Текст книги "Рваные души"

Автор книги: Владимир Мороз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

– Ладно, не канючь, сам знаешь, зачем мы наступаем. У тебя еще по сравнению с другими хотя бы потерь поменьше, поверь, у соседей все намного хуже. Пополнения не успевают подходить.

– Знаешь, Саша, – вдруг гневно зашептал Владимир, словно боясь, что кто-то их подслушивает, – сколько еще будет продолжаться это топтание на месте? Даже непонятно, наступаем мы или нет. Говорят, что это отвлекающий маневр, потому что под Верденом союзникам одно место прищемили и у них там сейчас совсем туго. Так почему мы должны бессмысленными атаками их поддерживать? Мы же просто губим людей, посылая их на верную смерть. И если для нас с тобой это просто работа, мы присягу государю нашему и Отечеству давали, то мы хотя бы знаем, за что головы кладем. Мы с тобой люди военные, нам приказ дали, и мы его должны выполнить не обсуждая. Только как я могу объяснить своим солдатам, что они идут помирать из-за того, что у французов проблемы? Да почти никто из них не знает, что такое Франция и где она находится! А почему они умирать за нее должны, уж тем более не знают. Вот и молчу, потому что стыдно мне им про это сказать. Не поверишь, стыдно и все. Плету всякую ересь про царя, Отечество и необходимость ползти по грязи именно сейчас, потому что немец выдыхается и резервов у него нет, и поэтому нужно его добить, пока не успел новые силы подтянуть. Уж не знаю, верят или нет в эту чушь. Сам уже почти в это поверил. Только солдата, брат, не обманешь, он фальшь нутром чувствует, прямо как хорошая жена. Ты ей можешь что угодно говорить про учения, ночную работу и прочее, но она сердцем твое кобелиное настроение чувствует. Ну скажи ты мне, друг мой ситный, разве нельзя организовать одно хорошее наступление по всем правилам, не сейчас, в распутицу, а когда дороги подсохнут, и взять положение в свои руки, пока немцы с французами разбираются. Ну что вы там в штабе надумали? – сказал он уже подобревшим голосом. – Чаю хочешь? Время вроде еще есть. Скоро светать начнет, сходим позиции посмотреть немецкие, а то, небось, только на карте их и видел. Так будешь чай? – он опять взглянул на Александра.

– А может, у тебя что-то покрепче есть? Пока к тебе пробирался, совсем продрог. Да и ноги замочил. Так что от рюмки-другой хорошего коньяку или водочки я бы, пожалуй, не отказался.

– Я не пью перед боем и тебе не советую. Помирать приятнее на трезвую голову, – Владимир улыбнулся. – И солдатам своим запрещаю. Вечером после боя можно, чтобы снять напряженность и усталость, а вот с утра ни-ни. Водка снижает страх перед происходящим, но подавляет чувство сохранения. Хотя… – Владимир глянул на часы: до атаки оставалось еще четыре с половиной часа, – …по одной в чисто медицинских целях, ну и, конечно, за встречу можно. Семеныч, подай графин с водкой, две рюмки и что-нибудь закусить, – громко сказал Владимир, глядя на дверь. Тотчас, словно уже все заранее подготовив, на пороге возник Семеныч с подносом, на котором стояли запотевший графин водки, две солдатские кружки и между ними миска с хлебом и нарезанной толстыми ломтиками конской колбасой.

– Звиняй, брат, хрустальных бокалов не держим, а икорку с осетринкой и белый хлебушек с утра не завезли, – шутливо сказал Владимир, разливая понемногу водки в кружки. Они чокнулись, и Владимир залпом выпил холодную прозрачную жидкость, которая сразу же обожгла желудок и приятным теплом стала растекаться по телу. Он уже и не представлял, что где-то есть фарфоровая или хрустальная посуда и нормальная еда. Почти два года, проведенные в окопах, выжгли из его памяти все, что касалось нормальной человеческой жизни. В его памяти осталось совсем немного того, что было с ним два года назад, и здесь уже выглядело совсем нереальным, чем-то фантастическим и будто бы даже произошедшим не с ним. Два года, проведенные здесь, на передовой, словно слились в какую-то вечность. Владимир уже не помнил начала, не видел и конца всего этого. Казалось, что только смерть могла вырвать его из этой кровавой жизни. Но о смерти он не думал, хотя она каждую минуту давала о себе знать, забирая в свои костлявые объятия все новых и новых людей.

Иногда, в периоды затишья, он вспоминал детей, представить их повзрослевшими у него не получалось. Наверное, у Даши уже коса до пояса, а Димка все так же носится в своей матросской форме и всем объясняет, что он моряк. Почти не вспоминалась Софья, а ведь он так любил ее открытую светлую улыбку. Он вспоминал, что, когда она улыбалась, солнце начинало светить ярче, весь мир сразу становился добрее и чище, в душе зацветали ландыши. И тогда Владимир мог часами без умолку болтать ни о чем, нести всякую смешную чушь, лишь бы видеть эту прекрасную улыбку жены. Иногда на смену этим воспоминаниям приходила Наталья. Как же он мог тогда уехать от нее, оставив одну в этом шумном городе, толком и не попрощавшись? Он старался не вспоминать о ней, чтобы не причинять себе ненужную боль. Сердце начинало покалывать, когда он представлял, что могло произойти в ее жизни за это время. Он боялся и одновременно с чувством самоистязания изводил себя мыслями о ней. Когда наступал предел душевным терзаниям, ему становилось так глубоко наплевать на себя, что со стороны казалось, что он сам ищет смерти. Может, так оно и было, так как в эти мгновения он искренне считал, что только смерть может поставить в этой ситуации жирную точку. Но пули не брали его, осколки пролетали мимо. Так и прошло почти два года вдали от всех. Вначале ему казалось, что война и время все излечат, но потом он понял, что от себя не убежишь, как ни старайся, и махнул на все рукой. Так и жил, от воспоминания к воспоминанию. Ничего другого у него уже не оставалось.

– Пей, брат, а то вскипит, хрустальных бокалов у меня нет, – сказал он Александру, который долго, брезгуя, не решался взять эту замусоленную, пропахшую солдатской землянкой и песком кружку. Наконец решился, взял и стал пить водку неторопливыми мелкими глотками, словно стараясь растянуть процесс.

Владимир налил еще по одной, они выпили и сидели молча, каждый погрузился в свои мысли. Владимиру начинать разговор не хотелось, он думал о предстоящем деле, о том, что нужно опять бежать, ползти по этой грязище, лезть под пулеметы, подниматься на эту проклятую высоту, выбивать немцев из траншей. А самое главное, сможет ли батальон в этот раз удержать их? В том, что батальон захватит первую линию окопов даже такими поредевшими силами, Владимир не сомневался, во время бесчисленных атак все они приобрели хороший опыт, но с каждым боем сил становилось все меньше и меньше, и скоро может получиться так, что наступать будет нечем. Между тем оборона немцев только усиливалась. Пулеметные точки росли как грибы после дождя. Контратаки немцев становились все сильнее. Казалось, что отросток невидимой военной артерии питал врагов, как в старой сказке про Змея Горыныча, которую в детстве читала Володе мама. Отрубит богатырь Змею голову – на смену вырастут три новых. Так и здесь, казалось, убил ты немца, а завтра на смену ему уже три стоят. Убил троих, а им на смену девять спешат. И так без конца. А своя силушка только уменьшается.

Четыре раза батальон захватывал высоту, и четыре раза немцы сбивали его обратно в низину. Все четыре раза Орлов сам водил батальон в атаку, и поэтому захватывать траншею удавалось всегда. Но вот сдержать контратаки немцев они не могли. Да особенно и нечем было их сдерживать, патронов кот наплакал, гранат и того меньше. Немцы накапливали силы во второй линии траншей и мощным броском контратаковали. Четыре раза батальон дрался с немцами врукопашную, и четыре раза Орлов давал сигнал к отступлению, спасая батальон от полного уничтожения. Силы были явно не равны.

Завтра Владимир первый раз после смерти Орлова сам поведет батальон в бой. Сумеет ли он поднять людей? Пойдут ли они за ним так преданно, как они шли когда-то за подполковником? В своей третьей роте он был полностью уверен. Эти не подведут. Вместо себя командиром роты он оставил поручика Семина, в нем Владимир не сомневался. Этот сделает все как надо. А вот остальные роты? Он так мало, оказывается, знал про них. Его хороший товарищ, командир первой роты капитан Терентьев, погиб еще в начале наступления. Его обязанности стал исполнять поручик Чумаков, который побыл командиром роты всего один день, пока его не убило шальным осколком. Затем роту принял поручик Хижняк, который и командует ею до сих пор, несмотря на ранение в бедро во время последней атаки на высоту. Хижняк Владимиру определенно нравился. Невысокий, коренастый, всегда коротко стриженный, вдумчивый, Хижняк не любил принимать быстрые рискованные решения. Он как никто другой в полку соответствовал русской пословице «Семь раз отмерь – один раз отрежь». Этот понапрасну рисковать не будет, будет, как обычно, все делать медленно, но обстоятельно. С командиром четвертой роты капитаном Белорецким Владимир иногда играл в шахматы. Белорецкий всего месяц у них в батальоне, до этого он служил в 8-й стрелковой Сибирской дивизии, был серьезно ранен в плечо, и после длительного лечения в госпитале его отправили к ним в батальон командиром роты вместо погибшего накануне капитана Светлова. А вот исполняющий обязанности командира второй роты подпоручик Аникеев его настораживал. Слишком резвый и бездумно храбрый. Этот и себя погубит, и роту с собой потащит. Орлов когда-то командовал этой ротой, вот и ставил ей самые сложные задачи. Аникеева он сам назначил командовать ротой, после того как во время рукопашного боя немец тесаком зарубил последнего командира роты поручика Яковлева. Не то чтобы он сильно любил Аникеева или видел в нем особый дар командира, но решил, что на переправе коней не меняют и нового командира роты будет требовать только после окончательного захвата высоты. Владимир решил, что сам пойдет со второй ротой в центре, поможет Аникееву в случае чего.

Александр же просто сидел и расслаблялся от вечной штабной суеты, постоянного тревожного шума и довольствовался пусть коротким и опасным, но покоем. Наконец он откинулся немного назад и прервал молчание:

– Ну как ты тут, устал? – спросил он, внимательно поглядывая на Владимира.

– Есть немножко, – не стал тот лукавить. – Каждый день как последний. Скучать некогда.

– Не жалеешь, что ушел из штаба в строевую часть? Ты знаешь, когда ты написал рапорт о переводе тебя в стрелковую дивизию, мы все были очень удивлены. Ты подавал большие надежды как штабной работник. Сам «старик» неоднократно ставил тебя в пример. И потом этот твой стремительный отъезд в Иркутск. Никто так ничего и не понял.

– Ну вот и хорошо, что никто ничего не понял, – улыбнулся Владимир, – считай это моей придурью. А если честно, то чтобы достаточно профессионально заниматься штабной работой, нужно самому поползать по полям да с пистолетом в атаки походить. Вот когда на своей шкуре все испытаешь, тогда не будешь бездумно линии да стрелочки на карте рисовать, – и, меняя тему разговора, продолжил: – вот Орлов – это был командир с большой буквы, побольше бы таких. Уже давно бы кофе пили на Блюмештрассе. Многому у него научился, царствие ему небесное. Не прятался по штабам да тылам, всегда в центре боя был.

– Это ты на Донцова намекаешь? – спросил Александр. Он прекрасно знал командира третьего батальона подполковника Донцова. Тот часто бывал в штабе полка, куда почти каждый день приезжал Александр, привозя различные донесения и приказы из штаба дивизии. По слухам, подполковник Донцов славился своей осторожностью и, отдав приказ на наступление, стремился уехать в полк, оставив за себя заместителя, капитана Сергеева. И возвращался в батальон уже после боя. Эта его особенность вызывала в штабе легкий смех и кулуарные разговоры о трусости подполковника. И только немногие старослужащие знали, что Донцов еще недавно был совсем другим человеком. Когда полтора года назад, позапрошлой осенью, его батальон попал в окружение, почти неделю он держался до последнего и все-таки прорвал это постоянно сжимающееся со всех сторон кольцо и вышел к своим. Правда, вышло их из всего батальона всего трое, из которых двое, включая самого Донцова, были ранены. Почти год пролежал Донцов в госпитале и только три месяца назад получил назначение в их корпус командиром стрелкового батальона. Вот после всего произошедшего с ним словно какая-то внутренняя пружина надломилась в подполковнике. И хотя командовал он по-прежнему грамотно, панически стал бояться находиться в батальоне во время наступления.

– Нет. Я никого не имею в виду, – сказал Владимир, – вы там в штабе сами всех прекрасно знаете. Моя задача не думать, а молча выполнять приказы. Простая роль оловянного солдатика, – добавил он усмехнувшись.

– Как планируешь строить бой?

– Да есть у меня свои мыслишки по этому поводу, хочу с тобой поделиться, а то вдруг не успею.

– Дурак! – сказал Александр. – По дереву постучи три раза, а лучше себе по лбу, он у тебя, похоже, тоже деревянный.

Владимир ухмыльнулся.

– Да вряд ли, одеревенеть до конца не успею. Мне же еще в штабе работать, вот там и дойду до нужной кондиции. А что касается тактики ведения боя, то я по ней докладывал вчера в полку. Но ее сочли трусливой и несоответствующей высокому моральному духу русского солдата. Не должен, мол, русский солдат врагам кланяться. Еще, дескать, сам Суворов этому учил. Историю бы почитали, неучи! – в сердцах сказал он. Владимир с юных лет увлекался историей и тут уж многих мог заткнуть за пояс. Особенно его раздражало, если люди выпячивали какие-то события, совершенно не зная их предыстории, ставя все с ног на голову, перевирая произошедшие события в свою пользу. – А я вот все равно применю ее у себя, так как считаю, что важнее сохранения солдатской жизни на войне ничего нет. И так нагрешил порядочно, зачем же мне себя еще больше чужими смертями укутывать? Тактика простая, – повторил он, ставя пустую кружку на поднос, – как только цепь встречает огневое сопротивление, она падает на землю. И дальше атака продолжается только небольшими перебежками: два-три шага делаешь – падаешь. Затем опять два-три шага – и опять на землю. Не больше, здесь главное – не спешить, сделаешь четыре шага – попадешь под пулеметную очередь. И так короткими перебежками почти до самых вражеских окопов. Потом, когда остается метров двадцать, бросаешь гранату – и рывком в окоп. А там уж начинаешь винтовкой и штыком орудовать, пока остальные не появятся и супостата из окопов не выбьют. А как только германцы побегут, вот тебе и тир с готовыми мишенями. Никогда не нужно спину подставлять. Подставил спину считай мертвяк. Отступать тоже нужно всегда правильно. Вот если бы все это знали, – с горечью сказал Владимир, – тогда бы и не было этой бессмысленной траты человеческих жизней. Конечно, мамки новых нарожают, да только люди нам нужны сейчас, а не через двадцать лет. Тем двадцатилетним достанутся свои войны, а нам досталась наша. И проиграть мы не имеем права. Ладно, – добавил он, затягивая портупею, – скоро сам увидишь нашу секретную тактику в действии. Думаю, за этим тебя и прислали контролировать меня, чтобы своевольничать не мог и все по старинке делал. А я все равно буду, – заметил он упрямо, не глядя на Александра. – Семеныч! – И на пороге вновь, как будто из ниоткуда, выросла знакомая фигура солдата с седой головой. – Дай полковнику свою шинель, а сам пока в его пощеголяй.

Через минуту Семеныч вновь возник на пороге, держа в руках солдатскую шинель.

– Держи, дорогой, вроде должна подойти, – Владимир взял шинель и бросил ее Александру, тот поймал и брезгливо стал осматривать ее, как будто в первый раз в жизни держал солдатскую шинель в руках. – Одевай, одевай, не брезгуй, вшей совсем немного, Семеныч за этим следит. Лучше вшей погоняешь, чем тебя черви пожуют. Я же тебе говорил, что на нашем участке снайпер обосновался. За офицерами охотится, гаденыш. Я Макарыча послал за его душой, но что-то тот пока не может его подстрелить. Поторопись, дорогой, времени осталось мало. Быстрее решай, что тебе дороже, жизнь или чопорность. Не бойся, твои немецкие дедушки на портретах не засмеют тебя в солдатской шинели, – и сам, усевшись за стол, стал набивать патронами магазин пистолета. Александр все еще крутил шинель в руках. Затем, решившись, рывком сбросил свою офицерскую шинель и стал надевать шинель Семеныча.

– Молодец, умничка ты моя, – весело сказал Владимир, зарядив наган и вложив его в кобуру. Затем снял с топчана еще одну солдатскую шинель и накинул на себя. – Пара дырок в этой есть, но надеюсь, снайпер не заметит, а то решит, что в русской армии покойники служат, и сам помрет от испуга и потери веры в человечество, – Владимир опять широко улыбнулся.

Только сейчас Александр заметил, что на шинели в области груди зияли два отверстия, а вокруг них были небольшие рыжие пятна. Его передернуло: он понял, что шинель сняли с убитого солдата. И как мог Владимир спать, укрываясь шинелью недавно убитого человека?! Он стоял пораженный, не зная, что сказать. До этой поры он не видел смерть так близко. Конечно, он успел насмотреться трупов, следуя за наступающими войсками во время переезда штаба с одного места на другое и во время доставки донесений в полки. Но то казалось чем-то уже свершившимся, далеким и не таким страшным. Но здесь, на передовой, эта шинель поразила его. Владимир так спокойно говорил о смерти, словно это была его закадычная подруга, постоянно заходившая в гости. Владимир заметил его смятение, но воспринял это по-своему:

– А что, нормальная шинель. Через дырки, конечно, холодком потягивает, все забываю отдать Семенычу заштопать. Потеплеет – отдам постирать, пусть хоть кровищу отмоет, да и вши уже заедать стали.

Эту шинель Семеныч снял с солдата, сраженного наповал из пулемета прямо во время начала последней атаки. Тот только выпрыгнул из окопа, как тут же схватился за грудь и рухнул вниз, мешая выбраться остальным. Кто-то швырнул его мертвое тело к задней стенке, там его и нашел Семеныч, когда вышел по нужде. Шинель показалась ему весьма неплохой – всего-то два небольших отверстия, вот он и прихватил ее с собой, пока на нее никто не позарился, а такие наверняка бы нашлись. Он замечал, что Владимиру с его ростом трудно спать под одной шинелью: то голова торчит, то ноги. Этак недолго и заболеть. Вот и озаботился дополнительной шинелькой, чтобы тот мог потеплее укрываться.

– Саша, сейчас пойдем к Макарычу, разузнаем свежие данные, заодно посмотришь местность.

Подпоручик Анатолий Макарович Стуков командовал разведывательной командой батальона. Вот это была поистине известная личность. Не только в батальоне, но и в корпусе о нем ходили легенды. Сам командир дивизии несколько раз хотел забрать Макарыча к себе, но Орлову удавалось правдами и неправдами отстоять его в своем батальоне. Настоящий сибиряк-великан. Ростом чуть больше двух метров, широченный в плечах, человек неимоверной силы. И гвоздь спокойно в узелок завязывал, и подковы разгибал. Смотришь на него – лицо совершенно спокойное, лишь чуть напряжется венка на шее, и все – разогнута подкова. Прирожденный охотник, проведший свою молодую жизнь в сибирских лесах, он имел такой нюх, что могла позавидовать любая ищейка, спокойно читал следы, на спор со ста метров попадал из винтовки в центр медного пятака. И при всей своей кажущейся неповоротливости мамонта умел двигаться как кошка: быстро, бесшумно, незаметно. Призванный на Русско-японскую войну, благодаря своей немыслимой храбрости был по рекомендации командира корпуса величайшим соизволением самого императора произведен в прапорщики, а потом в подпоручики. Один из старожилов, который служил с ним под Порт-Артуром, рассказывал такую историю. Мол, как-то между боями сидели они с Макарычем около костерка и варили кашу из остатков раздобытого по случаю пшена. Сидит, значит, Макарыч и кашу помешивает, чтоб не пригорела. Вдруг как из-под земли выскакивает перед ними странный японец весь в черном: на ногах мягкие туфли черные, на руках перчатки черные, даже голова чем-то черным перемотана, только косые глаза через щелочку смотрят. И давай шипеть, подпрыгивать, руками и ногами движения такие чудные совершать, и все на Макарыча наскакивает, как молодой петушок. Ну, Макарыч одной рукой продолжает кашу мешать, а другой рукой так тому попрыгунчику меж глаз зарядил, что он упал и к вечеру, не вставая, помер. Приезжали какие-то высокие чины из самого корпуса, все вокруг япошки ходили и языками щелкали, а потом командир корпуса Макарыча к себе вызвал, пять рублей ему пожаловал и ведро водки. Правда это или нет, уже никто не знает, но эта история всегда имела большой успех, особенно у пополнения. Макарыч же на все вопросы только молча улыбался, порождая тем самым все больше и больше различных версий этого эпизода. В последней, которую слышал Владимир, Макарыч на вертеле жарил теленка, а японцев был целый взвод с саблями и винтовками.

Макарыча они застали на прежнем месте, там, где окоп шел по небольшому пригорочку. Он стоял пригнувшись и при помощи бинокля рассматривал что-то в немецких позициях, делая пометки на листке школьной тетради. Увидев Владимира, он попытался было выпрямиться, но Владимир быстро махнул ему рукой, предупреждая это желание.

– Здравие желаю, ваше благородие, – басом прошептал подпоручик Владимиру, одновременно рассматривая Александра, словно пытаясь угадать, что за человек стоит сейчас перед ним. Как всякий большой и уверенный в себе человек, Макарыч излучал то добро, которого так не хватает мелким и завистливым людям. Макарыч не любил, когда его называли по имени-отчеству. В этом он видел некий формализм. Все, кто его знал, звали его просто Макарычем.

– Здравствуй, Макарыч, – ответил Владимир, – какие вести с той стороны?

– Мои бездельники, – так Макарыч ласково называл своих разведчиков, – засекли две новые пулеметные точки. Одна левее поваленной сосны, а вторая метров двадцать левее валуна.

Владимир хорошо знал эти ориентиры, так что представить, где находятся эти новые источники смерти, ему не представило труда.

– Старые точки восстановили?

– Не все. Хорошенько мы их повзрывали прошлый раз, – ответил Макарыч с нескрываемым удовольствием, – те, что восстановили, жиденькие совсем. Похоже, с лесом у них проблема. Еле-еле землей прикрыли, как карточные домики. Дунешь – развалятся.

«Вот только было бы чем дунуть», – подумал про себя Владимир, а вслух сказал:

– Ну давай на карте отметим. – Они присели на дно окопа и принялись наносить на карту новое расположение огневых точек немцев.

Александр вытащил свой бинокль с немецкой цейсовской оптикой, подаренный ему отцом по случаю окончания училища, и принялся рассматривать немецкие окопы и поле перед ними. Он уже и раньше видел кровавые поля битв, проезжая мимо них в штабном обозе, но здесь он вдруг заметил то, что прежде казалось нереально далеким, давно свершившимся. Он увидел остановившееся время. Как будто оно замерло над этим чернеющим впереди полем, сотни раз перепаханным вдоль и поперек не плугом крестьянина, а снарядами и минами, своими и чужими. Конечно, часы тикали, стрелки медленно и неторопливо совершали свой очередной круг, но само время здесь умерло, превратившись в тягучую кашу. Наверное, так и выглядит царство самого Аида, казалось, земля сейчас разверзнется и сам хозяин подземного царства выйдет проверить свои владения. Сам пейзаж мало напоминал земной, скорее всего так, по мнению астрономов, выглядела поверхность Луны или Марса. Замысловатость и нереальность всего увиденного дополняли непонятные серые в предрассветной темноте мешки, разбросанные по всему полю. Их было очень много, они лежали где поодиночке, а где и кучами, словно здесь снарядами уничтожили целый корпусной обоз, везущий продовольствие. «Странно, – подумал Александр, – откуда здесь столько мешков, а Владимир еще жалуется на перебои с продуктами, лентяй». И только он хотел задать этот вопрос Владимиру, как молнией в голове промелькнул ответ, от которого сразу бросило в жар и холодный липкий пот ожег спину. «Боже мой, это же трупы людей! – от этой мысли перехватило дыхание. – Так вот откуда этот приторный сладковатый запах, а он, дурак, принял его за запах талого снега, за запах близкого болота, за запах самой распутицы, наконец». Лоб покрылся испариной, ноги мгновенно стали ватными и совсем перестали слушаться. Он стоял и, потрясенный, смотрел на эту прогалину смерти. Скоро рассвет, и видение смерти приобретет новые мрачные краски, незаметные пока в прощальном дыхании ночи, сумерки пока приукрашивают ее, сглаживая своей серостью. Наступит новый день, и после очередного боя пейзаж изменится, словно Луна повернется другим боком. На этом истерзанном клочке земли вырастут новые фантастические кратеры, очередной слой недавно убитых солдат покроет благодарную почву. Тех солдат, которые еще спят в землянках, видят сны и не знают своей участи, которая уже приготовлена им свыше. И пойдут к вечеру гулять по стране новые письма, вестники бескрайнего горя, разрушенных надежд, несбывшихся желаний. И только от одного вида этого клочка казенной бумаги дети становятся сиротами, жены вдовами, матери седеют на глазах, а отцы стареют на десятки лет. Точно такие же письма, только на другом языке, полетят в другую сторону, и точно такую же реакцию они вызовут в чужой для нас стране. И за всем этим с небесной высоты наблюдает сам Бог, уже не зная, как можно образумить своих детей, потерявших человеческое обличье ради бесконечных братоубийственных войн. Что еще нужно сделать, что такое наслать на весь род людской, чтобы наконец-то человечество стало еще больше стремиться к благоразумию, добру и взаимной любви. Ведь именно это он хотел вложить в людей, создавая их.

Внезапно Александр почувствовал, что кто-то трясет его за рукав. Еще ничего не понимающими стеклянными глазами он взглянул на Владимира. Тот, пригнувшись, стоял рядом:

– Что стоишь, как чурка на дровяном складе, ну-ка пригнись, получишь сейчас пулю в лоб, я ж тебе ее хлебным мякишем не залеплю, а меня потом в полк затаскают из-за тебя. А оно мне надо? Кому говорил, снайпер здесь ползает.

– Уже не ползает, ваше благородие, – добродушно сказал Макарыч, мягко улыбаясь себе в усы.

– Да ладно?! – На лице Владимира было столько удивления, что Макарыч не сдержался и рассмеялся.

– Так что же ты молчишь, чертяка ты этакий? – лицо Владимира расплылось в улыбке. – Я тут как беременная черепаха ползаю, голову выше бруствера поднять боюсь, а ты молчишь? Сам подстрелил? Давай рассказывай скорее!

«Вот что за человек, – подумал Владимир, – такое дело совершил, почитай сколько людей от смерти спас, а говорить про это стесняется, другой бы уже на весь фронт про это растрепал».

– Да не я это, ваше благородие, – лицо Макарыча выражало спокойную радость человека, умевшего искренне радоваться чужим успехам, – бездельник мой, Овечкин, из наших, из сибиряков. – В его голосе прозвучала гордость, что, мол, вот мы какие, сибиряки, все можем. – Я своих надысь отправил поближе к германским окопам понаблюдать, что там делается, чем германцы живут и где и что укрепляют после нашего последнего раза. Овечкин у меня как раз левее валуна в воронке и лежал, смотрел, как они новую точку для пулемета оборудуют. Но то ли задремал, то ли засмотрелся, но сигнал к отходу пропустил. Уже светать стало, а его все нет и нет. Я уж заволновался грешным делом, всякое же могло случиться, хотя вроде с той стороны пока тихо было, без выстрелов. Лежит он, значится, в воронке, думает, как бы домой воротиться, чтобы не заметили. Если до рассвета не успеет, то придется весь день мертвым прикидываться. Тут слышит, с нашей стороны ползет кто-то. Овечкин мертвым прикинулся и под трупом спрятался на всякий случай, мало ли кто там ползает, а сам одним глазом посматривает. Тут в воронку снайпер немецкий и заваливается. Он с охоты-то возвращался, вот и залез в эту воронку, чтобы световую ракету переждать. Тоже ведь боится, вдруг свои не разберутся и с испугу застрелят. Лежит он, значит, ждет, пока ракета погаснет, чтобы дальше ползти. Ну Овечкин, недолго думая, на него сзади и навалился, он-то у нас, слава богу, почти семь пудов весит. Навалился так, что немчик и шевельнуться не может. Одной рукой рот ему зажал, а второй ножом по горлу. Потом винтовку его забрал, – Макарыч небрежно кивнул в сторону снайперской винтовки, стоящей у другой стороны окопа, – и потихоньку домой пополз. Всего минут двадцать до вашего прихода и появился, бездельник. Я сперва хотел в ухо дать, чтобы не спал больше на задании, а как он винтовочку-то эту мне показал, так и расцеловал. Вот молодец! Отомстили, значит, за командира. – В глазах у Макарыча мелькнула тоска. Уж очень он был сильно привязан к Орлову. «Интересно, – подумал Владимир, – смогу ли я когда-нибудь добиться от Макарыча такого же уважения?» Он не ревновал Макарыча к покойному командиру батальона, не завидовал. Он и сам бесконечно обожал Орлова и считал его своим учителем. За довольно короткую жизнь у Владимира было много педагогов, а вот учителей можно было по пальцам пересчитать. Учителей, которые заложили в его голову такие знания, навыки и умения, какие не могли вбить и сотни педагогов.

– Ваше благородие, – продолжил Макарыч, – винтовочку-то возьмите на память, – он протянул Владимиру снайперскую винтовку с оптическим прицелом. На прикладе ножом были вырезаны рисочки. «Это по количеству убитых», – догадался Владимир. Рисок было довольно много, чувствовалось, что снайпер был матерый. И так по-глупому попал впросак.

– За винтовку, Макарыч, конечно, большое спасибо. Только Орлова она нам все равно не вернет. Оставь ее себе, в разведке она вам больше пригодится. А Овечкину буду просить у командира полка Георгия. И пусть ко мне зайдет вечером, как выспится. Если, конечно, меня сегодня не убьют.

Владимир произнес это таким будничным голосом, что Александра передернуло. Как так можно говорить, ведь это же не игрушка, которую можно зашвырнуть в угол, если она надоела, и вытащить, когда вновь захочется поиграть? Это же человеческая жизнь, которой нет цены, которая всего один раз дается нам Богом. И если она обрывается, то ее уже не вернешь, ее нельзя положить на полку и снять с нее. Человек просто пропадает, исчезает во Вселенной, навсегда становится прахом, и хорошо, если после него остались дети или хотя бы фотокарточка, либо человек оставил пусть небольшой, но все-таки след на припорошенной прахом земле. Может быть, кто-то еще и вспомнит пропавшую душу. А если ничего, то и нет памяти человеческой. Так и пропадет еще одна живая душа, словно легким ветерком пробежала по покрытому людьми полю жизни, и нет ее.