Текст книги "Скрижали"

Автор книги: Владимир Файнберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

С тех пор как в сторожке егеря Исмаила Артур внезапно увидел одну и ту же страницу, переворачиваемую многими людьми, он знал: эта книга будет им написана. Где‑то в грядущем она уже существует. Провидению понадобилось приоткрыть завесу… Зачем? Приоткрыть, не подсказав, каким образом убедить людей в том, в чём они не хотят убеждаться две тысячи лет, показать, в сущности, очевидное.

Провидение в лице того же егеря Исмаила вручило ему и набор старинных китайских шкатулок, вложенных, как матрёшки, одна в другую. Когда в конце концов на Артура посмотрели собственные глаза, пронзила догадка: преграда на пути к спасению Аи – он сам, собственная нечистота, духовная немощь, грехи.

Та первая ночь в «Оазисе» в доме родителей Бобо особенно запомнилась ему. Совесть человека знает о совершенном грехе. Человек может забыть. Но совесть знает. Стоит только ей пробудиться…

Такого пробуждения он, пожалуй, никогда не переживал. Опять ломало позвоночник между лопатками.

В доме все спали. Было тихо. Только где‑то за окном шумел поток воды, непонятный здесь, в пустыне.

Артур стоял на коленях, уткнувшись головой в край кровати. Молился.

– Господь Иисус Христос, прости мне гибель духовного моего отца Александра…

Кому‑нибудь это могло бы показаться абсурдом, нелепостью. В то утро, когда убийца нанёс удар топором по голове священника, Артур был далеко, за полторы тысячи километров от места происшествия. Но в этом и состоял грех. Он, Артур, должен был оказаться рядом, остановить убийцу или принять удар на себя. Должен был, как человек, знающий, что Христос исполнил Свое обещание – остался среди людей «до скончания века», не только знающий, но и дважды видевший Христа, идти и возвещать это вместе с отцом Александром… А он, Артур, этого не делал.

– Господь Иисус Христос, прости мне обиду, которую нанёс Анне. Анечка, Анечка моя дорогая, прости меня…

За восемь месяцев до её смерти летний рассвет вставал над Москвой. Артуру страстно захотелось, чтоб к моменту пробуждения Анны перед ней на тумбочке стояли цветы. Розы. Обрызганные водой.

Взял свои последние деньги, поспешил на рынок. По дороге к цветочному ряду увидел очередь. С грузовика продавали клубнику в лубяных лукошках. Переменил решение. Выстоял долгую очередь. С лукошком клубники мчался обратно. А на улице возле дома гул, дым. Самосвал с горячим асфальтом, громадные жёлто–оранжевые асфальтоукладчики, катки с надписью «Pavimental. Roma. Italia». Рабочие – загорелые парни в жёлтых комбинезонах с той же надписью. Итальянцы. Красавцы.

В квартире стекла дрожали от грохота. Сизый дым солярки застилал за окном кроны тополей.

Анна уже проснулась. Вошла в кухню после душа – молодая, статная, в красном спортивно–тренировочном костюме. Увидела клубнику. Подошла к окну, пристально посмотрела вниз, захлопнула фрамугу, сказала:

– Смрад. Дышать нечем.

И стала мыть клубнику в дуршлаге. Порцию за порцией. Перекладывать в большую миску. Сказала:

– Как они там работают? Надо угостить. Сейчас отнесу, и будем завтракать.

Остановил её, заорал, полный ревности к этим красавцам:

– Да я на последние деньги, для тебя же!..

Посмотрела ничего не понимающими глазами. Ни слова в ответ. В конце концов сам взял миску. Отнес. Итальянцы были тронуты. Хватило на всех.

– Господи! Мне и в голову не пришло, а ей пришло. Смотрела непонимающими глазами. Оскорбил, не извинился даже. Умерла… Чего же я стоʹ ю со всеми своими идеалами? Господи, в душе всех осуждаю, всех сужу. Учеников разогнал, разочаровался, а ведь в том, что они такие, виноват только я. Не сумел поднять их к Тебе. Не смог. Не выложился до конца. Борю Юрзаева презираю, Борю – несчастного, с его раком щитовидки, его дамокловым мечом. Господи, кроме Тебя никого у меня нет. Никого. Знаю, без Тебя ничего не могу. Помоги мне, прости меня. Ты держишь Землю и звезды, и они не падают. Ты можешь все. Вразуми меня, Господи…

Опустошенный, Артур едва собрал силы подняться с колен, повалился на постель. Ломота в спине не давала уснуть. Боялся застонать. Боялся разбудить девочку, спящую где‑то рядом.

«Отец Александр остался в своих книгах, в сердцах своей паствы, а вот об Анне, никому не известном человеке, кроме меня не знает никто. Она существует только в моём сознании, пока я жив. И так же мама моя, отец. Все, кого знал, кто ушел… Но как же бабочка?! Тропическая бабочка, что билась среди снежинок об окно? А голос Анны? Значит, и помимо моей памяти все они где‑то есть? Господи, прости мне моё неверие! Ведь Ты обо всём рассказал, написано в Евангелии. Внятно. Открытым текстом. Какая же во мне косность, сопротивление, цинизм организма, напуганного перспективой смерти. Ухмылка дьявола, гипноз, под которым держат человечество…»

Ломота в спине, как ни странно, лишь подстёгивала мысли, они текли сами по себе, как неведомый поток за чернотой окна. Артур корчился, катался по постели. Хотелось растереть спину между лопатками, не доставали руки.

«…Снимал гипноз обыденщины отец Александр. И то после убийства всё постепенно затягивается тиной. Паства разбредается по другим церквам, другим приходам. Священники – с одной стороны, в шитых золотом рясах, пузатые, мы – с другой. Христос беден. Среди людей. Иерархи отдельно. Со своими обрядами. А что я могу? Господи, что я могу? Вразуми, Господи! Христос не берет мзды ни за что. А церковь? За каждую требу! За каждый шаг. Господи, уже осуждаю церковь! На что существовать ей, церкви? А на что существует Христос? Идет бедный, негде голову приклонить, переночевать. Не просит, не требует. Принимает лишь то, что добровольно подносят. От сердца. И целит бескорыстно. Господи, хоть в этом следую за Тобой. Но вот настанет утро, и придут за мной. А я ничего не могу. Не знаю, как лечить девочку. Господи, вразуми!»

Вдруг увидел он свою комнату в Москве. Висящую в правом углу над секретером деревенскую, закопчённую от пожара, чудесным образом попавшую к нему икону Христа. Нет, Артур не задремал, не забылся. Сознание, несмотря на бессонную ночь, работало с небывалой ясностью.

Лик смотрел на него светло и в то же время скорбно. Христос словно сожалел о чём‑то… Глаза Его ожили, повернулись направо. Повеление читалось в этом взгляде. Артур тоже перевёл взгляд.

Справа, на своём месте, висела небольшая, совсем новая икона целителя Пантелеймона. Она была специально исполнена для Артура – в подарок от вылеченного им иконописца.

Целитель поднял руку, повёл её вниз так, что она вышла за доску иконы. Это движение повторялось и повторялось. Артур понял, ему хотят внушить что‑то важное.

…Вверх, потом чуть вбок и вниз, вниз… Вверх, чуть вбок, вниз…

В ту секунду, когда Артур осознал, какую информацию передаёт ему целитель, в ту же секунду боль из спины ушла, исчезла. Словно выключили.

Он лежал распростёртый на постели здесь, в пустынном оазисе, в глубине Средней Азии. Все так же шумела за окном вода. И опять сквозь потолок, сквозь крышу проступило небо, рассвеченное встающим солнцем. И сонмы звёзд.

Он встал, толкнул дверь, ведущую на веранду. Осторожно прошёл по плотному облаку её деревянного пола и в разрыве зелёных кустов увидел сверкающую поверхность стремительного потока. Это был канал.

Артур разделся донага. Швырнул своё тело в живое тело воды. Течение подхватило, понесло. «Вода вся, на всей планете – один одушевлённый организм. Одно существо. Каждая капля – клетка организма – держит всю её генетическую память, информацию. Вода знает. Чувствует. Каждая капля тянется к другой, как капелька ртути. Стремится в одно. Ручей – к реке, река – к морю, море – к океану», – думать и плыть в неожиданно тёплой воде было легко, привольно. Течение работало за него, оставалось лишь подгребать руками, чтоб не уткнуться в крутые откосы, заросшие прошлогодним высохшим камышом, сквозь который пробивалась зелёная поросль. Артуру казалось, что думает не он – кто‑то другой, огромный, мудрый: «Не зря человек на восемьдесят процентов состоит из воды… Вода принимает, хранит любую информацию, может донести её куда угодно. Ты же сам насыщаешь нужной информацией стаканчик с водой, даёшь выпить больному, и тот выздоравливает. Сам пробовал – вода при этом изменяет вкус, учти, она меняет и цвет. Ты был невнимателен. Это правильно, что сейчас приобщился воде. Водой крестил тебя отец Александр…»

Возвращаться вплавь против такого течения было невозможно. Артур уцепился за камыши, вышел на берег. Вокруг никого не было. Он пробежал к кустам, где оставил рубаху и брюки. Оделся.

Как ладонь матери, коснулась лица тёплая ласка солнца. Волосы были мокры, рубаха прилипла к мокрой спине.

Через веранду вернулся в комнату, и словно не возвращался в неё – всё было видно вокруг: солнце, канал, звезды…

То, прежнее состояние, какое грянуло в сторожке Исмаила, вернулось полностью. Он взглянул на бумажную иконку Христа.

В дверь постучали. Вошло светящееся человеческое существо. Оксана. Мать Аи. Звено эстафеты от самого начала, от самого первого человека. И вот эта эстафета, эта стрела, летящая в будущее, должна была прерваться, упасть в землю…

– Як же вы купались? В канале водяные змеи кишат. Мабуть, могли покусать. Покушаете? Не вечеряли…

Она явно дорожила возможностью говорить на родном языке, видеть, что её понимают.

– Сначала девочка, – сказал Артур.

В дверях появился Бобо. Заспанный. По пояс голый. Сначала Артуру показалось, в комнате потемнело. Это была темно–коричневая мгла, исходящая от головы Бобо, от всей его фигуры.

– Ну, что? Готовы? – спросил он, не скрывая брезгливой гримасы. Втроем они прошли верандой. Миновали одну дверь, другую. Оксана открыла третью. Артур мысленно перекрестился. Ступил через порог.

Из полутьмы его встретил взгляд человеческого существа. Напряженный. Вопрошающий.

– Кровиночка моя, це тот доктор, с самой Москвы.

Укрытая до подбородка девочка, очевидно только что умытая и причёсанная матерью, продолжала напряжённо смотреть…

– Здравствуй, Ая. Меня зовут Артур. Можно сесть рядом с тобой?

Она заморгала.

– Ты что, не можешь говорить? – Он присел на край кровати в ногах больной, подумал: «Неужели и дыхательный центр отказывает?»

– Могу, – тихо произнесла она.

Девочка была непохожа на мать. Миндалевидный разрез глаз, припухлые щеки, иссиня–чёрные волосы, подвязанные красным бантом. Она обладала той своеобразной красотой, какую иногда дают редкие в этих местах смешанные браки.

– Це её снимки, – Оксана взяла со столика, где лекарства стояли вперемежку с куклами, большой конверт, подала Артуру.

Он посмотрел на свет рентгенограммы шейного отдела позвоночника. До операции. После операции. Здесь же, в конверте, находилось и медицинское заключение консилиума московских врачей. Оно, в сущности, было смертным приговором Махкамбаевой Ае Тимуровне, одиннадцати с половиной лет. В конце сообщалось, что пациентка выписана из клиники под расписку отчима.

– Мабуть, поглядите, яки лекарства она принимает? – спросила Оксана.

– Да он не врач. Писатель, – саркастически произнёс Бобо за спиной Артура. – Что ты ему суёшь?

– Мабуть, надо поглядеть ручки, ножки? Не может двигать ничем дитё. Пальчиком шевельнуть не может.

Артур встал. Шепотом, так же тихо, как могла говорить Ая, попросил их выйти.

На пороге Бобо обернулся:

– Мне этот ребёнок дороже жизни…

Артур затворил за ними дверь. Он знал: только абсолютная, стопроцентная вера в выздоровление принесёт успех. Эта вера должна быть не только у него, Артура, но и у девочки. У девочки – прежде всего. А то, чему научил его целитель Пантелеймон, – подмога, опора. Если эта опора не утвердится в вере, может ничего не выйти. И ещё – опыт подсказывал: необходимо доискаться, отчего развилась эта опухоль, найти причину. Если эта причина ещё существует, необходимо её ликвидировать.

Девочка испуганно смотрела на него. Теперь, когда они остались одни, она чувствовала себя совсем беззащитной.

– Ая, он правильно сказал: я не врач, я писатель. Я не буду делать тебе операцию, не буду делать уколы. Не буду делать больно. Но ты станешь здоровой. Хочешь быть здоровой?

– Не знаю, – шепнули губы девочки. Из угла её правого глаза выкатилась слеза.

Артур снова присел на край кровати, уголком простыни промокнул слезу, тихо спросил:

– Ведь твоя мама Оксана верит в Бога?

– Да.

– А ты?

– Не знаю. Там, за окошком, видела дядю с крыльями. И в Москве, в больнице. Ночью приходит. Мама говорит – то ангел.

– Она тоже видела?

– Нет. Я одна. Он добрый, – девочка вдруг взглянула так светло, с какой‑то уже неземной улыбкой. – Золотист.

– Что?

– Ангел золотист. А ты видел?

Артура поразило то, что она назвала его на «ты», как бы бросив навстречу мостик такого доверия, когда уже нет разницы возрастов, пола, социального положения. Есть два человеческих существа, хранящие в глубинах душ одну и ту же искру Божию.

– Нет. Я вижу другое, – так же доверительно прошептал Артур, решаясь наконец на то, о чём он думал, ещё когда ехал сюда вместе с Бобо. – Девочка, чтоб ты поправилась, могла снова ходить, бегать, я хочу надеть на тебя крестик. Он поможет. И мне. И тебе. Если ты не против. – Ему было важно, чтобы Ая самостоятельно пошла на этот шаг, сама приняла решение.

– Гипс, – сказала она. – Хочу. Только гипс.

Артур отвернул верх одеяла, увидел твёрдую гипсовую повязку вокруг горла.

– Ничего, скоро выбросим. – Артур расстегнул верхние пуговицы своей рубахи, снял с себя цепочку с тем самым кипарисовым крестиком, который подарил ему во время крещения отец Александр, осторожно надел через голову девочки ей на шею.

– Дядя Бобо увидит – заругает. Он маму ругает.

– За что ругает? За то, что верит в Бога?

– За все.

– Вот как?

– Дерется. Два раза видела. Мама хорошая.

– Да, мама у тебя очень хорошая. Очень.

– Правда? – девочка улыбнулась.

Нужно было удержать эту улыбку, подхватить. Но сейчас важнее, гораздо важнее было другое.

– Когда первый раз видела, что дрался?

– В ноябре, в городе. Из школы пришла, со второй смены. Он пьяный был. Ударил её. А мама плачет. А он опять.

– Подожди–подожди. Когда ты заболела?

– В ноябре. На рисовании карандаш рука не держит.

– Сразу на другой день?

– Наверное, через десять… Или больше. После Нового года мама и дядя Бобо повезли в Киев, потом в Москву. Могла ходить. Сама, – губы её искривились.

– Знаю. Остальное знаю. Всё будет хорошо, – он погладил девочку по голове. – Ты устала. Помолчи.

– Я видела, кто золотист. А ты кого видел?

– Расскажу. Только лежи и слушай. Не разговаривай, ладно?

Ая моргнула. Ресницы у неё были мокрые.

И Артур поделился с ней всем, что произошло за последние дни. Он рассказывал ей, как взрослой, как рассказывал бы отцу Александру. А больше никому. Даже Анне не стал бы рассказывать.

В какую‑то секунду у Артура возникло ощущение, что эта девочка, это человеческое существо старше его, мудрее, что Господь не оставил его в одиночестве, послал друга.

Ая слушала на удивление спокойно. Глаза её были прикрыты. И когда он замолк, подумав, что она засыпает, девочка прошептала:

– Не уезжай. Бобо сказал – завтра уедешь.

– Не уеду. Пока не поправишься, не уеду. Поспи.

Он вышел из комнаты на веранду.

Прислонясь к её перилам, стояла, теребила конец косы Оксана.

– Всё будет хорошо. Пока не поправится – не уеду, – сказал и ей Артур.

С этого утра он по нескольку раз в день занимался Аей. Делал то, что показал ему целитель Пантелеймон: соединял своей энергией разорванные в результате душевного потрясения токи того, что в специальной медицинской литературе называется «китайскими меридианами».

Для этого ему не обязательно было идти к Ае. Достаточно было того, что он видел её, ухватил её индивидуальную, духовную сущность.

Он знал: существуют люди, очень немногие, которые могут целить, вообще никогда не видя больного, для этого им не нужна даже фотография. Достаточно того, чтобы тот, кто просит за этого больного, представил его себе. Артур не обладал такой способностью. Ему необходимо было хоть раз увидеть человека, войти с ним в контакт.

Теперь, пообещав Оксане и – самое главное – Ае, что всё будет хорошо, он и сам нисколько в этом не сомневался. Просто не мог себе этого позволить. Секунда сомнения – и, как человек, идущий по канату, срываешься, падаешь. В данном случае падение грозило реально разбить жизнь Аи.

Артур обрадовался тому, что на следующее утро Бобо действительно уехал. Ему нужна была атмосфера доверия, покоя. А этот желчный человек мешал, мог в любую минуту столкнуть с каната.

– Вернусь недели через две, – многообещающе сказал он Артуру, садясь в свои «жигули».

Артур остался как заложник несчастного, погрязшего в своей гордыне Бобо. В глубине души ему было жаль этого талантливого, по–своему умного человека. В конце концов, Бобо снял картину о своём страдающем народе, женился на вдове погибшего друга, удочерил Аю. Стало ясно, что он не любит Оксану и она расплачивается за все его неудачи, за дурное настроение. А теперь и за то, что случилось с Аей. Бобо и Оксана были разные миры, как совсем разными мирами были Украина и эта пустыня с маленьким оазисом у канала.

Артур вставал очень рано. Теперь на сон хватало всего четырёх или пяти часов. Молился. Просил помощи. Потом, не выходя из своей комнаты, занимался Аей. Приходилось настолько сосредотачиваться, что через двадцать–тридцать минут он изнемогал, пластом валился на постель.

Оксана приносила завтрак. Лепешку, ещё тёплую. Творог. Чайничек зелёного чая.

– Как Ая? – спрашивал Артур, поднимаясь.

– Еще спит.

Каждое утро он ожидал другого ответа, но его не было.

Днем он заходил к девочке, лечил её, внушал, что она выздоравливает. На третий день Ая сказала, что больше не видит «того, кто золотист».

В этот же день Артуру показалось, будто в нём открылось новое свойство: прежде чем человек что‑нибудь говорил ему, он заранее знал, что именно тот скажет. Мало того, человеческие существа – отец Бобо Ахмед – мыслили на своём языке, однако Артур слышал и понимал эти мысли так же, как мысли Оксаны.

Это новое свойство было ему крайне неприятно. Так, однажды, когда ужинали все вместе и Артур поблагодарил Оксану за то, что она специально для него достала и приготовила кофе, он «услышал», как Ахмет злорадно думает: «Бобо уехал. Она бегает к нему по ночам, как курица к петуху».

…Тот же Ахмет достал Артуру удочку. Некуда было себя деть в длинных перерывах между занятиями с Аей. Необходимость отвлечься хоть на время, отключиться, заставила его вспомнить о рыбной ловле. Он знал – слежение за поплавком, сосредоточение на яркой точке, плывущей среди воды, отключает хаос, мельтешение мыслей.

К его удивлению, удочка оказалась из стеклопластика, заграничная, с прекрасной катушкой для лески.

– Откуда это здесь? – спросил он Ахмета.

– Один большой человек в Грецию туда–сюда летает, всё имеет.

Артур снял катушку и стал бродить с удочкой по берегам прудов и каналов просто так. Просто так смотреть, как играют поплавком мельчайшие живые пузырьки воды…

В один из таких дней за этим занятием его и застал Борис Юрзаев.

Артура не удивило появление бывшего ученика. Он знал, кто‑то интересуется его передвижением, что‑то ищет. Знал, что Борис давно собрался эмигрировать в Израиль. А кроме того, в сознании все чаще всплывало то его имя, то его лицо. Почему‑то всплывало и слово «Скрижали»… Артур не называл свою тетрадь с конспектами таким высокопарным словом. Лишь однажды, желая хоть как‑то подстегнуть группу, сказал, что достигшие определённого уровня получат возможность ознакомиться с мыслями замечательных людей, настоящими скрижалями.

И вот непоседливый, предприимчивый человек добрался сюда, наивно полагая, что сможет извлечь выгоду из этих самых «Скрижалей». «Отдам, – подумал Артур. – Кто знает, не он, кто‑нибудь другой поймёт суть того, что там содержится, попробует не существовать, а БЫТЬ».

Вспомнив на свою беду о том, что Борис учился на нейрохирурга, Артур решил посоветоваться, показать ему Аю, может быть, услышать что‑то обнадёживающее. Он был совсем один здесь в сражении за жизнь девочки…

Но едва услышав слово «валежник», Артур понял: не то что показывать Аю, в дом впускать ни в коем случае нельзя, рядом терпеть нельзя. Этот человек опасен. Может сбросить с каната.

И он поспешил отделаться от Бориса Юрзаева.

А на другое утро Оксана сказала, что у Аи зашевелились пальчики ног.

ЭПИЛОГ

Бобо вернулся через двенадцать дней, вечером. И первым, кого он увидел, подъезжая к навесу, под которым всегда ставил свой автомобиль, была идущая Ая. Она держалась за руку Артура.

Бобо выскочил из машины, кинулся к девочке, схватил, обнял. Гипсовый обруч–воротник ещё стягивал её шею.

– Почему это не убрали? – спросил он, осторожно ставя девочку на землю.

– Я не врач, – ответил Артур, – это должны сделать врачи. Придется везти её в больницу. Нужен рентген. Пока не будет снимка, заключения врачей, я не уеду.

Пошли к дому. Бобо отметил, что за это время Артур сильно поседел. Был хмур.

А девочку переполняло счастье возвращения к жизни. Она помогала матери у плиты, приносила и ставила на стол тарелки. Бобо придирчиво смотрел – руки, ноги, всё двигалось.

– Помалу, кровиночка моя, помалу, – не уставала повторять Оксана. – Вот дядя Артур заругает, вот заругает.

Сразу после ужина Артур настоял, чтобы Ая отправилась спать. И та послушно встала из‑за стола. Оксана ушла вместе с ней.

– Что же, теперь‑то можете выпить со мной за вашу удачу? – спросил Бобо, доставая из буфета бутылку виски и рюмки.

– Это не я. Бог, – ответил Артур.

Бобо взорвался:

– Что ты мне тычешь своим Богом! Думаешь, я сразу не понял? Да это был просто неверный диагноз! Вот и все.

– Какая разница… – Артур поднялся из‑за стола, пошёл на веранду.

Но Бобо не отставал.

– Просто неверный диагноз. Пудрите мозги таким, как Оксана. Крест нацепил на ребёнка! Думаешь, я не заметил? Мракобесие в моём доме… Что сделал твой Христос? Перестали люди убивать друг друга? Грабить? Подсиживать? Не можешь ответить! Просто неверный диагноз!

– Откуда в вас такая злоба? – обернулся Артур.

Он вошёл в свою комнату, запер дверь на крючок.

«Неверный диагноз? Пусть. Так ему удобнее. Но откуда все‑таки такая злоба? – продолжал думать Артур, расхаживая между кроватью и столиком. – С другой стороны, эти вопросы могли задать сотни тысяч людей. Еще хорошо, не предъявил счёт за инквизицию, за крестовые походы, за то, что церковь сотрудничала с КГБ …»

Он знал ответы. Но не мог позволить себе ввязываться в спор с озлобленным, не желающим никого слушать человеком. Никого, кроме самого себя. Закрытым наглухо. По опыту Артур знал: подобные споры кончаются для него сильнейшим гипертоническим кризом. Вот и сейчас загудел затылок – поднималось давление.

Он сел к столу, растёр ладонями голову.

«Может быть, эту книгу и надо написать для таких, как Бобо? Чтобы поняли, что людям дарована свобода воли. Что за их безобразия отвечают они сами, только они. И отвечают именно перед Богом. Церковь – те же люди. За все извращения истины, которую принёс Иисус Христос из невидимого отсюда мира, Он не в ответе. Уже принял казнь на Голгофе. Хотите ещё? – Артур сам не заметил, как все‑таки ввязался в мысленный спор. – Горды своей независимостью? Свободой от религии? А что это значит? Это значит – перекрыт контакт с Богом. Человек, полный собой, не может ничего вместить. Большинство хочет как можно больше взять, хапнуть. Не отдать. Не понимаете: только когда отдаёшь, в тебя вливается вполне ощутимое Нечто… Требуете доказательств существования Бога и сами мешаете проявиться тайне Господней. Потому что инстинктивно боитесь, смертельно боитесь этого. Ибо пробуждается то, что называется совестью. И наступает время жить иначе. Не по тем правилам, что навязал сатана. Его правила – конвейер, уводящий вниз, в преисподнюю. Да, быть среди людей, живущих по этим правилам, трудно. А Христу было легко? А Яношу Корчаку легко было добровольно идти с детьми в газовую камеру? А бедный мой батюшка Александр, что чувствовал он, отдавший всю свою любовь людям, когда, получив удар топором в голову, делал последние шаги к дому? В этом мире законы сатаны. За все хорошее – расплата. Христос, между прочим, никакого христианства не проповедует. Всё, что он говорит, – любить Бога и друг друга. Как самого себя. За то, что натворили другие, считающие себя Его последователями, не отвечает. А я, Артур Крамер, выходит, должен отвечать?»

Тупая боль в затылке нарастала, пульсировала. В глазах рябило. Он с трудом разглядел стрелки на циферблате. Шел второй час ночи.

Артур погасил свет. Лег. Лежать оказалось ещё хуже. Начала кружиться голова. Он снова встал. Попытался помочь сам себе, снизить давление крови. И это ему удалось. Тотчас. Но едва перевёл дыхание – боль ударила с новой силой. Так случалось всегда. Он мог помогать кому угодно, но только не себе. Не умел закрепить результат. Не умел.

– Господи Иисусе Христе, помоги мне, – шептал он. – То спина, то голова… Что со мной происходит?

На рассвете в дверь кто‑то постучал. Тихо. Осторожно. Откидывая крючок, Артур был уверен, что это Ая.

Действительно, перед ним в белом платьице с букетом красных маков стояла девочка. Вид у неё был встревоженный. Артуру показалось, что поперёк колена её левой ноги что‑то чернеет. Он пригнулся, увидел глубокую ранку с ещё не засохшей кровью.

– За цветами куда‑то лазила? Упала? Больно? – Он погрозил пальцем. – Я тебе что говорил? Не спеши. Успеешь. Иди в комнату. Остановлю кровь.

– Не надо, Артур, – голос Аи прервался. – Дядя Бобо – дурак. Я слышала, как он маме кричал – неверный диагноз. Кричал – ты ничего не вылечил. Слышала ночью. Не спала. И ты не спал, да?

– Да, – признался Артур.

– Иди сюда, – она потащила его на веранду.

– А букет кому?

– Тебе. Конечно, тебе, – она протянула цветы.

Артур положил их на край стола, пошёл вслед за девочкой. Ая взяла его за руку.

– А ну, сожми мою ладонь. Можешь? А сильней?

– Могу. Не буду. Не хочу делать тебе больно. Ты больной. Что болит? Голова?

Он кивнул. Понуро подумал: «Я на нуле. Даже ребёнку видно. Бобо с Оксаной ругались. Из‑за меня. Что с ней будет? Еще одно потрясение – все начнётся опять …»

Ая вела мимо овощных грядок, вдоль старого забора. Пригревало утреннее солнце. Где‑то совсем рядом ворковала горлица.

– Лезь сюда. Сможешь пролезть? – Девочка отодвинула трухлявую доску, юркнула в щель. Артур протиснулся вслед. И оказался там, где до сих пор ещё не был. В заброшенном ореховом саду.

– Что ты встал? – обернулась Ая. – Идем!

Она снова взяла его за руку. Повела по траве среди корявых мощных деревьев, брызнувших первой листвой. От ряби стволов, блеска воды в широком арыке, пересекавшем сад, у Артура ещё сильней закружилась голова, загудел затылок.

Она подвела его к стволу, лежащему у берега арыка, усадила. И сама села рядом на сухой пригорок.

– Обиделся, – сказала Ая. – Бобо обидел тебя.

– Ну, что ты, девочка, – произнёс Артур и в тот же момент понял: обиделся. Конечно же, обиделся на людскую неблагодарность. От этого внезапного удара – головная боль, давление, всё! Опустился до обиды, оскорблённого самолюбия. А думал, что давно уже изжил его, это проклятое самолюбие, любовь к себе. Он был потрясён проницательностью Аи.

Она стала взрослой. Умницей. Теперь за её здоровье, её будущее можно было не беспокоиться.

– Нагни голову! – приказала вдруг Ая.

Он пригнулся навстречу к ней. Аина рука надела на шею цепочку с кипарисовым крестом.

– А ты? – спросил Артур. Ему стало неприятно, что она, выздоровев, поспешила избавиться от креста.

– Смотри! – Она потянула вниз вырез своего платьица, и он увидел поверх гипсового ошейника чёрный шнурок, на котором висел крест, сделанный из двух палочек. – Сама! Отколола ножиком от бабушкиного дерева. Она всегда здесь отдыхала. Поранилась щепкой. А ты думал, упала, да?

– Давай меняться крестиками? – предложил Артур.

Но девочка словно не слышала его слов. Она смотрела на Артура, не решаясь что‑то сказать. Наконец спросила:

– Знаешь что?

– Что?

– Можно, теперь я тебя буду лечить? – и, подражая Артуру, протянула руки к его голове, начала делать круговые движения.

Аины губы что‑то шептали, шептали. Он не мог разобрать что. Ему казалось, она разговаривает, умоляет того, кто «золотист».

И боль постепенно ушла.

– Прошло, – сказал Артур. – Совсем.

Девочка пристально смотрела на него, сложив вместе приподнятые ладони. Как крылья бабочки.

1992–1993

Москва – остров Скиатос, Греция