Текст книги "Возвращение Веры"

Автор книги: Владимир Некляев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Случайно в газете я прочла, что в связи с расширением Евросоюза от Финляндии требуют большего контроля на границе с Россией. И поняла я, что такое неумышленное соучастие.

Помог мне один из директоров совместной финско–шведской компании. Недавний наш партнер. Тот, с которым я работала для продления контракта. Даниэль Соломонсон, швед. Он просто спросил, чего я больше хочу: в тюрьму или за него замуж?.. Будто в шутку предупредив, что это почти одно и то же…

Не поняв шутки, я согласилась замуж, потому что мне, кроме всего, и жить было негде. Разве только в тюрьме.

Даниэль нанял американского, чтобы не из Евросоюза, адвоката, специалиста по делам с наркотиками, и тот доказал, что я ни при чем. Я заметила, как перед американцем финны не то чтобы стали по струнке, но все–таки заволновались: о’кей… о’кей – и мне это, честно говоря, не очень понравилось. Чем–то оно на то, что у нас делалось, было похоже… И выходило, что во всем мире так: где деньги, где сила, там и правда.

Оформлять наши отношения Даниэль не стал. Никак. Считалось, что мы в гражданском браке. Он перевез меня в Швецию и поселил в особняке в пригороде Стокгольма, почти что в лесу. И каждый день мы ходили на лыжах. Представьте: на лыжах каждый день. Кругами, кругами…

Когда Даниэля не было дома, я выбиралась в город. С деньгами только на карманные расходы. На кофе с пирожным.

Однажды в кафе, где я пила кофе и ела пирожное, появился Рожон. Я чуть не задохнулась, подавившись пирожным… Не ожидала. И не подумала, что через Рожна мне деньги передали. «Конец мне», – подумала.

Денег никто и не передавал. Рожон сказал, что вслед за мной он успел сбежать, а члена партии нашего повесили. На той же веревке, на которой повесился мальчик. В том порту, за который член партии сражался с конкурентом. Так что мне, выходило, не два года домой возвращаться нельзя, а до новой русской революции.

Рожон спросил, что я делаю?.. Почему в лесу прячусь?.. Он тут фирму открывает, ну и… Он ничего в своей фирме не мог предложить, кроме места проститутки.

Вернувшись в лес, я собрала все лыжи, их много было, порубила и бросила в камин. Сидела и грелась.

Среди лыж были «дамы» и «леди». А среди «леди» – еще и элитные. На них ходил отец Даниэля, который даже был когда–то каким–то чемпионом, и ходил дед Даниэля, и прадед… Даниэль говорил, что все они, как только на свет появлялись, сначала на лыжах ходить учились, а потом уже так, без лыж.

Даниэль приехал, когда все догорело. Увидев пепел, напился. Потом бил меня. Долго, всю ночь.

Утром, вся в синяках, я собралась в полицию. В феминистической Швеции синяки на женщине – это не у нас на женщине синяки. Где кто кого любит – тот того лупит, и нет над этим ни суда, ни закона. Тут надо всем есть и закон, и суд – и немалая сумма компенсации от того, что любит и лупит, если он не хочет в тюрьму. А к тому же – огласка, которая повлияет и на его собственный имидж, и на имидж компании… Поэтому Даниэль спросил, чего я хочу, чтобы обойтись без полиции? Я ответила, что свободы.

Он согласился. И, чтобы на свободе мне было на что жить, помог с работой: через какого–то финна, университетского друга своего, шишку в компании «Викинг», устроил на паром. Хоть мог и закопать в лесу – никто бы меня не искал.

Tack sе mycket, DаnЁel1.

1 «Большое спасибо, Даниэль!» (шведск.)

Сначала я работала в баре, потом в казино… Старалась, быстро шла в гору. Появилась на обложке журнала с рекламой парома – и по этой рекламе меня снова нашел Рожон. Он открыл фирму, торговал, возил контрабанду, ему нужен был свой человек на пароме. Я попробовала отказаться, он положил мне руку на спину и сжал пальцы на шее. Когда я очнулась, сказал, что в следующий раз сдавит сильнее.

Две недели я ходила в ошейнике. Не сомневаясь, что в следующий раз Рожон сильней сожмет. Как он с людьми расправляется, я знала, видела, и у меня перед ним был панический страх. Даже перед самой смертью – меньше.

Однажды на паром села одна из наших, салонных… С билетом в люкс на восьмой палубе. Вылупилась на меня, увидев, как на привидение.

У нее в люксе мы немного поговорили… Салон теперь принадлежал конкуренту нашего члена партии. А Рожон убежал, прихватив деньги бывшего хозяина. Не все, но и немало прихватил, если его ищут. Вот и ее снарядили, чтобы посмотрела: он вроде бы в Стокгольме…

В следующий раз я увидела ее не в каюте люкс, а в полицейской хронике. Полиция не могла опознать труп молодой женщины.

Перед рейсом, которым плыл Павал, Рожон сказал, что из Питера посылают кого–то для разборок… Ну и чтобы я повнимательней присматривалась… Особенно к тем, кто в казино крутится, в барах…

Рожон старался меня сильней припугнуть, чтобы службу верней несла, но по его виду, по голосу чувствовалось, что он и сам побаивался. Потому что знал: если уж за него взялись – не отступят. Серьезные теперь люди в России.

А Павал мне понравился… Я люблю людей, которые весело, играючи к жизни относятся. Для которых день – копейка в кармане. И не трясутся они над каждой, и не смотрят, сколько осталось. Как повезет, потому что судьба – рулетка.

Он шепнул мне под утро, что, если захочу, можем быть вместе. Мне это все предлагают – кто с утра, кто с вечера… Я ответила, что мы не можем быть вместе, потому что я проститутка. Даже не сказала, что бывшая. Он засмеялся: «Ну и что?.. Знала бы ты, кем мужики бывают…»

Эти белорусы, особенно жулики, все равно что шведы.

На Павала я и не подумала ничего, пока он, собираясь утром, пистолет не достал и спрятал сразу же… Небольшой такой, похожий на тот, который Рожон мальчику давал. Под зажигалку сделан.

Из Стокгольма Павал ехал в Мальме, где уже больше недели по контрабандным своим делам крутился Рожон. Все как будто сходилось – и я назначила Павалу в Мальме свидание. Но на завтра, чтобы дать ему шанс. Если он успеет разобраться с Рожном, то что ж: рулетка, судьба. И никто мне шею сдавливать не будет.

Я на пароме еще была, когда позвонил, как почуяв что–то, Рожон. Спросил: «Ну, что?..» Я ответила, что, кажется, прислали человека. И он едет в Мальме. Завтра в шесть вечера около отеля «Хилтон» я встречаюсь с ним.

Рожон хмыкнул. У него хмык такой – похожий на всхрап, как у зверя, который наелся и доволен. Скорее всего, он и есть зверь, в человечьем обличье.

Мы мало про других знаем, да и про себя не больше…

Мне вот что про саму себя непонятно: зачем я Рожну про Павала сказала?.. Хоть еще до того, как он хмыкнул, подумала: а что это я делаю?.. Кого, как финны лес, берегу?.. И сразу же, за мгновение какое–нибудь, наново передумала: если Павал первым разобраться не успеет, тогда очередь Рожна. Шанс у каждого быть должен.

Почему я так сделала?.. так подумала?.. так передумала?..

Не знаю.

После обеда в фитнес–центре никто и ничем в тот день не занимался, свадебную церемонию неотрывно смотрели: датский принц женился. На свадьбу в Копенгаген все европейские короли и президенты съехались, у невесты в кремовом платье шлейф был метров двадцать, одна из посетительниц фитнес–центра, англичанка, у которой с принцем когда–то что–то было, которая была его girl–friend, вопрошала: «Ну что он в ней нашел?.. Что в ней нашел он, с ума сошел?..» – пока я не сказала всем и ей, что для датских принцев сходить с ума – это нормально. Англичанка заткнулась, а я смотрела на блестяще–переливающийся шлейф невесты, который тянулся по красной ковровой дорожке и был, наверно, даже из космоса виден, и так в груди защемило: не было у меня и никогда не будет свадьбы не то что королевской – никакой. Еще я думала про то, сколько всего одновременно в мире самого разного происходит: вон короли с королевами, странные в наше время в коронах своих, собрались, невеста с бесконечным шлейфом и жених в золотых эполетах, священник, цветы, блеск, этикет, манеры, а недалеко Рожон с Павалом бродят, думая, как им друг друга убить, и вдруг я почувствовала, мне показалось: с Павалом у меня что–то может быть. Пускай не королевское, но что–то может быть, потому что для него сходить с ума – это нормально. И уже из фитнес–центра спускаясь, я из стеклянного лифта, к которому не привыкну никак, потому что кажется, что вот–вот упадешь, увидела, как к Павалу, который неторопливо, потому что до шести полчаса еще оставалось, шел к отелю, а я на полчаса раньше спускалась, чтобы предупредить его, что в шесть ко мне ни в коем случае нельзя подходить, чтобы потом у нас с ним, пусть и не королевское, но что–то все же было… – так вот тут я и увидела из стеклянного, как будто воздушного, лифта, как к Павалу, во все новое, будто на свадьбу, одетому, потому что он, видимо, разбогател, подошел человек, одетый неряшливо, как бродяга, и попросил, как мне показалось, у Павала прикурить, а Павал достал пистолет, на зажигалку похожий, потому что, наверно, все понял, первым хотел выстрелить, но не успел, бродяга опередил его, выстрелив из такого же пистолета, и Павал долго, как будто не находя, куда кейс поставить, оседал, подминая зеленый пакет с нарисованным на нем красным трактором и все смотрел вслед бродяге, который потихоньку, не оглядываясь, отходил от него по Sоdra Fоrstagatan, 1‑й Южной улице, в начале которой мелькнул в толпе Рожон, который без меня, звериным нюхом своим вынюхал Павала и использовал свой шанс, а Павал свой не использовал, и, может быть, из–за меня: я заняла его свиданием, вон как оделся – не на смерть же…

Лифт только спустился, а уже приехала «скорая помощь», и две полицейские машины. Делать мне тут больше было нечего, надежда, вызванная королевской свадьбой, сказкой про Золушку, мелькнула и пропала, я заспешила на вокзал, краем глаза наблюдая, как бродягу, который не убегал, не прятался, шел себе тихо, как будто гуляя, по улице, полицейские из одной машины догнали, сбили с ног, скрутили, а полицейские из второй машины бросились к Павалу, которого заносили в «скорую помощь», и один из полицейских, в перчатках, осторожно пистолет Павала с тротуара поднял, присмотрелся к нему, щелкнул им и показал другому полицейскому, который сказал: «Det аr leksaken, tаndaren…»[1]1
  «Игрушка, зажигалка…» (шведск.)


[Закрыть]

Рожон

Я в пригороде родился, в сельхозпоселке. Около любого города такие поселки есть, и каждый, кто там живет, с детства знает, что родился он и живет для того, чтобы драться с городскими. Каждый вечер садились мы в электричку и ехали или в парк, или на дискотеку, где, недолго думая, чтобы к ночи домой вернуться, устраивали драку. Нам было все равно, кого и за что бить, и чаще, чем мы их, городские, собравшись, били нас, но нам это только добавляло злости. Назавтра, смыв кровь, мы снова садились в вагон электрички и ехали, чтобы драться насмерть. Мы ни про что не думали, нас привлекала опасность, риск, нам нравился сам запах драки, а в газетах про нас писали, что мы – социальная проблема.

Как–то по телевизору про нас дискуссию завели, и один профессор сказал, я запомнил, что мы деремся, подсознательно отвоевывая себе территорию для жизни, занятую теми, кому она просто так досталась. Я понял, что имел в виду профессор: это как кому–то выпадает королем родиться, а кому–то драться и драться, чтобы на королевской кухне или на конюшне служить.

С детства, кроме того, что дрался и был всегда голоден, я вот еще что запомнил. Из армии Леник, соседский сын, вернулся, и сосед петуха, чтобы к столу зарубить, словил. Топтался с петухом в дровяном сарае, никак топор не мог найти, на жену кричал, что она куда–то дела, а Леник сказал, что не надо топора. Взял петуха из рук отца – и чик по шее ребром ладони, как будто топориком. Голова под колоду отлетела, а Леник равнодушно, даже лениво руки вытер одна о другую, бросив петуха, который побежал по двору без головы, брызжа кровью из горла во все стороны…

Я поклялся себе, что научусь так же, как Леник… Так, чтобы голова отлетала, по шее бить и так же равнодушно, лениво руки вытирать.

Поклялся и научился. В секцию карате пошел, в армии в спецназ взяли, намахался и топорами, и лопатками… Человеку голову так просто, как петуху, без лопатки или топорика не срубить, тут неимоверная сила и скорость удара нужны. Жилистый человек. Особенно мужик, баба не такая.

В конце концов, что мужик, что баба – шейные позвонки у всех из костей. Их уже я, набивая руку, наломал. Слава богу, было кому и где, везде воевали.

Если бы в спецназе платили нормально, можно было бы и дальше служить. Однако не платили.

Отслужив, попробовал в спорте покрутиться, только там после настоящих драк запах не тот. Потом там пахнет, не кровью. Поэтому согласился, когда предложили другую работу.

Новый русский, который нанял меня в охрану, был никакой не новый, старый член партии. Из высшей касты. Из тех, кто начал дележку, поделив страну так, что все, что было в ней на земле и под землей, им досталось. А потом они клялись, что совсем не этого хотели – просто так вышло. Но не иначе, понимаешь, вышло, а именно так. С чем не могли смириться те, кто к дележке стал подбираться попозже.

В то время, когда в Кремле питерские стали верховодить, московские давно уже все поделили. В газетах писать начали, что нельзя допустить передела, потому что это дестабилизация, инфляция и тому подобное. Сразу же каждому, кто был хоть немного с мозгами, стало понятно, что начался передел. В Кремле собрали всех, кто раньше хапнул, сказали: «Мы не будем вас трогать. При условии, что тот, кто хапнул на металле, вкладывает деньги в металлургию, кто на нефти – в нефтедобычу, кто на оружии – в армию…» – и далее по всему списку. Так они как будто хитро придумали, как деньги хапнутые забрать. Ну, не все, хоть сколько–нибудь – вроде как с заботой о стране.

Нашли дураков…

Старых питерских заодно с московскими прессовали, несмотря на то, что земляки. Мой член партии тоже на этой сходке был. Им сказали, они послушали, головами покивали: мол, согласны. Только никто, ясное дело, ни копейки не отдал. Наоборот, так уже грести стали, как будто своего недобрали. Тогда–то самой большой очередью в Питере и стала очередь на кладбище. Как и в Москве.

За питерский порт было несколько войн, и когда началась новая, член партии сказал мне, что нужно не только защищаться, но и нападать. Зубы показывать, чтобы не думали, что они у него повыпадали. Короче, чтобы я набрал людей. Группу ликвидации.

Я подобрал в группу семерых. Вместе со мной – восьмерка, на две машины. Четверых своих спецназовских взял, троих сельхозпоселочных… На работе не передохнуть было, не успевал руки вытирать.

Члена партии снова зауважали, отступаться от него, казалось, начали – и вдруг чуть не прикончили. Еще и при своих.

Жена его бордель держала, салоном его называя. Несколько проституток хозяина обслуживали, у него на посылках были. Такие – не подступиться. Гордость показывали. Свою проститутскую, но гордость. «Мы не в борделе, мы в салоне». Я попробовал с одной, с Лялей, худощавой такой… Она мне: «Ты на себя посмотри, кабан!..»

Сучка.

Как раз в нанятой для нее квартире на Васильевском в члена партии и пальнули. Из дома напротив, Ляля в спальне окно не зашторила. Пуля задела цепочку, на которой шторная ручка висела, отрикошетила. Так что член партии случайно

спасся – и поручил мне разобраться.

А что тут разбираться?.. Сучка. Перекупили, работала на кого–то. Нужно было остальным показать, что за это бывает.

Я сказал хозяйке, чтобы в той же квартире на Васильевском созвала проститутское собрание. Весь их блядский спецназ собрала, как они сами себя называли. Поставил Лялю перед всеми и, если уж они спецназ, – чик по шее! Шея у нее, как у курицы была, и Ляля, наверно, даже сообразить не успела, как у нее голова отлетела, и побежала за ней, за головой, без головы, всю квартиру кровью заляпав…

Эффектно вышло. В обморок не упали только хозяйка и Наташа, которую я тогда и заметил. Она не стала, как Ляля, ломаться. Да и все они как шелковые стали.

Что–то в Наташе меня привлекало. Она была проституткой – и в то же время нет. Я понимаю, что такого не бывает, но в ней вот такое было..

Не знаю, что это и как объяснить… Электричество… Я хотел даже предложить ей жить со мной. Как раз перед тем, как хозяин подкинул нам работу на двоих. После которой было уже не до электричества.

Мы узнали, кто из конкурентов заказал члена партии, но его, бывшего гебиста, завалить не получалось. Чуть ли не армия у него была, крепко стоял. Тогда член партии и придумал, как разобраться с ним через его сына. Подробный план написал для меня и Наташи, которая должна была так мальчика подбить, чтобы он или сам отца прикончил, или меня в дом провел.

План мне не понравился, кино какое–то. А мальчик понравился. Даже жаль было, когда повесился…

Забавный он был. Я пистолет ему даю, чтобы он, как мужик, за себя постоял, и он как будто согласен отца пришить, чтобы с Наташей быть, и вдруг говорит: «Вы пистолет мне подыщите, чтобы ненастоящим выглядел, на игрушечный был похож. Чтобы я думал, что это игра…»

Я принес ему небольшой, итальянский, на зажигалку похожий, он и его не взял… Так пистолетик тот у меня и остался. Ношу его с собой, никто не догадывается, что настоящий.

А мальчик веревкой обошелся…

У отца его в охране мой однокашник армейский, бывший спецназовец, служил, который меня предупредил, что хозяин, как только сына похоронил, сразу же в Москву поехал. Чтобы сообщить там, что член партии давно уже всем мешает. И сообщил, с ним согласились. Так что жди, сказал однокашник, гостей. Или соскакивай, чтобы мы друг друга не постреляли.

Я не стал ждать. Перед тем, как соскочить, обчистил члена партии. Взял, можно сказать, партийную кассу. Из–за этого меня и стали доставать за границей: верни чужое.

Хрен вам. Почему оно не мое, а ваше? Вы что: королями родились?..

Дома жить нельзя было. Разве что недолго.

В Стокгольм я подался, потому что там у меня свой человек был. А у него – свой адвокат, который помог офис купить, фирму открыть. Посоветовал хотя бы одного шведа на некоторое время на работу взять. Я взял безработного, адвокат журналиста нашел, который написал, что я создаю в Швеции новые рабочие места. Не за их счет живу, за свой, и им еще от меня перепадает. На таких людей не так, как на обыкновенных иммигрантов и беженцев, которых кормить надо, смотрят.

К тем, кто с деньгами, везде отношение как к людям, которые с деньгами. К другим – другое. Оно было так, есть и будет.

А швед мой, зарплату отрабатывая, наркоту из Копенгагена возил. Ему дадут – он повез. Не зная, что везет. В прошлый раз его в Мальме чуть не повязали, и я поехал туда, чтобы прощупать, что там и как.

Наркотой в Скандинавии издавна африканцы с азиатами занимаются. Большей частью они. Еще цыгане. Но все больше и больше товара стало идти в Европу из Средней Азии через Россию – и серьезно подключились наши. Мой человек в Стокгольме был как раз одним из них.

Он сказал мне, чтобы швед исчез. Потому что, если уж на него вышли, то все равно повяжут. А в какой он фирме работает, кто помог фирму открыть?.. Как только это выяснится – нам сидеть.

Я и сам не сомневался, что, если его возьмут, швед всех сдаст. Наш бы еще юлил, придумывал что–нибудь: не знаю, не мое. Около аптеки нашел, думал, что витамины. А швед расскажет все, как на исповеди. И не только швед – хоть финн, хоть немец, хоть норвежец. Законопослушные.

Адвокат мой однажды завел меня в суд. На практические, можно сказать, занятия. Чтобы лучше я шурупил, в каком мире теперь живу. Он на суде деда защищал, который отравил кота. Мозги у кота съехали: по ночам мяукал, царапался, спать не давал. Дед терпел–терпел – не вытерпел. А свидетели, соседи, подчистую его сдавали. Рассказывали, как кота он мучил. «На поводке, – одна соседка показывала, – гулять ведет, и поводок дергает, дергает…»

Все смотрели на этого деда как на садиста конченого.

Потом это в газеты попало, на телевидение… У нас людей каждый день

кончают – и ничего. А тут кота отравил – на всю Швецию скандал.

Хоть и у них, бывает, стреляют… Премьера какого–то когда–то убили. При мне бабу, которая министром была, завалили. Подошел мужик в магазине – и завалил. Без причины, и даже не судили. Признали ненормальным, если без причины.

А причина была. Не ходи, если ты министр, по магазинам. У нас ни одного министра в магазине не кончили.

В Мальме в отеле «Хилтон» я на последнем этаже, на самом верху, поселился. Откуда, как портье сказал, чуть ли не вся Европа видна. Ну или вся Дания. Во всяком случае, Копенгаген. Откуда швед наркоту возил…

Глядя утром на Европу, которую из–за тумана не было видно, я прикидывал, как мне половчей со шведом обойтись. Чтобы исчез, как туман.

Ничего дельного не приходило. Спустившись в ресторан позавтракать, я позвонил Наташе. Она сказала про посланца из Питера, который едет в Мальме. С которым она договорилась встретиться завтра в шесть вечера около отеля «Хилтон».

Ты думаешь, как сделать так, чтобы кто–то исчез. А кто–то думает, как сделать так, чтобы исчез ты. Жизнь идет, все нормально.

За соседний стол, притащив две полные тарелки рыбы и мяса, парень худощавый присел, к нему официант подошел и стал спрашивать, в каких тот апартаментах живет? Не потому, думаю, спрашивать стал, что парень гору еды набрал, а потому, что не выглядел здешним постояльцем. Не похоже было, что он спустился из своих апартаментов на завтрак в ресторане отеля «Хилтон». Даже куртку заношенную, очевидно из секонд–хенда, не снял. Бродяга.

Он назвал официанту номер комнаты – одной из самых дорогих в отеле. Из которой чуть ли не вся Европа видна. Официант не поверил и пошел уточнять… Поглядывая по сторонам, парень выбирал момент, чтобы убежать.

Не назвал бы он номер – пускай бы бежал. Но он назвал, и номер этот был написан на моей гостевой визитке. На той, которую вчера выдал мне портье.

Меня настораживают любые, а тем более такие совпадения. У каждого свой опыт – и у меня свой. С такой работой, как у меня, я убедился: если хочешь живым быть, не допускай мысли, что случайное происходит случайно. Чем–то оно вызвано. Ищи чем. И как можно скорее ищи, потому что можешь не успеть.

Парень встал, я бросил через стол: «Сиди!..» Он перепугался от неожиданности, хоть и не очень. Снова сел и, что меня удивило, стал есть.

Когда официант вернулся с молодчиком из службы безопасности, я подозвал их и сказал, что живу в названном номере, а за соседним столом завтракает мой гость, за которого я плачу. И показал официанту визитку…

Никто у меня не спросил: почему мой гость завтракает за соседним столом? Если платят, то пусть завтракает за соседним. Может, так принято у нас – по отдельности завтракать, чтобы с самого утра друг друга не раздражать.

Как и на постояльца «Хилтона», так и на посланца из Питера парень, одетый как бродяга, был мало похож. Ну совсем не похож. И не мог посланец успеть сюда, проехав четверть Швеции, – паром только что в Стокгольме причалил. И не посылают таких, но… Он назвал номер как будто специально для меня. Невероятная, слишком большая случайность.

Съев все, что принес, гость мой еще раз сходил к шведскому столу и набрал столько же. Он был меньше меня раза в три, куда оно в него лезло?.. Присмотревшись, я заметил, что он давно уже не парень – такой подсохший мужичок, который выглядит парнем. Наконец, он наелся, я встал и взял его под локоть: «Пошли покажу, где живешь».

Он пошел, еле передвигая ноги… не потому, что объелся, он вообще был какой–то вялый.

Оказался белорус. Из Волковыска, я и не знал, что такой город есть. С названием, как будто волки в нем воют… Он там борцом каким–то был, сражался за что–то. Как они, такие вялые, там сражаются?..

И я не понял: за что? Чтобы Россия, он сказал, не заняла Беларусь. А зачем России Беларусь занимать, если Беларусь и так Россия?..

Звали его Святославом. Такое белорусское имя – в России не услышишь. Святая слава, святая обязанность, святая отчизна… Наслушался я этого в армии – слышать не мог.

Он подошел к окну в моем номере и долго смотрел. «Там где–то, – за туман показал, – замок, где Гамлет жил, должен быть».

Я сказал: «Ну и что?..» – и он вздохнул, вглядываясь в туман: «А то, что Шекспир…»

– Что Шекспир?..

– А то…

– Что то?..

– Если б у нас был Шекспир, то была бы и история… Все было бы по–другому…

– Что по–другому?

– Все…

Что у них могло быть по–другому, если мы вместе в Советском Союзе были? А если мы вместе в Советском Союзе были, то при чем тут Шекспир?..

Говорил он немного заикаясь: «У нас бы–был… и бы–бы–ла бы…» Кличку бы ему какую–нибудь, так Бабыб в самый раз была бы. Я так и сказал: «Давай Бабыбом называть тебя буду, на Святослава ты не похож», – и он кивнул, не поворачивая головы от окна в тумане: «Называй…»

В свете окна, хоть и туманном, я рассмотрел, что он старше меня – и тем не менее называй его, как хочешь… И только сейчас он спросил:

– А тебя как называть?

– Рожном.

– Рожном так Рожном…

Нет, на разборки таких не посылают. Чем–то он на того питерского мальчика, который повесился, был похож. Только постаревший… Вот я и подумал: может, его использовать?.. Не сразу подумал, а тогда, когда он сказал, что делать собирается. Он родился в Волковыске, потом в Минске жил, где гоняли его за борьбу, в каталажку сажали. С работы турнули… В поисках, где бы осесть и на кусок хлеба заработать, он вернулся в Волковыск. Родители умерли, дом сразу же после их смерти он за копейки продал, осел у двоюродного брата. Устроился на почту, где брат почтальонил – и обоих их выгнали, хоть на всю почту только и было почтальонов, что он и брат. Уволили их из–за того, что они в пикете стояли: он брата, который приютил его и помог работу найти, на пикет притащил, чтобы его вместе с ним выгнали! И чего притащил – чтобы выгнали?.. Чтобы улицы Суворова в Волковыске не было, не хотел он газеты на улицу Суворова носить.

У меня тоже есть двоюродный брат, на истории повернутый, так он мне однажды рассказал, какой бездарный был поход Суворова через Альпы, где без всякого толку тьма людей погибла, померзла… Так ведь плевать на это, когда это было? Так что я снова не понял: «При чем тут Суворов?..»

Отовсюду изгнанный, Бабыб не знал, как быть дальше, и кто–то ему сказал, что белорусов, которые борются, за границей принимают. Сразу все им дают.

Одолжив денег у брата, который продал полдома и готов был, наверно, последнее продать, чтобы только от него избавиться, он купил тур по Скандинавии,

приехал – никто ничего не дал. Кроме места в лагере для беженцев. Но теперь и этого нет: ему отказали в политическом убежище и он попал под депортацию. Поэтому убежал из лагеря, задумал или поджечь что–нибудь, или взорвать, или хотя бы кого–нибудь убить, чтобы сесть в тюрьму, или в клинику попасть для психически больных. Лишь бы домой не возвращаться. А поджечь что–нибудь или убить кого–нибудь задумал, потому что если просто украсть или еще что–нибудь сделать такое, несложное, то не посадят, все равно депортируют.

Совершенно случайно, поднося вещи, он побывал в какой–то клинике для психов, там хорошо. Живут шведы, больные на голову, так, как белорусам, на голову здоровым, и не снилось. Он не был больным, нет. Я знал таких людей, они как будто не сами живут на этом свете. Как будто кто–то их жить заставляет. Таких посылают на то, на что другого не пошлешь. Другой, не такой, не пойдет. Таких вербуют в смертники, чтобы сделать из них живые мины.

Вот я и задумал: против посланца его использовать, если сам он не посланец, или против шведа?..

Я допускал еще, что он может быть посланцем, но уже только по привычке ничего, даже самого невероятного, не исключать. Исключить можно было только то, что он швед.

Посланца, если он посланец, можно перекупить… Я сказал ему, что если уже решился он кого кончить, то могу предложить кого… Он не удивился, а меня удивил, коротко бросив, не отворачиваясь от окна:

– Только не женщину.

Я‑то хотя бы повернулся… И спросил бы первым делом не о том кого? – о чем он по сути спросил, – а о том за сколько?.. И кто угодно другой повернулся бы и о том же самом спросил…

И почему не женщину? Какая разница?.. Шведа или русского – разница, за русского в Швеции меньше дадут.

Я сказал, что не женщину. Спросил, что он за это, кроме шведской психушки или тюрьмы, хочет? Он сказал, что должен брату за половину дома…

Очень понравился ему, как когда–то мальчику питерскому, пистолет. Потому что маленький, на игрушечный похож. «Из него стрелять как играть. Сам не поверишь, что…»

Бабыб недоговорил: что?…

Киллеров таких не бывает. Какой из него посланец?.. Конченый бабыб.

«Рожон, – удивился я самому себе, – с кем ты связался? Мозги тебе отшибло?..»

Я взял его сзади за шею – у него глаза на лоб полезли, я умею так за шею брать, чтобы глаза на лоб лезли:

– А двоих убьешь? За двоих получишь, как за целый дом.

Он попробовал крутануть головой, не смог, но попробовал: «Нет».

– Тогда все, – разжал я пальцы и подтолкнул его к двери. – Выметайся.

Он не выходил. Стоял у дверей, потирая шею и зажмуривая глаза, пытаясь глаза в глазницы вернуть. Потом сказал так, по–детски, как на конфеты попросил:

– Слушай, дай мне кого–нибудь убить. Не дашь, тогда убью тебя. Не знаю как, но убью.

Кроме детей, такие жалостливые интонации только у голубых проскакивают. «Падлой буду, землю есть буду, брать…» – а у самого шило в рукаве.

Убить меня он не мог ни при каком раскладе, и, все–таки многое повидав и узнав в жизни, я знал, что такое упорство. Передо мной – с вылезшими на лоб глазами и детскими разговорами – стоял упертый мужичок. А значит, если не в эту минуту, то в следующую – готовый на все. Не воспользоваться таким было бы ошибкой…

С посланцем из Питера ему не справиться. Если оттуда послали человека, то такого, который дюжину бабыбов уложит.

Я уже чуть не додумался взять его с собой в Копенгаген, против шведа использовать, если ему все равно, кого убивать, лишь бы не женщину. И в Копенгагене, в отличие от Мальме, я с ним не светился: в ресторане с ним не завтракал, за гостя своего не выдавал… Но он, как будто угадав, про что я думаю, опередил меня:

– В Данию не поеду. Тут я хоть на каких–то правах, а там совсем без прав.

На каких он тут правах?..

Не потому, что он уперся, а потому, что еще не сложилась во всех деталях схема разборок со шведом и посланцем, я поехал в Копенгаген, до завтра оставив своего гостя в номере отеля «Хилтон», откуда открывалась панорама всей Европы.

Назавтра, вернувшись в Мальме и торопясь, потому что была уже половина шестого, в отель, я из толпы у фонтана увидел Бабыба, который подходил к какому–то всему блестящему фраеру с пакетом, и по тому, как он не бочком, не оглядываясь, а решительно и уверенно шел, я понял, что сейчас что–то произойдет, но не думал, что они, фраер с Бабыбом, сойдясь, схватятся за пистолеты – и Бабыб, как это ни удивительно, успеет выстрелить первым. Это на самом деле чудо, что он успел выстрелить первым, потому что Наташа в фраере с пакетом, которого завалил Бабыб, узнала питерского посланца…