Текст книги "Возвращение Веры"

Автор книги: Владимир Некляев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Обычно он не признавался даже в очевидном. Рассвирепел, когда я упрекнула его, что он использует любовь Насты, через нее имеет какие–то отношения с властью… И вдруг рассказал то, о чем никто не знал, в чем признаются людям либо совершенно случайным, либо самым близким. Нет, не самым близким, как раз нет, им достается больше всего вранья, а признаются только случайным, как ночной спутник в вагоне, или самому себе.

Он меня позвал, поэтому я не могла быть случайной. Так во всяком случае я думала… Тогда выходило, что он открылся мне, как самому себе. Я стала его утешать, искать оправдания. Говорить, что детство не знает жалости. Мне, когда была маленькой, бабочки казались цветами – и я отрывала им крылья, как лепестки.

И тут он сказал: «Ты и мне крылья оторвала!»

Резко сказал. Как волк клыками щелкнул. И что–то во мне – насквозь! Поднялись все обиды… На родителей, которые подбросили меня в этот мир, не спросив, хочу ли я сюда – и не смогли, не стали меня в этом мире защищать… Поднялась, белая от боли, обида на Змея, а с ней – обиды на всех змеев, змеюк, змеенышей… И я все, как себе самой, рассказала тому человеку, который когда–то меня позвал – не носить же в себе до смерти. Рассказала, как меня поджидали, подминали, делали на мне свое, сбрасывали в яму и заваливали камнями, чтобы не выбралась. Чтобы все косточки мои раздробились, чтобы и следа не осталось. А он послушал и спросил: «Зачем ты это рассказала?.. Я тут при чем?..»

И отстранился от меня. Ему стало противно.

Я открылась ему, как себе самой, а ему стало противно.

Разве не он когда–то позвал меня?..

Почти двадцать лет!.. Шествия, митинги, пикеты… Ни семьи, ни детей, ни дома… У меня была квартира, от родителей осталась, так там то штаб, то типография, то сходка за сходкой – и меня выселили, на улицу выбросили. У власти спрашивать без толку, потому что она и выбросила, поэтому спросила у тех, кто на борьбу с ней звал: «Где мне жить?» – а в ответ услышала: «Каждый чем–то жертвует». Живу в снятой однушке за вокзалом…

Да что там из квартиры – меня из жизни выбросили! Жизнь выбросили из

меня – кто мне ее вернет?.. Ты? Который все отложил на потом?.. Семью на потом, детей на потом… На потом – саму жизнь! А что сейчас? Если сейчас у нас не жизнь, тогда что у нас сейчас?!.

Он вскочил, глаза белые, как моя печаль:

– А мне кто и что вернет?! Только у тебя жизнь, у меня нет?.. А могла быть! Если бы ты не мешала! Не лезла в наши отношения с Настой! С теми людьми, с которыми она сводила! «Они же из власти, как ты можешь с ними знаться? Они без Бога, они убийцы!..» А кто – с Богом? Кто – не убийца?! Знаешь, сколько ты сегодня муравьев раздавила? Думаешь Муравьиного бога нет?.. – Он вдруг успокоился, сел. – Чтобы не быть раздавленным, надо давить. – И хрустнул косточками пальцев, он страшно хрустел косточками пальцев.

Я подумала: однажды он и меня убьет. Возьмет за ноги – и головой о столб. Или раздавит, сбросив на меня камень. Но я ошиблась: он меня отравил. Он надышал вокруг меня отравы.

Я сама набрала ванну, взяла скальпель… и вдруг мне стало так себя жаль, такая жалость стиснула сердце, что оно чуть не остановилось, но это он проник в меня, во все мои косточки и жилки – и отравил. Поэтому и сошел с ума, когда увидел, что я веду репортаж с королевской свадьбы.

Сошел с ума и позвал: «Вера? Вера! Вера…»

Я не ответила… Какая Вера?

Я не ответила… Откуда мне знать, кто во мне я, а кто не я?.. И кто я в других?..

Я не ответила, потому что скальпель, упав, поранил колено, а жалость, которая стиснула сердце, стала болью.

Я выпила валокордин. Самой себе удивилась: зачем пить валокордин, если собираешься вскрывать вены?.. Набрала в ванну теплой воды, снова взяла скальпель…

Дважды в этой жизни я умирала и воскресала. В третий раз…

– Вера! У тебя звонок не работает, Вера?

Голос, который позвал меня из–за двери, был моим. Я пошла на него и посмотрела в дверной глазок.

За дверью стояла я. Перед ней – я, и за ней – я. Только одета не так, как обычно. Можно было бы сойти с ума, если бы я не знала, что там, за дверью, Вера, но не я. Шведская журналистка.

Я не любила журналисток. Ни шведских, ни немецких – никаких. Они все курили, все пили кофе и все задавали одинаковые вопросы. Я отвечала, мне было больно, а им, я чувствовала, не было больно. Отставляя мизинец, они поднимали чашки и пили кофе, пили кофе… Одна сначала отставляла мизинец, потом поднимала чашку, а другая поднимала чашку, а потом отставляла мизинец… Лак на ногте мизинца чаще всего был содран.

С Верой я познакомилась в Минске, в Купаловском скверике около фонтана. Она шла навстречу – и я остолбенела: как будто я сама себе иду навстречу?.. Только одета не так, как обычно.

Вот и вся разница между нами… Между нами всеми…

Растерянные, мы прошли мимо самих себя, но она остановилась и позвала меня: «Вера?..»

На свете есть только тот, кто тебя позовет.

Она уже прошла фонтан, и мы смотрели друг на друга сквозь радугу, которая стояла в солнечных брызгах. И видно было, что радуга – обман.

Сияющая пустота.

Космос.

Подай мне голос из вселенской пустоты!

Голодному —

Ответь из немоты,

Пусть нищего на мне короста —

Не надо милостыни, просто

Спроси, кто я, и расскажи, кто ты.

Она сама позвала меня, так что же… Судьба…

Если можно жизнь отложить на потом, то почему нельзя отложить на потом смерть?..

Я открыла.

– Почему ты голая? – спросила Вера, переступив порог и разведя руки для объятий. В одной руке она держала сумку, в другой – бутылку. Феминистки цветов не приносят.

– В ванну собралась… Не знала, что ты в Минске.

– Только что приехала. Можно раздеться, как ты?..

Она была феминисткой с лесбийским уклоном.

– Раздевайся.

Голая Вера совсем такая, как я. В зеркале. Только родинок на левом плече на одну больше.

За ночь одну и тысячи ночей,

Что сплетены объятьями в объятья

Губ не сомкнуть, не сцеловать с плечей

Рассыпанных как звезд – родимых пятен.

А небо, где плывет созвездье Рыб

Рассыплется на миллиарды глыб

Чей свет заманчив и приятен,

Вот если мы перемешать смогли б

Созвездья заново – объятьями в объятья.

– А Наста где?.. Я почти нелегально, через Москву, у меня виза только российская. Так чтобы Наста, если что, прикрыла.

Зачем это она к нам без визы приехала?..

– Никуда не денется твоя Наста. Прикроет.

Наста великая прикрывальщица.

Я познакомила их, потому что Вера захотела взять интервью у кого–нибудь из власти…

Людей интересуют не люди, а нелюди. Они сошлись, сблизились.

Неисповедимы пути твои, Господи.

– А что тут такого? – удивилась Вера, когда я спросила, как она могла сблизиться с человеком, который прислуживает власти. – Что она плохого делает? Карьеру?.. Так все и повсюду ее делали. При монархии, диктатуре, демократии. У нас, у вас. Не надо про всех своих хуже, чем про всех остальных думать. Свои – лучшие, какими бы они ни были. Это самое первое условие для создания чего угодно человеческого, начиная с семьи… Кстати, ты меня с мужем до сих пор не познакомила.

– Нет у меня мужа.

– Нет так нет. У меня тоже нет, хоть и есть.

– Как это?..

– А то ты не знаешь, как…

Действительно.

Мы сидели в Минске недалеко от Купаловского театра в кафе под зонтиками, на улице, по которой Наста как раз проезжала, остановилась около нас, хоть там и знак висел, что останавливаться нельзя, но это кому–то там нельзя, а не ей, она опустила стекло и, не выходя из машины, заказала кофе. Потом все–таки вышла, села к нам за столик, подняла, отставляя мизинец, чашку – и ногти на всех ее пальцах, в том числе и на отставленном мизинце, были безупречно покрыты лаком.

– Про что щебечем? Про диктатуру?

Шведская журналистка смотрела на служителя белорусской диктатуры, как зачарованная.

Любовь преодолевает все. Поэтому я ее преодолела.

– Про мужиков. Вера говорит, что у нее мужика нет.

– У нее есть, – не согласилась Наста. – Это у меня нет, она отбила.

– Могу вернуть.

– Да что уже теперь… Пользуйся.

Мы готовы были плеснуть друг в друга кофе, у меня уже рука потянулась… Вера это почувствовала, взяла мою руку, прижала к столу.

– Я пересказывала ей то, что вчера от тебя услышала. Что надо верить в своих. Если даже свои последние, надо на весь мир кричать, что первые.

Наста поставила чашку.

– Мы первые и есть. Мы перенесли войну, выдержали Чернобыль… И теперь спасаем человечество.

Я вспомнила жеребенка, которого спасла от пожара. Чтобы потом убить.

– От чего мы его спасаем?.. От диктатуры? СПИДа? Терроризма?

– От гибели, которая совсем не в диктатуре. И не в СПИДе, не в терроризме, а в обществе потребления, в которое сейчас превратился весь Запад. Обществу потребления полностью соответствует философия христианства, поэтому надо менять и общество, и веру.

Вера не поняла:

– Какую Веру?

– Христианскую, на которой общество потребления и воспитывалось. Свой духовный пик человечество прошло перед христианством, потом начался упадок, что почувствовали на Востоке, где создали новую мировую религию, но и она не решает проблему, потому что не понято главное: сегодня, чтобы идти вперед, нужно бежать назад. А нам не надо назад, мы и так там. В том смысле, что, хоть у нас и есть храмы, но мы по сути своей никакие не христиане, а, как древние греки с римлянами, язычники, и общество потребления у нас не сформировалось. Цивилизация перегнала нас, как на стадионе, на круг, но с трибун кажется, что мы не последние, а первые, и самое интересное, что так оно и есть. Став аутсайдерами, мы стали лидерами. И не надо соваться к нам с правами человека, со всей блестящей мишурой, придуманной обществом потребления для оправдания своего существования. Потому что это – как вешать на нашу языческую елку не конфеты, а фантики. Не нам нужно двигаться в Европу, а Европе к нам, к той человеческой сущности, к тем традициям, которые мы сохранили. Если, конечно, Европа не хочет, чтобы ее кровеносные сосуды забило холестерином, а хочет, чтобы в ней билось живое сердце и дух живой витал.

Вера так заслушалась, что отпустила мою руку, у меня появилась возможность плеснуть кофе, но он был допит, а пока официант нес новый, Наста поднялась, села в машину, всмотрелась в нас обеих: «Интересно все–таки, для чего вы так похожи? Для чего–то же похожи?..» – и ее водитель с гэбистской мордой рванул с места.

– Она и у нас сделала бы карьеру, – очарованно сказала вслед ей Вера, которая стояла сейчас голая передо мной и пробовала целоваться.

Я подумала: почему нет?.. Если теплая вода уже набрана в ванну.

Остынет – можно долить.

Смерть отложена…. Жизнь отложена еще раньше… Я уже ждать не ждала, что что–то в этой отложенной жизни может произойти со мной впервые…

– …так он кота за лапы и об косяк головой, – нацеловавшись, рассказывала про своего мужа, который как будто есть и которого как будто нет, Вера.

– Когда?.. В детстве?..

– В каком детстве, ты не слушаешь совсем… Два дня назад. У нас в Мальме две квартиры, в одной я с котом, в другой он, я уже с ним и не живу, а тут он приперся из тюрьмы, добиваться своего начал, сразу у дверей, у входа повалил на пол, так кот, как собака, я сама не ожидала, накинулся на него с каким–то рычанием утробным, давай царапать и грызть, а он его за лапы – и головой об косяк! Меня отбросил, а кота бил, бил и бил, пока от головы ничего не осталось, все стены в крови… А ведь и не мужик как будто, тряпка, из него веревки можно вить… Я в той квартире оставаться не могла, в Мальме не могла оставаться, в Швеции, шведов не могла видеть… Убежала. На самолете в Москву – и поездом сюда. Вы лучшие в мире, лучшие, – она снова стала целовать меня и плакать. – Ты, Наста, вы все, вы все…

Да, мы все лучшие. Особенно один из нас. Он убил кота – и в Минске не может оставаться, в Беларуси не может жить, белорусов не может видеть. Убегает. Поездом в Москву – и самолетом в Швецию. Где тоже убивают котов.

– А за что твой муж сидел?

– Ни за что не сидел… С чего ты взяла?..

– Ты же сказала, из тюрьмы приперся.

– Он юрист, следователь… Осатанел, наверно, с тюремщиками… – Вера встала с кровати, сходила в ванну, смыла слезы. Вернулась: – Там вода твоя остыла.

– Доберу.

Вода не жизнь. Можно добрать.

Хоть и жизнь добрать можно. Если то, что сейчас у меня с Верой, считать добором.

Она бросилась рядом со мной на кровать, прижалась, игривая…

– А я к тебе с предложением приехала! С веселым предложением, потому что ты грустно, мне в последний раз показалось, живешь.

– Без тебя и без Насты?

– При чем тут Наста?

– Ты с ней, как со мной?

– Вот… Уже и ревность… Тяжело с вами, славянки–лесбиянки.

– Какая ревность?.. Я не лесбиянка. У меня мужик есть, хоть и нет. Просто интересно, как?

– Если интересно, то не так.

– А как?

– По–другому.

– Как по–другому?

– Как лесбиянка демократии с лесбиянкой диктатуры.

Они обе живут не скучая…

– А почему ты…

Я не знала: спрашивать ли?..

– Что почему?

– Почему ты вообще этим занимаешься?

– Чем этим?

– Этим… с женщинами?

– Потому что не люблю мужиков.

– У тебя же муж есть…

– Ну и что?.. Все равно не люблю. С детства.

– И отца не любила?

Спросив, я почувствовала, как она напряглась.

– Не любила. Он меня не защитил.

– От чего?..

Вера повернулась на спину, вытянула руки вдоль тела, и уставилась в потолок…

– От того, что со мной сделали…

Про то, что с ней сделали, я могла бы и не спрашивать, потому что знала, что сделали то же самое, что и со мной, но я спросила:

– А что с тобой сделали?..

Она помолчала. Видимо, думала: рассказывать ли? Такое рассказывают или кому–нибудь совсем случайному, или самому близкому. Хоть как раз самым близким говорить такое не нужно, им делается противно. Такое рассказывают только или кому–то совсем случайному, или только самому себе.

Я не была случайной, меня позвали. Она сама позвала меня через радужные брызги фонтана.

Через пустоту.

Через космос.

Однажды, проснувшись в ночи,

Ты вспомнишь, что можешь летать,

И бездна, кричи не кричи,

Будет глаза сосать.

Обманчивый смысл бытия

Тебя проберет аж до пота,

Проснешься – и станешь дитя

Учить не ходьбе, а полету.

Я не была близка, мы встретились в космосе мгновенье назад. В конце концов, все встречаются в космосе мгновение назад, поэтому близких не бывает вообще.

Вера сложила руки на груди.

– Я лежала вот так, а меня хотели раздавить.

Она все–таки решила рассказать… Как самой себе.

– Камнем?..

Она удивилась. Или сделала вид, что удивлена.

– Откуда ты знаешь?.. Хотя ты должна знать… Да, камнем. Ледниковым валуном. Мы в рыбацком поселке жили. На самом берегу моря, там много камней было. Они красиво лежали, как киты. Один из них, которого море дальше всех на берег выбросило, к самому лесу, я так и называла: кит. Он был самый маленький из всех, но больше всего на кита похож. Я садилась на него и плыла. Далеко–далеко… Он качался на волнах, убаюкивал. Боже, в каких я только сказках не побывала, плывя на нем!.. И когда ко мне тот бородатый рыбак подошел, который жил не в поселке, а на небольшом острове метрах в трехстах от берега, я подумала, что он из сказки. Тем более что у него кличка была…

– Змей?

– Змей?.. Кто это – Змей?

– Дракон, который всех ел. Или дьявол. Его ангелы в каменной горе в цепи заковали, но скоро грехи человеческие перегрызут те цепи…

– И он всех съест?

– Съест и косточки обглодает

– Потому что Змей?..

– Потому что Змей…

– Которого ангелы в каменной горе заковали?..

– В каменной…

Вера помолчала, встряхнула головой:

– Нет, не Змей. Хоть он мог быть и Змеем. Но у нас там свои сказки, и кличка у него была Кит, представляешь? Он лег за валуном за каменной горой со стороны леса и сказал, чтобы я села на него, и я на него села, потому что думала, что сажусь на Кита и поплыву на нем далеко–далеко. А он перевернулся, перевернул меня, подмял… Мне было страшно и больно, так больно и страшно, что я от боли и страха умерла. Кит почувствовал, что я мертвая, но продолжал и продолжал свое, бормотал: «Ты еще теплая… и хорошо, что уже мертвая… не надо будет тебя убивать, грех на душу брать…» – и когда все свое закончил, сбросил меня в яму и толкнул сверху подкопанный валун. Камень лег широкой стороной, повис на краях ямы, поэтому не раздавил… Кит попробовал его сдвинуть, но не смог, а подкапывать снова побоялся, убежал – ему тоже было страшно.

До сих пор не понимаю, как это из себя мертвой я вернулась в себя живую и выбралась из–под валуна? Через небольшую щель между землей и нависшим камнем выбраться могла только очень маленькая девочка. Маленькая, мне тогда и семи не было, но не мертвая…

Она умеет делать то же самое, что и я, только не знает про это. Поэтому не понимает.

– А у Кита кто–нибудь был?

– Кто–нибудь – кто?

– Жена, дети…

– Нет, у него была только собака. Злая, наполовину волк. Он и кормил его, как волка, раз или два в день. Чтобы зверел от голода… В нашем поселке одинокая женщина жила с изуродованной рукой, Асвер, так говорили, что она невестой Китовой была, и Кит однажды взял ее на рыбалку. Не на море, а на озеро. У нас, кроме моря, еще и большое озеро сразу за лесом было. Наловив вечером щук, утром он, когда Асвер еще спала, снова пошел на озеро, приказав своему полуволку стеречь наловленную рыбу. Проснувшись, Асвер решила приготовить завтрак. Потянулась за рыбой, а волк зубами щелк – и ладонь насквозь. Не зарычав перед этим, не залаяв, не предупредив, чтобы не трогала. Щелк и насквозь. И держит, не отпускает. Она часа полтора сидела над той рыбой с рукой в звериной пасти, пока Кит не вернулся. Он не набросился на своего зверя, чтобы наказать его, нет… Подошел, погладил по голове. Не Асвер, невесту свою, погладил, а волка. Сказал: «Молодец… – и показал на рыбу, которую, выполнив его приказ, сохранил зверь: – Ешь, заслужил». Только тогда волк разжал клыки… Представляешь зверя? И зверя этого где–то за год перед тем, как Кит меня валуном завалил, я спасла, представляешь?..

– Спасла от огня?

– Нет, от воды… Он в сетях запутался, которые Кит с берега лодкой тащил, и уже захлебывался, но я поднырнула и успела выпутать его. Не дала утопиться, чтобы потом сжечь. Спасла, чтобы убить. Знаешь, как?

– Ты поплыла на остров и подожгла дом Кита?

– Не дом, кладовую. Летом он ночевал в кладовой. Ложился на сети и спал. Я приплыла ночью, подкралась, закрыла и подперла рогатиной, воткнув ее в землю, дверь, наносила к стене от моря сухого хвороста, подсунула обрывок газеты – и только чиркнула спичкой, как в кладовой кто–то заскулил. Зверь, видимо, узнал меня, свою спасительницу, поэтому не лаял, когда я закрывала кладовую, носила хворост… И когда я тот хворост поджигала, не залаял – заскулил только, как будто пощады просил.

Я могла потушить спичку, но не потушила ее. Я слишком возненавидела человека, чтобы пожалеть зверя.

Кладовая горела, собака уже не скулила, лаяла и рычала, билась в двери, а я, сжав зубы, плыла и плыла далеко–далеко… – Вера обняла меня. – Как ты думаешь, я куда–нибудь приплыла? Или осталась там: на берегу моря под камнем, под которым вижу сон про то, что со мною могло быть, если бы я осталась жить?.. Я живая, Вера?.. Я с тех пор чувствую себя так, как будто не живу, а все откладываю жизнь на потом. А куда ее можно отложить? Как?..

Везде сплошь одно и то же.

– Живая, – погладила я ее по волосам. – А Кит?..

– Что – Кит?

– Кит сгорел?

– Нет. В тот раз он ночевал не в кладовой, а в доме. Как чуял что–то. Только собаку почему–то на ночь в кладовой запер. Его судили потом за то, что сжег собаку. Он признался, наговорил на себя, что это он сжег. Хоть и видел, что это я… Уже отплывая, я увидела его в окне. Всего белого в белом нижнем белье… И я была в белом, порванном им, платьице. Наверно, он подумал, что я призрак, что меня с того света за ним послали – и поседел. На суде его признали больным и отправили в больницу. Живет там где–то, сказочник…

Вера по–детски шмыгнула носом… Как будто не душу ей искалечили, а конфету с елки не дали.

– Так его судили только за то, что собаку сжег?

– А за что еще?.. Я ничего никому не сказала. Ни отцу, ни матери ни в чем не призналась. А они ничего не заметили, кроме того, что платьице на мне порвано. Хоть и говорили, что любят меня. Я промолчала и про Кита, и про собаку, потому что думала: если болит у тебя, зачем, чтоб еще у кого–то болело? Тебе от этого меньше больно не будет… А ты бы о своем сказала?

– Не сказала бы… У меня родители были… Такие…

– Так и у меня такие… Поэтому и не сказала.

– А мне говоришь, потому что я не такая?

– Нет… Потому что ты, как я. – Вера прижалась грудью к груди. – Ты чувствуешь это?

– Что – это?

– Что ты, как я. И не потому, что мы внешне похожи. Просто ты, как я. А я, как ты. Одно и то же. Почти.

Все мы на этом свете почти одно и то же. А на том – тем более.

Мне жалко стало не только себя, Веру, но и ее, Веру, и Асвер с рукой искалеченной, и Насту с искалеченной душой, и всех…

– Бедная ты моя…

– И ты моя бедная…

Ей тоже, наверно, стало жаль не только себя, Веру, но и меня, Веру, и всех…

– Почему я бедная?.. Я не бедная…

– А я почему бедная?.. И я не бедная…

– Как это не бедная, если живешь там, где насилуют, калечат…

– Это ты живешь тут, где насилуют, калечат…

– Но у нас же не все и не всех…

– И у нас же не все и не всех…

– Но ведь калечат… Друг друга калечат…

– Калечат…

– И женщин насилуют…

– Насилуют…

– И котов убивают…

– И котов убивают…

– Калечат, насилуют, убивают…

– Калечат, насилуют, убивают…

– Тут и там…

– Там и тут…

Вера села, обняв колени.

– Так какая разница?.. Какая разница, если никакой?..

Я тоже села, обняла колени.

– Получается, что нет разницы…

Мы долго сидели, обняв колени, и смотрели друг на друга, жалея себя и всех, смотрели и молчали так, как будто о том, что и у нас, и у всех было и будет, мы знали, и из–за этого мне вдруг стало неуютно, мне перехотелось все, что было и будет, знать и я спросила:

– Ты с каким предложением приехала?

– Ни с каким… Нет никакой разницы и нет никаких предложений… Какие тут могут быть предложения?..

– Какие–то же могут быть… Хоть одно…

– Ой!.. – тряхнула Вера головой, как будто выбрасывала из нее все, что помнила и знала наперед. – Есть! Такая, что описаешься!.. – Она аж пискнула, так ей то, что придумала, самой, похоже, нравилось. – Этой весной в Европе две королевские свадьбы. Одна в Копенгагене, другая в Мадриде. Я приглашена на обе, без меня в Европе давно уже ничего не происходит. Так на одну поеду я, а на другую – ты! Сама выбирай, на какую.

– Ой…

– Что «ой»? Описалась?..

Она меня рассмешила, я стала смеяться, она тоже, мы смеялись и, обнявшись, катались на кровати.

– И что я… и что я там буду делать?..

– С королями есть и пить…»

– С королями есть и пить?..

– Да, ты когда–нибудь пила с королями?..

– Нет, не пила… Со всеми пила, а с королями… прости, с королями, нет…

– Так выпьешь… И репортаж проведешь…

– Какой репортаж?..

– Свадебный, какой же…

– По–шведски?..

– По–шведски… Или по–английски…

– По–английски?.. Разве можно на шведском телевидении по–английски?..

– В Швеции можно по–всякому…

– По–всякому?.. И так, и так?..

– Нет, так нельзя, ты что это делаешь?..

– А что я делаю?..

– Щиплешься…

– А в Швеции не щиплются, когда этим занимаются?..

– Не щиплются…

– А где щиплются?..

– В Англии…

– В Англии щиплются, а в Швеции нет?..

– В Англии щиплются, а в Швеции нет…

– Почему?..

– Потому!..

– Нет, ты скажи, почему?..

– Потому что в Швеции король, а в Англии королева…

– И королева щиплется?..

– Еще как…

– С королем?..

– А то с кем?..

– Король с королевой щиплются?..

– Король с королевой только тем и занимаются, что щиплются, когда этим занимаются… Ну, скажи по–шведски: «Kungen och drottningen gцr inget annat дn nyps nдr de ligger med varandra ”1

– Gцr inget annat цn nyps nдr de ligger med varandra…2 Нет, я так по–шведски сказать не смогу…

1 «Король с королевой только тем и занимаются, что щиплются, когда этим занимаются…» (шведск).

2 «Только тем и занимаются, что щиплются, когда этим занимаются…» (шведск.)

– Говори по–английски, английский у тебя даже лучше, чем у меня…

– Лучше, чем у тебя?..

– Да, лучше, потому что вы лучшие… Я во всех газетах написала, что вы лучшие…

– Так и написала?..

– Так и написала…

– Во всех газетах?..

– Во всех газетах…

– Которыми все подтерлись?..

– Нет, не подтерлись, у нас газетами не подтираются…

– А у нас подтираются…

– Все?..

– Все…

– Я вернусь и напишу, чтобы у нас тоже подтирались…

– Так и напишешь?..

– Так и напишу…

– Зачем?..

– Чтобы наши были такие же, как ваши…

– Такими же лучшими засранцами?..

– Такими же лучшими засранцами…

– Такими кончеными засранцами, которые даже не заподозрят, что я – это не ты?..

– Они не заподозрят, но…

– Они не заподозрят, но что?..

– Но ты в репортаже скажешь, что, пока они свадьбы играют и мягкой бумагой задницы подтирают, у вас людей убивают…

– Как котов?..

– Как котов…

– Как мой муж убил?..

– Не твой, а мой…

– Мой тоже убил…

– Твой тоже убил?..

– Как и твой… Как и все они…

– Потому что везде без разницы?..

– Потому что везде без разницы…

– Ты про это можешь сказать…

– Скажу…

– А потом признаешься, что ты это не я, а ты это ты – вот будет бомба! Бабахнет, как перед концом света, – и пусть попробуют не услышать, что живе Беларусь!..

Мы скатились с кровати, грохнулись, Вера под меня – затылком об пол. На мгновение она обмякла. Может, даже потеряла сознание, но как будто не заметила, что какой–то миг ее здесь не было. Открыла глаза:

– Как тебе такое?..

Так она не заметила бы, что ее совсем нет.

Нечего бояться.

Нечего откладывать на потом.

Поднявшись, я подала ей руку:

– Никак. Но повеселились, как перед концом света.

Отец спрашивал: «Доченька, тебе там не говорили: конец света – это конец света и того, или только этого? Если только этого, то тогда какой же конец? Неувязка какая–то…»

И все едино: смертный ты

Или бессмертный —

Ты звездный ветер пустоты,

Дым предрассветный.

И сам себе посмотришь вслед,

Чтоб что–то в памяти оставить,

Но только ничего там нет,

И стала ветром с дымом – память.

Со светом мертвым иль живым

Знай, что на всяком свете

Есть только предрассветный дым

И звездный ветер.

– И еще повеселимся, у меня такое есть!.. – Вера порылась в сумке, достала баночку с пудрой. – Вот! Пудра для полетов… Русские стали к нам возить, у них не все плохое. Синтезировали что–то так, что кайф дает – куда там экстази! Причем невозможно определить, что это наркотик. Ни когда он в баночке, ни когда в тебе. – Она открыла баночку, достала из нее вату, из–под ваты две таблетки. – А сильный такой, сильнее чем «белый китаец», надо с дозой аккуратно. На полтаблетки… Или для начала четверть… Знаешь, как таблетка называется? Кремлевская… Кто–то с юмором, правда?.. Но Кремль увидишь, гарантирую. И гимн Советского Союза услышишь. Так они наркоту свою закодировали, кагэбисты…

Для шведов, немцев, канадцев, англичан, для них всех во всем бывшем Советском Союзе до сих пор живут только те, кто сидел, и те, кто сажал. Лагерники и кагэбисты. Как только с Запада кто–нибудь в Минск приедет – так около здания КГБ сразу фотографироваться. И все оглядывается: не заберут ли? Если не его, так фотоаппарат.

Святослав однажды поспорил со мной, подошел к супружеской паре англичан, козырнул: «Майор комитета Государственной безопасности Берия! Фотографировать запрещено. Пожалуйста, ваш аппаратик». Отдали, не пикнули…

Я не ожидала такого, кричать стала: «Как ты мог аппарат забрать?..» – а он засмеялся: «Адреналин дороже стоит. А я сколько адреналина им вогнал?..»

– Мне не надо, Вера.

– Гимн Советского Союза не любишь?.. – Вера разломила таблетку пополам, половину еще пополам. – Из четвертинки – гимн в сокращенном варианте и без слов…

Себе она взяла целую таблетку, немного подумала – и добавила еще четверть. Запила вином, стакан выпила…

– Не тяни, надо вместе. А то разминемся в полетах…

Если добирать жизни, то не четвертинку, а все, что осталось.

И запить вином.

И в Кремль…

И слушать… имн оветско юза… …который стал заикаться, как будто пластинку заело, и на шестом или седьмом заикании музыка вдруг изменилась, зазвучала другая мелодия, тоже гимновая, но не советская, и не французская или американская, не европейская и не африканская, а какая–то всемирная, которую пел кто–то на небесах – Бог, или кто?.. и Бог сказал, не переставая петь: «Я, кому еще на небесах петь?..» – и голос Его вошел в меня сладко–сладко, потому что я поверила, что Он есть, поет, и ему аккомпанируют ангелы, на арфах играют и на скрипках, на кларнетах и окаринах, но возникает эта мелодия сначала во мне, а потом уже ее поет Бог и играют ангелы, которые сами удивляются, что есть такая музыка, торжественная и разноцветная, как радуга, через которую мы увиделись с Верой около фонтана, и теперь она цветами и звуками наполняет темный и пустой космос, веет над огромным – подо всем небом – стадионом, где я стою на пьедестале, одна, на месте чемпионов, а по стадионной дорожке, которую и дорожкой не назвать, потому что она шире и длинней любой дороги, бегут и бегут люди, множество людей не только белых, черных и желтых, но и красных, синих, зеленых, как будто все они пробежали через радугу, каждый через свой цвет, и они уже заканчивают круг, я боюсь, что их не догоню, а Бог говорит, не переставая петь: «Тебе не надо догонять, ты и так первая», – только мне кажется, что Он лукавит, сначала все–таки надо победить, а потом уже становиться на пьедестал, с которого я не могу сойти, потому что он слишком высокий, до самых облаков, а Бог снова говорит, не переставая петь: «Ты вспомни, что умеешь летать», – и я полетела, о, как сладко и высоко, выше и еще слаще, еще выше и слаще, еще и еще, о, и сердце останавливается, не может вынести этой радости, но должно выдержать, оно мне необходимо, чтобы бежать, потому что они там, внизу, уже добегают первый круг, я спускаюсь и бегу, отстав на круг, впереди всех, и по всему стадиону, которому конца и края не видно, нараспев катится: «Бе–ла–русь! Бе–ла–русь! Бе–ла–русь!» – и так хорошо от этого слова, хоть Вера и говорила, что не будет слов, оно ложится на всемирную мелодию, которую играют ангелы и поет Бог, который вдруг замолкает и смотрит на меня тотально–одиноко, о как одиноко, до остановки сердца, которое не может выдержать такого тотального одиночества, но оно мне необходимо, потому что уже близко финиш, вот он, и я первая, о, какая радость быть первой, и ее столько, что грудь переполняет, сердце разрывается, оно не может выдержать этой радости, но должно выдержать, оно мне необходимо, чтобы вынести горе, невыносимое горе, потому что все кричат: «Бе–ла–русь! Бе–ла–русь! Бе–ла–русь!» – а Бог говорит: «Нет, она не первая, ей бежать еще круг», – и с Богом не поспоришь, бежишь, бежишь и бежишь, задыхаешься, задыхаешься, задыхаешься и от того, что воздуха не хватает, и от страха, потому что впереди яма чернеет, которую выкопал Змей и куда дорожка, как лента, соскальзывает, падает и тащит за собой в пасть Кита, в черноту, в пустоту, откуда отец спрашивает: «Доченька, скажи, это уже тот свет или еще этот?» – а что мне сказать, если я сама не знаю, и так стыдно, о, как стыдно, что даже сейчас, когда отца уже нет, ничего хорошего сказать ему не могу, ничем не могу помочь, как и Святославу ничего хорошего не сказала и ничем помочь не смогла, и из–за этого стыдно и больно, так больно и стыдно, что сердце может не выдержать, и оно не выдерживает, останавливается, «тук–тук» предпоследний раз и еще «тук…», последний, я уже не дышу, но отец, который тоже умер от сердца, знает, как не дать ему остановиться, сжимает и отпускает мне грудь, сжимает и отпускает, и выталкивает из пустой темноты вверх, вверх, вверх, где мне немного легче, где все больше и больше цветов и звуков, к которым я выбираюсь через такую узкую щель, через которую выбраться может только совсем маленькая девочка, маленькая, но ведь не мертвая, и снова слышу музыку… имн… оветско… юза… и ах! – хватаю воздух, но вздохнуть полной грудью еще не могу, что–то сверху меня душит, Змей глубже подкопал яму и свалил в нее валун, который лег плашмя… Господи!.. – это Вера лежит на мне губы в губы и не двигается…