Текст книги "Не только депрессия: охота за настроением"

Автор книги: Владимир Леви

Я так не думаю; для меня уныние – просто тупиковая разновидность наивности. «Пусть рухнет мир мой, а вместе с ним и весь остальной» – ошибка это, жестокая ошибка самоослепленной души.

Ваше разделение меня на человека и врача не принимаю, в собранном состоянии жить удобнее.

И как врач, и как человек говорю вам, пользуясь вашими же изысканными словами: не просрана жизнь ваша, а сужена и перекошена, как бывают перекошены детские штанишки, когда из них вырастают, а на взрослые не меняют.

Вам не поздно еще перебраться во взрослые, но откладывать дальше нельзя.

Не помыслите, что вознамерился помогать вам как-то очень настойчиво или, упаси боже, насильственно, хотя и это был бы не грех при заряженном пистолете: отвести от черты иной раз и на миг достаточно, чтобы опомнился человек.

Жалко мне вас не более, чем было бы жаль себя, если бы я так вот опрометчиво бросил все яйца своей души в такую жесткую трясучую корзину. Со мной, кстати, не раз и не два случалось такое, опыт имеется… Любить и любимым быть, почему бы нет?

Только зачем так приперто? (Ага, «че приперся?»)

Зачем грабить, вернее, гробить душу свою, снова и снова искать те же грОбли?

Ангел или дьявол она?…

Ответ: женщина. Не «или», а «и».

Вас не жалеет, что по-своему ценно. Стервозные игры легко объяснимы несчастностью: внутренне одинока, счастья не выстроила.

«Маленький урод»?… Не в баскетбол – так в пинг-понг. И в шахматы можно. И просто жить…

С каждой женщиной главное – не забывать, что на свете есть много других женщин. И еще, и еще.

Казанова

Если греть воду долго, она выкипает

Все чаще закрадывается подозрение, что Вселенной нашей управляет Поэт. Все рифмуется: люди. события, положения, характеры, драмы… Психологической двойнице Марины, пережившей тогда же точно такую душевную травму, я не успел быстро ответить, только через два месяца смог послать весточку, спросил, как идет жизнь, как настроение, удалось ли справиться…

ВЛ, кризис почти миновал. Я боролась упорно. Знала, что если раскисну, ничего хорошего не выйдет… Слушала музыку, каталась на коньках, смотрела фильмы, ходила в боулинг, вчера в первый раз в жизни играла в аэрохоккей и бильярд, было весело. Общалась на форумах…

Месяц назад познакомилась с одним молодым человеком в Интернете и сходила на свидание, но только один раз. Поняла: пока хочу быть одна, насладиться одиночеством, отдохнуть…

От той страшной боли осталась грусть, тихая, как штиль после бури… И много вопросов. «Чего во мне N. не хватало?» «В чем мои ошибки?;» «сЧего не знала, не понимала, не чувствовала?»

А иногда все снова накатывает: могу расплакаться, увидев какую-нибудь сцену в кино, услышав песню о любви… Позавчера случайно услышала об N. от посторонних и снова почувствовала тот же самый кол в груди, разрыдалась… Ео за полчаса успокоилась, и от слез этих, как показалось, даже стало хорошо на душе… Время работает – справлюсь!

Лена

Лена, отлично! Сама, все сама!

Правильно обошлась с болью, дала ей свободу и выход в действие – перешибла хребет депрессии. (Слезы – тоже и свобода, и действие!..)

И то хорошо, что не заспешила с новым романом. Бить зависимостью по зависимости – себя гробить…

Вопросы твои верно нацелены, они получат ответы, если задавать их будешь не только себе и о себе, а займешься сравнительным изучением неисчислимых историй, подобных твоей…

Время работает, когда работает дух.

Живи дальше, живи потоком – счастье придет!

 
Счастье движется по кругу
пенной чашей. Не поймать,
олько молча принимать
и дарить друг другу.
 
 
Пей! Не все ли нам равно,
чье вино нас опьяняет,
кто цветок в пути роняет,
кто растит зерно?
 
 
Счастье движется по кругу,
прямиком его не взять,
торопись же оказать
тайную услугу…
 
 
И придет из чьих-то рук
в миг, когда не ждешь-не чаешь,
благодарственная чаша,
и сомкнётся круг.
 

Обо что разбиваются любовные лодки?

Когда говорят «автор такой-то пишет или написал такую-то книгу», то это неправда. По крайней мере, в моем случае это не так. Правильно: «книга такая-то пишется – пишет себя таким-то автором».

Когда научишься слушать, что книга тебе говорит, какой хочет быть, – вот тогда она и напишетСЯ, возникнет сама. Помню миг, когда одна из предыдущих вдруг выкриком подсказала свое название – «Травматология любви»!..

А эта только что доверительно подтвердила, что не зря делает заходы то в одну, то в другую из уже написавшихся, в «Травматологию любви» в том числе, – что это ее принцип, ее образ бытия, что она – междукнижие. Да и в самом деле, разве может не быть междукнижием книга о настроениях?…

Океан Настроений омывает все материки, континенты, острова, полуострова, островки и атоллы нашего существования, волнуется, плещется и бушует меж ними сплошной текучей стихией, всесоединяющей и всеразделяющей.

Мы плывем сейчас по Травматическохму Водоразделу, и куда ни глянешь: на дно, в глубь, на островной берег – повсюду остовы и останки потерпевших крушение кораблей Любви… Один из них, свой, Маяковский назвал скромно – лодкой.

…Любовная лодка разбилась о быт…

Быт это – или слепоглухое, обездушенное бытие?

Про умных и обольстительных

Из недавней переписки.

Случай опять мужской: вариация на тему «Большой любви маленького человека», с узнаваемым типажом современной деловой женщины и той же Люболью; но есть и существенные различия…

ВЛ, два месяца порывался сесть за компьютер, но каздый раз останавливался, думая, что сумею решить свои проблемы самостоятельно. Однако душа мечется, тяжко, больно…

Сел-таки за клавиатуру, описал подробно себя, ее, нашу историю…

В итоге все свелось к одному вопросу. За ним – бессонные ночи, полный упадок сил, мрачное настроение, разыгрываемая на людях бодрость, какая-то пустота и бессмысленность в самой глубине души…

Вы в «Наемном боге» пишете о своем друге: «Юн еще тогда, во дни наших молодых приключений, после любовной накладки, о которой я помянул (его как щенка охмурила и отдинамила обольстительная умная стерва, наша сотрудница-психиатриса, которая потом то же вытворила со мной и еще одним другом-коллегой, ныне священником…), – да, после одной лишь дурацкой ночки с расчетливо-игривой дамочкой выдал сокрушительный срыв. а потом с полгода ходил как потоптанный и надсадно кашлял, словно выдавливал из груди змею…» Вот, это то, что и происходит сейчас со мной.

Действительно ли (как вы пишете в Травматологии любви») за внешней оболочкой таких женщин – дитя, защищающееся от мира, но все же ищущее любви и тепла? Можно ли строить отношения, исходя из этого? А на ядовитые колючки не обращать внимания? Есть ли в таком случае надежда на построение мира взаимной заботы, уважения, ответственности? Надо ли вообще подходить с теоретическими конструкциями (пусть и типизированными на большом материале) к живым отношениям живых людей?..

Никита

Никита, любые отношения можно рассматривать через призмы схем, почерпнутых из жизненного опыта; но даже в наияснейших случаях нельзя давать заочные советы без риска грубо промахнуться. Два уравнения с неизвестным числом неизвестных, две вселенные с энной долей непредсказуемости…

Предугадать, что будет при таких-то раскладах, предложить, как лучше себя вести и как правильней чувствовать, можно только при непосредственном наблюдении, – как если бы _Амы смотрели фильм, который к тому же можно по нескольку раз пересмотреть, задерживая какие-то кадры, прокручивая их вновь и вновь…

Из вашего письма ясно чувствуется: вы находитесь в состоянии типичной зависимостной депрессии. По опыту: главный помощник здесь время. Дистанция его, видимо, пока еще мала для того, чтобы приступать к охлажденному анализу происшедшего… Займемся поправкой настроения, а об умных и обольстительных еще потолкуем как-нибудь потом, хорошо?…

Через три месяца

ВЛ, наверное, дистанция времени еще и сейчас мала, однако какие-то выводы уже делаются и состояние меняется…

Во-первых, стал не ее пытаться анализировать, а обратился к себе. А во-вторых, и ее стал понимать глубже, объемнее, что ли…

Про себя понял, что, достигнув 27 лет, все еще не нашел своего места в жизни.»

С детства проявлял интерес к науке; в школе – золотая медаль (получена не зубрежкой, а интересом и относительно скромными, но какими-то способностями); в университете – красный диплом; затем работа, где в 22 года создаю единолично методику, которую целый отдел несколько лет хотел сделать, но не сделал; затем аспирантура, второй иностранный язык, зарубежный грант; преподавательская должность, публикации, предложения работы; диссертация прошла две кафедры, готовлю документы в совет.»

С этой стороны вроде бы все хорошо. Однако… Банальный денежный вопрос. Ставка преподавателя – семью не потянуть. Что интересно, к чему есть призвание, – не приносит денег. Выход я, конечно, вижу, именно сейчас ясно увидел: защищаться, устроиться в консалтинг… Понятно.

Однако – глубокая тоска, что нельзя заниматься фундаментальными вещами; сильная боль, что не понял этого раньше, что тратил впустую время. Зачем читал Канта, Хайдеггера?… Зачем обращался к статьям в подлиннике по профессии, если никому все это не нужно?…

О ней. Красивая, высокая, эффектная, очень женственная. Умная, с быстрым и очень организованным мышлением. Музыкальная, начитанная. Старше меня на 2 года, есть ребенок от первого брака. Успешна в профессии. Материальное благополучие: доход раза в четыре-пять больше моего. Своя квартира. Ученая степень. Сила воли, характер и все остальное, что есть у так называемой «сильной женщины».

За всем этим: неудачный ранний брак, нежеланный мужем ребенок, многолетние судебные тяжбы, отвоеванная жилплощадь, жизнь в чужом городе, написание диссертации, работа, работа, работай. Почти десятилетнее одиночество в плане личной жизни (хотя, может быть, в этом я ошибаюсь, прямо не спрашивал). Носит кольцо, чтобы все думали, что замужем, а мужа нет.

Мужской стиль общения с ребенком. Некоторое пренебрежение ко всему женскому. Стесненность и скука в обществе родителей. Непонимание «мелких интересов» простых людей. Высокомерие, надменность, спрятанные в образе «милой, белой и пушистой». Подчеркнутая независимость. Задевающая, ранящая самодостаточность. Даже обман, лишь бы не увидели, что не знает чего-то, не уверена в чем-то, не может чего-то…

Внутренняя опустошенность, маскируемая то бокалом вина за ужином, то работой, то самоутверждением и постановкой «всех на место». Ранние морщинки. Улыбнуться – будто что-то мешает… Боится высоты. Когда волнуется, дрожат руки… Проглядывает какой-то цинизм и равнодушная снисходительность к мужчинам, будто все про них знает…

Что я для нее? Ботаник, мечтатель, который пишет ей стихи, но не видит жизни под носом.

Влюбился до потери чувства реальности.

Мне говорит: «Ценю тебя как личность, как душевного, порядочного человека. Ко мы не пара». «В пиццерии не хожу, только в рестораны». Ходит в бутики, которые я лицезрю только снаружи. Когда исчезаю, звонит: «сЕСу-да пропал? Давно не виделись». Ласковая, нежная – и вдруг рявкнет, унизит.

Не пара?… Возможно. Худой, близорукий. На свидания стал ходить только на пятом курсе университета. Пока еще практически девственник (вся современная массовая культура давит и развивает этот факт в огромнейший комплекс). Но в общем и целом привлекателен, умею говорить, с девушками общаюсь и флиртую, студентки заигрывают… Очень хочется семьи, близости, понимания, общего дела.

Я решил ЖИТЬ. Защищать диссертацию, преподавать, искать возхможности выхода на реальный бизнес и применения там своих способностей. Не надеяться, что фундаментальная наука будет кому-то интересна, но для себя читать и писать статьи. Быть активным в общении с разными девушками, «примеривать» на себя роль создателя семьи… А ее… не забывать, а там жизнь покажет.

Состояние сейчас терпимое, хотя время от времени бессонница и болит голова… Часто хочется заплакать (вот и сейчас тоже), очень часто мрачное настроение и опустошенность. Но при всем этом работаю, общаюсь, читаю. На пониженных оборотах, но живу.

Через 5 месяцев

ВЛ, я получил новую работу; диссертация вышла на финишную прямую… Сон наладился, настроение значительно улучшилось. Хожу очень часто беспричинно веселым, стал с интересом посматривать на девушек, чего не было уже с полгода, если не больше.

О ней перестал думать как о стерве; более того, стал испытывать благодарность за то, что подвигла о многом задуматься.»

Но в то же время где-то в глубине чувствую какую-то надтреснутость. Стали чаще появляться мысли о том, что столько времени жил «не туда», терял время, что и сейчас его не успею наверстать. Что силен в теории, но никчемен в жизни. Что то ли психастеник, то ли шизоид…

Что уже не смогу стать другим. Что многие вещи, которые приходят к большинству сами собой в процессе взросления, мне едва ли удастся освоить сознательным усилием. Появился страх, что не смогу создать семью… Всю жизнь был хорошим мальчиком, который всем нравится, отличником, чутким, вежливым, компромиссным… А мужиком не был!

Она по контрасту показала мне всю мою незрелость. Все сделала сама: и в чужом городе в вуз поступила, и с мужем судилась, и на работы устраивалась, и вкалывала, и ребенка поднимала, и диссертацию защищала – сама!

Я рядом с ней чувствую себя слизняком.

Не хочу играть роль «хорошего мальчика» рядом с «сильной женщиной». Знаю: справлюсь. Ыожет, не на все 100 %, но справлюсь.

Через 7 месяцев

ВЛ, с каждым днем мне становится все легче и легче…

К сожалению, пока мало удается быть спонтанным и инициативным в жизни…

Ощутил смысл дзенских мудростей, говорящих, что опыт выше всяких рассуждений. О том же у Ухтомского: новый опыт меняет человека необратимо. Еще не могу понять, кто стерва, кто инфантил, но все произошедшее изменило меня: был один, а стал другой. И при этом нет никаких оценок и даже потуг оценки вынести. Просто так было, это часть моей жизни и многое мне дало.

Спасибо за то, что помогли выстоять.

Никита, вы словно догадывались, что мог бы сказать вам я и говорили это себе сами. И не только говорили, но и воплощали в действие… Вы выходите на подъем, и важна не скорость его, а именно вот это ощущение самообновления, о котором пишете. Здорово, что подошли к безоценочности в отношении к себе и к персонажам своей судьбы… Не застряли в замкнутом кругу, живете потоком, хотя и много претензий к своей спонтанности.

Я бы вам пожелал сейчас большего доверия своему праву быть таким, какой вы есть, ботаником или еще кем-то… Все эти определеньица – чужая рваная одежонка, равно как и «мужик» или «не-мужик». Не стоит думать, что кто-то развивался правильнее и успел больше вас – вы успели свое!..

Все придет в свое время, если быть просто открытым жизни. Появится и девушка, которая предназначена для вас, а вы для нее; и тогда все уроки предыдущей жизни вспомнятся не только с благодарностью, но и с юмором…

 
Любовь измеряется мерой прощения,
привязанность – болью прощания.
А ненависть – силой того отвращения,
с которым мы помним свои обещания.
 
 
Под кровлей небесной закон и обычай
родятся как частные мнения.
Права человека, по сущности, птичьи,
и суть естества – отклонение.
 
 
А где же свобода? – Проклятье всевышнее
Адаму, а Еве напутствие…
Вот с той-то поры, как забава излишняя,
она измеряется мерой отсутствия.
 
 
Так что же свобода?… Она – возвращение
забытого займа, она – обещание…
Любовь измеряется мерой прощения,
привязанность – болью прощания.
 

Рейс шестой
Эйфорифы

Кто ворует настроение

Антидепрессант в образе человека

Норма робкого большинства

Ау-песенка

Роль и боль

Координаты: Опять Биполярный меридиан, Внутриморье, снова Циклоидные острова, Эйфорифы… Поближе к концовке хочется здесь поплескаться подольше и пообстоятельнее – эйфория, то бишь хорошее настроение, на улице не валяется… Впрочем, как раз если и не валяется, то во всяком случае ходит себе свободно и весело, не подозревая о грозящих опасностях…

Кто ворует настроение?

Из письма Другу

Так что ж с нашим правом на собственное настроение?… На самом-то деле – есть оно у нас или нет? Или по анекдоту: есть-то есть, да кто ж его даст?… Вот-вот: кто же даст мне мое настроение?.. Почему, спрашивается, мы живем в неосознанном убеждении, что настроение нам обязан кто-то создавать, обеспечивать?

Почему в поисках своего настроения включаем телевизор или радио, идем на концерт, в театр, в гости, на стадион – зависимо ищем, где же оно там потерялось, наше настроение?… В магазин идем покупать настроение в виде нового платья, бутылки, пачки сигарет… И ведь на время и вправду настроение получаем, свое же собственное…

Повторю: настроение, как и самочувствие, штука двойственная: и зависимо, и независимо. Изнутри происходит, но обуславливается нашими отношениями с внешним миром. Ты голоден – голод есть твое внутреннее состояние, но сменить его на сытость ты можешь только через посредство пищи извне. Можно терпеть голод, чувствовать себя не поев сытым, но только до неких границ…

Пищевая зависимость – хорошая модель зависимости настроенческой. От пищи мы все зависим, но одни побольше, другие поменьше, одни жестче, другие спокойней, мягче. У одних в рамках естественной зависимости остается относительная свобода, у других почти нет. Жесткая, неукротимая пищевая зависимость, булимия, насильственное обжорство – в крайних случаях уже область клиники, когда требуется медицинская помощь…

И у насгроения есть еда, называемая любовью, и булимия любовная тоже бывает. Не у всех, правда, любовь – главная пища настроения; у иных – власть, у иных наркохимия, у иных творчество…

Почему у одних настроение больше зависимо от тех или иных влияний извне, у других меньше? Чем определяется устойчивость настроения?…

Врожденным характером и здоровьем. Душевным развитием, биографией настроений, историей их…

Двойная, зависимо-независимая природа настроения особо ясно видна, если понаблюдать за детьми. Жизнерадостного дошкольника не так-то легко вывести из хорошего расположения духа ни родительской руганью, ни подзатыльниками, ни даже порками. Веселому школьнику двойки по фигу… Зато пугается, злится, расстраивается и горюет из-за сугубой, как нам кажется, ерунды: потерял какую-нибудь фитюльку, повздорила с подружкой из-за ничего, кто-то высмеял… Но и эти взрывы и выпадения в осадок – ненадолго, как теплые летние дождички. Только болезнь или предболезнь может резко замутить эту детскую упорную безоблачность – вдруг капризы, слезы, внезапная мрачность…

А вот и иные накладки. Течет время жизни, и естественный поток настроений начинает перегораживаться искусственными плотинами.

Начиная с младенчества настроения наши то и дело подпадают под запреты – не прописанные в законах и правилах, но весьма действенные запреты со стороны тех, кому эти настроения могут в чем-нибудь помешать или не понравиться. От ребенка требуют: «Перестань плакать! Не смей орать! Брось канючить! Отстань! Замолчи! Не дерись! Не болтай! Не вертись! Не крути! Не смейся, это не смешно!..»

Родители, бабушки, нянюшки – вот кто первый отнимает у нас наше личное настроение, вот кому оно в первый черед оказывается неугодным.

Следующие воры настроения – воспитатели и учителя, приятели и неприятели, соседи и незнакомцы… Потом парни и девушки, любовники и любовницы, мужья, жены, дети, начальники, сослуживцы… Все общество (о такой чепухе, как реклама, уже не говорю) ополчается на наше настроение, все дружно запрещают ему быть нашим собственным и навязывают то, которое надо.

А иной раз уже годиков с трех и мы сами начинаем отнимать у себя право на то настроение, которое показывать нельзя, а оно есть…

Возразишь: запреты извне налагаются не на настроения, а на их выражение. «Перестань плакать», а не «перестань страдать», «перестань орать», а не «перестань испытывать боль»: запрещается поведение, а не состояние. Да – но и состояния разумеются: на свадьбе не имеешь права тосковать, на похоронах – радоваться… Можно натянуть маску, понятно, – не можешь налгать себе, налги хотя бы другим и не мешай им лгать себе и друг дружке – однако первично имеется в виду, что будешь и чувства испытывать, какие положено. Когда мальчишке приказывают: «Не трусь! А ну, дай ему сдачи!» – то приказ нацелен и на внешнее поведение, и на соответствующее состояние: обязывают не ощущать страха, а прийти в ярость…

А помнишь ли еще недавние времена, когда всех нас с младых ногтей обязывали любить родину, партию и правительство и ненавидеть врагов?…

Норма социальная – иметь не свое настроение. А норма природная – только свое. Примиримо ли?…

Эндорфин Иванович

история одного антидепрессивного средства

Вот один из случаев неудавшейся попытки насильственного отъема настроения у отдельно взятого человека; случай исключительный и тем именно показательный. Кто помнит предперестроечные времена, середину восьмидесятых, когда Горбачев только пришел к власти и еще осторожничал, – помнят, должно быть, и свежий термин, запущенный партийным вождем в массы в качестве двигателя прогресса: человеческий фактор. Не просто там человек или люди, не какая-нибудь психология, а вот фактор, понимаете ли, да притом человеческий. Начальство всех уровней и мастей получило всевышнее предписание данным фактором заниматься и во внимание принимать.

В эти годы и случилось ничтожное по значению, но не рядовое по смыслу медицинское событие, о котором хочу рассказать.

Имело место событие в известной московской психушке, где вашему покорному слуге довелось работать сразу после мединститута. Попался среди моих больных живой антидепрессант. Человек, внешне напоминавший одного великого артиста…

Да что там темнить, скажу: на Евгения Леонова смахивал пациент мой, похож был не то чтобы как две капли воды, но, скажем, как два луча солнца, проходящие через разные, очень разные среды…

Хорошее настроение ребенка – подарок от Бога взрослым; хорошее настроение взрослого – подарок самому Богу; но вот вопрос – примет ли его Бог.

Левилио

История этого больного в сравнении со множеством других наших буйненьких скучновата.

Иван Иванович Оглоблин, личность малоопределенная. Документов при поступлении не было, кроме пропуска в какое-то спецкабэ (конструкторское бюро), где состоял вахтером.

Поступил в отделение в хохочущем состоянии. Лысенький, круглый весь, как колобок, нос картофелиной, в лучистых морщинках, с непрерывно набегающей пунцовой краснотой. Пикничок-циклоид, до смеха типичный.

Запись дежурного: «Поступил в связи с антигражданским поведением, выраженным в форме неуместного смеха в общественном месте. Контакту не доступен, на вопросы не отвечает, эйфоричен, неадекватно смеется. Диагноз шизофрения».

Так и сидел в приемной: смеялся, хохотал и хихикал, ржал, как ужаленный, пока развязывали, ржал дальше на всевозможные лады в отделении, продолжал ржать неудержимо, не возражая против лечения лошадиными дозами нейролептиков, которые ни на грамм не действовали; ржал, заражая ржачкой соседей по палате, санитаров, медбратьев и всех врачей, кроме завотделением Костоломова, которому мешал паралич лицевого нерва; ржал, не ржавея, и в изоляторе, куда пришлось поместить и где просидел эн лет почти безвылазно (иногда, когда другим не было места, его переводили в дальний угол коридора, где ржал еще громче); продолжал подхихикивать и во сне по-тихому… Ржал – вот, собственно, и все.

Ну сидит и ржет, ест и ржет, спит и ржет, эка невидаль, смехунчик такой, хохотунчик, круглоносенький ржунчик. Внимания на него старались особо не обращать, лекарства вводили торопясь, чтобы не заразиться ржачкой.

Заметили притом сразу же, что от одного лишь присутствия в отделении больного Оглоблина у других больных повышается настроение, веселеют почти все до неадекватности; поднимается дух, или как бы еще это назвать, и у врачей, стоит только мимо пройти, и у медбратьев, и даже у санитаров наших, хотя с ними особстатья…

Вот и держали Ивана Ивановича в основном в изоляторе, а то мало ли что.

Задерживал нам оборот койко-дней. Полагается и таких безнадежных выписывать хоть на неделю, хоть на денек-другой, но куда этого?… Родных не объявлялось, а от самого ничего не добьешься, слова человеческого не произнес ни разу почти, кроме то ли «хватит держать», то ли «дайте доржать».

Это произошло, когда отделение обходила инспекционная комиссия из горздрава.

Перед тем Костоломов собственной персоной к Ивану Иванычу подошел, вернее, прокрался на цыпочках, что при его атлетической комплекции выглядело чудновато. Я тоже, как лечащий ординатор и соучастник, прошастал следом.

В высшей степени убедительно зав попросил: – Больной Оглоблин! Прекратите неадекватный смех на время комиссии. Поняли?

Иван Иваныч продолжал ржать, даже чуть громче ржанул в ответ. Тут же кивком Костоломов дал знак санитарам, фундаментальному Николаю и клешнястому, ухватистому дяде Васе, совокупный отбытый срок коих в местах не столь отдаленных по уголовке составлял чуть поменьше вышки.

Санитары ответили понимающим молчанием.

– В случае чего, – пояснил Костоломов.

И уточнил:

– В случае чего.

Николай внимательно шевельнулся и зажевал улыбку, дядя Вася натужно усилил звериность мордо-выражения и подрастопырил клешни.

Я, лечащий соучастник, произвел стойку-смирно, глядя в другую сторону, я сдерживался уже из последней мочи, ибо Оглоблин продолжал ржать в усиленном режиме, ржанье его проникало вибрациями в печень и в поджелудку, зашкаливало.

– Эх, траляля, – произнес Костоломов, как всегда при озабоченности, и поспешил в кабинет.

Минут через сорок комиссия в составе четырех членов и председательши двинулась, за ней зав и вся врачебная свита, где-то в хвосте и я.

Стояла бесподобная тишина. Дело шло о присвоении отделению звания образцового.

Костоломов вполголоса, скупыми штрихами набрасывал необходимые объяснения: «Онейроидная кататония… Имело место некоторое возбуждение… Готовится к выписке…»

Председательша комиссии, замзавгорздравша, плотная тетя с крысоватыми глазками, торопливо кивала и делала движения, напоминающие канатоходца, с ней в такт и все члены комиссии. Видно было, что они слегка мандражат, не каждый же день приходится проверять буйную психиатрию.

Комиссия благополучно прошествовала мимо изолятора, и я успел удивиться, что никакого ржанья оттуда не доносилось, только слегка дрожал пол возле двери. Костоломов блестяще выполнил заранее задуманный маневр, направив внимание замзавгррздравши и членов на наш открытый со всех сторон, сияющий туалет, феноменально пустой.

Вдруг раздался апокалиптический взрыв.

Все содрогнулись, под председательшей треснул линолеум, один из членов гулко упал.

Из изолятора с воплем: «хватит держать!» – или «дайте доржать!», неразборчиво получилось, хотя и громко, – выскочил Иван Иванович и покатился мячиком. За ним в зверском молчании неслись дядя Вася и Николай с кляпом в руке, только что выплюнутым, что и произвело, очевидно, взрывную волну.

Неслись, пытаясь поймать «на хомут» – вернейший захват за шею с придушиванием за счет пережима сонных артерий – но Иван Иванович делал обманные финты и непостижимо увертывался, – он и не бежал вовсе, он танцевал, пружинно трясясь, он ржал, беззаветно ржал, а с ним вместе дико, бессовестно, единой семьей заржали больные, все отделение, заржала председательша и все члены комиссии вместе с упавшим, заржали все, кроме Костоломова, горестно повторявшего: «Эх, траляля».

Первым опомнился дядя Вася – рыча, сделал тигриное сальто, он был великий профессионал, и в прыжке достал Иван Иваныча откуда-то с бокового выверта, из другого измерения, достал и накрыл. Тут же и Николай ухнул и богатырским взмахом всадил кляп в ротовое отверстие. Иван Иванович почтительно смолк, затем икнул, побагровел, посинел… И вдруг опять апокалиптически пукнул.

Опять отчетливо прозвучали жалобные слова: «Дайте… доржать…»

В общем, все обошлось, звание присвоили. Санитары потом, естественно, получили от зава некоторое внушение, но больше для ритуала субординации. – «Да, – уверенно признал дядя Вася, – перестарались маленько».

В уверенности его тона сквозило твердое знание, что не в первый и не в последний раз перестарались они, а обижать их нельзя. Дядя Вася с четырьмя убийствами в анамнезе особенно глубоко знал, что обижать их нельзя, и всякий раз в конце обхода подмигивал Костоломову.

Член комиссии, который упал, оказался большим эрудитом. «У больных шизофренией, – сказал он, – по последним научным данным, нарушена выработка эндорфинов. Вы не знаете, что такое эндорфины, не в курсе, литературу читать надо, товарищи, квалификацию повышать, нельзя заниматься ползучим эмпиризмом. Эндорфины – это, к вашему сведению, вещества психических чувств, материальный субстрат эмоций. Нет, нет, ни в коем случае не механицизм и не вульгарный локалицизм, а дифференцированный химизм, именно, только так.

Ваш этот… Хомуткин… Чересседельников… Лошадиная фамилия, вы не в курсе, это типичный случай эндорфинового дисбаланса, ну просто классика, между прочим, еще Рабле описал, он тоже был врач и душевнобольной, вы не в курсе.

А мне тоже один раз, знаете ли, пришлось испытать. Воспалились четыре зуба, вот такой флюсище, ну я и попросил друга из поликлиники выдернуть их все сразу к чертовой матери, только так, чтоб не больно, не люблю боли. Ну он и шарахнул рауш-наркоз, веселящий газ, эн-о, вы не в курсе, товарищи, как вы можете так отставать от науки. Тройную дозу вкатил, представляете? Так я вместо трех часов ржал, извиняюсь, три дня, белья не хватило, пупочная грыжа вылезла. Вот что такое эндорфины, дорогие товарищи, литературу читать надо».

С той поры и переименовали мы Ивана Ивановича в Эндорфина Ивановича, в память о том, как он оборжал комиссию.

После комиссии и лекарства ему отменили, на фиг изводить попусту. Я и еще двое докторов (в мужском буйном работали только мужчины), все, кроме зава, использовали его стихийно сперва, а потом уже и сознательно, в качестве живого антидепрессанта: подойдешь, постоишь рядом, поржешь минуту-другую, вот вроде и опять жить охота.

Выписка Оглоблина произошла так.

Во время завтрака, после на редкость спокойной ночи моего дежурства (ни одного вызова, накатал поэму, за месяц выспался) произошло ЧП, не из ряда вон, но с предзнаменованием.

Больной Матирный вылил на голову завотделением ведро киселя. Всего раз в полгода случалось с Матирным такое и всякий раз с предвестием: то вдруг выздоровеет кто-нибудь из безнадежных, то из докторов кто-либо схлопочет в соседнее отделение.

Просто так никогда Матирный не выливал ни на кого ничего, Костоломов это хорошо знал и, обмываясь в тазике, озабоченно повторял: «Траляля».

И точно: не прошло и двух часов, как явился какой-то косматый тип в громадных темных очках и, хотя был не посетительский день, прорвался к Костоломову, выплеснул из портфеля на стол кучу бумаг и скандально заголосил: