Текст книги "Операция «Святой»"

Автор книги: Владимир Сиренко

Соавторы: Лариса Захарова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

24

Недалеко от собора святого Стефана обер-лейтенанта Хайнихеля остановил патруль, затребовал документы. Впереди виднелось оцепление. Перекресток перекрыт грузовиками, полными штурмовиков. Подошел штурмфюрер, проверил документы, козырнул:

– Будьте осторожны, господин обер-лейтенант. Пока все в рамках, но ждем антигосударственного выступления. Началось все вполне невинно: кардинал Инницер, – он кивнул на собор, – произнес проповедь, посвященную очередной годовщине некой исторической битвы австрийцев с турками. В собор набилась эта самая «католическая молодежь», темная для нас пока организация, и выбросила лозунг «Мы благодарим нашего епископа». А потом начались отдельные выкрики, что епископ этой проповедью искупил свою вину за приветствие фюреру.

Штурмфюрер подозвал эсэсмана, приказал ему:

– Проводите господина офицера, Ганс, ратуша близка, но… Мало ли. Тем более вы в штатском и без оружия.

В венской ратуше заседала «Историческая комиссия при рейхсфюрере СС». В нее вошли Кальтенбруннер, Мюллер – от гестапо, обер-штурмбанфюрер от CC Штейнер и австрийцы – инспектор полиции безопасности обер-группенфюрер Штельэккер, руководитель венского гестапо обер-штурмбанфюрер Хубер, полицай-президент Вены штандартенфюрер Штейнхозл. В рабочую группу вошли от абвера Лахузен, два австрийских эсэсовца из полицай-президиума и обер-лейтенант Хайнихель.

Когда Хайнихель вошел в зал, где работала «комиссия», Лахузен удивленно спросил его:

– Как ты добрался? Что там, лейтенант? Уже горячо? Ты молодец, что ходишь в штатском…

– А, вот и вы, – поднял голову от бумаг Кальтенбруннер. – Что нового в архивах?

– Боюсь, я не на совсем верном пути, – ответил Хайнихель, занимая рабочее место. – Практически там многого не хватает.

– Хм! – фыркнул Мюллер. – Это новость. До этого утверждалось, что читать невозможно, все испорчено водой. Просушили же – оказалось, можно. Теперь снова нельзя, – он покосился на Кальтенбруннера.

– Ищите, Хайнихель, – вздохнул тот, словно не слышал Мюллера, – ищите да обрящете. Помнится, у Шушнига было что-то в Париже… Не то кокотки, не то нализался бургундским… Кстати, – Кальтенбруннер поднял голову и в глазах его зажегся огонек, видно, то, что он собирался поведать, значительно сильнее волновало его, чем Шушниг, – я недавно смотрел законодательные акты… Древняя Франция идет там как Бургундия. Когда возьмем Париж, назовем Францию протекторат Бургундия, это будет крайне точно и юридически, и исторически!

– Но что же с архивами? – не угомонился Мюллер. – Сожжены, может быть? Не похоже? Не кажется ли вам, Хайнихель, что следует опросить пожарных и установить причину загорания… Ведь заливали же их отчего-то?

– Никаких параллелей с Лейпцигским процессом! – взвизгнул Кальтенбруннер, вскочив с места.

– Черт знает что, – заворчал Мюллер. – Поджигатели, похитители… Студентишки, папские нунции… Самое паршивое, что с Инницером ничего не сделать.

– Я уже организовал контрдемонстрацию гитлеровской молодежи. – Кальтенбруннер глянул на часы. – Через час из Мюнхена прибудет несколько грузовиков с хорошими ребятами. – Он откинулся в кресле. – Арестовать Инницера как папского унция нельзя, а вот устроить погром его палаццо – это всегда можно.

– Палку не перегните, – хмыкнул Мюллер. – Палку, говорю, не перегните, а то мало ли… Наместник папы Римского, от него до Муссолини… Муссолини, если что не так, позвонит по прямому проводу… И среди нас начнут искать стрелочника. Зачем это надо? Как, Эрнст, это похоже на правду? – Мюллер подмигнул круглым глазом. – Кнут кнутом, но пряник тоже нужен.

– Я и так либеральничаю, – неопределенно заметил Хубер. – И вот к чему все привело… Эти австрийцы… Я уже докладывал Гейдриху. Листовки… Листовки – это ерунда. Этот как его, эстрадник, Фриц Грюнбаум. Он всегда пел смешные песенки, сатирические. Так и пел бы – в жизни столько смешного. К примеру, еврейские анекдоты. – Хубер мелко захихикал. – Правда, он и сам еврей. Надо его брать. А что делать? – Он вопросительно взглянул на Мюллера. – И этого, Сойфера. Пьеску написал. Мы его уже обработали – ив Бухенвалььд.

– Сойфер – очень талантливый драматург, – назидательно заметил Кальтенбруннер. – К тому же совсем молодой, двадцать четыре года, стоило с ним поработать, чтобы он проникся, посвятил свое творчество… А после вашей обработки он уже вряд ли сможет плодотворно творить во славу рейха. Впрочем, давайте работать. – И Кальтенбруннер снова уткнулся в бумаги.

Мюллер безнадежно махнул рукой:

– Что тут говорить! Сойфер тоже наверняка еврей.

Хубер продолжил:

– В салоне госпожи Майер евреев не принимают. Но сама она писательница… У нее даже Отто Габсбург трется – может, у этой декоронованной швали тоже своя монархическая красно-бело-красная тряпка на душе. Присматриваюсь.

– Надо же работать, господа, – нараспев и чуть досадливо протянул Кальтенбруннер. – Нам следует помнить: наша работа направлена как раз на то, чтобы показать австрийцам всех общественных групп, кто истинный виновник их трудностей. И кто, преодолевая неправедное и напрасное сопротивление заблуждающихся, вынужден выводить гау Остмарка из тупика политики беззаконного правления. Как только это произойдет, все станет на свои места, уверяю вас. Недовольных в Австрии не будет… Их просто не должно быть. Тем более имперский закон об ответственности бывших правительств Австрии придает первостепенную значимость нашей работе и обеспечивает ее подлинную законность. Я как юрист утверждаю, что за правовую сторону нашей работы можно быть совершенно спокойным, и никто не сможет ни упрекнуть нас, ни извратить наши действия. – Он пролистал папку, над которой все это время усердно трудился. Вопросительно посмотрел на Лахузена: – Кстати, как вы отработали нарушение Шушнигом договора от тридцать шестого года?

– По договору все участники путча против Дольфуса должны быть отпущены на свободу и отправлены в рейх. Правительство Шушнига нарушило договоренность и казнило борцов. Таким образом, можно обвинить Шушнига в злоупотреблении властью.

– Не складывается, – поморщился Кальтенбруннер. – Участников путча казнили в тридцать пятом, а мы ссылаемся на договор тридцать шестого…

– Не мелочитесь, – махнул рукой Мюллер. – Надо просто обвинить Шушнига, а заодно и Дольфуса в государственной измене. Чего проще? Формулировка общая… Из нее так много следует…

– Не убедительно, – засомневался Кальтенбруннер. – Может быть, лучше обвинить Шушнига в нарушении конституционных норм и свобод? Любое правительство грешит против любой конституции – совершенно в рабочем порядке, даже в интересах дела. Конечно, кроме нашего. Любой закон, любую конституционную статью можно же трактовать как угодно. Я это знаю по адвокатской практике. А теперь работать, работать… Нужно крайне тщательно подготовиться к процессу, ведь на нем не будет такого блестящего обвинителя, как рейхсмаршал Геринг!

Кальтенбруннер хотел что-то еще сказать, но дверь раскрылась, и адъютант ввел в зал офицера СС.

– Группа гитлерюгенда из Мюнхена доставлена к дворцу кардинала Инницера. Из Коричневого дома вам пакет.

Кальтенбруннер взломал сургучные печати. Из конверта на стол посыпались газетные вырезки. Члены комиссии с интересом потянулись к ним. В руках Кальтенбруннера остался лист с грифом личной канцелярии Гиммлера.

– Какой ужас! – вырвалось у Лахузена. – Как это могло попасть в газеты? Я перевожу… «Убийца канцлера Австрии Дольфуса штурмовик Планетта показал на допросе, что тяжело раненный им канцлер обратился к нему с просьбой исполнить его последнюю волю умирающего – пригласить священника. Но умирающему Дольфусу было отказано в причастии и исповеди. Умирающему отказали в причастии…» Дальше и переводить не буду, идут рассуждения о том, каких подонков собирается обелять наша комиссия…

– Это подделка! – возмущенно выкрикнул Кальтенбруннер.

– Увы, нет, – сокрушенно отозвался Лахузен. – Здесь фотография листа из дела, на котором проставлен архивный номер и гриф.

– Какой, можно рассмотреть? – спросил с тревогой Мюллер.

– Можно. Гриф архива министерства внутренних дел Австрии.

– Паршивенько оборачивается дельце, – проговорил Мюллер зловеще.

– Боже мой! – простонал Кальтенбруннер. – Если так всполошились протестанты-англичане, то что скажут в Риме? Папский престол… А мы еще погромили Инницера… Все подряд! Вот осечка, черт побери! Фюрер пока вынужден считаться с мнением Муссолини… Чемберлен известен своей набожностью. Галифакс вообще религиозный фанатик… И Франко… Это конец всему.

– Паршивенько раскручивается дело, – повторил Мюллер. – Кто этот предатель? Кто проторговался?

Все посмотрели на Хайнихеля.

25

Дворник сидел под большим кустом сирени, на аллее, показавшейся ему уединенной – если об уединенности вообще можно говорить в этом бурлящем котле, Кливдене. «Пожалуй, – думал Дворник, – весна – самое лучшее время года в Лондоне. Хотя бы солнце держится на небе двое суток кряду».

Лондон все меньше нравился профессору Дворнику. Или это было связано с его настроением? Он устал и хотел определенности. Порой думал, что ему следует найти благовидный предлог и отказаться от продолжения своей бесплодной миссии. Время идет, события нагнетаются, просвета не видно, он ничего не сделал, и очевидно, уже сделать не сможет.

Он снова был в Париже. Алексис Леже констатировал, что падение кабинета Блюма все равно следовало ожидать, вяло заверил, что Франция будет продолжать поддерживать Чехословакию, что господин председатель совета министров Даладье и новый глава Ке д’Орсэ Боннэ стоят на твердых позициях… Но в глазах Леже не было убежденности. Они были пустыми и потерянными, глаза старого секретаря французского МИДа, который гордился, что работал с Брианом и Барту. Куда только подевался его легкий тон! Шутил натужно: «Ах, вы хотите определенности, дорогой профессор? Прежде я думал, что определенность желательна только женщинам».

Натужные шутки и прозрачные намеки. Впрочем, что остается делать Леже, если правительство уже практически не контролирует страну? Даладье кричит, что страну нужно спасать, и называет свое правительство правительством национальной обороны. От кого? Да хотя бы от полковника де ля Рокка, от пронемецких настроений, которые сеют по Парижу провокаторы и агенты Риббентропа, от лозунга «лучше быть побежденным Гитлером, чем победить со Сталиным», если, конечно, Даладье сам втайне не согласен с ним. Что же касается отношений с союзниками… «Из-за чего мы должны воевать?.. Из-за того, что три миллиона чехословацких немцев хотят остаться немцами?!» – это профессор Дворник слышал не где-то на бульваре – в Генеральном штабе Франции!

Дворник снова поехал в Лондон. В Кливден его влекло, словно здесь, именно здесь вот-вот все решится. Казалось, сам воздух усадьбы Асторов полон не только сиреневым духом, но и кипучей благотворной деятельностью. Вот-вот, вот-вот все решится, безотчетно надеялся Дворник, боясь спросить себя: как решится? Ведь люди, отвечая самим себе, обычно не склонны лукавить.

Беатриса Вебб, узнав, что Дворник бывает у Асторов, только улыбнулась: «Каждый выбирает свою дорогу», – и оборвала разговор о карлсбадском съезде, заговорив о портулаке, который очень удобно выращивать под пленкой. Она умыла руки? И преподобный Джонсон больше не предлагает встретиться с советским послом Майским. Может быть, он, Дворник, делает что-то не то?

– Ну как, профессор, вам показались требования Генлейна? – раздалось из-за спины. – Громко звучит: карлсбадская программа! Обратили внимание? Не карловарская, но карлсбадская… Как вы считаете, что станет делать Генлейн, если Бенеш удовлетворит его требования?

Дворник повернул голову – так и есть, этот непонятный журналист о’Брайн.

– Я пока не видел, – неохотно ответил Дворник.

– Обратите внимание, – О’Брайн присел рядом и раскрыл перед Дворником номер «Дейли Мейл», кажется, он сотрудничает в этой газете, – атмосфера съезда судетских немцев – точная копия Нюренбергского партайга. Смею заверить как свидетель. Освещал для газеты.

Дворник тяжело глянул на журналиста, но тот не смутился, в его голосе даже появилось еще больше настойчивости:

– Прочитайте, профессор, восемь пунктов Генлейна. Уверен, они напомнят вам некоторые высказывания за табльдотом в этой усадьбе. Но я не к тому. Меня интересуют перспективы. Кроме того, было бы любопытно обменяться с вами прогнозами.

«Он что-то знает? – настороженно подумал Дворник, берясь за газету. – Что-то серьезное? Неужели? Вывез со съезда? Возможно. Странный человек… Такой же эклектичный, как сам Лондон. Пишет одно, говорит другое…»

«…обеспечение немецкой национальной группе в Чехословакии полного равноправия с чехами, – читал Дворник, – признание этой группы в качестве самоуправляющейся правовой единицы; полное самоуправление созданных специально немецких районов в пределах Чехословакии…» Пятый пункт: «юридическая защита немцев, живущих за пределами специальных районов, шестой – устранение несправедливостей, причиненных судетским немцам с 1918 года, и компенсация за вызванный ими ущерб; седьмой пункт – комплектование администрации немецких районов исключительно из числа немцев; восьмой пункт: предоставление полной свободы судетским немцам исповедовать идеологию национал-социализма».

– Не представляю, в чем ваши немцы неравноправны с вашими чехами, – сказал О’Брайн, убедившись, что профессор дочитал до конца. – Не представляю, какие несправедливости они претерпевают с восемнадцатого года… Ну, это частности. Но скажите, профессор, не напоминает ли все это условия ультиматума, который всего два месяца назад был предъявлен Шушнигу? Еще как! Значит, когда, предположим, правительство Бенеша удовлетворит эту программу, Генлейн захочет войти в кабинет, выдвигая в качестве альтернативы танки вермахта и бомбардировщики люфтваффе? А потом? Когда Бенеш даст ему портфель? У бывшего инструктора лечебной физкультуры хватит наглости попросить Бенеша уступить ему президентское кресло, уверяю вас…

– Президент Бенеш давно понял, что у этих мерзавцев воображение не слишком развито, – сумрачно сказал Дворник. – И знает, история умеет повторяться. Но ведь второй раз в виде фарса, не так ли? Дважды один и тот же сценарий им не удастся осуществить, уверяю вас. Мы ждали этого, соответственно готовились.

– Напрасно, – задумчиво сказал О’Брайн. – Напрасно вы так оптимистичны, профессор. Помните, я знакомил вас со своим добрым знакомым из Швеции? Так вот он просил передать вам, что в тот день, когда президент Бенеш будет считать, что обкатанный сценарий с ультиматумами и прочим провалился, – не зря в Прагу приезжал Маршал Советского Союза Кулик, – то именно в тот день немцы убьют своего же посланника в вашей стране, запамятовал его имя, и создадут повод для агрессии, повод, которому будет очень сложно противостоять. Удар окажется молниеносным, чтобы на разбор обстоятельств инцидента и времени не осталось.

– Полагаю, чешская охрана у посольства Германии в Праге вполне надежна, – съязвил Дворник.

– Зачем вы так? – в голосе О’Брайна слышалась горечь. – Я стремлюсь…

Дворник порывисто обернулся к журналисту, и ему неожиданно понравилось его лицо.

– Кто вы, О’Брайн? Кто этот ваш швед? Вы провокатор? Вы, служащий у Роттермира? Вы, исповедующий постулаты «Дейли Мейл», но проповедующий словно под диктовку Москвы?

– Видите ли, когда шестнадцать процентов британских журналистов безработны, не приходится особенно выбирать, кому продавать свое перо. Особенно если ты не старший сын в семье и у тебя на руках жена и дети. На вопрос, кто я, отвечу. Человек, любящий свою родину, человек, презирающий войну, человек, которого мутит при слове «фашизм». Я, порядочный человек, профессор. Впрочем, последним порядочным человеком в Лондоне был мой покойный дед. Он не знал, что такое ненависть, и в соответствии с христианской моралью умел прощать врагам своим. Я уже не умею…

– А, О’Брайн, вот вы где! – Из-за куста сирени вышла леди Астор. – Прекрасно… И профессор с вами! Чудесно… Вы, Майкл, написали чудный отчет с карлсбадского съезда. Ничего не понятно. Каждый волен толковать в соответствии с собственными взглядами. Высочайшая объективность! Поздравляю… Ну ничего… Двенадцатого, в будущем месяце, ко мне приедет Конрад Генлейн. И все объяснит толково. Я обязательно посоветую Генлейну посмотреть документы эпохи Вашингтона и Джефферсона. Вот они четко сформулировали, почему американские колонии требовали независимости от Британской империи…

О’Брайн вдруг низко-низко опустил голову, плечи его затряслись – он хохотал, не в силах справиться с собой.

– Я сказала что-то неподходящее? – удивилась леди Астор.

– Простите, Нэнси, – пробормотал О’Брайн. – Но… Извините, я должен… – И он заторопился прочь. Дворник отлично его понял. Генлейн и Декларация независимости?!! Это, действительно, слишком!

А леди Астор уже держала в своем кулачке полу профессорского пиджака. Что за манера говорить, обязательно должна вцепиться в собеседника!

– Уверяю, профессор, вам совершенно необходимо познакомиться с мистером Генлейном. Он ведь принят в лучших домах – у Ванситартов, у Черчиллей, то есть у людей, которых вы не считаете друзьями Германии и господина Гитлера. Напрасно они не хотят признать, что господин Гитлер – это почти гений нашего времени… Современники же признавали гений генерала Бонапарта при его жизни… Времена изменились, поэтому я допускаю оговорку «почти». Жаль, вы не знакомы… Я встречалась, Гитлер производит удивительное впечатление. Море обаяния, глаза пророка! Так вот, о Генлейне. Я устрою вам встречу. Уверяю, это будет крайне, крайне полезно. Это будет то, что нужно. Он все объяснит по-доброму, по-хорошему, и вы найдете потом слова, бог вдохновит вас, вы найдете слова, которыми сможете передать президенту Бенешу ваше понимание и его, Генлейна, озабоченность. Нельзя быть эгоистом. Вы пастырь… Словом пастыря вы убедите президента, сколь пагубен эгоизм!

– Я не пастырь, я теоретик, – усмехнулся профессор Дворник, но леди Астор не поняла его иронии.

– Словом пастыря убедите, профессор, Бенеша, что нельзя внимать только своему сердцу. Нужно научиться слушать чужое! Встать на точку зрения противника – кажущегося противника, и он перестанет быть таковым. Ведь, профессор, подумайте, такая война причинит огромные страдания и ущерб, ее результатом могут стать самые разные перемены в положении Европы, которые не будут приятны никому, кроме Москвы… Вот почему Сталин через военную миссию маршала Кулика уговаривает президента Бенеша решительно действовать. Вот почему! Советы сильны, хотят войны, потому что война против Германии будет способствовать возникновению чего-то нового, возможно близкого к идеалам тех, кто теперь контролирует судьбы России. Кому это выгодно? Мне, англичанам, вам, чехам, немцам, независимо от того, живут ли они в Судетах или в рейхе? Только Сталину! И не будем поддаваться на провокацию «решительного выступления»! Вообще, президенту Бенешу лучше постепенно отойти от этого пакта с русскими, и потому что… Буквально на днях мы все ждем Даладье и Боннэ… Мы не позволим французам сделать необдуманный шаг, могущий привести к войне. Король примет их. Тур переговоров – и судьба вашей родины, профессор, будет решена окончательно, надо постараться, чтобы не осталось обиженных, чтобы решение устроило всех. Тур переговоров! Я постараюсь держать вас в курсе, чтобы вы могли проинформировать господина Бенеша, и не просто проинформировать, но убедить прислушаться к голосу великих держав, которые желают только мира и добра вашей родине…

Дворник о предстоящих переговорах по чешскому вопросу, да еще на столь высоком уровне, слышал впервые. Вида не подал, но очень удивился, даже был шокирован новостью. Почему промолчал Леже? Уж не потому ли, что предстоящие переговоры действительно разрешат все проблемы, но так, что эти решения устроят всех, кроме Чехословакии?

– А вам, вам, профессор, – продолжала леди Астор, глаза ее горели, Дворнику стало жутко, но он не мог ни остановить ее, ни уйти, леди Астор уже держала и за пиджак, и за плечо. – А вам, профессор, просто необходимо поговорить с мистером Генлейном по-дружески. Он чудный человек. Уверяю вас, чудный! – Она наконец перевела дыхание. – Я пришла к выводу, что каждый человек, вне политики, взаимоотношений и прочего – это чудный человек. Если бы вы знали, какое удовольствие я получила в свое время от общения со Сталиным! Редкий, чудный человек! Я же была у него, говорила с ним, как вот с вами сейчас… Если не задумываться… Если отделять… Вы понимаете меня? И господин Бенеш – он тоже чудный человек. А какой редкий человек Муссолини! От эфиопского негуса я всегда была в восторге! Чудный человек!

Дворник словно очнулся от бесовской магии ее слов. Что она говорит, что навязывает ему, что внушает?!! Он внимательно посмотрел в лицо леди Астор и не увидел ничего, кроме неустанно двигающегося рта.

– Если бы негус и Муссолини, эти два прекрасных человека… Общий язык, ведь каждый страдает за свой народ, и это так понятно. Я провожу параллели, чтобы вы, профессор, яснее усмотрели, на чужом примере всегда понятнее… Или взять генерала Франко. Ну кто спорит, что у него своя точка зрения на будущее Испании, а у Хуана Негрина или Ибаррури – своя… Красавица… Ибаррури – чудная женщина! Похожа на Дузе, а как она говорит! А договориться не могут. И потому война, и потому над Европой летают красные самолеты… маршала Ворошилова и комбрига Буденного…

«И эта… эта… – Дворник искал и не мог найти приличное слово для определения. – Эта… Нет, она не так глупа, как кажется… Эта… – наконец, принял то слово, что вертелось – слово грубое, но точное. – И эта шизофреничка делает политику! Боже мой…»

Он не слушал ее больше… Леди Астор дернула за рукав. Сказала громко, как глухому:

– А сейчас поговорите с другом моего сына Троттом цу Зольтом, обаятельнейший молодой человек, глубокий экономист… Он математически разъяснит вам и разложит с точки зрения экономики, почему президенту Бенешу выгодно пойти на уступки мистеру Генлейну. Вон видите, он беседует с промышленниками. Они приехали с континента. Уверяю, этим знающим и опытным людям есть что обсудить!

В конце аллеи возле прудика с японскими рыбками среди прочих стоял и высокий стройный молодой светловолосый человек. Дворник узнал его. Тот швед. Он несколько раз пристально посмотрел в сторону скамьи, где сидели Дворник и леди Астор. Дворник вдруг вспомнил имя этого шведа – Дорн. И вспомнил, как Машек описывал своего спасителя… Дорн и тот швед – уж не одно ли это лицо? «Что они все хотят от меня? Почему преследуют так настойчиво?» – ужаснулся Дворник, чувствуя, как по спине под рубашкой струится липкий холодок.