Текст книги "Заххок (журнальный вариант)"

Автор книги: Владимир Медведев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Опубликовано в журнале:

«Дружба Народов»

 2015, №3

Владимир Медведев

Заххок

Роман

Медведев Владимир Николаевич – родился в Забайкалье, на озере Кинон, большую часть жизни прожил в Таджикистане. Работал монтером, рабочим в геологическом отряде, учителем в кишлачной школе, газетным корреспондентом, фоторепортером, патентоведом в конструкторском бюро, редактором в литературных журналах. Автор книги рассказов «Охота с кукуем»  («Лимбус Пресс», 2007). Публикации в «Дружбе народов»: «Нечаянная революция» 

(о Бухарской революции 1920 года), «Басмачи – обреченное воинство», «Земля разрушенных стен», «Праздник общей беды», «Сага о бобо Сангаке» и др.

Журнальный вариант.

1. Андрей

Налегаю на лопату и выворачиваю...

Ни хера себе! Череп.

Человеческий.

Присаживаюсь на корточки, разглядываю. Ни разу не видел мертвецов. Но это и не мертвец. Кость. Тыква с кривыми зубами и дырами для глаз... И все же такая, наглухо, жалость накатила. «Да, – думаю, – залетел кто-то по-черному. Убили его здесь, голову отрезали и тут же, во дворе, закопали…»

Слышу:

– Чего сидишь?

Поднимаю голову. На краю котлована – пластиковые шлепанцы «найк». Из них босые пальцы торчат. Над ними пижамные штаны в полоску. Еще выше круглое брюхо. А совсем уж в вышине, в утреннем небе – широченная байская ряха. Хакбердыев, хозяин. Вот этот, точняк, и убил. Двор-то его собственный.

Ненавижу таких гадов. Не хозяин он мне, я только пашу на него. Дом строю. А он таращится будто я его собственность.

– Почему не работаешь?

– Череп нашел, – огрызаюсь. – Тут у вас что, кладбище?

Зырит, будто оценивает. Потом этак важно:

– Знаешь, как говорят: под каждым следом коня зарыты две сотни глаз.

Мудрец, блин! Да эта пословица каждому в Таджикистане известна. До нас, мол, столько прошло поколений, что где ни копни – везде лежат сто человек. Нашел себе алиби!

А он переспрашивает вроде как с угрозой:

– Ты понял? – И пальцем указывает: – Это... сюда неси.

Ненавижу когда приказывают. Я не бобик – прыгать из ямы с костью в зубах. Встал и швырнул череп баскетбольным броском. Он принял пас неожиданно четко. Только глазом черным зыркнул:

– Работай давай... Чего стоишь? Копай.

Уходя, обернулся:

– Хорошо работай. Ты ведь Муродова сын? Смотри, хорошо землю копай. А то отца опозоришь.

И отвалил, шлепая «найками».

Я посмотрел-посмотрел, как он, держа череп у бедра будто мяч, шествует по своей усадьбе к дому под виноградником, «Ах ты, басмач, – думаю. – Да гори оно огнем». Плюнул, вылез из ямы и пошел в дальний конец двора, где Равиль и Карл сколачивали опалубку под фундамент. Иду и прикалываюсь: пузо выпятил, шаркаю кедами как хозяин шлепанцами. Подошел и кричу ребятам:

– Эй, почему медленно работаете? Плохо молотком стучать будете, секир-башка вам исделим.

Равиль гвоздь в доску загнал, голову рыжую поднял и спрашивает:

– Чего ты ему пульнул?

– Башку твоего предшественника. Бугра, что старый дом строил. Вот с ним и расплатились...

Короче, рассказал я про свою находку. А им, вроде, без интересу. Карл лишь буркнул:

– Что за череп? С мясом, с волосами?

– Гладкий.

Карл плечами пожал:

– Тогда лет двадцать в земле лежит. Не меньше.

Равиль c ходу встрял:

– Бери уж тысячу.

– Может, и столько. Почва сухая.

Равиль ему:

– А миллион не хочешь? – и мне подмигивает: – Андрюха, да ты первого человека откопал. Могилу святого Деда Адама нашел.

Карл пальцем у виска крутит:

– Думаешь, если Ватан – райцентр, так и рай здесь был?

Равиль языком цокает:

– Э-э, брат-джон, у тебя в голове, оказывается, совсем масла нет. Совсем не знаешь, где живешь. В центре мира живешь. Здесь у нас все было. Райский сад был. Александр Македонский был. Товарищ Саидакрам Мирзорезоев из Совета министров тоже был...

Ну, понеслись стебаться. Хлебом не корми – дай друг друга подколоть.

– Слушай, – спрашиваю Равиля, – как думаешь, зачем он черепушку уволок?

– Кто?

– Ну, этот... басмач... Хакбердыев.

– Спроси чего полегче. Может, похоронит. Националы любят хоронить, им Аллах за это грехи прощает.

– Нет, тут другое что-то. Наверняка улику прячет. Он же бандит.

– Да ну! Просто торгаш.

– По мне, так все торгаши – бандиты.

Равиль усмехается:

– Хорош мудрить, Андрюха. Иди трудись, ищи остальные кости.

– Хорош приказывать, – огрызаюсь. – И так иду.

Ну, блин, тоже мне большой начальник.

Рою и думаю: может, череп и впрямь древний. Но этот-то, басмач, все равно – бандюга. С чего он так гнуснолыбился? «Отца не опозорь». О чем это? Отец ведь тоже собирался что-то сказать. Встретил его вчера на улице. Он торопился, обещал вечером к нам прийти, да не пришел. Я ждал допоздна и еще больше, чем обычно, обиделся. Простить ему не могу, что не понимает, как я к нему тянусь. Раньше даже плакал по ночам из-за того, что он меня не замечает.

Слышу, на улице за забором кто-то сигналит будто ненормальный. И орет:

– Андрей! Эй, Андрей!

Вылезаю из ямы, подхожу к забору. Ну, кто там еще? Белый фургон «Скорая помощь». За рулем – черт худой, усатый, черномазый. Али, водитель больничный, которого все Аликом зовут. Мы с ним вроде как кореша. Кричит из окна кабины:

– Андрей, садись быстро. Поехали!

Он всегда как на пожар. Всю дорогу одно: «быстро-быстро», «давай по-быстрому». А меня злость разбирает. Вчера отец времени для меня не нашел, а сегодня даже машину прислал. Бросай, сынок, дела и – к нему. Быстро-быстро!

– У тебя, – спрашиваю, – лед что ль в жопе загорелся?

– Братан, кончай базарить, – Алик кричит. – Времени нет!

Ништяк себе заход.

– Ну ты, Эйнштейн, пространство-то хоть осталось? – спрашиваю.

С юмором у Али – всю дорогу проблемы. Не врубается.

– Эй, садись, говорю!

– А дальше что? Лекцию о времени прочитаешь?

– Отца твоего убили.

Я сначала не понял. Он по новой:

– Твоего отца! Убили!

Я понял, но не поверил, а когда поверил, время исчезло. И пространство, наверное, тоже. Пока я ехал, за ветровым стеклом висела мутная пелена, в которой растворились и глухие глинобитные заборы на окраине поселка, и высокие тополя вдоль пыльной дороги, и хлопковые поля, расстилавшиеся до дальних гор... Остановились на краю какого-то солончака. Кучка людей.

Рядом – черная «Волга». Я выпрыгнул из кабины. Люди оглянулись, расступились. Отец лежал на спине. Одежда была в пыли и репейниках, будто его волокли по земле. Кровоподтек на пол-лица.

Я вроде бы ослеп. Не видел ближних холмов и дальних гор. Не видел поля, залитого солнцем. Не видел стоящихвокруг. Видел только глубокую борозду поперек его шеи. Тонкую линию, прорезающую вспухшую  плоть. Не слышал, как шуршит горячий ветер. Не слышал, как шепчутся окружающие. Потом рядом, как бы за какой-то стеной, кто-то сказал:

– Ну что ж, надо тело забрать.

Сначала я даже не понял смысла. Захлестывало чувство страшной непоправимости. Вытерпеть не было мочи. Меня будто на куски разрывало. Наверное, я зарычал или застонал. Я озирался, словно искал что-то, чего найти не мог. Взгляд наткнулся на районного прокурора. Он внимательно смотрел на меня, будто следил.

– Большое горе, Андрей... Очень тебе сочувствую. Крепись. Теперь что поделаешь?

Кивнул Алику:

– Давай, грузи.

Алик распахнул задние дверцы фургона, выволок раскладные брезентовые носилки и разложил их рядом с отцом. И тут я будто очнулся.

– А следствие?!

– Разберемся, – сказал прокурор. – Следствие проведем обязательно. Но сразу тебе скажу: дело очень трудное. Никто не видел. Свидетелей нет. Очень трудное дело.

Я сразу понял – врет! Никакого следствия не будет. У него на морде лица было написано большими буквами: НИКАКОГО  СЛЕДСТВИЯ. Я закричал:

– Почему здесь все топтались?! Следы затерли. Даже собака не найдет.

– Андрей, – мягко сказал прокурор, – собака в таких случаях ни к чему.

Его глаза будто закрыты сзади какой-то заслонкой. Как таджики говорят, на лицо ослиную шкуру натянул. Я огляделся. Следователя – его все в поселке знают – здесь не было.

– Где следователь?! Где фотограф?

– Андрей, – мягко сказал прокурор, – не учи меня, как надо работать.

– Почему не начинаете следствие?!

– Зачем так говоришь? Обязательно начнем. Проведем расследование, выясним... Обязательно, обязательно.

– Ничего вы не начнете! Вы... все так оставите.

– Андрей, я сейчас тебя прощаю. Ты нехорошие слова сказал, но понимаю, что чувствуешь. Мне тоже очень горько. Твой отец моим другом был. Очень хорошим другом...

Но у меня от бешенства сорвало крышу, и я плохо соображал, что говорю.

– Не хотите, да? Мне самому что ль расследование проводить?

Прокурор перебил меня по-русски:

– Не надо ничего расследовать! Ты умный парень. Не делай глупостей. Сам знаешь, время сейчас опасное. Очень опасное. Не надо такие слова говорить. Потом сам пожалеешь...

– Угрожаете?

– Ты кто такой, чтоб я тебе угрожал?!

Прокурор жабры раздул, и дерьмо из него так и поперло:

– Ты кто такой?! Учишь, как следствие вести. Научись сначала со старшими разговаривать! Что ты вообще знаешь? Тебе брюхо распори, в нем и буквы «алеф» не найдешь... Ты как твой отец! Тот хоть людей лечил, потому его и терпели. А тебя за что терпеть?!

Я окончательно взорвался:

– Отца вы терпели?! Если бы не мой отец... если бы отец вас не лечил, вы все бы здесь передохли! От обжорства. Я сам найду, кто его убил! Здесь ничего не добьюсь, в Душанбе поеду. Пусть пришлют бригаду. Я ваш гадюшник разворошу. Я все равно найду, кто...

Он глаза выкатил, смотрит на меня, будто сожрать хочет. Потом обуздал себя, отвернулся. Скомандовал, ни на кого не глядя:

– Забирайте.

Никто даже не шевельнулся.

Меня трясло, но я не хотел, чтобы к отцу прикасались чужие. Нагнулся и подсунул руки под плечи отца. Потом взглянул на Алика... Он поколебался, подошел и неохотно взялся за ноги. Вдвоем мы приподняли тело. Оно было очень тяжелым и прогибалось пониже пояса.

– Сафаров, помоги, – приказал прокурор.

Водитель прокурорской «Волги» подошел, ухватился за ремень отцовых брюк и потянул. Мы подняли тело повыше. Голова отца откинулась назад. Мы подтащили тело к носилкам. Я постарался опустить его так, чтобы голова не стукнулась о брезент. Вдвоем с Аликом мы взялись за ручки носилок, отнесли их к «скорой помощи» и задвинули в фургон. Я сел рядом с носилками. «Скорая» тронулась. Я придерживал отца, чтобы его не мотало на ухабах. Только теперь заметил на смуглых и крепких отцовых руках ссадины и синяки. Его держали. Он был сильным. Один человек с ним бы не справился. Их было несколько. Я гнал от себя страшные картины того, как отца убивают. Я не мог их вытерпеть. Я гасил видения, но они вспыхивали вновь и вновь.

Очнулся я, когда щелкнул замок. Алик раскрыл дверцы.

– Брат, давай вынесем...

Я вытер сухие, без слез глаза и взялся за ручки носилок. Брезентовое ложе, лязгая нижними скобами, поехало по металлическим полозьям. К настежь распахнутой «скорой» подскочили парни в белых халатах. Санитары. Перехватили носилки, понесли.

Спрыгиваю на землю. Домик, беленый известкой, в глубине больничного двора. Морг. Люди у входа. Застыли неподвижно. Молча. Как тени. Отец на носилках уплывает в раскрытую дверь морга.

Я вхожу. Комната какая-то. Отец лежит на высоком узком столе, покрытом клеенкой. По ту сторону стола – врачи. Перешептываются тихо. Один – впереди. Главврач. Остальные за ним, чуть позади. Как на утреннем обходе.

Отцу в лицо не смотрю. Не могу. Черные туфли покрыты пылью. Лезу в карман, достаю платок. Хочу пыль смахнуть. Как это отец так умеет, чтоб на обуви – ни пылинки? Всегда. Или никогда? Всегда ни пылинки. Никогда ни пылинки...

Кто-то что-то говорит... Главврач. Негромко.

– Большое горе, товарищи... но наш коллектив... проводить достойно... товарищ Шарипов займется...

Врач в белом ему на ухо шепчет. Главврач кивает:

– Да, товарищи, мы родственникам в кишлак сообщили. Они очень просили вскрытие не делать. Это, конечно, старый предрассудок, пережиток прошлого, но из уважения... Потом неудобно получится, обижаться будут... Прокуратура тоже не возражает...

Чувствую чью-то руку на плече. Мама. Не услышал, как вошла. Она тяжело оперлась на меня. Замерла, глядя на отца. Я маму крепко обхватываю. Чтобы почувствовала, что я рядом. Что я с ней. Живой. Держу ее...

Мама глубоко вздохнула. Слегка повела плечами, высвобождаясь. Коснулась моей руки ласково: «Спасибо, я держусь». Еще раз вздохнула. Шагнула вперед, к столу. Постояла, глядя отцу в лицо. Поправила воротник рубашки, завернувшийся, измазанный пылью. Нежно провела пальцами по щеке отца. Подняла глаза на главврача.

– Я заберу его. Дайте мне, пожалуйста, машину.

Главврач изумился:

– Куда заберете?

– Домой.

Главврач на маму смотрит подозрительно. Недоумевает.

– Зачем домой? Похоронить надо.

Мама будто не слышит.

– И если можно, скажите плотнику дяде Васе, чтобы сколотил гроб. Я заплачу за работу.

Главврач допер наконец.

– Вера, вы нас обижаете... Мы сами похороним. Не беспокойтесь, сделаем как надо. Я сейчас пошлю санитаров рыть могилу. До вечера времени еще много...

Мама говорит ровно, без выражения:

– Он должен провести ночь дома.

Главврач хмурится. Знаю, что он думает. «Моя больница. Мой персонал. Я здесь главный. Я начальник. Мне решать, как работать. Как хоронить. Откуда русской женщине знать, как положено погребать? Не по советскому закону. Не по русскому. По нашему закону. Может, и знает. Но не ей решать...»

Но вслух другое произносит:

– Вера-джон, национальные традиции тоже уважать надо...

Знаю, о чем он думает. «Что люди в поселке скажут, если я позволю не по закону похоронить? Скажут, Хакимов совсем никакого авторитета не имеет. А может, Хакимов не знает, как правильно? Может, его не учили? – скажут».

Тот врач, что прежде ему на ухо шептал, опять шепчет. Главврач молчит, думает. О чем – не знаю. Что шептун ему посоветовал? Что им известно такое, чего мы не знаем?! Главврач продолжает:

– Вера-джон... – Помолчал, потом на шептуна кивнул: – Акмол Ходжиевич правильно говорит. Вот вы... Вы столько лет с покойным Умаром вместе жили... Его сын тут стоит... Конечно, правильно будет, если вы сами его похороните...

Почему? Почему он так быстро, так легко уступил? И что шептун опять ему шепчет?..

Санитары перенесли отца назад, в «скорую», Алик завел двигатель, мама села рядом с ним, а я – в фургон возле отца, и мы повезли его к нам домой.

Дома мама велела мне разложить в большой комнате стол, за которым мы обычно обедаем, когда приходит отец. Алик помог внести отца в дом и уложить на стол. Потом он уехал. Мама велела мне нагреть воду в ведрах. Прилетела из школы Заринка, они с мамой обнялись и зарыдали.

Мама выгнала нас с Зариной из комнаты и сама обмыла тело. Я хотел помочь, но она резко меня оборвала. Я только подтаскивал к закрытой двери ведра с горячей водой и выплескивал на улицу таз, который она выставляла.

Примчался Равиль.

– Пошли выйдем.

Мы вышли на крыльцо. Он зашептал:

– Куда ты полез? Камикадзе. Летчик, блядь, герой Гастелло. Надо было, блядь, тихо-тихо промолчать. Затаиться как Ленин в мавзолее. Тихо-тихо все разузнать. Матушку с сестрой вывезти. Потом кого надо тихо-тихо замочить. И тихо смыться. Войнушка все прикроет. Так и батю твоего кончили.

– Кто?! Ты знаешь!

– Ни хрена я не знаю.

– Знаешь!

– За кого ты меня держишь? Кто я по-твоему?! Шорох идет. И ничего конкретного. Первый день что ли здесь живешь? Бздит народ. Никто вслух не скажет. Так, шуршат разное...

– Кто? Хакбердыев, торгаш, да?

– Слушай, на твоего пахана многие зуб точили...

– Но почему?! Почему? Что он им сделал?!

– Андрюха, уезжать надо. Все равно вам теперь в Ватане не жить. Рвите когти и побыстрее. В темпе.

– Хера им!

– Псих! Замочат же. Думаешь, только тебя? Всех троих порешат, и ни одна собака кругом не пикнет.

– Некуда, Равиль. Некуда. И денег ни копья.

Он кулаком о перила:

– Вот засада! – Потер лицо ладонями. – Андрюха, я у Хакбердыева аванс попрошу. Ты не приходи. Вообще, сиди дома как мышка. Похороните и втихаря слиняете.

– Я матушке еще ничего не говорил. Она не знает.

– Тебя, дурака, не жалко. Матушку твою и сеструху жаль. Распустил, блядь, язык... Напугал старушку толстым хером. Да им по барабану – что в Душанбе жалуйся, что в Москву, что в Париж. Но они не прощают. У нас тут звери и за меньшее убивали.

Опять – они. Знает он, татарин ушлый, знает!

– Равиль, как брата прошу, кто?

– Хорош геройствовать. О матери, о матери думай... Ну, ладно, Андрюха, держись. Прорвемся. Если что, кликни – я тут же… Сейчас бежать надо, извини. Завтра с утра я у тебя. Как штык. Отпросимся с Карлом у кровососа.

Не отпустит – долбись он конем, сами уйдем.

Обнял меня, лбом ко лбу прислонился и убыл. Я не в обиде. Знаю, остался бы, если б мог.

Наконец мама выложила в коридор груду мокрых простыней и поставила пустые ведра. Когда она позвала нас, отец лежал на столе со сложенными на груди руками, одетый в териленовый костюм, который обычно висит у нас в шифоньере. Воротник рубашки был поднят, уголки зашпилены булавкой, чтобы скрыть рубец на шее. Стол накрыт нашей лучшей, праздничной, скатертью. Не представляю, как мама одна управилась.

Она сидела в головах, опустив голову на стол.

– Дети, вы, наверное, проголодались. Зарина, приготовь для вас что-нибудь, – сказала, не поднимая головы.

– Мам, мы не хотим, – Зарина подошла к маме и крепко обняла.

– Андрюша, поставь стулья для себя и Зарины, – сказала мама. – И принеси с кухни свечей.

Я поставил два стула. Зарина присела, не разжимая объятий. Потом дядя Вася привез громадный гроб, обитый черным сатином. Дядя Вася, Алик и я установили гроб на две табуретки, перенесли в него отца и водрузили на стол. Они уехали. Начало темнеть. Я закрыл входную дверь и задвинул засов. Хотел зажечь свет, но мама сказала: не надо. Лампочку она оставила только в коридоре, а большую комнату освещали четыре свечи на столе, по две с каждой стороны гроба. В темноте огоньки казались очень яркими. Мы сидели у стола. Вдруг погасла светлая полоса, которая падала в комнату из коридора.

– Так я и знала. Опять отключили электричество, – мама загасила две свечи. – До утра, наверное, не хватит...

Я подошел к наглухо закупоренному окну. Мама сказала, что нельзя, чтоб сквозняк, от сквозняка лицо темнеет. У соседей светились окна. Значит, не в поселке отключили, а у нас какая-то сволочь отрезала... И вдруг к стеклу, с той стороны, прилипли три расплывчатые рожи. Кто-то со двора к нам заглядывал. Лиц не различить. Я опустил шторы. Они погалдели и затихли. Ушли? Я тайком принес из кухни топор и незаметно пристроил возле ножки моего стула.

Свечи догорели. Я зажег две новые и вдруг услышал, что к нашему дому подъезжает машина. Грузовик. Остановился. Хлопнули дверцы. Голоса. Потом в дверь громко постучали.

Началось!

Мама подняла голову, проговорила устало, рассеянно:

– Открой, Андрюша.

– Мама, подожди! Я должен тебе рассказать...

– Потом, потом... Иди и узнай, кто там.

– Мамочка, не надо! Понимаешь, сегодня, когда... Ну, когда я туда приехал...

– Андрей, не время сейчас. Ты же слышишь...

Постучали опять. Она нетерпеливо встала.

– Я сама открою.

Мама взяла свечу и, прикрывая ладонью пламя, чтоб не погасло на ходу, двинулась на стук.

– Мама, не отпирай!

Я схватил топор, выскочил в коридор и заслонил ей дорогу.

– Это пришли... за нами...

– Почему за нами? К нам.

В дверь опять постучали. Громче и настойчивей.

Я крикнул:

– Нас убить!

– Андрюшенька, я понимаю... На тебя такое свалилось. На всех нас... Теперь тебе чудятся всякие страхи...

– Мама, выслушай же меня!

Стук. Еще! Пока только стучат. Потом дверь начнут ломать.

– Отойди, Андрей, – сказала она строго. – Там ждут.

Я выкрикнул:

– Кто ждет?! Да ты знаешь, кто?!

– Милиция... Телеграмма...

Она протянула руку, чтобы отодвинуть меня и пройти. Я уперся.

– Андрей! Господи, да что с ним творится?

Гневно и раздельно:

– Сей-час же про-пусти! Драться с тобой прикажешь?

Я понял: она не отступится. И слушать не станет.

– А ну-ка марш с дороги!

Ненавижу! Ненавижу это слово. А ну-ка марш спать... А ну-ка марш мыть руки... А ну-ка марш делать уроки... Всю жизнь только одно и слышу: марш, марш, марш... Я что, солдат? Я что, кукла, чтоб она меня дергала за веревочки? И все равно: дернет – я делаю. Как собачка Павлова. Да гори оно огнем! Марш, да?! Так точно! Слушаюсь! Служу Советскому Союзу! Назло врагам, на счастье маме... Я зло и четко развернулся на сто восемьдесят градусов.

– Андрюшка, не открывай! – крикнула Заринка.

По-любому ничего не изменишь. Прятаться бесполезно. Подожгут дом. Вышибут дверь. Выбьют окна. Лучше сразу. Лицом к лицу. Заслоню. Положу, сколько смогу, а там... Я шагнул к двери. В правой руке – наготове топор. Левой откинул в сторону засов...

– Что ты делаешь! – закричала Зарина.

...и распахнул дверь. На пороге стоял отец.

Меня как током ударило. В голове загудело и затрещало, словно включился мощный трансформатор. Топорище выскользнуло из ладони, и топор глухо стукнул об пол где-то далеко внизу, в подземном мире. Меня бросило к отцу – обнять (я не обнимал его уже много лет – с тех пор, как вырос), но страшная тяжесть удержала на месте. Я не мог шевельнуться. Просто стоял и смотрел. Я знал, что он вернется! Тело, что лежит на столе позади, за моей спиной, в темной комнате со свечами, – это не отец. Кто-то чужой, незнакомый. А сам он – здесь, на крыльце. Живой. Только так и должно быть. Я с самого начала был в этом уверен. Не ждал, что так скоро.

Фары грузовика, что стоял на улице перед нашим домом, светили отцу в спину. Одет он был в легкий чапан из бекасаба, который всегда надевал у себя дома. Блестящая ткань светилась узкой полоской по контуру фигуры, окружая ее сияющим ореолом. Лицо в тени. Но я угадывал черты, знакомые, родные... И лишь одно было чужим и страшным – усы. Откуда у него усы? Когда они успели вырасти? Где-то в стороне возникла мысль, как бы подуманная кем-то другим: у мертвых продолжают расти волосы... Но почему они выросли так быстро?

Я сказал:

– Папа...

Давным-давно уже не обращаюсь к нему так. Сейчас само вырвалось. Беззвучно. Отец шагнул вперед и обнял меня. Я закричал. Это был не отец. От отца всегда пахло ароматной туалетной водой и еле уловимым запахом лекарств. Тот, кто крепко обхватил меня, пахнул совсем по-другому. Дымом, молоком, сухим навозом, горными травами, бензином и пылью.

Я рванулся назад и услышал, как мама произнесла нерешительно:

– Джоруб?..

Свеча сзади поднялась и осветила лицо обнимавшего меня человека. Он сказал:

– Вера, Вера-джон...

– Да, Джоруб, – ответила мама. – Да, его нет...

И я понял, кто это. Отцов младший брат. Я его давно уже не видел, тысячу лет он в Ватан не приезжал. На отца совсем не похож. Нет, похож, конечно. Очень сильно похож. Сразу понятно, что родные братья. Короче, не знаю...

Он отпустил меня, я посторонился, он вошел. Теперь я увидел, что на крыльце стоит какой-то старик. Сухой, невысокий, с белой бородкой, с кучей медалей на груди. Я догадался, что это дед. Я его и не помнил почти.

Дед и Джоруб, войдя в дом, остановились возле гроба и заплакали, обнявшись. Плакали легко и свободно, как дети. Всхлипывая и утирая слезы. Обнимаясь, поддерживая друг друга. Затем Джоруб широким движением схватил меня, притянул к себе. Я не хотел, чтобы он меня обнимал. Было как-то неприятно после того, как я его за отца принял. Но я вытерпел. Только ждал, когда он наконец уберет руки. Но вдруг внутри что-то отпустило. Я целый день не мог заплакать. В их тесном круге я зарыдал, легко и свободно. Так мы стояли и плакали.

Потом вошел высокий стройный парень, горный орел. Шофер, который их привез.

– Ако Джоруб, ехать пора. Путь долгий, днем жарко будет.

Дед, утирая слезы, сказал по-русски:

– Доченька, надо в дорогу его собрать.

– Я собрала, – сказала мама. – Обмыла, обрядила. И вот гроб...

– Спасибо, доченька, – сказал дед. – Но гроба не надо. Зачем гроб? Закутаем его.

– Шер, ты тоже помоги, – сказал Джоруб шоферу.

Мама молча раскрыла дверцу шифоньера и выложила на стул стопку чистого постельного белья. Взяла верхнюю накрахмаленную простыню, начала ее разворачивать.

– Как же так? – проговорила она вдруг. – Если без гроба, то на грязном полу?

Она сунула простыню Джорубу и решительно потянула со стены большой ковер, который отец притащил на новоселье, когда лет десять назад выбил для нас типовой совхозный домик на окраине. Ковер не поддавался. Мама рванула, сдернула грузное полотнище с гвоздей, оно обрушилось, тяжело складываясь наискось. Полетели с комода на пол вазочки, статуэтки.

– Постелите в кузове.

Шер, горный орел, подлетел, присел, помог маме скатать ковер, взвалил его на плечо и вышел. Потом он вернулся, мы накренили гроб, приподняли отца, переложили на простыню, расстеленную рядом, и укутали с головы до ног. Мама с Зариной потянулись было к длинному белому свертку, лежащему на столе.

– Женщинам нельзя, – застенчиво распорядился дед. – Только мужчинам разрешено.

 Подняли вчетвером. Дед, хоть и старый, тоже помогал.

– Вы не так несете! – вскрикнула мама. – Надо ногами. Ногами вперед.

Я приостановился, но дед сказал:

– Человек, когда рождается, выходит из утробы головой вперед. И когда умирает, из дома должен выходить так же – вперед головой.

Мы пронесли отца через дверь навстречу ослепительно сияющим фарам. Мама с Зариной шли следом. Потом мы уложили отца на ковер, на пол кузова, и встали у откинутого заднего борта, глядя на белеющий в темноте кокон. Потом отошли, я помог Шеру поднять борт. Вот и все. Отец уезжает от меня. Навсегда.

– Ну что ж, Джоруб, поезжайте с богом, – сказала мама. – Может быть, даже и хорошо, что вы его забираете. Наверное, так лучше...

Он протянул ей руку:

– Эх, Вера...

Шер перебил его:

– Ако Джоруб, видите, те стоят? Вы в дом вошли, они к машине подошли. Один на подножку запрыгнул. «Что, братан? Откуда приехал?» Я сказал. Он говорит: «Ладно. К вам, кишлачным, претензий нет. Берите, уезжайте быстрее. Мы сами разберемся». Я ничего не знал тогда. Не знал, что покойного Умара убили, спросил: «В чем будете разбираться? Человек умер, значит, так Бог захотел». Он говорит: «С этими русскими разберемся». Ако Джоруб, что делать будем? Их много.

Джоруб оглянулся.

– Вера, зайдем в дом. – Водителю: – Шер, посиди. Если что, крикни...

Горный орел открыл дверцу, пошарил под сиденьем и вытащил кривую заводную ручку.

– Здесь постою. Посмотрю, чтобы сзади в кузов не забрались...

Мы все – наша семья и дед с Джорубом – вошли в дом. Пол в темной большой комнате пересекала световая полоса от фар, бьющих с улицы прямо в коридор. Холщовая завеса на дверце шифоньера сорвалась, повисла на кончике, и зеркало в полутьме мерцало призрачным светом как волшебная дверь.

Мама подняла опрокинутый стул, спросила устало:

– Ну что там еще?.. Джоруб, что тебе сказал водитель? – таджикского-то она не знает.

Джоруб замялся – сам еще толком не понимал обстановку. Тогда я сказал:

– Мама, я объясню... – и выложил как было.

– Уезжать надо, – сказал Джоруб. – С нами. В кишлаке не достанут.

Я думал, мама откажется, но Джоруб с дедом ее уговорили. Она совсем растерялась. Вещи мы собрали быстро. Нищему одеться только подпоясаться.

– Много не берите, – сказал Джоруб. – Дома все есть.

Вышли на крыльцо, таща сумки. Мама и Зарина – в черном, в черных платочках.

– Запри, Андрюша, – сказала мама, протягивая мне ключи.

Я запер входную дверь пустого дома. Опустевшей утробы.

Мама с дедом сели в кабину. Зарина, я и Джоруб опустились на пол у передней стенки кузова, в головах белого кокона. Грузовик сдал назад, мазнул светом фар по кучке бесов, издали следивших за нашим бегством, и поплыл по темным улицам. Я покидал наш поселок без радости и без сожаления. Я вообще перестал что-либо чувствовать. Ни о чем не думал. Будто спал наяву. Мне чудилось, что и я, как покойник, вместе с отцом уплываю во тьму вперед головой, спиной вперед...

Не знаю, сколько прошло времени. Несколько раз нас останавливали, какие-то люди с оружием карабкались на борт, заглядывали в кузов, светили фонариками, о чем-то спрашивали... Я не вникал, не интересовался, кто... Боевики, погранцы – какая разница? Джоруб спрыгивал на землю, дед выходил из кабины, толковали с военными. Пусть разбираются сами... Потом встречный ветер похолодел, небо начало светлеть, обрисовались две гряды вершин по обе стороны дороги, и вскоре можно было уже различить реку – далеко внизу, слева, под обрывом.

Начала болеть голова. Подташнивало. Я знал, сказывается тутак, горная болезнь. Но мне было до лампочки.

– Замерз, Андрюшка? – спросила Зарина и обняла меня, чтобы согреть.

2. Зарина

В полусне мне чудилось, что папа пришел к нам домой. Он живой, веселый, но почему-то очень странно одет. В белую ночную рубашку. Длинную, до пят, накрахмаленную и отглаженную...

Сквозь дрему я услышала, как дядя Джоруб сказал:

– Талхак.

Он смотрел вперед, стоя во весь рост и держась за передний борт кузова. Я вскочила на ноги, примостилась с ним рядом и увидела, что уже светло, а мы въезжаем в широкое ущелье. После дороги, стиснутой скалами, оно показалось мне очень просторным. Горы раздвинулись. Солнце ярко освещало левый склон. Верх его был крутым, почти отвесным, а низ широкими ступенями спускался к реке на дне ущелья, и там, на пологом откосе, среди нежно-зеленых прозрачных деревьев и крохотных распаханных полей теснились домики с плоскими крышами... Правый склон ущелья оставался серым и холодным. У его подножия, на другой стороне реки, смутно виднелись дворы и домики. Утренняя тень делила кишлак вдоль по реке на две половины – светлую и темную.

Солнечная сторона выглядела как волшебное селение из сказки. Я с детства воображала, как здесь побываю. Забиралась к папе на колени: «Папочка, а когда мы поедем в Талхак?»

Он смеялся, гладил меня по голове: «Станешь большая – повезу тебя в Талхак, всем покажу, какая у меня дочка».

Он по-русски чисто говорил, только с небольшим акцентом. Мне это ужасно нравилось и казалось очень милым. Никто на свете не умеет говорить как мой папа. Я все спрашивала его:

«Ну когда же поедем? Когда?»

А потом мама однажды строго приказала:

«Не приставай к отцу с глупыми просьбами».

«Ну почему?! Мне так туда хочется...»

«Он занят на работе. У него нет ни минутки свободной».

Мама всегда нам так говорила. Особенно, когда папа вдруг куда-то пропадал и долго не приходил. А потом однажды мы с Андрюшкой случайно узнали, что у папы в кишлаке есть другая семья. Значит, у нас есть сестрички и братишки! Папины дети. Другие дети. Я часто пыталась представить, какие они. Сможем ли мы с ними подружиться? Мне ужасно хотелось, чтобы папа про них рассказал. Но ни разу не попросила. Хоть и несмышленыш, а чувствовала: мама обидится, если папа будет о них рассказывать. Почему? Что в этом обидного? Когда была маленькой, не понимала. Теперь, кажется, понимаю. Я ведь тоже одно время ревновала папу к этим незнакомым мне детям. А потом начала их жалеть. К нам-то с Андрюшкой папа приходил часто, а они видели его раз в год. Как они, наверное, по нему скучали... Теперь я о нем тоскую. Так, что сердце разрывается... Я не заплакала. Это ледяной ветер бил в лицо и вышибал из глаз слезы.