Текст книги "Валенки (СИ)"

(Быль)

Было это в далеко дореформенной деревне, в самом начале шестидесятых годов, помню, уже после смены денег. Точно, деньги новые были. Почему мне деньги-то запомнились? Дело в том, что они сыграли в этой истории не последнюю роль. А вот послушайте, не буду забегать вперёд.

Занесло нас тогда в глуховатую деревушку километров так в 120-150 от Москвы. Я не оговорился, именно в глухую. Просёлком до шоссе, по которому можно было добраться до шоссе, которое вело в Москву, было километров 5-7. В дожди просёлок этот раскисал так, что невозможно было проехать на тракторе, не то, что на лошади, и мы чувствовали себя отрезанными от мира. До соседних сёл было и того дальше. Не верилось, когда мы там жили, что всего в сотне с лишком вёрст от нас лежит где-то огромный столичный город с многомиллионным населением, потоками транспорта, кино, театрами, вокзалами, где кипит жизнь. Не верилось – такая была кругом глухомань. С трёх сторон деревня тонула в зелёных полях овса, ячменя, ржи и клевера, а с четвёртой подступал к ней такой дремучий лес, что казалось, будто и не ступала в нём нога человека. Да, видно, и вправду не ступала, настоящая тайга, право слово. Ходили упорные разговоры, что в нём водятся волки, и мы так и продолжали бы подсмеиваться над ними, как над бабьими страхами, если бы сами дважды не столкнулись с волком почти нос к носу. А уж ягод, черники там, земляники, вёдрами можно было собирать, не ленись только – полчаса и – ведро, час – и два. Грибов – вы не поверите. Ступить некуда, на каждом шагу боровики так и стоят. Один раз такой нашли – в полметра ростом, не меньше, кило на полтора, хоть фотографируй и в "Огонёк", "Огонёк" тогда любил на последней странице такие штуки печатать. Да куда там... Когда мы в первый раз пошли гулять и загорать на опушку и наткнулись на это чудо, то сначала обрадовались, начали собирать, дети (мы и хозяйских троих с собой взяли) наперегонки натаскали целую кучу, пожалуй, по колено взрослому будет. Но, по мере сбора, радость у нас поменялась на растерянность: а что же с этой кучей делать? В самом деле, ни корзины, ни чего-нибудь подобного у нас не было, да и не донести, и не съесть столько–килограммов пятьдесят, ей Богу, насобирали. Ну, кое как связали за углы подстилку, на которой собирались отдыхать, поснимали, там, с себя, что можно – я майку, жена косынку, сделали узелки с грибами, но большую часть пришлось так и бросить. Сказали мы деревенским, да никто за ними не пошёл: некогда нам, мол, нам работать надо. Сами знаем, что всего полно, да летом собирать некогда, а зимой де оно не растёт, вот и весь сказ. Сегодня чудно такое слышать, а тогда так всё и было, честное слово. Шутили, конечно, местные – грибы, и солёные, и сушёные в русской печке, в деревне на зиму запасали и ягоды всякие тоже, но занимались этим в основном пацаны. Для взрослых же на первом месте была их ежедневная работа, и в колхозе, и в своём хозяйстве, это было действительно так. Ну, вот я речь к тому и веду. Правду сказать, Надеждино (так эта деревня называлась) многолюдьем-то особо не блистала. Мужиков мало, половина домов ещё с послевойны заколочена. Бывало, план дадут из района на посев, ну, вспашут, посеют они, сколько надо, урожай хороший, как на грех, а убирать не управляются, рук не хватает. Так в поле и останется какая-нибудь часть. Зато, какая рыбалка там была... Лучше не вспоминать. Одно, правда, плохо, крыс полно было, спасу, бывало, от них нет. Да здоровущие такие, с кошку размером, смотреть жутко. И вот каждую ночь пытались они нас съесть. Такую затеют возню, спать не могли мы – и не дают, и страшно. Выручала нас хозяйская собачонка, кличка ещё у неё странная была – Крючок. Почему – Крючок – не известно. То ли хвост у неё крючком, то ли было в ней что-то такое, не знаю, но и мы: Крючок да Крючок, так и тоже привыкли. Вот этот самый Крючок днём, бывало, отсыпался под амбаром, а ночью всегда аккуратно сторожил и ловил крыс лучше любой кошки. За ночь одну непременно задавит, а то и двух-трёх. Так мы его любили! А сынишка наш всё просил в Москву его взять на зиму.

Да, отвлёкся я. Так вот, собственно из-за сынишки-то мы в эту деревню и попали. Это вот он сейчас такой здоровый, слава Богу, а тогда, лет пять ему было, в школу ещё не ходил, как начал он у нас болеть – одно за другим, одно за другим, вяжется и вяжется. А последнюю-то зиму перед этим всю пролежал. Вот нам врачи и посоветовали: летом чтоб непременно в деревню его вывезти – на поправку. Да не близко, а чтоб где поглуше, воздух чтоб и природа чистые. С лёгкими у него было плохо – слабые, боялись, не было бы туберкулёза. И, знаете, правда. Как первое лето там пожили – всё как рукой, ни бронхита, ни простуды, ни малейшего гриппа. Как рукой, так он там окреп. Ну вот, значит, решили с женой его на всё лето в деревню, а куда? Не знаем. Спрашивали знакомых, советовались. А потом жена говорит: "Поедем на мою родину". А какая там родина? Она-то сама в Москве родилась, раза два только с родителями и ездила в деревню, к родне, а вот запомнилось. Родители-то её давно уже умерли, в деревне этой она до войны ещё была. Никого там, конечно, давно не осталось – ни родных, ни, тем более, знакомых, и деревня сама, как оказалось потом, давно сгорела. А всё же засело это у неё. На родину, да на родину. Ну ладно, думаю, пусть. Так вот мы и попали в Надеждино, это от её бывшей родной деревни вёрст семь. Лес, река, раздолье. Платили мы в месяц за жильё – старую тридцатку. Не то что сейчас, а и тогда стыдно было, но хозяева с нас больше брать отказывались – не за что, мол. Ну, мы с ними тоже по-хорошему, как могли. Там привезти из Москвы чего, гостинцев, ну, пол-литра, конечно, когда раздавим – и были все очень довольны друг другом. С харчами-то нам, после тогдашнего московского изобилия, у них не показалось, поэтому приходилось раз в две недели или реже, дорога-то больно дальняя, привозить из Москвы "сухую" колбасу, мясо и прочее. Но, правда, хозяйство у всех было своё, огороды, коровы. Картошка, овощи, сало, яйца, парного молока хоть залейся. Что ещё нужно для здоровья? Короче, понравилось. Первое лето пожили, а потом каждый год начали ездить. Переменили несколько хозяев. Сперва у одних жили, потом они уехали куда-то, дом заколотили, потом у вторых – не понравилось – крыс больно много. И, наконец, попали мы на постой к Катьке. Катька эта была, доложу я вам фигура, каких мне ни до того, ни после больше видеть не доводилось. Баба была такая непутящая, ну из непутёвых непутёвая. Грязь у неё в избе стояла страшная. Мне много случалось видеть деревенских домов – и бедноватых, но сияющих чистотой, выскобленными полами и белизной выбеленной печки, и запущенных и грязных. Но такой грязи и, главное, беспорядка больше ни у кого я не видел. И это притом, что некоторый достаток в доме был, можно было жить и получше. Определялось это, несомненно, самим характером Катьки, отчасти ленивым, я имею в виду не только физическую, а, главное, умственную лень, отчасти просто безалаберным. Любимым её занятием было лузгать семечки. Лузгала она их самозабвенно и, казалось, круглосуточно, не отрываясь от них ни для какого дела, кроме, разве, еды, то есть, совмещая их с любым занятием. Больше семечек она любила в жизни только пряники. Видимо это передалось и засело у неё в сознании с, Бог знает, каких, дореволюционных времён, когда пряник был неким символом, а не просто гостинцем, который, который привозили редко из города или с ярмарки. Надо сказать по правде, что в Надеждино семечек было, сколько хочешь, а вот пряников... Пряники продолжали оставаться дефицитом, так как ближе города их купить было негде, поэтому Катьку осудить тут было действительно трудно. И ещё Катька, когда представлялся случай, никогда не отказывалась выпить, и могла, если ей подносили, несмотря на все укоризны своего мужа, Степана, напиться допьяна, в лоскут, бросить даже свои любимые семечки, распеться и разойтись на всю деревню, а то и заснуть под амбаром вместе с Крючком. В дополнение скажу, что с Катькой постоянно случалось то, что с другими людьми никак не могло произойти. Щи она умудрялась варить с лягушонком, не говоря уже о семечной шелухе, вещи и одежда (при небогатом деревенском гардеробе и малой площади) находились у неё постоянно в розыске, а когда мы как-то подбили её варить вместе варенье, она сварила его совместно с неведомо как попавшим в него мышонком. Все проработки и уговоры отлетали от неё, как от стенки горох. Она молча устремляла на мужа или мать, или на колхозное начальство, выговаривавших ей, свои белёсые, казалось, выгоревшие на солнце глаза, посаженные щёлочками на покрытом густыми веснушками лице, и молча сосредоточенно грызла семечки до самого конца внушения. Казалось, её даже радует, что, вот, её освободили на время от других дел, и есть возможность основательно заняться семечками на законном основании, да ещё одновременно получать второе удовольствие – послушать чью-нибудь брехню – так, конечно, грызть куда веселее.

Мать её была такая же рыже-рябая и такая же непутёвая, хотя и несколько поделовее и поумнее Катьки. Но, всё-таки, трудно было сказать, мать ли её не ушла от Катьки особо далеко или же, как говорили в деревне, Катька была вся в неё, только пошла она по непутёвости ещё дальше. Каким был её отец неизвестно, мы его не застали, к тому времени он давно умер.

Муж Катьки, Степан, или как мы его звали из уважения, дядя Степан, хоть и был он совсем ещё молодой, являл собой полную Катькину противоположность. Казалось, он никогда и не спит, и не отдыхает, так много и безостановочно он работал. Причём делал всё основательно, старательно, аккуратно, с какой-то внутренней любовью и стремлением жить для других. Сам Степан был не местным, и занесло его в деревню в трудные и голодные послевоенные годы. Откуда он был родом, были ли у него раньше семья и дом, я не знаю. Сам Степан об этом никогда не рассказывал, видно было это для него больно. Знаю только, что ходил он бездомным из деревни в деревню и промышлял тем, что катал валенки. Наберёт в какой-нибудь деревне заказов, живёт, пока их делает у кого-нито, а работа кончится – идёт дальше. Так вот и попал он в Надеждино, да как-то и остался насовсем жить у Катьки, у которой к тому времени уже был ребёнок, от солдатика, из части, стоявшей в тех краях, недалеко от деревни, в летних лагерях. Потом у них родилось ещё двое своих детей – мальчик и девочка, в которых Степан буквально души не чаял, не то, что Катька (не в обиду будь ей сказано), которая всегда ко всему, кроме пряников, относилась довольно равнодушно. Он вообще любил детей, и уж, во всяком случае, никогда не отделял Катькиного ребёнка, девочку, от своих родных, а, пожалуй, относился к ней ещё даже и лучше – может ещё по привычке, оставшейся от тех времён, когда он осел в этой деревне, приобрёл какую никакую семью и дом, пригретый Катькой после прежней своей бесприютности. Поэтому же самому, видно, любил он и Катьку, был к ней по-своему очень привязан, и старался сделать для неё, детей и дома всё, что только мог. Ну а Катька воспринимала это как должное, как она вообще всё воспринимала в жизни: есть – хорошо, а нет – нечего об это и думать. Тёща, напротив, ценила Степана чрезвычайно, понимая, что таких золотых мужиков, как он, один на всю деревню, а дальше она нигде не бывала. Она пробовала время от времени внушить это дочери, но только увеличивала этим количество сгрызенных Катькой семечек. Впрочем, Степану это было и не нужно, он и так продолжал пахать за четверых, был в доме настоящим хозяином и опорой, на которой держалось всё... Вы можете представить его себе эдаким кулаком, крепким мужиком-скопидомом, по тем или иным причинам, вгрызавшимся в хозяйство до упаду. Нет, это неверно, значит, я не так описал его. В колхозе Степан работал ещё больше, чем в своём подворье, никогда не отказывался, если его просили, помочь любому в деревне, причём вся деревня знала, какой честностью, граничащей с простотой, он отличался. И какой простотой, граничащей с полной безответностью и покорностью перед злом, за которую он потом и пострадал. Отличался Степан также широкой душой истинно русской натуры, с её добротой и щедрым хлебосольством. Неудивительно, что мы с ним крепко подружились и по прошествии двух-трёх лет стали как родные. Когда мы весной или в начале лета приезжали в деревню, Степан расплывался в широкой улыбке, обнимал нас и говорил: "Ох, радость-то какая, ну, я сейчас пойду живо зарежу баранчика". Мы, конечно, понимали, что такое, тем более не вовремя, резать скотину в небогатом крестьянском хозяйстве и дружно отговаривали его от такой затеи, что нам, вроде бы, и удавалось. Мы успокоенные шли на речку, прогуляться и искупаться, а когда возвращались, Степан уже успевал зарезать к нашему приходу какую-нибудь животину – и вскоре на столе уже стоял праздничный ужин. (Мы, конечно, тоже старались привезти из Москвы, что могли для такого случая, пряники в первую очередь). Маленький обман этот удавался ему каждый год, и мы поняли, в конце концов, что спорить с ним бесполезно, да и не нужно, что не может он поступать по-другому, что не может не выплеснуть наружу для любимых людей всю свою доброту и гостеприимство, идущие от самой души, что отказываться от этого – значит просто обидеть его.

Точно такой же "ритуал" повторялся и каждую зиму. Каждую зиму, непременно, Степан приезжал к нам, в Москву, в гости. Следовала такая же радостная встреча, как и летом, а потом Степан развязывал громадный мешок, который он неизменно привозил с собой, доставал нехитрые деревенские разносолы и огромный пласт домашнего отборного сала. И валенки. Три пары скатанных своими руками отменных валенок, сделанных точно по нашим меркам. Это тоже стало как бы традицией, против которой мы давно не возражали да и носили эти валенки тогда действительно с удовольствием – времена "моды" и австрийских сапожек были ещё далеко впереди. Потом начиналось долгое и весёлое застолье. И вот тут скажу ещё об одной особенности Степана. Он, такой здоровый мужик, живущий в далеко не безгрешной деревенской среде, наконец, даже в противоположность своей жене Катьке – был совершенно непьющим. В селе над ним подсмеивались по этому поводу. Было ли это связано с чем-то в его горемычном прошлом или же это было какое-то внутреннее убеждение – неизвестно. Чисто символически, чтобы не обидеть, он выпивал одну рюмку за наше здоровье – и это было всё. Мы это тоже знали и старались его не неволить, хотя от избытка чувств и пытались иногда, вместе с Катькой, убедить его пропустить и по второй, и по третьей. Не пил он, может, ещё из-за детей. Видя, что толку по части воспитания и поднятия детей от Катьки мало, Степан, при всей своей вечной занятости, пытался, как мог, "наставлять" их сам. То есть, от случая к случаю, между делом, разговаривать с ними и учить их уму-разуму и вообще хорошему. Случалось это, понятно, не так часто, и в остальное время все трое были предоставлены самим себе, или нашему попечению. И поскольку Степан не имел времени взяться за детей как следует, жила у него в душе мечта сделать для них что-то в материальном плане, сделать как можно больше. Работал он, как я уже сказал, зверски и всё копил помаленечку деньги. Не для себя, не для Катьки даже – для детей. Скотину ли продаст, валенки ли зимой накатает, ещё ли откуда набежит – всё сам старался сберечь для них. И набралась, наконец, у них с Катькой как-то порядочная сумма. Не скажу, наверное, сколько, но что-то довольно много, тысячи полторы, кажется, новыми деньгами. По тем временам, да ещё в деревне, деньги огромные.

И вот однажды в воскресенье, когда выдался относительно свободный день (летом в то время работали почти без выходных), Степан попросил в колхозе лошадь, и они с Катькой поехали в райцентр за вещами и подарками для детей. Магазины в то время работали и по воскресеньям.

Поездка в райцентр, хоть и был он всего верстах в десяти-пятнадцати от Надеждино, была для местных жителей, как для нас с вами в другой город, в Сочи, например, а уж в Москву почти как в Париж, не меньше. Частично это объяснялось плохими дорогами, а больше занятостью хозяйством и вообще инертностью, тяжестью на подъём. И то, что дядя Степан всё же приезжал к нам в гости в Москву, говорило о многом.

Одним словом, собрались они и поехали. Ну, доехали до райцентра, Степан привязал лошадь на площади у магазина, и Катька сразу пошла в продовольственный магазин (он был пристроен к промтоварному) за пряниками. Все деньги были у Катьки, завёрнуты в один узелок, в платочке. Она развязала платок и стала платить за пряники. Недалеко от неё стоял парень и покупал водку. Он, конечно, заметил весь этот довольно основательный свёрток денег, и глаза у него загорелись. Катька разевала рот в буквальном, а не только в переносном смысле. И когда она положила узелок с деньгами в карман своего мужского пиджака, а парень, покупавший водку, вдруг выхватил узелок у неё из кармана и побежал, она так и осталась стоять с открытым ртом.

Как громом ударило Степана – дети!– и он побежал...

Степан нагнал вора только за окраиной города, в развалинах давно заброшенного кирпичного завода, поросших уже кустарником и небольшими деревьями. Ни одной живой души кругом не было. Парень, бежавший до этого от Степана на манер зайца – ничуть не медленнее и не храбрее,– вдруг остановился и, нагло улыбаясь, повернулся к Степану: "Тебе чего, дядя?". Парнишка был совсем молодой, небольшого роста и довольно хлипкий на вид, по сравнению с крепким, кряжистым Степаном, хотя тот тоже большим ростом не отличался.

"Отдай деньги,– задыхаясь от бега, крикнул Степан,– добром отдай!". И он медленно начал подходить к парню с видом, не предвещавшим тому ничего хорошего. Тот тоже – медленно – и продолжая улыбаться, но, почему-то, не стремясь снова бежать, лицом к нему, медленно пятился задом от Степана.

"Какие деньги, дядя, ты чего?"

И тут Степан то ли, почувствовав спиной, или, скорее, уловив взгляд воришки, направленный куда-то за его спину, оглянулся. Позади него, тоже улыбаясь, стояли трое парней – один другого здоровее. Ближний из них, постарше, такой же широкоплечий, как Степан, с помятым красным, видно, от пьянки, лицом с кривой улыбочкой, произнёс сквозь зубы: "Чё орёшь?". И добавил после паузы, выплюнув окурок: "Вали отседова, пока цел".

"Ах вы...",– Степан задохнулся от гнева и, повернувшись, бросился на первого парнишку, совсем этого не ожидавшего,– "Отдай деньги, отдай, убью!" Они, сцепившись, покатились по траве, а трое парней навалились сверху, отодрали Степана от молодого паренька, почти придушенного сильными Степановыми руками, и начали бить. Били они его хотя и коротко, но опытно, и скоро он, несмотря на свою недюжинную силу, свалился на землю. Парни, войдя в кураж, продолжали ещё бить его ногами, уже лежачего. "Хватит",– просипел, наконец, широкоплечий, видимо главный среди них – "Готов!... туда его...". И они, тяжело дыша, побрели прочь, в сторону от города.

И тут случилось неожиданное: Степан, как будто ничего и не было, ни бега, ни драки, ни ударов сапогов поддых и по голове, вдруг как-то легко вскочил снова с земли, как будто подняла его неведомая сила, и бросился опять вслед за ворами: "Отдайте деньги, сволочи!" Те в недоумении обернулись назад, да так и замерли: избитый, в разорванной одежде, Степан стоял и смотрел на них таким взглядом, что невольно мурашки побежали по коже. "Вы...я за них...отдайте деньги...не то лучше убейте, а то я...вас...всё равно",– хрипел Степан. И такая сила, такая отчаянная решимость были в его взгляде, и ещё что-то непонятное, и от этого страшное, что парни невольно содрогнулись. А Степан стоял окровавленный и жуткий, хуже привидения, хуже ночного кошмара, хуже милиции и тюрьмы, всего хуже, что знали они и чего боялись в своей недолгой безалаберной жизни, стоял и смотрел на них своим страшным взглядом.

Не сговариваясь, все трое покосились на "старшого"– молча, но – понятно. Тот опустил глаза, не выдержав Степанового взгляда, зло плюнул и сказал: "Пёс с ним, Ванька, отдай ему...". Потом как – то махнул рукой, снова досадно плюнул и, широко шагая, быстро пошёл прочь.

"Ванька", тот, самый молодой из них, который и стянул деньги, с видимым облегчением швырнул под ноги Степану узелок – "На...". И остальные трое тоже быстро пошли, догоняя широкоплечего.

Степан поднял деньги, аккуратно спрятал их под старую, в полоску, разорванную рубашку, на грудь, и, вдруг, бессильно опустился на землю. Сказалось не только физическое, но и нервное напряжение, силы оставили его. Долго сидел он так на траве, обхватив голову руками; потом поднялся с трудом и медленно побрёл в город, искать Катьку.

А Катька всё это время продолжала выть и причитать у магазина, одновременно облегчая (в паузах) кулёк с пряниками.

"Вот, отнял",– только и сказал Степан, и больше из него клещами нельзя было вытянуть ничего, ни слова. "Поехали домой", – и он молча лёг в телегу.

Катька поняла, что в этот день уже не до покупок и, продолжая жевать пряники, уселась тоже на телегу, взяла вожжи, и они поехали назад, в деревню.

* * *

На другой день, в понедельник, Степан, как ни в чём не бывало, с рассветом, вышел на работу и потом недели две непрерывно работал в колхозе и дома. Рассказал он нам всё (и то с трудом, как умел) только за праздничным, по случаю Троицы, столом. Тот день и та гулянка запомнились мне особенно, наверное, потому, что это был последний мирный и счастливый день в жизни Степана и нашей жизни в Надеждино. Как сейчас помню, вижу тот день: голубое-голубое небо, без единого облачка, море солнца, вся роскошная, до расточительности, окружающая природа, сверкающая и переливающаяся гладь реки, заплетённые на берёзах венки и веночки

из цветов на головах ребятишек и баб. Радостное оживление, веселье, смех, подхмельковые песни и перекличка гармошек с разных концов деревни. Мы сидели во дворе за столом счастливые, молодые, довольные жизнью, радующиеся жизни, пили холодную водку, закусывали домашним салом с молодым зелёным луком, смаковали жареных крупных окуней и лещей, уминали дымящееся мясо с картошкой и прочий казавшийся тогда обычным деревенский харч. А после до потери сознания, до седьмого пота пили из самовара чай с дымком и с душистым, непередаваемого вкуса сотовым мёдом, которого в деревне было пруд пруди. Мне до сих пор кажется, что такого мёда я больше в жизни так и не попробовал. Наверное, кажется. Наверное... И до того ярко видится мне Степан в тот день...Тоже весёлый, здоровый, ещё молодой, такой молодой – вся жизнь ещё впереди, горы работы, сколько ещё предстоит сделать, сколько праздников отгулять, поднять детей, наладить их в жизнь, дожить в этой нелёгкой благодати до старости, а там уж... Впрочем, там видно будет, "надо дожить", а пока, а сегодня хорошо сидеть за столом и не спеша рассказывать бывшее с ним приключение (всё хорошо, что хорошо кончается), пробовать молодую картошку, величиной поболе ореха, прямо с кожурой и... и всё, чего ещё человеку надо?, а с понедельника снова лопатить землю и вкалывать до седьмого пота, так же, как сегодня пить чай из самовара.

Таким всё и запомнилось.

А через несколько дней произошёл в деревне один случай, тогда показавшийся, вроде, незначительным, но с него всё-то и началось...

Пала в колхозе корова, или зарезали её, не дожидаясь худшего, сейчас уже не помню. День был суббота, дело к вечеру, а жара стояла в то лето – не приведи Господи. Короче говоря, надо было что-то с мясом делать, чтобы оно, пока его не отвезут в райцентр, не испортилось. Степана кликнули в контору и попросили пока забрать корову к себе на погреб. Действительно, все знали, что у Степана лучший погреб в деревне – самый глубокий, самый холодный и сухой. Как, впрочем, и всё у него было самое образцовое, что он ни делал сам, руки у него были, я уже говорил, золотые. Ладно. Ну, Степан мужик безотказный, надо – значит надо. Корову отвезли к нему, взяли с него, как полагается, расписку, что он принял на хранение казённое имущество в виде одной туши коровы и т.д., и на этом дело, вроде бы, было сделано и всё, что надо было в порядке. Однако в понедельник Степан вдруг воротился домой сам не свой, с лошадью и телегой, и на наши вопросы растерянно рассказал, что корову у него обратно не берут, повернули всё так, что "мол, ты корову взял, вот теперь её сам и продавай, такой уговор был, знать ничего не знаем, а у нас твоя расписка." Было это, конечно, скорее всего, незаконно, просто наглый обман, и поступить так могли, пожалуй, только с таким, как Степан, зная его безответность, золотую душу и простоту, которая, известно, хуже воровства. Степан, правда, пошумел немного, покричал, повозмущался, поматерил даже их там всех (чего с ним никогда не было, он вообще не ругался), но всё было бесполезно, тем дело и кончилось. Положение было действительно трудное. Корова, несмотря на замечательный Степанов погреб, была уже не первой свежести, а продать её в один день было немыслимо – не курица все-таки. Сдать на мясопоставки нельзя, не примут дохлую и расчёта нет, себе дороже. Что делать? Лошадь ему, правда, дали, всё же совесть не позволила, не дать, да и тогда ему у них всегда давали, сказать справедливости ради, если нужно было съездить в город, как, например, в тот раз, когда украли деньги. Ну, делать нечего, запряг он, и они с Катькой поехали на базар. Рынок в те времена, да в будний день, да не в столице, был малолюдный, цены не давали, жара стояла страшная. Словом, пришлось, чтобы не выбрасывать мясо собакам, отдать всё за бесценок. Вернулись они с Катькой почти ни с чем, Степан был уставший и печальный. Удар по хозяйству был, конечно, ощутимый, столько трудов пошло насмарку, но Степан, казалось, особенно не расстроился, а, расплатившись за корову, только ещё злее навалился опять на работу. Но давно известно – беда, как и радость, одна не ходит... И вскоре случилось новое, то, что мы не узнали сразу, вот ведь как бывает в жизни, а то бы мы, конечно, вмешались, не дали бы, не дали случиться тому, что случилось, хотя, честно, не знаю, что бы можно было сделать, как помочь, но что-нибудь бы сделали, придумали бы, помогли бы, вмешались, не дали бы несчастью произойти. Так мне теперь кажется. Но тогда, повторяю, мы не узнали сразу, а только потом, после... когда было поздно...

Недели через две после истории с коровой Катьке дали доверенность на получение денег, лошадь и послали в район за зарплатой для людей (денежные выплаты тогда в деревне уже были). Не могу сказать, кому пришла в голову такая светлая мысль – послать Катьку, может быть, больше некого было, а может ещё что, но факт остаётся фактом – послали. Мы тогда не знали, что за деньгами, не знали даже, что она уехала...

В райцентре Катька сначала благополучно получила всю сумму зарплаты, положила деньги в даденный ей казённый портфель, и, томимая, видимо, ещё с прошлой неудачной поездки духовной жаждой, отправилась – куда? Ну, да, понятно, за своими любимыми пряниками. Побывать в городе и не купить пряников? – это было для неё делом совершенно невозможным, я её за это и не осуждаю, понимаю – каждому своё. Катька бросила лошадь и пошла в тот же самый, что и в прошлый раз, магазин на площади. А портфель с деньгами спокойненько оставила на телеге. Судьбу два раза искушать нельзя, и на этот раз не украсть деньги просто не могли и, конечно, и украли. Когда Катька вышла из магазина с кульком пряников, портфеля на телеге уже не было. Впрочем, на этот раз одними пряниками дело не ограничилось: не знаю, уж, как всё было, с горя ли Катька так набралась или ещё до того, но только умная (не в пример некоторым) лошадь сама привезла Катьку назад, в деревню, лежащей в телеге и мертвецки пьяною. Срам был большой. Немедленно собралось полдеревни народу – посмотреть, посудачить и посмеяться над бедной Катериной. Катьку перенесли в дом, где она, проспавшись, и немного придя в себя, долго охала с мокрой тряпкой на голове. На другой день Катька с постели не встала, всем, и нам в том числе, объявили, что Катька заболела. После вчерашнего перепоя поверить в это было нетрудно. О том, что она потеряла деньги, мы ничего не знали. На что Катька надеялась и для чего нужна была эта комедия с притворной болезнью – неизвестно. То ли для деревни она притворялась умирающей, то ли, всё-таки, в первый раз осознала, что натворила, и хотела показать дяде Степану, что, вот, она даже заболела от горя, видно, в первый раз испугалась, что тот её, наконец, прибьёт, но только лежала с примочкой на голове и громко охала. Однако слезами горю не поможешь, а охами тем более. Зарплату-то людям не выдали, время тянуть больше было бессмысленно, надо было что-то делать, держать ответ, но... Катька лежала и охала, может быть, надеясь, что всё каким-то чудом обойдётся или она проснётся и всё окончится благополучно. Да нет, если она и надеялась на что-то в глубине души, то не на чудо, а на Степана, который сам по себе и был живым чудом среди окружавших его людей. Всегдашней палочкой-выручалочкой, каменной горой, за которой ей ничего не было страшно, и на которую она слишком долго привыкла надеяться, не задумываясь ни о чём. Но горы тоже не вечны...

В тот день черти унесли нас с утра в наш любимый лес, и мы, поэтому пропустили все события. Степан, ни слова не говоря Катьке, не говоря вообще ничего никому, как будто окаменевший (это потом все говорили), принёс утром в контору все, какие были в доме, деньги, всё, что было скоплено для детей долгими годами изнурительного труда. Но и этого не хватило. Он попросил обождать один день, побежал опять домой, потом по соседям, умолял, уговаривал, упрашивал и к вечеру продал с убытком всю скотину и всё, что вообще только можно продать, кроме детских вещей. Хотя, что особенно можно было продать из небогатого ассортимента и гардероба крестьянской семьи того времени? Мало что. Однако на другой день он собрал до рубля всю сумму, так что в деревне даже не все заметили и знали всё это – зарплату всё равно выдавали не один день, а несколько подряд, так что всё осталось на несколько дней шито-крыто. Хотя в деревне такое, конечно, не утаишь.

А Катька продолжала лежать, не вставая, однако охать перестала.

Со Степаном же произошла какая-то перемена. Расплатившись с долгом, он, вроде, как будто, весь размяк, расслаб, как если бы сильно устал после долгой и тяжёлой работы. Кстати, на работу он больше в тот день не пошёл, дома ничего делать не стал, чего с ним тоже никогда не бывало, а сходил куда-то и вернулся с бутылкой водки, что вообще было для него немыслимо. Он прошёл прямо в дом, позвал свою тёщу, Катькину мать, Евдокию, и сказал: "Посиди со мной, старая, давай сегодня выпьем с устатку, так я сегодня устал". Больше он никого не позвал и никому ничего не сказал. Они выпили вдвоём всю бутылку, захмелели, особенно Степан, и он опять позвал Евдокию: "Пойдём со мной посидим-отдохнём на крылечке, так я устал сегодня". Они вышли, сели на крыльце, и Степан, можно было подумать, что очень чем-то довольный, так он умиротворённо-тихо улыбался, сидел и смотрел вокруг так, как будто всё это видел в первый раз или очень-очень долго не видел, находясь в длинной отлучке.