Текст книги "Валенки (СИ)"

Автор книги: Владимир Доронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Был чудесный тёплый июльский вечер, перед этим прошёл небольшой грибной тоже тёплый дождичек, кое-где ещё висели дождевые капельки, от земли поднимался непередаваемый летний последождевой запах, когда ароматы трав, деревьев и вечерних цветов смешиваются со свежестью упавшей с неба воды. Солнце уже спускалось за речку, и на редких в это жаркое лето облачках красиво отражались розово-багровые отсветы заката, а над речкой стояла лёгкая полупрозрачная радуга.

"Хорошо, хорошо-то как", – тихо произнёс Степан, – "ээхх...".

Они посидели ещё, помолчали, причём Евдокия, чувствуя настроение Степана, всё хотела сказать ему что-то такое хорошее, утешительно-ласковое, но не знала, что...

Степан нарушил молчание сам: "Эх, а хороший я мужик, сётаки,– он выговаривал немного на "О", "окал",– хороший человек".

Раньше Степан никогда себя не хвалил, а тут...

"Да, батюшка, да",– поспешила вставить Евдокия. Но Степан, казалось, не слушая её поддакивания, то ли к ней обращаясь, то ли к кому-то ещё, вдруг начал рассказывать, говорить о том, какой он хороший человек и какой толковый работник, и сколько он всего переделал на своём веку хорошего, и как много, и как будут его жалеть в деревне, если он умрёт, потому что ведь будут, он знает, ведь его уважают, а он их всех любил, зла никому не делал, и Фильку из конторы, и Петровне сруб на колодец перебрал, и тому-то баньку помогал, и тому-то печь, и долго и много ещё.

Это действительно была правда: Степана в деревне уважали, говорили о нём, что вообще редкость в деревне, почтительно, хотя некоторые и считали его за доброту, трудолюбие и удивительную честность чем-то вроде блаженного – "блажного". Но это тоже вызывало уважение, потому что казалось то ли природным феноменом, то ли Даром Божием. Да, относились по-разному, но и уважали его все, даже те, кто обижал, пользуясь его добротой и простотой, даже те, кто его не любил, как живой укор соседям, деревне и всему миру.

Степан ещё немного помолчал, подумал, а потом сказал Евдокии, чтобы она шла спать, он, мол, ещё посидит-отдохнёт. Евдокия, не зная о чём с ним и как говорить, с облегчением ушла в избу. А Степан ещё долго сидел на крыльце и смотрел на закат. Сидел всю длинную светлую июльскую ночь.

Рано утром мы проснулись от истошного, нечеловечески-звериного крика Евдокии. Она орала так, как будто её жгли калёным железом. Мы выбежали, в чём были, во двор и увидели Степана: он повесился на том же крыльце, на котором сидел всю ночь – на перилах.

Похороны были только через пять дней: Степана возили в район на вскрытие. Откладывать из-за жары было нельзя, и хотя день был будний, никто на работу не вышел (начальство тоже), и хоронила Степана вся деревня. По дороге до близкого деревенского погоста, пока на руках несли гроб, слышались не принятые в такой момент негромкие разговоры о Степане, вспоминали все, кто что мог, как и предвидел Степан – одно только хорошее. Перебивая друг друга, точно чувствуя себя виноватыми перед покойным, торопились вставить, как, что и кому он помог и сделал, и какой он работник был, и "добра душа". Многие бабы плакали. Мужики шли за гробом как громом убитые. Казалось, всех постигло личное горе, умер кто-то их близкий. В первый раз деревня была единодушна – все жалели Степана.

А вечером, после похорон, уничтожив все запасы водки и самогонки, все в деревне напились так отчаянно, как не напивались ещё никогда.

* * *

Что-то изменилось в Надеждино. Вроде всё как было, те же поля, тот же лес, те же огороды и коровы, та же деревня, те же люди, а что-то не то. Впрочем, нет, люди-то как раз, пожалуй, и были какими-то другими, не как раньше. Что-то неуловимое, но, тем не менее, вполне вещественное и ясно ощутимое, ушло из деревни. И мы уже не чувствовали прежнего. Не было того радостного, того ощущения праздника, которое всегда сопровождало нас в прошлые наши приезды в Надеждино. И у нас было чувство, или, может, нам казалось так под впечатлением всех событий, но, будто, жили мы не в деревне, а в доме, где есть покойник. И не просто, а единственный кормилец или какой-то очень нужный и дорогой человек, без которого жизнь, может, и будет продолжаться, но фактически её уже нет, стоит она на месте, кончена она. Может, всё это было не так, может быть... Но до того нам было не по себе, что как-то вдруг, не сговариваясь, мы собрались в один час и, раньше срока, уехали в Москву. Больше мы в Надеждино не возвращались.

Шли годы, были другие дела и обстоятельства, жизнь бурлила и кипела, впечатления сменяли друг друга, были после и Кавказ, и Прибалтика, и Молдавия, и Украина, много поездок, да чего только и не было, но... Долго-долго потом мы всё вспоминали и вспоминали Надеждино. И осталось оно у нас на всю жизнь в памяти и в душе, как что-то самое светлое, радостное и счастливое.

– 2 –

Изредка приходили из Надеждино письма, мы узнавали деревенские новости, которые продолжали нас волновать, как будто это были вести с Родины. Потом и письма перестали приходить, разве иногда открытки на праздники. Дети Степана и Кати выросли, уехали из деревни – кто куда. Старшая, Катина, жила в райцентре, вышла там замуж и работала в районной больнице. Младший, Коля, попал после армии в железнодорожное училище, стал машинистом и водил составы где-то на Севере.

Однажды на Ленинградском вокзале кто-то окликнул меня из толпы. Передо мной стоял молодой парень в железнодорожной форме: "Не узнаёте? Это же я, Коля". Коля... Воспоминания, Надеждино, прошлые годы разом нахлынули на меня... "Коля, неужели это ты? Вырос – не узнать. Ну что ты, где, как живёшь, как в Москве?" "Проездом. Живу ничего, а ваши как?" "Все здоровы, всё хорошо, скоро новую квартиру получим, да вот сейчас сам увидишь. Ты надолго в Москве?" "Через полчаса поезд, не могу, спасибо, как-нибудь в следующий раз. Извините, пора мне. Большой привет передавайте от меня, скажите, обнимаю всех крепко". "Да ты хоть напиши". "Напишу", – и он исчез в толпе.

Про среднюю дочь мы знали, что она устроилась в Москве, работала где-то на стройке, но встретиться с ней всё никак не могли. Но вот однажды вечером, в воскресенье, раздался звонок в дверь. На пороге стояла молодая, но полная уже женщина, модно одетая, в дорогом пальто, норковой шапке, массивных золотых серьгах и с тортом в руке.

"Вам кого?"

"Господи, неужели не признали? Это же я, Надя".

Надя! Узнать было трудно. Сколько же лет прошло? Двадцать? Больше? Сквозь внешность солидной нарядной дамы с трудом проступали черты той маленькой худенькой девчушки в рваном ситцевом платьице, которую мы знали когда-то.

Мы расцеловались, женщины даже пустили слёзы и долго ещё не могли придти в себя от возбуждения. Опять нахлынуло прошлое. Потом сидели за столом, почти ничего не ели и всё перебивали друг друга: "а помнишь, а помнишь?" Потом долго пили чай с Надиным тортом, разговаривали уже спокойнее, наконец, перешли на сегодняшнюю жизнь -

"Надя, что же ты столько лет в Москве, а к нам первый раз, и не стыдно тебе?"

"Да знаете, сначала, как приехала, устроилась на стройку. Тяжело было первое время. Жила всё по общежитиям, какая жизнь? И Москвы-то толком не видела. Не хотелось мне к вам тогда приходить. Вот, думала, встану на ноги, тогда покажусь. А теперь всё хорошо. Работаю бригадиром, сама-то я по специальности маляр-штукатур, замуж вышла, он у нас же на стройке работает, крановщик. От нашей работы квартиру нам дали хорошую, обставились, обзавелись, обжились, всё у нас есть. Зарабатываем хорошо, ну, и подработать где, я никогда не отказываюсь, поклеить обои, покрасить, побелить, это всегда пожалуйста, желающих много. Да вот вы к нам в гости приходите, посмотрите, как я живу. Нет, обязательно, я за тем и приехала. На 7-е ноября, а? Только обязательно, договорились, не обманете?"

Мы, конечно, пообещали.

Через неделю мы были у Нади в гостях. Нас встретил её муж, Женя, здоровый крепкий парень с загорелым дочерна лицом. Надя, видимо, особо принарядившаяся в честь нашего прихода, с гордостью показывала нам свою новую квартиру и обстановку. Стандартная малогабаритная однокомнатная квартира была забита дорогой полированной мебелью, увешана коврами, уставлена хрусталём и отделана, как игрушка. Мы всё смотрели, всё хвалили и от души радовались, что наша девочка Надя так хорошо и прочно устроилась в жизни. Потом уселись за обильно накрытый стол, и Женя начал усиленно потчевать нас поочерёдно коньяком, шампанским, водкой и вином, выполняя, очевидно, долг гостеприимства, который он понимал весьма односторонне, и, видимо, стараясь, таким образом угодить Наде, которая аттестовала нас, как самых дорогих гостей, "можно сказать родных, кроме которых у неё в Москве никого нет". Мы почувствовали, что, если этот каскад радушия продлится ещё полчаса, то мы не доедем до дома и останемся ночевать под столом – и запротестовали, несмотря на все уговоры Жени и Нади. Однако сама Надя не пила ни капли, а только газированную воду. Когда мы дружно стали отбиваться от столь частых тостов и, в порядке самозащиты, упрекнули Надю, что вот сама-то она пьёт водичку, Надя вдруг покраснела, улыбнулась и протянула: "Мне нельзя..." Тут до нас дошло. Стали наперебой поздравлять её, смеяться, и, конечно, опять пришлось выпить за её здоровье и здоровье будущего малыша. "Кого ждёшь, мальчика или девочку?", задали мы традиционный глупый вопрос. Глупее этого может быть только вопрос "как назовёшь?".

"Мальчика"",– ответила Надя,– мааальчика..."

"А как назовёшь?"

"Степаном хочу, в честь батяни".

Нас как в сердце кольнуло. Все, кроме Жени, как-то сразу протрезвели, и всю оставшуюся часть вечера мы опять вспоминали прошлое и милое нашему сердцу Надеждино. Спросили Надю, давно ли она была дома?

"Да три года уже не была, каждый год всё некогда, то одно, то другое. А теперь вот и не знаю когда, в это лето опять не получится. Куда я с грудным-то? А так хочется съездить, всех повидать. Женю моего показать – тоже надо. Мы ведь как с ним расписались, так я всё никак не соберусь его свозить ко мне на родину. Писала, что вышла замуж, а что как, не известно. Подумают теперь, что замухрышка какой-нибудь. Нет, надо обязательно собраться. Вот уж заодно и мужа и ребёночка покажу".

Она на минуту задумалась.

"А давайте вместе махнём, а? А чего? Что тут ехать, теперь дороги хорошие, шоссе, автобус пустили, шесть часов и там. Вот только меня подождите, как рожу, подрастёт он немножко, махнём, а?"

Мы встретили идею с бурным энтузиазмом. А действительно, все курорты объездили за эти годы, а тут рядом, можно сказать, чего проще. И вдруг почувствовали, что нам до смерти хочется побывать снова в Надеждино. Дружно ещё выпили за это, и было решено, что обязательно съездим, если не летом, то уж осенью точно.

* * *

Пришло лето. Весной Надя родила. Мальчика, как и хотела. А у нас подошла, наконец, долгожданная очередь на машину. Нарадоваться на первых порах мы на неё просто не могли, как ребёнок на новую игрушку. Пробовали, обкатывали, ездили куда надо и не надо. Дома, даже, редко стали бывать и просиживать вечера у телевизора, благо летний сезон был в полном разгаре. Ездили в гости к знакомым, брали их с собой, и "махали" куда-нибудь, то в лес, то на реку, то на озёра или Пироговское и Клязминское водохранилища, то на ВДНХ или в Сокольники на выставку. Появилось вдруг какое-то ощущение свободы или раскованности, доступности и лёгкости самых дальних поездок. Всё вдруг стало близко. Ездили мы, конечно, везде и раньше, но дорога, особенно обратная, всегда немного портила всю прелесть поездки, воскресные электрички и автобусы выматывали. После такой поездки смазывалась вся прелесть природы, ноги гудели, рёбра болели, возвращались мы поздно, и в следующее воскресенье как-то не было желания куда-то ехать, гори они ясным огнём, эти грибы, лучше "отдохнуть" у "телика". А дожди, неудобства, бутерброды... Теперь всё было иначе: ездили без пересадок, со всеми удобствами, не брали с собой только что сервиз, от непогоды были гарантированы, и возвращались накупавшиеся, назагоравщиеся и не уставшие к программе "Время". Впервые мы почувствовали, что такое отдых, наперебой поздравляли друг друга и радовались, что всё так хорошо.

Вот тут-то опять и всплыла идея поездки в Надеждино. Надю решили не ждать, поймёт, не обидится, чего же, мол, откладывать на тот год, когда так всё хорошо складывается.

К поездке начали готовиться задолго, хотелось, чтобы всё было на высшем уровне, всё соответствовало нашим воспоминаниям того радостного и счастливого времени. Хотелось порадовать наших старых знакомых и непутёвую Катьку, теперь тётю Катю, непутёвость которой за давностью лет казалась нам теперь милой и забавной. Покупали подарки, всевозможные гостинцы, доставали (да, не то, что раньше, пошёл и купил – изменилось время) лучшую закуску и выпивку. По мере сборов и приготовлений росло и наше нетерпение.

И опять появилось то давным-давно забытое ощущение светлого праздника, которое жило в нас во время прежних приездов в Надеждино, в те далёкие трудные, но такие счастливые годы. Только теперь время сделало его ещё сильнее. По сути, это было для нас путешествием в прошлое, в нашу молодость. И всё представлялась нам деревня, могучий бор, речка с карасями, пудовые корзины грибов, запахи сотового мёда, парного молока и свежего сена, поля, поля ржи, гречихи и клевера. И опять то и дело слышалось: "А помнишь? А помнишь? А Крючка помнишь? А как Катька варенье варила с мышонком? А крысы? А что крысы? Вернуть бы то время, пусть бы и крысы, Крючок их помнишь, как гонял? Да, Крючок молодец!" И мы как-то забывали, что прошло больше двадцати лет, и где он теперь этот Крючок...

В общем, по мере приближения поездки, радостное возбуждение и нетерпение достигли своего предела. Наконец было решено: в следующую субботу! Ехать решили с рассветом, часов в пять утра, чтобы сэкономить время и до полудня быть уже на месте. Хотелось побыть в Надеждино подольше, повидать знакомых, сходить и в лес, и на речку, и на кладбище, и туда, и сюда, и... объять необъятное, ну хоть побольше, подольше, а там приедем в отпуск, как раньше. Словом, пораньше надо выехать. Была, впрочем, и ещё одна тайная мысль, которой мы, правда, не обменивались, но думали с женой, я знаю, одно и то же. Скоро пенсия... На покой пора... А куда лучше-то как не на старое место? Ну, пусть не на весь год, ну, хоть на полгода – и то дело. Машина своя, если что, квартира в Москве есть, а скоро новую дадут. Пускай сын в Москве, а мы уж, наконец, отдохнём за всю жизнь. Вот бы, какой домик там присмотреть недорогой, пусть нелегально, конечно, не в этом же дело. В общем, для нас это была ещё и как бы разведка.

* * *

День был как по заказу. С утра, правда, было прохладно, но часа через четыре сделалось даже жарко. Светило яркое солнце, на небе не было ни единого облачка. Машина весело бежала по полупустынному в это раннее время шоссе, за окном плыли бесконечные зелёные поля с квадратами пашни, линии высоковольтных передач, придорожные деревушки с пёстрым разноцветьем домиков-развалюх (и как это люди здесь живут?), изредка перемежавшиеся ослепительно блестевшими зеркалами небольших прудов и речушек. Иногда мелькали то привязанная у дороги к колышку коза, то стог сена или колодец, то небольшое стадо разномастных коров. Благодать! До чего же красиво, до чего же хорошо жить на свете, кажется, так будет всегда, вечно. Нет! Вон у развилки дорог проплыла изгородь какого-то кладбища с россыпью оградок и могилок, среди которых есть и обложенные венками, свежие... Ладно, это ещё нескоро. Вперёд! Вперёд!

Но вот, наконец, и указатель на повороте с главного шоссе: До С...ка 10 км. А там и до Надеждина рукой подать! Дорога хорошая, да, раньше тут грязь была, только на тракторе бывало в дожди и проедешь, а теперь-то! Ещё полчаса и мы увидим Надеждино. Вот сейчас, сейчас, уже недалеко. Мы сходу, не останавливаясь, проскочили райцентр, успев увидеть только, что город изменился, появилось много 2-х, 3-х и 4-х этажных домов из красного кирпича, между которыми торчало несколько 9-тиэтажек самого современного вида с полинявшими лозунгами и какими-то громадными плакатами на них. Батюшки, да тут даже светофор есть! Правда, кажется, не работающий, но всё равно, вот прогресс! И перескочив через открытый к счастью железнодорожный переезд, мы вырвались из города. Ещё несколько минут и ...

Однако, как всё изменилось! Ничего не узнать. Где же Надеждино, где? Неужели вот те дома, та деревня и есть Надеждино? Да! Только раньше здесь поле было засеяно рожью, а тех деревьев, заслоняющих дома, не было вовсе. Мы медленно подъехали к околице, заросшей молодыми деревцами, кустарником, и поехали по деревне. Тут узнать было проще. Старые дома остались, как были, только ещё больше состарились, заборы подгнили и покосились, а на месте домов, заколоченных после войны, были теперь пустыри, заросшие крапивой, бурьяном и осинником. Впрочем, попадались и новые, явно нежилого вида, дома, окружённые зарослями сирени и той же крапивы, заколоченные, видимо, в последние годы. Всё кругом было ветхое, полуразрушенное, облупленное или, наоборот, покрашенное несколькими разномастными красками, старое-старое. Правда, нет, были тут и два-три сравнительно новых дома с кирпичными пристройками, шиферными крышами и антеннами телевизоров над ними. Но поражало не это. Было понятно, что много прошло времени, в конце концов, и мы сами не помолодели. Поражало другое, чего мы сначала не поняли. Потом догадались, что на улице нет людей, никого не видно – поражало безлюдье. Даже дети не играли на дороге, а уж их-то, бывало, никак не минешь, проходя через деревню. А вот и знакомый поворот – спуск к реке, там дом Катерины. Заросшая деревьями, непривычная улочка, но дом – вот он, как вчера, стоит себе, только почернел от времени и непогоды и скукожился как-то набок. Во дворе на лавочке перед домом сидит старушка в платочке и лузгает семечки.

"Кого вам? Дачники вы?"

Мы с трудом узнаём в сморщенном, потемневшем лице лицо прежней Катьки. Но голос! Тот же самый, кажется, ничуть не изменившийся, давно забытый, и сразу нами вспомянутый голос.

"Кать, не узнаёшь нас? Здравствуй".

"Слепая я, Господи, не признаю..."

Пришлось назваться и минут пять доказывать, что мы – это мы. Наконец Катя нас узнала. Реакция у неё была, я вам скажу – она заплакала, запричитала в голос, и нам пришлось ещё минут десять её уговаривать. Потом, конечно, уже более спокойно (настроение у Кати сменилось теперь на весёлое) начали расспрашивать друг друга невпопад о жизни, и так же невпопад рассказывать друг другу – мы ей своё, а она нам своё.

"Господи, Господи, так уж я вами рада, что приехали-то, наконец, я одна-одинёшенька теперь живу, одна осталась. Колька уехал, Наташка, Надька уехала, все уехали, и мами моей нет, схоронили, три года как. Завтра хотела сходить к ней и к Степану. Завтра праздник – Владимирской Божьей Матери".

"Ну и мы с тобой, ночевать-то оставишь? Сходим проведаем дядю Степана".

"Господи! Да совсем оставайтесь, изба пустая, скушно мне одной-то теперь. Да чё мы стоим-то на дворе, милости просим в избу".

Мы вошли в дом, в котором всё было, как и было двадцать с лишним лет тому: вот и зеркальце, вмурованное в печку, и железная кровать, и стол тот же, и всё прежнее.

"Кать, мы тебе гостинцы привезли, и тут вот кое-что ещё, давай по старой памяти пропустим по маленькой за свиданьице, дядю Степана помянем. Ты как, выпивать-то не разучилась?"

"Да, ить, как сказать, давно в рот не брала, одной что, не с кем, скушно без компании-то. Да погодите, я сейчас, картошки поставлю варить, я быстро, да надёргаю редиски с луком, а больше-то и не знаю, чем вас угощать, скотины теперь нет и корову не держу, чё мне одной-то надо? Огурцы вот малосольные".

"Да ты не волнуйся, Кать, мы всего привезли, и колбасы, и рыбки хорошей, и коньячок есть".

"Ну а картошки-то не помешают, я быстро".

"Может, мы пока на речку сходим, посмотрим старые места?"

"Ну идите, идите, я пока сейчас усё сделаю, накрою".

Мы снова вышли в проулок и двинулись вниз к реке. По едва протоптанной тропинке миновали кусты и заросли крапивы и вышли, наконец, на клеверный луг, который спускался к речке. Впрочем, теперь и здесь всё было не так. Справа от тропинки-дорожки, ведущей к реке, там, где раньше были многочисленные овраги, теперь стояли сплошные заросли молодого осинника. Слева... Слева от дороги торчали сплошные ухабы с жёсткой стернёй, а ближе к деревне и вдоль дороги было сплошное месиво гусеничных следов, развороченной глины, каких-то железобетонных обломков плит и столбов, и железных труб. А чудесного медового клевера, полного жужжащих пчёл, не было и в помине. Миновав кое-как весь этот хаос, и чуть не поломав ноги, мы дошли, наконец, до речки. Не было сомнения, что это, конечно же, та самая речка, но и её мы не узнали. Вроде бы вон и развилка из двух сливающихся вместе рукавов, и высокий обрывистый противоположный берег, даже небольшая "бухточка" полумесяцем – раньше здесь все купались, а чуть поодаль стояли деревянные мостки для полоскания белья – всё то же самое, только мостков не было, а не то – маленькое какое-то, тоже "скукожившееся", как дом тёти Кати. И на глаз было видно, что речка сильно обмелела, "наш" берег поднялся над водой, а половина небольшой и неширокой водной поверхности заросла осокой, а по берегам, опять же, частым кустарником. А метрах в двухстах, перпендикулярно к речке, возвышались горы вырытой из глубокой траншеи глины, и тянулась длинная нитка состыкованных уже, но не опущенных ещё в землю труб. Рядом виднелась пара оставленных бульдозеров, деревянный вагончик, и, видимо, укладочная машина. Но самое удивительное было не это. На берегу "бухточки", где мы так любили раньше купаться и где раньше кроме многочисленной деревенской ребятни никого почти и не было – там стояло пёстрое скопище из новеньких мотоциклов с колясками и без колясок, разноцветных "москвичей" и "жигулей", а сбоку торчал видавший виды, потрёпанный "запорожец". Мы подошли поближе. Машин было явно больше, чем людей, причём были и с московскими номерами. То есть, конечно, ничего удивительного в этом не было, мы и сами приехали на машине, но... Надеждино и целая стоянка автомашин на берегу, как-то очень уж не вязалось это с нашими прежними впечатлениями.

Среди этой толкучки примоститься было негде, и мы отошли в сторонку, в кустики, чтобы искупаться всё-таки по старой памяти, да и день был, в самом деле, жаркий.

Речка действительно сильно обмелела, у берега было едва по колено. Но, главное, чего раньше не было – ил. Ноги ушли по щиколотку в неприятно илистое дно. Раньше дно было крепкое, вода у берега прозрачная, видно было плавающих среди водорослей пескарей. Теперь вода была мутная, отдавало болотом. Купаться в этом обиталище лягушек было, конечно, не очень приятно, и мы, отдав дань прошлому, слегка окунувшись, стали выбираться на берег. Но сделать это было не так-то просто – ноги вязли в иле, берег был хоть и низкий, но очень скользкий. Я схватился за стоящий у воды куст и, подтянувшись, вылез на берег. На ладонях осталось ощущение чего-то липкого. Руки были чёрными от чего-то такого въедливого – типа мазута. Я осмотрел кусты и тут заметил, что гораздо выше уровня воды, там, куда вода поднималась, наверное, в весеннее половодье, ветки и стволы были покрыты такой же траурной каймой нефти, какая осталась на моих ладонях.

"Ладно, Катя нас, наверное, уж заждалась, пошли".

Несколько разочарованные нашей первой вылазкой мы пошли обратно в деревню через ухабистое поле – бывшее некогда таким красивым в розово-зелёном снеге клеверов.

"Да, здорово всё переменилось. Ну что же, жизнь на месте не стоит, всё правильно! Добирается и сюда благоустройство, вон и дорога, теперь, какая хорошая", – за этими разговорами мы незаметно дошли обратно до Катиной избы.

Стол был уже накрыт "чем Бог послал" – огурцы, лук, мелкая, ещё не доспевшая редиска, чугунок дымящейся картошки и "яишня" в древней чугунной сковородке.

"Ну где вы пропали, я уж хотела побечь поискать", – запричитала Катя.

"Да куда мы денемся, ходили окрестности посмотреть, двадцать лет ведь не были, и не узнать ничего. Поле всё перерыто, ну, где клевер раньше был. Чего там делают?"

"А пёс их поймёт, всё наковыряли, а чего, сами не знают, клевера-то давно уже нет, сперва кукурузу велели, это ещё давно, потом гречку пробовали, не пошла почемуйто, а теперь вот то одно, то другое на корм скотине; горох одно лето был, а щас и не знаю, как оно называется, скосили, да ни хрена толку нет. Ах, Господи, помяни царя Давида и всю кротость его......помилуй нас грешных".

"А там, у речки трубы какие-то, это что?"

"А ета, говорят, газ ведуть – мима то ли нас, то ли и нам дадуть".

"Газ это хорошо, тогда, Кать, и топить не надо, и стряпать легче".

"Да мне всё одно, я так привыкшая. Ну, давайте, соловья баснями не кормят. К столу милости просим", – добавила она галантно – с полупоклоном, вспомнив, видимо, старый этикет вежливого обращения.

Мы быстренько распаковали свои сумки, достали подарки для Кати, всё, что она раньше любила – пару платьев, несколько традиционных и неизбежных платков (им она, очевидно, по старой памяти особо обрадовалась, а мы были рады, что угодили), недорогой транзисторный приёмник и другую разную мелочь. Одного только не привезли – так любимых Катей пряников, не нашли, нигде их не было в продаже. Даже икру достали, а пряников – нет! Вывалили на стол и весь заранее приготовленный пищевой "дефицит", несколько бутылок вина и коньяка, и "торжественная встреча" началась, началось почти то застолье, которое мы так часто устраивали раньше в Надеждино, только не толклись вокруг стола ребятишки, не было с нами за столом дяди Степана да не было уже того веселья, как прежде. Выпив за свидание, налили по второй, выпили за его память, всё сразу как-то вспомнилось в старой обстановке, невольно все расчувствовались, глаза защипало, а у женщин навернулись слёзы. Но вскоре за столом снова царило оживление, потекли рассказы о житье-бытье друг друга, и через час мы уже чувствовали себя так, будто и не уезжали из Надеждина, и не было этих двадцати с лишним лет. Катя рассказала, что "теперичи не то, что давечи", народу в деревне осталось мало, а дети и внуки бывших жителей приезжают только летом, в отпуск. Есть несколько новоприезжих за эти годы "откуда-то издалека, не знаю", эти живут хорошо, обстроились, держат большие теплицы и огороды. "А так всё, Господи, хуже стало", нет теперь, разговор идёт, деревню ломать будут, людей мало, и всех, кто остался, переселять в посёлок в совхозе ("у нас совхоз теперя"), в девяти километрах. Туда и тянут газ. "Но это пока ещё не известно всё, Господи помилуй, дали бы нам тут век дожить, а уж посля нас там как хочут. Ну, может ещё и обойдётся, другие говорят, может ещё, свинарник решат строить, огроменный. Комплекс называется. Тогда и нам газ отведут".

"Слушай, Кать, а речка, мы видели, заросла вся? И грязная стала, народу на машинах полно?"

"Это да, гдей-то выше копали, вода вся опустилась, и плохая стала вода – и в колодцах теперь вода не та. А рыбы бывалоча сколько было!"

"А что, теперь рыбалка не такая?"

"Да какая, к шуту, рыба, мелочь одна, мы такую-то раньше и за рыбу не считали. Да и эту всю приезжие переловили. Летом-то дачников этих наезжает тьма тьмущая, и из города, и из Москвы, и не знаю только откудова, и так приезжают на день, на два на машинах. И лес весь потоптали да покосили, клеверов-то теперь нету, ну и пасут в лесу, да рубят – ничего не берегут".

"А ягоды как, грибы?"

"Какие ягоды. Всё коровы вытоптали, да народу в лесу, как Мамай прошёл. За грибами из самой Москвы приезжают, а теперя и нету ничего, нам самим-то, так и сыроежку не найдёшь, не то, что боровик, ох плохо, плохо, помилуй Господи".

"Ну вот, а ты сожалел, что удочки не взял – пошутил я, но не так весело, хотя, признаться, Кате мы не очень поверили – слишком сильна была память о чудесном, сказочном бору, со столетними соснами, и о таких же могучих дубравах, о корзинах белых, брусничниках, черничниках, коврах земляники и зарослях дикой малины. Мы вспомнили, как наткнулись на поляне на волка, и как второй раз видели волка, спокойно проходившего по опушке, как испугались тогда сначала, но потом уже не боялись – он не обратил на нас никакого внимания – просто покосился и протрусил мимо.

Вдоволь насидевшись за столом и, не без помощи коньяка, придя в отличное расположение духа, мы решили пройтись по деревне и "нанести визиты" тем, кого знавали раньше.

"Кать, а Фёдор-то Митрофанов жив?"

"Помер... уж лет пять".

"А Егоров Петя?"

"Тоже".

"А Петровна?"

"Царство ей небесное, – тётя Катя перекрестилась,– хорошая была женщина... так она давно, лет пятнадцать уж как преставилась".

"А Филька?"

"Какой Филька?"

"Да как его? Степанов, что ли?"

"А... Филька-то... Сгорел, по пьяному делу сгорел, вместе с конторой, и ти... Матерь заступница, Отец Небесный, упокой его грешную душу", – снова перекрестилась она.

"Да кто же остался-то?"

"А, почитай, никого нет, все мои подружки – кто поумирал, а кто в город, к детям, уехал. Наталья, вот, одна живёт, да Федосья со стариком".

По деревне мы всё же прошлись, хотелось посмотреть на Надеждино. То впечатление, которое мы получили мельком, проезжая утром на машине, только усилилось. Лишь в одном из немногих новых домов работал во дворе мотор, то ли насос, то ли пилорама, а так не видно было ни людей, ни собак, не слышно ни собачьего лая, ни петушиного "кукарека". Покосившиеся, обветшалые дома, многие из них заколочены, и везде крапива, крапива, крапива. Правда на другом конце, у новой конторы, признаки жизни были заметнее: у самой конторы стояли "газик" и колёсный трактор, сидели курили трое мужиков, навстречу попалась по-городскому одетая женщина с бидонов в руке, а сбоку, во дворе дома, копался в моторе "москвича" какой-то мученик. Но никто с нами не поздоровался (раньше в Надеждино здоровались все встречные), и никто не обратил на нас никакого внимания.

Совсем другим стало Надеждино, совсем не то.

Пусто, угрюмо, тихо, так не было даже после смерти Степана.

* * *

Чуть свет мы уже были на ногах, поскорее умылись у колодца, и Катя повела нас на деревенский погост. Дорога шла в сторону леса, и мы уже с околицы увидели сплошную зелёно-голубую линию сосняка, только теперь лес казался дальше. Свернув с дороги и взяв левее, мы подошли к кладбищу. Если и в деревне всё заросло и постарело, то кладбище вообще выглядело сплошными джунглями. Молодая роща осин стояла на нём, кустарник и трава по грудь скрывали могилы, только несколько едва заметных тропинок показывали, что тут всё-таки бывают люди. Кое-где сквозь заросли проглядывали покосившиеся кресты и полусгнившие деревянные оградки. Если бы не Катя, одни бы мы не нашли относительно ухоженной могилки дяди Степана. Рядом была похоронена и мать Кати – Евдокия. Не стану рассказывать подробно, скажу только, что, как положено по традиции, помянули мы дядю Степана специально приготовленной бутылкой белого, налили и ему на холмик немного из гранёного стакана, закусили неспеша, посидели на могилке, вспомнили покойного добрым словом, малость взгрустнули опять и,