Текст книги "Жестко и быстро (СИ)"

Автор книги: Владимир Пекальчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Пекальчук Владимир
Жестко и быстро

Эта книга посвящается людям, которые доказали

и продолжают доказывать:

человеческим возможностям предела нет.

                                                                              

Я знал, что мне не выйти живым из этого боя: противник слишком силен и велик, а я уже слишком стар. Лет сорок-пятьдесят назад я еще имел бы какие-то шансы на победу, но уж точно не на девятом десятке.

Картины моей жизни проносятся перед глазами, пока враг пытается прийти в себя после того, чем я его угостил: он не привык получать отпор, особенно от безоружных людей, так что его шок, боль и страх мне почти понятны. Почти – потому что сам я не боюсь. Если я когда-то и знал, что такое страх за себя – то давно забыл, когда это было, в старческой забывчивости есть свои плюсы.

Мое детство пришлось на тяжелые военные годы, и потому ничего удивительного, что все, чему меня обучал отец, было убийство врагов. Вообще-то, тренировки начались в четырехлетнем возрасте, но призрак войны витал над моей родиной уже тогда. К тому же, отец совершенно правильно полагал, что боевые искусства – путь к самосовершенствованию, и позаботился, чтобы я и все пятеро моих братьев изучили хотя бы один стиль. Было жестко и туго, в день приходилось делать по пятьсот ударов руками и ногами – в четыре-то года, восклицали те, кому я рассказывал о своем детстве. Это действительно выматывало, но таков был фундамент, на котором выстроилась вся моя жизнь.

А врагов убивать мне так и не пришлось. Напротив, я каждый день носил еду летчикам упавшего возле города самолета, которых отец разместил на своей маленькой фабрике: у полиции не было помещения для пленных американцев, вот они и обратились к отцу. Американцы, в общем-то, оказались вовсе не такими чудовищами, какими их рисовало мое воображение. Отец обращался с ними так хорошо и великодушно, как мог, хотя многие жители, обозленные бомбежками, требовали пыток или даже казни. Для меня же общение с пленниками было полезным опытом, я впервые сумел взглянуть на привычные вещи с точки зрения человека из совершенно иной культуры.

А вот следующая картина. Горы, мы с друзьями охотимся на кабанов, все, что у нас есть – наши кулаки и заостренные палки. Когда я рассказываю об этом, больше всего удивляются те, кому приходилось охотиться на кабана с ружьем или крупнокалиберным пистолетом. Мол, с палками – да на кабана?! Просто ружей у нас не было, а кушать хотелось. Война, голодно, такие дела.

Как правило, люди, привыкшие к оружию, не мыслят, как можно без него обойтись. Свои собственные руки они не воспринимают как оружие. В чем-то они правы: чтобы кулак стал равен мечу или молоту, надо приложить очень много усилий.

В двенадцать лет я, желая проверить свою мощь, устроился на скотобойню. Свиней, многие из которых были под двести кило, там убивали деревянным молотом, но я убивал их кулаком. Одним ударом любой руки. Все удивлялись, как я, двенадцатилетний мальчик, метр в сандалиях, так могу. Они не знали, что в четыре я начинал с пятисот ударов в день.

Медведь поднимается на задние лапы, возвышаясь надо мною почти вдвое, жить остается всего ничего, и картины моей жизни начинают проноситься перед глазами быстрее.

В тринадцать я приехал в Токио. Послевоенный город встретил меня беспорядками и нищетой. Приходилось туго, у меня не было ни жилья, ни денег. Спал на вокзалах и в храмах, приходилось заглядывать и в мусорники. Не скажу, что этот год мне вспоминать приятно, но лишения только закалили мой характер так же сильно, как тренировки – тело.

Затем произошла судьбоносная встреча. Я стоял в очереди за бесплатной едой, случилась ссора. У подоспевших полицейских возникло затруднение с буяном, и я им помог. Конечно же, им было крайне удивительно получить помощь от тринадцатилетнего паренька, который смог то, чего не смогли они. Так я встретился с человеком, который принял немалое участие в моей судьбе. Я некоторое время жил у него, в благодарность за кров и еду давая ему уроки тайходзюцу. Инспектор же помог мне закончить обучение и устроил работать преподавателем в полицию.

Да, я стал знаменитостью уже тогда. В четырнадцать лет я обучал профессиональных полицейских, и, глядя на это со стороны, теперь понимаю: да, это было необычно и удивительно для любого, кто не знал, что в четыре года я делал в день по пятьсот ударов руками и ногами. А тогда мне все казалось нормальным, ведь я мог и умел то, чего не могли полицейские.

Мой стиль, жесткий, но эффективный, показался им идеальным для послевоенного Токио, где банды якудза нередко превосходили полицию по части боевой подготовки. Чтобы проверить и доказать эффективность моей методики, я вовлекался в операции полиции. Одно из самых ярких воспоминаний – как меня во время беспорядков высадили в самой гуще событий, а час спустя за обезвреженными бунтарями приехало шесть грузовиков. Неудивительно, что вскоре я наработал себе прозвище «подразделение подавления беспорядков из одного человека».

И пошло-поехало. В семнадцать я открыл свое додзе и обучал полицейских самообороне. В девятнадцать – основал «Общественную Ассоциацию Каратэ». В двадцать один я уже преподавал в Америке, а затем и по всему миру, включая интерпол. Мой стиль, быстрый, жесткий и эффективный, принимали все. Люди, не обученные владеть своим телом как мощнейшим оружием, искренне поразились, когда я, при росте едва ли полтора метра и весе в шестьдесят шесть кило, на показательном выступлении сломал руку американскому копу, который был на тридцать сантиметров выше и весил девяносто пять. И многие так и не поверили, что это была досадная нечаянная случайность. Что я не нарочно это сделал, а просто немножко перестарался, слегка переоценив рост и вес противника.

Дальше моя жизнь пошла по закономерному пути. Признание, ученики, додзе во многих странах мира, собственный стиль, лишенный украшательств, совершенно неэффектный, но эффективный. Я получил десятый дан, который в большинстве случаев присуждается посмертно. Мне присвоили звание живой легенды. Заслужил ли я? Не мне судить, ведь не я себя так назвал. Всю мою жизнь, довольно долгую, я посвятил тому, чтобы научить людей защищать себя в любых ситуациях и не имея никакого оружия. Я учил их, как стать лучше. Учил быть воинами телом и душой.

И вот пришел мой последний экзамен. Экзамен не учителя – но воина.

Так уж вышло, что на горной дороге моя машина сломалась, а мобильный телефон – не привык я к этой новомодной штуке – разрядился. Меня подвезла молодая семья – муж, жена и двое мелких малышей. Правда, у них тоже с техникой не заладилось: машина заглохла на узкой горной дороге десятью километрами дальше.

Мы оказались не в том месте не в то время, потому что и медведь тоже забыл что-то на этой дороге. Что – не знаю, он не сказал, а я не спрашивал.

Выйти из машины, когда рядом беснуется придурковатый зверь? Глупо, правда? Будь я в машине один – конечно же, я бы не вышел. Это в молодости я однажды дрался со стокилограммовым медведем и убил его одним ударом в голову, сейчас мне уже за восемьдесят, и этот медведь куда крупнее того.

Однако объяснить орущим от ужаса малышам, что медведь не доберется до них в машине, не удалось ни мне, ни бледным от страха родителям. Чем это кончится для них? Ничем хорошим, детские травмы – самые тяжелые. Это, разумеется, если медведю не удастся забраться в машину и они выживут.

И тогда я принял решение. Я не только учитель, я воин в первую очередь. А быть воином – значит жить, когда нужно жить, и умереть, когда нужно умереть.

Нет, я никогда не горел желанием пожертвовать своей жизнью. Разве что задумывался об этом в детстве, когда видел пролетающие над головой вражеские бомбардировщики. Смерть, которой умирали камикадзэ – самая доблестная из всех смертей на свете, но я думал об этом исключительно отвлеченно, так как ясно понимал, что в камикадзэ меня не возьмут. Не потому, что десятилетний пацан не справится с управлением – просто желающих записаться в тэйсинтай всегда было втрое больше наличествующих самолетов. И даже прими меня кто каким-то чудом – я должен был бы подложить себе на сидение истребителя что-то высокое, чтобы нормально смотреть из кабины, и в этом случае не достал бы ногами до педалей. Так что ни малейшего шанса стать камикадзэ я тогда не имел.

Но теперь я могу стать им. Нет, мысль о героической смерти меня не особо радует, но я должен исполнить свой долг. Я должен отдать свою жизнь, чтобы жили те, которые только начали жить.

Я потянул за ручку и открыл дверцу. Медведь бросился ко мне вокруг машины, разъяренный и нетерпеливый, и тут я удивил его в первый раз. Силы, конечно, уже не те, но мастерство я шлифовал всю жизнь. Сейчас я, наверное, уже не смог бы убить свинью одним ударом, но медведя он, мой бесхитростный сэйкэн цуки, пронял, это я понял по его реву.

Шаг в сторону, мягкий разворот и снова в сторону. Зверь полон ярости и желания со мной расквитаться, но теперь он уже не так слепо напорист. От его ударов лапой я ухожу, разрывая дистанцию, и увожу его все дальше от машины. Медведь теряет осторожность, подставляется – и я атакую. Быстро и жестко, без изящества, но эффективно. Удар и в сторону. И его рев – наилучшая оценка моим ударам. Сломал ли я медведю что-то? Не знаю, не те уже мои удары, не те... Но он идет за мной, прочь от машины – это главное.

Мое сердце пытается выскочить из груди, колотясь, словно птица в клетке, из последних сил. Перед глазами картины моей жизни и круги... Я на свое сердце не в обиде – оно верой и правдой служило мне больше восьмидесяти лет. Медведь словно чувствует, как я стремительно слабею, начинает наглеть, а мои ноги уже налились свинцом. Я все еще заставляю его уважать мою силу, но время на исходе, ноги не желают отрываться от асфальта.

Теперь я просто добыча, так он думает.

Он ошибается. И пока еще не знает, чего будет стоить ему эта ошибка.

И вот медведь поднялся в полный свой рост, почти три метра злобы и силы. Пытается запугать, но... я его не боюсь. Я ничего не боюсь, ведь моя жизнь, долгая и насыщенная, уже и так позади. Как и его.

Я не знаю, почему медведи так любят подниматься в полный рост на задних лапах. Наверное, чтобы выглядеть больше и сильнее... На меня это не действует, я давным-давно доказал, что можно убивать медведей и свиней одним ударом кулака даже при росте в полтора метра.

Да, я уже стар, но кое-что у меня еще есть в запасе. Я атакую исполина быстро и жестко. Так я жил, так я дрался, так я учил жить и сражаться моих учеников, так я и умру.

Все силы – в один рывок. Вся воля – в одно движение, в один удар. Да, медведь смотрит на меня свысока, как на букашку, которую вот-вот раздавит.

Но он не учел, что выиграв в росте, сильно проиграл в устойчивости.

И забыл, что стоит на самом краю.

Я налетаю на него, впечатывая кулак в брюхо, жестко и быстро, а затем по инерции налегаю плечом. Я не вижу, как опускаются на мою спину и голову его когтистые лапы: медведь переваливается через ограждение, и я вместе с ним.

Нас ждет короткий путь вниз, на камни у подножия скалы. Полный ужаса для него и умиротворения – для меня. Я прожил свою жизнь правильно, и смерть моя достойна воина.

Падая вниз, успеваю улыбнуться – жестко и быстро.

* * *

Очень жарко, словно в духовке. Жарко и хочется пить. Где я?

Открываю глаза. Песок и камни. Сколько хватает глаз – вокруг в зыбком мареве только песок и камни, и чуть поодаль – скалы. И солнце над головой, яркое и жгучее.

Нет, серьезно, почему я здесь? И вообще, «здесь» – это где?

Пытаюсь встать, но тело не слушается. Дрожь, предательская дрожь в конечностях, язык распух, едва ворочается в пересохшем рту. Поднимаюсь, вначале на колени, упираясь руками в горячий песок, затем с трудом ставлю ногу, руки – на колено. Усилие – и я стою в полный рост, шатаясь от слабости.

Оглядываюсь вокруг. Песок, камни, валуны. Над головой солнце, яркое, горячее. Что это за место? Закрываю на миг глаза. Медведь, удар, полет, приближающиеся камни. Я помню все четко и ясно, но это не дает ответа на простой вопрос: где я? Горный массив, прижавшаяся посреди высокой скалы узкая дорога, заглохшая машина на этой дороге – куда они подевались? Я еще помню, как в момент падения глаз выхватил внизу камни и деревья – но тут деревьев нет. Вообще. Ни одного.

Делаю шаг, потом второй. В какую сторону идти? Да мне без разницы, потому что я не знаю, ни где я, ни почему я тут. Для меня все стороны равны. Хотя нет, не равны. Не совсем. Вон впереди скала, высокая, выцветшая на солнцепеке. Мне туда. Не знаю почему, но уверен, что надо туда. Хотя все логично: вокруг ведь больше нет ничего, только эта скала – и до самого горизонта лишь песок, камни и валуны.

Шаг, еще шаг. Песок, который так обжигал руки и колени, щадит мои ступни. Опускаю глаза – сандалии. Простые сандалии, из кожи и ремешков. Надо думать, не «Адидас» и не «Пума», скорее кустарщина, хотя на вид довольно неплохи, даром что поизносились малость. Ну да, ручная работа.

Перед глазами круги, но я иду вперед. К скале. Может быть, там хотя бы тень найду, ибо солнце словно взбесилось. А в голове все крутятся вопросы: где я? Как сюда попал? И... кто я? Я... я помню, все помню. Пятьсот ударов в день, охота на кабана с палками, скотобойня, Токио, полицейские, мое додзе, мои дети, внуки... Горная дорога, плачущие дети, медведь, удар, толчок, полет... Это не может быть сном или горячечным бредом, не бывает снов длиною в жизнь.

Впрочем... да, все на своих местах. Я упал вниз, на камни, но не умер мгновенно, и все, что сейчас вокруг меня – всего лишь предсмертная галлюцинация. Жарко и хочется пить – потому что я истекаю кровью, а раненым всегда хочется пить. И весь этот фантасмагорический пейзаж – просто образы, которые перематывает мой умирающий мозг. Хотя... если верить ученым, предсмертные видения – неуправляемая агония мозга, люди, пережившие клиническую смерть, рассказывали, что все происходило независимо от них, и даже над откровенно бредовыми образами они не задумывались, так как возможности осознанно думать у них не было. А я – думаю. Я критически осмысливаю происходящее, я контролирую и направляю свои мысли. Мыслю – следовательно, существую.

Только мое осознанное мышление по-прежнему отказывается дать ответ на простой вопрос: где я?

Вот и скала. Я без сил падаю с той стороны, где на песке – узкая полоска тени. Здесь не так ужасно, но все равно мучительно жарко, все тело горит от солнечных ожогов. Есть одно объяснение, которое дает ответы на все вопросы, кроме одного – я в аду. Но если так – то за что? Чем я заслужил это?

Проматываю в голове картины из прошлой жизни. Вот я охочусь на кабана – просто я хочу есть. Скотобойня... Я пошел туда не только чтобы заработать, но и чтоб проверить свою силу. Но свиней убили бы так и так, и не всегда деревянный молот дарил им мгновенную смерть, а я неизменно убивал их с первой попытки. Вот я путешествую в горах, дерусь с медведем и получаю от него шрам на всю жизнь – но не я напал на него. Моя работа в Токио? Я никогда в жизни не нарушил святой принцип каратэ – не применить свою силу против другого человека иначе, чем для защиты себя и других. Я никогда не проявлял жестокости. Жесткость – да, ровно столько, сколько было нужно, но никогда ни с кем не поступил излишне жестоко. Весь мой путь был примером того, чему я учил своих учеников. Я никогда не отнял человеческую жизнь, хотя мне пару раз выпадали и возможности, и достаточные моральные причины для этого, и юридические основания – но я ни разу не нанес смертельного удара другому человеку.

Так за что я здесь? Не брал чужого, уважал и чтил ками, поклонился духам павших в храме Ясукуни, всю свою жизнь жил как воин и умер как воин, защищая других. Разве не заслужил я места в храме Ясукуни? Или хотя бы просто тихого местечка среди других ками?

Никто не ответил мне. Что ж, я снова, как тогда в Токио, один-одинешенек во враждебном окружении, мне не привыкать. Правда, там это были разъяренные бунтовщики, с которыми я мог справиться. Здесь это солнце и жара – противники, для кулака неуязвимые и недостижимые.

Ладно, надо встать и идти дальше. Даже если я мертв и смерть мне уже не грозит – валяться на этой жаре бесконечность не вариант. Надо что-то делать, я пока не знаю, что именно, но не собираюсь сдаваться.

Я никогда не сдавался при жизни, не сдамся и после смерти.

С трудом поднимаюсь и иду вдоль скалы, стараясь держаться в тени. В голове шум, ноги слушаются с трудом, но я иду. У меня выбора-то нет, надо идти. Если повезет – найду место, где смогу забраться повыше и осмотреться.

Но прямо за небольшим выступом меня ждал сюрприз: в скале зияла чернота пещеры. Проем – три метра в высоту, четыре в ширину. Прямо подарок, внутри наверняка будет не только полная тень, но, должно быть, и чуточку прохлады. Все относительно, конечно, сорок в плюс – это пекло страшное, но когда находишься на солнцепеке в пятьдесят – сорок по Цельсию все равно что райский уголок.

Внутри действительно чуть прохладнее, и радости моей пределов нет. Передышка, хвала местному ками. Избавление от жуткой жары – сказочное облегчение, даже несмотря на то, что жажда терзает похлеще медведя.

Сажусь у стены, она кажется прохладной, но попытка прислониться спиной вызывает неприятную боль: кожа спины обожжена беспощадным солнцем. Прислоняюсь все равно: надо дать отдых уставшим мышцам тела, а боль... Для того, кто закалял свое тело ударами бейсбольной биты, это пустяк.

Закрываю глаза, измученные слепящим светом, после яркой пустыни в пещере темнее, чем ночью безлунной. Измотан так, что вставать и куда-то дальше идти не хочется, но придется, если только я не собираюсь просидеть здесь, страдая от жажды, до конца времен. Буддистам и христианам в этом плане получше, первые верят в последний приход Будды, вторые – в Армагеддон. А я синтоист, да и то не особо рьяный, так что не уверен, наступит ли конец времен вообще. Перспектива не радужная.

Постепенно шум в ушах идет на убыль, сердце успокаивается, к жажде я постепенно начинаю привыкать, как и к боли в обожженных, израненных конечностях и спине. Начинают обостряться другие чувства – и вот мои ноздри начинают чуять нечто знакомое. Запахи детства. Ничего приятного, просто запах разложения плоти, очень слабый. Он знаком мне по военным годам и скотобойне, не спутаю. Где-то есть что-то гниющее, но запах едва заметен, либо источник далеко, либо очень старый и потому слабо пахнет.

Хм... А ведь признак нехороший. Пещера, запах разлагающейся плоти... неужели логово зверя? Я без понятия, какая тварь может обитать в этом раскаленном аду, но... Правда, есть и второй вариант: где-то поблизости труп другого путника, который нашел здесь укрытие и скончался. И в обоих вариантах для меня есть важная догадка: запах разложения – это и есть запах смерти. Однако в аду, где все уже и так мертвы, смерти нет. Я не знаток по загробным мирам, но... Логика, чтоб ее.

Открываю глаза и вглядываюсь во мрак. Глаза немного отвыкли от яркого света и потому начинают что-то видеть. Точнее – очень слабый свет, исходящий из сталактитов. Раньше я не видел его, так как для зрения, приспособившегося к ослепительному дню, свечение сталактитов больно уж слабое.

Однако одно я вижу точно: пещера есть лишь начало хода вглубь скалы. Исследовать? А почему бы и нет, альтернатива все равно только одна – наружу, в пылающий ад... Кстати!! Ведь сталактиты образованы благодаря стекающим каплям влаги, а это значит, что их можно полизать. Здесь, у самого входа, они высоко и короткие, влаги тут мало, воздух сух. Но в глубине, может быть, я смогу найти влагу или даже ручеек. Знаю, что размечтался, но... а вдруг?!

Поднимаюсь с трудом, но с удивлением отмечаю, что за этот непродолжительный отдых сумел немного восстановиться. Будь мне лет тринадцать, я бы не удивился, но для восьмидесяти лет это как-то слишком... С другой стороны, в экстремальных ситуациях человек способен на многое из того, что в обычных условиях кажется запредельным, и если бортмеханик русского полярного летчика, выпрыгнувший на высокое крыло самолета при встрече с белым медведем, еще не очень удивляет, то старушка, встретившаяся с бурым и забравшаяся на двадцатиметровую сосну – это уже что-то чуть более поразительное. А я, если вдуматься, в такой же передряге, что и та бабулька.

Медленно и осторожно иду вглубь. Видно плохо, но чем дальше в пещеру, тем длиннее сталактиты, и тем светлее. Ход часто поворачивает туда-сюда, вот появляются и сталагмиты, пока маленькие, но тоже светящиеся. Становится еще светлее, читать бы не получилось, но видно в этом полумраке уже вполне сносно. Пробую пальцем сталагмит – сухой, а до сталактита пока не достать. Надо идти дальше.

Поворачиваю за очередной изгиб прохода, здесь тоннель расширяется, образовывая некое подобие зала, совсем небольшого. Ничего примечательного на первый взгляд нет, но в углу у стены я замечаю темную массу. Подойдя ближе, я понял, что передо мною – источник запаха.

На полу лежал человеческий труп, и если б не свечение сталагмитов, я бы его не нашел.

Подхожу ближе и осматриваю. Лежит давно, потому что запах слабый, это заметно и по состоянию тела, оно иссушено и чуть ли не мумифицировано. Покойник – мужчина крупного, по сравнению со мной, роста, я не могу рассмотреть, во что он одет, но вижу, что на его груди – нечто похожее на бронежилет, точнее – на кирасу, но не металлическую. Керамика? Кевлар? Я не особый знаток в материалах для бронежилетов. Причина смерти не ясна, но рот широко раскрыт, глаза усохли, но на месте.

Мне становится жутко. Нет, дело не в самом мертвеце – в глазах. Труп с выклеванными глазами – да, приходилось видать еще в детстве, так что этим меня не удивить и не пронять – сущая ерунда по сравнению с мумифицированным трупом, у которого сохранились глаза. Я как-то смотрел по телевизору передачу об итальянских катакомбах, где монахи какого-то ордена сохраняли трупы умерших, взрослых и детей, сортируя отдельно чиновников, адвокатов, военных и так далее. Нет, я не боюсь взгляда пустых глазниц, но вот высохшие, мумифицированные глаза – в них есть что-то очень жуткое.

И вот такое я сейчас наблюдаю. Правда, лицо покойника обращено к потолку и потому мне не кажется, что он смотрит прямо на меня, но... Жутковато.

Делаю вдох-выдох. Труп трупом, а мне надо что-то делать дальше. Продолжаю осмотр и внезапно замечаю округлый предмет у пояса мертвеца... Фляга?!!

Да, фляга. Берусь за нее, начинаю тянуть – и ощущаю, как внутри переливается жидкость. Хвала всем восьми мириадам ками и лично Аматэрасу, она не пустая! Начинаю дергать с безумным остервенением, откуда и силы взялись. Рывок, что-то трещит, и вот металлическая фляга с болтающимся ремешком у меня в руке. Отвинтить пробку оказалось нелегко, плотно закручена, должно быть, оттого и сохранила внутри влагу. На заднем фоне сознания мелькает мысль, что вода внутри может быть либо затхлой, либо вообще непригодной к питью, но мне уже все равно, я сейчас не то что бензин – сырую нефть хлебнул бы.

Жидкость обжигает горло и бьет в нос запахом спирта. Вода, притом нормальная. В нее добавлено небольшое количество спирта – именно поэтому она не стала затхлой, пролежав тут кто знает сколько.

Я выпиваю все и, запрокинув голову, стряхиваю в рот последние капли. Показалось очень мало, но я сделал, вроде бы, десять или одиннадцать больших глотков. То есть, стакана два-три. А это в моем положении уже что-то. Сглатываю, отправляя в утробу последние капельки, прислушиваюсь к ощущениям. Вроде бы и горло уже не деревянное, и распухший язык как-то ожил. Ну ничего, еще чуть поживу, значит... Поживу. Интересный оксюморон из уст того, кто свалился в пропасть с медведем в обнимку, хех.

Посидев немного на полу с пустой флягой в руке, я почувствовал, что мне уже значительно лучше, даже не столько в физическом плане, сколько в психологическом. Я, конечно, по-прежнему в полной заднице, сижу в пещере посреди раскаленной пустыни, истощенный и обожженный солнцем, без запасов воды и еды. К тому же желудок проснулся и напомнил, что я также безумно голоден – так это скорее добрый знак... пока. Самую главную проблему, которая могла бы убить меня очень быстро – жажду – я уже сбросил со счетов. Воды, правда, нет, и вскоре жажда вернется, но несколько часов я выиграл и сейчас чувствую себя довольно уверенно. Надо как-то решать остальные проблемы, и они уже не кажутся мне такими уж неразрешимыми, возможно, тут и некоторая заслуга алкоголя: он притупляет чувство страха.

Осматриваю труп: мне сейчас не до гадливости. На нем помимо чего-то, похожего на бронежилет, штаны характерного военного образца и легкие военного же типа ботинки. Я осмотрел свою одежду – раньше мне было не до этого – и пришел к неутешительному выводу, что для прогулок по пустыне я как-то больно уж слабо экипирован. Короткие штаны, сандалии, легкая футболка, на голове... ничего, только густая копна длинных волос. Однако я не очень удивился, как сумел не схватить тепловой удар, гораздо больше меня заинтересовали волосы. Я всю жизнь коротко стригся или брился на лысо, откуда настолько длинные волосы? Сроду не носил таких, это ж надо несколько месяцев их не стричь, чтобы такие отросли... Сразу же вопрос: где я был все эти месяцы между падением в пропасть и этим моментом?

Выбрасываю любопытство из головы: здесь мне ответов не найти. Вот выберусь куда-то, сам не знаю куда – может, что и прояснится.

Шарю по карманам покойника – ничего. Остается его одежда и обувь. Ботинки мне великоваты будут, бедолага – метр семьдесят, а я – едва полтора, но все равно, лучше чем сандалии, в которых скрипит песок. Стаскиваю их с мертвеца – вонь изнутри страшная, но я чего-то такого и ожидал. Правда, все оказалось не так уж и плохо: в этом аду труп не сгнил, а высох, так что кроме запаха, проблем возникнуть не должно.

Штаны я рассматривать не стал в принципе: после смерти у человека расслабляются сфинктеры, со всеми вытекающими последствиями. Причем вытекающими в самом буквальном смысле слова.

При попытке снять с покойника рубашку-бронежилет я обнаружил причину смерти: бедолага, видимо, пятился, споткнулся – и упал затылком на невысокий сталагмитик. Смерть на месте.

Тем не менее, я снял с него нагрудник – он оказался каким-то ну очень уж легким как для бронежилета, едва ли полкило – и рубашку, которая была под ней. Она, ясное дело, жутко воняла, когда я ее потормошил, как и весь покойник, но на вид продуктами разложения не запачкана. Само собой, что одевать ее можно будет только после тщательного осмотра при свете солнца.

Еще на шее трупа я обнаружил кожаный ошейник с замочком, который не поддавался раскрыванию. Он показался мне ну очень знакомым, но я никак не мог вспомнить, где его видел. Ладно, пока имеем рубашку и ботинки, уже что-то. Надо вернуться к выходу и хорошенько рассмотреть трофеи.

Подойдя к выходу, где солнце бросало на пол пещеры свои лучи, я, сам оставаясь в тени, выставил на свет один ботинок и целых несколько секунд пытался понять, что тут не так.

А потом понял. Мои руки – они... они совсем чужие. Это не мои руки!

Длинные, тонкие пальцы, кожа потрескалась и покраснела – но это кожа не старого бойца, а паренька-подростка. И главное – где мои мозоли?!! Где мои мозоли на костяшках размером в пятак, которые образовались у меня еще в детстве благодаря нормативу в пятьсот ударов?!! Даже если я поверю на миг, что это загробный мир, в котором я помолодел и отрастил волосы – это не мои руки! У меня никогда в жизни не было таких руки! Где мои мозоли, набитые бесчисленными тысячами ударов?!!

– Что это за?!! – попытался воскликнуть я и осекся.

Голос – он тоже не мой.

Совершенно чужой голос, и дело даже не в том, что горло и язык все еще не оклемались от страшной жажды. Я бы узнал свой мальчишеский голос, а этот, звонкий и какой-то чрезмерно громковатый – он чужой. Такой голос просто не может быть моим.

Я уронил ботинок и выставил на свет эти чужие руки, которые почему-то растут из моих плеч, повертел так и сяк. Ладони, в общем-то, тоже гладкие, к работе или тренировкам непривычные, у основания большого пальца левой руки маленький шрам, которого у меня никогда не было. Забавная шутка, и мне безумно хочется узнать, кто же этот хренов шутничок. Ведь я, оказывается, на самом деле совсем не я.

Я попытался почесать затылок и внезапно наткнулся рукой на что-то. Кожаный ошейник, вроде бы такой же, как и у трупа. И чем больше я его ощупывал, тем сильнее он мне не нравился, внутри стремительно нарастало желание поскорее его снять.

Однако попытки расстегнуть замок успеха не принесли, а порвать его, скорее всего, не удастся: под кожаной оболочкой я нащупал твердую цепочку, скорее всего, металлическую. Кто бы ни надел на меня эту хрень, он позаботился, чтобы я не смог от нее избавиться. По мере того, как я прислушивался к своим ощущениям, ошейник казался мне все более мерзким и отвратительным. Чтоб ему...

И в этот момент позади меня раздались шаги. Негромкие, они доносились из-за ближайшего поворота.

Я обернулся и увидел очертания человеческой фигуры, появившейся из-за угла, но из-за того, что глаза снова привыкли к яркому свету, не смог сразу рассмотреть.

– Э... Коничива? – сказал я, мысленно посетовав на чужой голос.

А силуэт, пошатываясь и шаркая ногами, сделал еще несколько шагов ко мне и вышел в более освещенный участок прохода.

И тогда я понял, от кого пятился тот несчастный, напоровшийся затылком на сталагмит.

Передо мною стоял мертвец. Точнее, не стоял, медленно, но целеустремленно он пер прямо на меня, не отрывая застывший взгляд своих иссохших глаз.

Меня пробрала дрожь, когда в кровь выплеснулась дикая порция адреналина. Этого не может быть, я либо брежу в бессознательном состоянии, либо... Ну да, ад. Как минимум ходячего мертвеца это объясняет.

Он шел прямо на меня, отводя назад руку для удара. В его пальцах – рукоять какого-то странного оружия, похожего на дубинку или булаву. Шестопер? Нет, у того ударная часть в виде шестиперьевого стабилизатора минометной мины. Буздыган? Да, это уже ближе к истине... Равно как и само оружие – ко мне.

Решение я принял моментально, благо подходящий опыт у меня был. Как-то я обезвредил шестерых грабителей, вооруженных ножами, используя в качестве оружия собственную обувь. Нагнулся и схватил в руки ботинки покойника – это уже что-то.

Вот он совсем близко, его корпус начинает разворот, в мою сторону по дуге летит удар буздыгана. Но медленно очень, и я, хоть и уставший, легко уклоняюсь. Замах для ответного удара...