Текст книги "Невидимая сторона. Стихи"

Автор книги: Владимир Файнберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

парусный флот.

Где наша юность,

палатки меж сосен?

Первой любви—ни следа.

Нет той любви, той страны и тех песен.

Не будет уже никогда.

Пирей. Ни дождя, ни ветра, ни снега.

От Родины—только лицо Олега.

* * *

Поедем в Падую?

Я не был в ней веками.

…Так звезды падают.

И так взлетает камень.

Поехали в Тифлис?

Там НикоПиросмани,

чей герб и чей девиз—

глаза невинной лани.

Поедем в счастье всех.

Я там ни разу не был.

А это просто грех—

жить, не увидев неба.

Поехали туда,

где нас давно заждались

Очаг. Окно. Звезда.

Что смотришь ты в печали?

* * *

Памяти Ф. Г. Лорки

Апрель испанский—

голубой, зеленый.

Морские ветры по бульварам бродят.

Средь площадей и улиц Барселоны

я шел и повторял:

—Смотри, Володя!

Пропахли солнцем, кофе и цветами

дома, балконы, жалюзи, решетки.

И яхта в порт

под всеми парусами

несет свой силуэт, как юность, четкий.

Колумб

встречает с высоты колонны

корабль белый, что идет из Ниццы.

В пролетках лакированных

влюбленных

катают тихо старые возницы.

Тропою тротуаров и бульваров

я шел и шел,

не сознавая цели,

и кофе пил у стоек тесных баров,

и снова выходил на свет апреля,

где птицы всех названий и расцветок

по всем кварталам

пели,

щебетали,

и в пленницах висящих всюду клеток

не чувствовалось грусти и печали.

Смотри!

Торгуют розами цыганки

среди платанов, взорванных листвою.

Ты пережил и Гитлера, и Франко.

Ты здесь,

в Испании!

Так что с тобою?

…Печаль

неотомщенного поэта

была подобна сдавленному стону.

Его глазами

я глядел на эту,

искрящуюся в солнце Барселону.

СОЛНЦЕ РОДИНЫ

Испанский город Авила

за крепостной стеной казался старой маркой, зубчатою такой.

С холма смотрел он тихо

на голубой рассвет,

На то, как речка Рио

уносит ночи след.

По грудь в кустах туманных река текла под мост.

А с моста иностранец

искал остатки звезд.

Щелкал кастаньетой соловей в кустах.

Автобус шел к Мадриду весь еще в огнях.

Я был иностранцем,

на меня Восток

наводил слепящий солнечный зрачок.

ТУРИСТ В МАДРИДЕ

Утром перламутровым Мадрида

из отеля

на тенистый тротуар

улицы Гран Виа

только выйду,

как земной

перевернется шар.

Грянет,

нарастая,

убывая,

так что осознать и не успеть

странная мелодия,

такая,

что ее услышать—

умереть.

Спутаются

годы, судьбы, сроки.

Полицейский глянет,

удивлен —

почему

заплакал одинокий

человек?

Чего лишился он?

Среди банков

и отелей лоска

и безмерной роскоши витрин,

прислонясь к газетному киоску,

что он плачет,

этот господин?

Раздирая

слезные каналы,

что давным-давно позаросли,

будут слезы

стыдно и устало

прожигать асфальт на полземли.

Загудят виски.

И сквозь ломоту,

отирая мокрые глаза,

лишь тогда

я осознаю что-то

отгремевшее, словно гроза.

…Из машины с рупором на крыше,

что промчала с улицы

в квартал,

у дверей отеля я услышу

музыку —

«Интернационал».

В восемьдесят третьем

я заплачу

у всего Мадрида на виду.

Вот о чем

не знал счастливый мальчик

в довоенном

мопровском году.

ночью

Удивлен Владимир Львович, электричество зажглось.

Он задул свечу в шандале—

поживем еще, авось!

Отрывает ветер ставни,

дождь полночный лупит так,

что порой не слышно грома,

только молнии зигзаг.

А порою так шарахнет

Зевса трехэтажный мат-

рюмки чокаются в кухне,

стены дома дребезжат.

…Под настольным светом ярким,

что давно я не видал,

жизнь моя стоит огарком, вставленным в чужой шандал.

ВОСПОМИНАНИЕ

Я смотрю в небо.

Ты стоишь слева,

ты смотришь вниз.

Парашютист

медленно-медленно

падает с неба,

парашютист.

Купол на синем,

он белей снега,

туг и как парус чист.

Парашютист

медленно-медленно

падает с неба,

парашютист.

Ты говоришь:

—Не корми тебя хлебом,

лишь бы глазеть, эгоист.

Парашютист

медленно-медленно

падает с неба,

парашютист.

Я смотрю в небо,

как смотрят в небыль.

Ты смотришь вниз.

Парашютист

медленно-медленно

падает с неба,

…Парашютист.

БАЛЛАДА О ТРЕХ БАНКАХ

Две жестянки из-под пива, третья—из-под кока-колы

обитают на балконе

заколоченного дома.

Я их повышаю в ранге.

Мне их жизнь давно знакома.

Эти три консервных банки дремлют, под луною нежась. Умывает их росою

утра солнечная свежесть.

Надписи читает солнце,

отражается в их донцах.

Но когда приходит буря-

лупит дождь, срывает ветер черепицу с плоских крыш, понемногу, балагуря

это три консервных банки начинают жить своею

очень-очень странной жизнью,

и за ней не уследишь.

Быстро катят по балкону,

натыкаясь друг на друга,

шума, грохота и звона—

на весь дом, на весь квартал.

Как-то я примолний свете

у одной, что вскрыта плохо,

вдруг отчетливо приметил

зверя страшного оскал.

Загонять другую в угол

и лупить по ней без счета,

и следить за третьей банкой,

что не вдарила едва…

Я их повышаю в ранге.

То —живые существа.

Я стою в окне напротив,

одинокий, несчастливый.

Чтоб лишиться всех иллюзий—

нет на свете лучшей школы.

…Две жестянки из-под пива,

третья—из-под кока-колы.

УНИВЕРСИТЕТ В АЛКАЛАДА Д'ЭНАРЕСЕ

Это есть.

Это тут.

Это здесь.

Вот он трудится

в солнце рассвета—

белый аист

на черном гнезде

над фасадом университета.

Желтый мрамор,

как торт кружевной,

весь в гербах,

барельефах,

латыни.

Европейскою

мягкой весной

тает здание

в солнечной сини.

Белый аист

венчает фасад,

словно знамя живое

планеты.

Будто нет ни ракет,

ни преград —

только весны,

университеты.

Только старых платанов

листва

брызжет туго

зеленой струею,

и пчела,

пробудившись едва,

вдруг пронзает пространство

собою…

Зелень двориков

в роспуске роз,

тень аркад по краям

кружевная,

где мелькает студенческий кросс

и пчела пролетает, мелькая.

А над всем этим – аист.

Как весть

о возможности

воли и счастья.

Это здесь.

Это тут.

Это есть.

В этом мире,

что рвется на части.

В ГОСТЯХ У АНГЕЛ ОСА

Пир начался.

Открыты двери.

И в комнату заходят звери,

сначала пес,

а после кот.

Бывает и наоборот.

Не первый раз я в этом доме,

что Ангелос построил сам.

Он может все. Быть может, кроме

того, чтоб взвиться к небесам.

Он на горе свой дом построил,

на полдороге от небес.

Живут здесь с Ангелосом трое—

сын, дочка и жена Инес.

Здесь изо всех огромных окон,

со всех балконов и террас

ты видишь море так далеко,

что кажется—в последний раз.

Здесь прозвучало столько песен,

здесь прыгал пес, ласкался кот.

Здесь был я счастлив, был я весел. …Бывало и наоборот.

* + *

Я знаю женщину Марию,

и очи у нее такие,

что всем нам мать.

Я видел лошадь редкой масти,

та масть была

в масть просто счастью,

не описать.

По радио я голос слышал,

а в нем вся нежность мира дышит,

да плох прием.

Где этот голос,

эти очи,

где лошадь? Как? Скажи мне, Отче,

без них живем?

КАРТИНКА

Закатное солнце за гору

заходит, как будто за жизнь.

Под арками рыбного рынка

три длинные лампы зажглись.

И в сумерках, синих, как море, всплыла молодая луна.

А море еще прозрачно,

прозрачно до самого дна.

Над синим стеклом мотоботы, недвижен их сонный парад

как раз против рыбного рынка,

где длинные лампы горят.

Здесь осьминоги, лангусты трепещут средь мокрых ставрид. …Смотри же, пока еще видишь! Пока еще рынок открыт.

КАФЕ-БАР «МИФОС»

Как жаль, что не могу побыть здесь с Толей!

На лучшем месте и за лучший столик

его с собою усадил бы рядом.

Не стал бы я рассказывать историй,

была бы мне первейшая награда,

когда б отсюда, с берега залива,

он видел даль и острова вдали

и пил бы кофе, а быть может, пиво.

И море древнее раскатывало б свитки

волн тяжких, как гекзаметр поэта.

Хозяин бара был бы не в убытке.

Мы с Толей просидели б до рассвета.

Я разделил бы с ним тоску по дому.

Не по тому, что есть. А по другому,

какого нет на свете, может быть…

р

ЧАКЫР

Опять луна идет гулять по миру.

И не дает мне спать,

а значит, и Чакыру. Огромнейший овчар

во тьме за мною ходит,

как маятник часов

старинных на комоде.

За дверью Христо спит,

за этой дверью—Златка.

Свет лунный золотит

дверные рукоятки.

Ночной старинный дом. Старинный сад. Ограда.

Опять идем назад

мы из прохлады сада.

За дверью Златка спит,

за этой дверью—Христо. Камин еще горит,

в камине бахнул выстрел. Взметнувшись роем звезд, распалась головня.

Чакыр поджал свой хвост,

он смотрит на меня.

Взгляд желтый неспроста глядит, лишенный речи… Вдруг на дыбы восстал

и– лапы мне на плечи. Чакырушка, мой брат,

что ты поведать хочешь?

Двух лун собачий взгляд

мне смотрит очи в очи.

Стоим как дураки,

освещены луною.

Две статуи тоски

средь спящего покоя.

* ♦ »

Я плачу о том, что убит он,

убит он—отец Александр.

И я написал, что убит он,

что взяли его небеса.

А он после службы вечерней

на дровнях поедет сквозь снег

с гостями из Новой Деревни

куда-то, где шутки и смех.

Меня Александр не заметил.

Спешит, улыбается он.

С горящими свечками дети

со всех подбегают сторон.

О чем же я плачу? На сердце,

на сердце такая тоска– проснусь—будет некуда деться…

И только лишь Никич Оскар,

он умный, он знает причину,

меня не пускает из рук.

В глазах его та же кручина,

в глазах его тот же испуг.

А лошади прядут ушами,

а дровни гостями полны.

И церковь сияет огнями

средь снежной и мертвой страны.

СТРАНА

О чем бы ни говорили,

сворачиваем на одно.

Так камень, брошенный в воду,

всегда уходит на дно.

Так птицу, взлетевшую в небо,

всегда настигает земля.

В конце концов в порт приписки—

курс корабля…

ЗЕРКАЛО

В гостях, где яркая лампа над зеркалом в тесной прихожей,

надевая свой плащ, промелькнул человек, на меня непохожий.

Я взглянул на него, на меня бросил взгляд он и замер.

Мы стояли, столкнувшись глазами.

Тот, что в зеркале,—в черных подглазьях, угрюмый,

он взирал кочегаром из дальнего трюма,

из глубин, о которых не знают совсем пассажиры,

из другого, из сокровенного мира.

Весь мой ад, что, казалось, скрывал я умело,

вся моя преисподня глядела…

Я свой плащ застегнул. Постарался улыбку напялить.

Но сурово смотрел мой двойник, как судьба,

как мгновенное фото на память.

* • *

Когда же ночи негр

в татуировке звезд

восстанет над землей

во весь огромный рост,

нахлынут облака,

пройдут дожди, снега,

чтоб скрыть от глаз людей

ту ночь наверняка.

Все крыши, потолки,

весь отсвет фонарей—

чтоб бездны черноту

сокрыть от глаз людей.

Чтоб спали до утра,

загадкою не мучась.

А утром—белый свет,

обыденная участь.

И только на горах

превыше облаков

астрономы следят

полет иных миров.

Да спутники кружат

в молчанье ледяном.

Да кое-кто не спит

среди объятых сном.

В КОМАНДИРОВКЕ

1

Когда из центра областного

в районный ехал городок,

себе в автобусе дал слово,

что после завтра—наутек.

Не за четыре дня, а за день

на очерк факты наберу,

чтобы скорей оставить сзади

всю эту черную дыру,

где от дождя от обложного

течет грязищей глинозем,

где от циклона ледяного

мутит небесный окоем.

Еще сентябрь—деревья голы,

слезятся в окнах огоньки.

Понуро школьники из школы

идут вдоль глинистой реки.

Я думал: что людей здесь держит?

Проклятый климат не дает

ни урожая каждый год,

ни просто хоть на грош надежды.

Здесь нет заводов, нет и строек,

ни центр, ни глушь, ни рай, ни ад.

О сих местах молчит историк.

И футурологи молчат.

Мне скажут—держат всех кладбища,

могилы дедов и отцов.

Но тех могил почти не сыщещь—

война была в конце концов.

Не здесь, а в сторону Берлина

легли, оставив этот край…

У автостанции машина

остановилась. Вылезай!

2

Свой план с утра я начал бойко

осуществлять. И невзначай

блокнот заполнил материалом

на тему: быт и городок.

А к вечеру прибрел устало

на автостанцию. Не в срок.

В дожде гласило расписанье:

автобус—только через час.

И час потек. От ожиданья

я, как свеча на ветре, гас.

Дымя сырою сигаретой,

Вкруг черной площади шагал

и думал:«Где-то юг и лето…

А я-то что здесь потерял?

Век эту площадь буду помнить

и парикмахерской окно.

Зайти? Блокнотец свой пополнить,

да и побриться заодно?»

3

…И залец пуст. И кресла пусты.

Две парикмахерши в дверях

о модных судят сапогах,

о том, что срок рубить капусту.

И, болтовни не прерывая,

одна на кресло кажет мне.

И воду для бриться другая

несет в железном кувшине.

Но тут я в зеркале заметил

малиновой портьеры вздрог,

и вышел парикмахер третий,

держась за посох, как пророк.

Он впрямь похож был на пророка—

и тощ, и красноглаз, и стар.

Из ящика в мгновенье ока

салфетку грязную достал.

И мне на шею повязал.

– Простите, очередь моя! —

затравлено сказал подружкам.

Они, презренья не тая,

переглянулись.

Стало душно.

Я глянул мельком за окно—

уже скопились пассажиры.

Но четверть часа все равно

есть брадобрею на поживу.

Покрыв мне щеки пеной жаркой,

он правил бритву на ремне,

и так о ремень ею шаркал,

что посвист реял в тишине.

Подумал я– маэстро местный

желает показать свой класс,

и, отвалясь на спинку кресла,

следил за ним, прищуря глаз.

Вот бритву сполоснул водою, вот, шею вытянув вперед,

навис он низко надо мною,

пускаясь в бреющий полет.

Запахло горем, тленом, луком.

И –

у него дрожали руки!

Так вот зачем глядят подруги,

не сводят с зеркала очей!

Из-за малиновой портьеры

они, как милиционеры,

следили за движеньем каждым, кровопролитья злобно жажд я…

И кровь лилась! Из всех порезов.

И пена розово плыла,

и бритвы дергалось железо.

До горла очередь дошла.

Я мог прервать кровопусканье, Вскочить и, пену утерев,

сбежать в автобус, к ликованью желающих скандала дев.

Но я застыл оцепенело.

Так стрелка чуткая весов

вдруг замирает до предела

на равновесье двух основ.

Не понимая, в чем причина,

как жертва в кресле я сидел,

И брадобрей, не скрыв кручины,

в глаза мне робко посмотрел.

Взлетела бритва. Время мерло.

В окне проехали лучи.

Брей, парикмахер! Режь мне горло! Автобус, исчезай в ночи!

ТЕЛЕСКОП

1

Тбилиси по горам

взбежал со дна долины.

Висит балкон в ночи

средь городских огней.

Сюда, в свой телескоп

устраивать смотрины

съезжается компания друзей.

В конце трудов дневных,

ища душе покоя,

веселые, и каждый без жены,

под кровлей холостой

они собрались – трое,

что с детских лет

мальчишески дружны.

Здесь каждый в кресле

будто бы патриций,

распахнуты рубахи до пупов.

Вы скажете – «Балбесы!

Им за тридцать!»

А я скажу —

«Не хайте этот кров!»

Ведь если мы

на белом свете жили,

что лучше дружбы

заслужили мы?

И чтоб у ног —

холодные бутыли,

и жар всходил

от блюда бастурмы.

А телескоп,

стоящий на треноге,

а южной ночи

вечный бенефис!

То на Луне,

то на звезде,

как боги,

они могли бы быть.

Но смотрят вниз.

Туда,

где желтые созвездья окон,

где в отдаленной

тишине квартир

взгляд телескопа

может ненароком

открыть красавиц

сокровенный мир.

Зураб, Рамаз, Михо,

поочередно

впиваясь взглядом

в мощную трубу,

выискивают

то, что им угодно,

и что для вас

и для меня —

табу.

2

Но что сидеть,

как критик на премьере?

Я гость.

И к телескопу приглашен.

Устраиваюсь у балконной двери.

И отплывает от меня балкон.

И наплывают в глаз

созвездий грозди,

бровь леденит

холодный объектив,

уходит взгляд

в космические гости…

Но вдруг

как бы задел его мотив.

И неумело,

дрогнувшей рукою

трубу слегка повел я

вбок и вниз.

И в окуляр вошло,

закрыв собою

все звезды неба,

весь ночной Тифлис,

видение…

Должно быть в кухне,

вымывши посуду,

она сидела,

опершись о стол.

А впрочем,

я придумывать не буду —

быт в объектив

и краем не вошел.

Ее лица

ни старость, ни усталость

не тронули еще,

но, как во сне,

вся музыка его

рождала жалость

и чувство виноватости во мне.

За то, что в давке

ездит на работу,

за очередь

к прилавкам и у класс.

Все это было в нем.

И было что-то,

чего еще

не постигал мой глаз.

Лишь смутно музыка

о чем-то пела,

как будто бы звала

в далекий путь…

И тут меня толкнули —

Эй, в чем дело?

А ну, подвинься,

дай и нам взглянуть!

Глаза Михо, Зураба и Рамаза

приникли к телескопу.

А потом

мы молча

стылое доели мясо,

запив его

согревшимся вином.

ПУТЬ НА ПЕРЕВАЛ

Пыльный «газик» по пыльной дороге

мчал к предгорьям.

На склоне дня

Копетдага синели отроги

и распахивались, маня.

Удлинялись закатные тени,

вырастал,

нависая,

хребет,

над которым в оцепененье

дотлевал еще

солнечный свет.

В этом свете

два грифа парили,

карауля свой ужин простой —

тот, что можно добыть без усилий,

лишь бы падалью пахло земной.

Мчался «газик».

Сужалась долина,

превращалась в ущелье она,

где единственный дом возле тына

обозначился светом окна.

А потом показалась терраска,

а за ней в темноте —

и костер.

В дымном свете его, словно в сказке,

кто-то к «газику» руку простер.

Из ночного и теплого мира

пред машиной возник человек.

Протянул он

из печи тандыра

с пылу – с жару горячий чурек.

Незнакомым проезжим в дорогу

хлеб вручив, он исчез без следа.

И помчали мы вверх, словно к богу.

Скрылись грифы.

Сияла звезда.

АБУСАИД ТУРСУНОВ

Безвестный ветеран

в безвестном кишлаке,

работал он кассиром в бане.

А мимо проезжали налегке

то на подводе, то на ишаке

со всех окрестностей дехкане.

И в путь обратный

с хрупким грузом

вновь

они тянулись и тянулись мимо.

И супил ветеран седую бровь,

осознавая тайную любовь,

что, кажется, прошла необратимо.

Он ревновал людей

к посуде той,

что за оконцем кассы проплывала, —

продукции гончарной мастерской,

где наскоро лепили день-деньской

из глины все изделия для «вала».

Пусть для шурпы, для плова, для цветов

годились те горшки, те блюда, вазы,

но разве только,

чтоб отведать плов

вы вносите изделие в свой кров?

Оно должно дарить

и радость глазу!

Однажды он восстал,

и в мастерской,

явился

величавый, словно ода,

и перебил все вещи до одной,

и даже печку развалил ногой.

А после взял коня,

запряг в подводу.

Не ищут так золотоносных жил,

как возле Фанских гор

искал он глину.

А после печь,

что песню, он сложил,

глазурь и краски

в муках сочинил,

Аллаху помолился для зачина.

Глядели, рот разинув, гончары,

как из-под рук его

рождалось чудо:

сперва

свистульки детям для игры,

а уж потом возникла, как миры

разнообразная посуда.

Горшки цветочные

и вазы для цветов

являлись из небытия на диво.

А мастер, недоступен и суров,

вертел гончарный круг без лишних слов

и только щурился счастливо.

Откуда этот дар,

он сам не знал.

Со всех краев

съезжались люди,

и каждый по дешевке покупал

то, чем музей пока пренебрегал,

о чем теперь мы пишем, как о чуде.

ПЕЙЗАЖ

В желтый узор

перелиться готовое,

таджикское красное,

таджикское лиловое…

Вдоль полей зеленых горы

словно сюзане висят,

четко вышит на которых

миндаля цветущий сад.

В небо взгляду-альпинисту

солнце не дает взойти

желтый жар его неистов

вниз уводит, на пути,

что ныряют под уклонцем

средь тюльпанов и гранат,

и опять уводит к солнцу

вертикальный этот сад.

По стене тюльпанов алых

тихо движется тюльпан,

то на ослике усталом,

на себе неся тюрбан,

всадник в стеганом халате

вниз спускается, в кишлак.

Вдоль арыков – неохватен

красно полыхает мак.

Ребятня у стен прогретых

желтым светом высоты

в шелк и бархат разодета

бегающие цветы!

Яркой музыкою дышит

гор цветущий небосвод.

Кто хоть раз ее услышит,

тот с собою унесет —

в желтый узор

перелиться готовое

таджикское красное,

таджикское лиловое…

СЕВЕРНЫЙ АВГУСТ

У лета времени немного —

Уже созрела недотрога.

Стручки стреляют семенами

в руках снующей детворы. Знобит грядущими снегами

еще зеленые дворы.

И августовский ветерок

таит ноябрьский холодок.

Хотя еще придет награда – сентябрь с пакетом винограда.

ТБИЛИССКИЕ БАНИ

На Майдане

в Пестрой бане,

в номерах, где Пушкин был,

Зурико

меня и Саню

серной баней угостил.

Друг за другом

входим трое,

как в отшельнический скит.

…В беломраморном покое

тишину струя дробит.

Льет из трубки

в камень чаши

недр подземных вечный дар,

не остывший, не угасший —

от струи исходит пар.

Запах серы —

запах ада.

Только чувствую душой:

это – райская награда,

недостоин я такой.

Сухощавый, как отшельник,

старец

вышел на порог.

Держит он в руках не веник,

а батистовый мешок.

/

Мылит он его сначала,

дует он в него потом.

И – как сказка зазвучала

встал он

с мыльным пузырем!

(Говорят, неискушенный,

другом не предупрежденный,

лишь факир к нему шагнул,

Пушкин крикнул:«Караул!»)

Мы же крякали блаженно,

как по очереди таз

раскаленной мыльной пеной

обдал каждого из нас.

Распростерт

на мрамор жаркий,

в мыльном облаке паря,

таял тела я огарком

под атакой пузыря.

И когда

лишь только души

оставались нам троим,

банщик встал под тихим душем,

как усталый серафим.

Выйдя на асфальт тбилисский,

чуя крылья у лодыг,

я увидел —

небо близко.

И слегка взлетел на миг.

ЗАЛ ОЖИДАНИЯ

Большой или малый,

везде неизменен

зал ожиданья вокзала.

Всегда на скамье, подогнув колени,

спит в кепке мужчина усталый.

Вечно сидит—караулит поклажу

тетка, вытянув ноги.

И бродит по залу бдительным стражем

милиционер одинокий.

А в стороне, будто некуда деться,

гоня недвижное время,

всегда пребывают

мадонна с младенцем,

сразу одни и со всеми.

Вечно подросток в солдатской форме

дымит в дверях папиросой

и смотрит, как снова бегут по платформе

два беспризорных барбоса.

В этой иконе, висящей по свету,

где все известно заране,

только цыгане то есть, то нету —

на то они и цыгане.

ОБ ОДНОЙ СУДЬБЕ

Санинструктор Клава ушла на фронт после детдома. Ей было 17 лет. Помню – была курноса. Помню – возникла на миг из военного грома. Черный на ней полушубок, на боку – пистолет.

В день тот морозный Клаву мама поила чаем. Кладовку всю перерыла, чтобы ей свитер найти. А больше об этой Клаве мы ничего не знаем. Нам принесли похоронку, некому больше нести.

Кроме детдома и фронта, что видела девочка Клава? Даже могилы нету. Будто и не жила. Конечно, защитница Родины. Конечно, и честь ей и слава. И все же сжимается горло. Такие, читатель, дела.

ВЕЧЕР ПЕСНИ

Певица,

пойманная удочкой микрофона,

дергалась на сцене

рыбой на берегу.

Зал аплодировал ей влюбленно,

дергаясь в креслах, как на бегу.

Топали ноги,

хлопали ладоши,

бессмысленных улыбок

дергался оскал.

Неужели один я такой нехороший —

захотелось

покинуть зал.

Пробирался

средь коленчатых валов коленей,

ходивших ходуном,

через этот гипноз…

А на улице троллейбусы, как синие олени.

Дождик.

И вечер.

И жизнь всерьез.

ПРОБУЖДЕНИЕ РЫБАКА

Страны

Тихого океана

покачивались в тумане.

Вулканы парили в небе,

в море синели мысы.

Вспарывали касатки

зелень воды плавниками.

Курильские водопады

со скал

распускали седые усы.

Весь мир этот,

влажный, соленый и зыбкий,

баюкал

предутренний сон рыбака,

на суше, в кровати

качая, как в зыбке…

Казалось,

земля еще так далека!

И сети, набитые рыбою веско,

серебряной глыбою

липнут к бортам,

и хрипнет тралмейстер

в обвисшей зюйдвестке,

и лупит прожектор

опять по глазам.

Но это сквозь стекла

солнце лупило.

В недвижности комнаты —

тишина.

И было так странно,

и сладко так было

на сейнер у пирса

глядеть из окна.

БАЛЛАДА О НЕУДАЧНОЙ ПОПЫТКЕ

Мы втягивались в ущелье,

как втягиваются в детектив.

Навстречу, в камнях спотыкаясь,

ручей бежал, нетерпелив.

Влажная зелень леса

таила пение птиц.

Солнце еще касалось

разгоряченных лиц.

Вброд – через ледяные

ожоги бурлящей воды.

И снова вода под ногами,

словно чтоб скрыть следы.

Вверх по ручью – все выше,

все уже расселины скал.

Когда я назад оглянулся —

просвета не отыскал.

И солнце над головою,

прощально сверкнув звездой,

скрылось за краем ущелья,

зенит покинуло свой.

Осталась вверху лишь неба

темнеющая полоса.

Примолкли в глухой чащобе

птичьи голоса.

И стало казаться, что этот

наш бесцельный поход

ведет нас к какой-то цели,

что поблизости ждет.

Оскальзываясь, хватаясь

за влажные ветви дерев,

по мокрым камням, как по лестнице,

всходили мы, оробев.

В таинственный грот природы —

приют забытых дриад,

где мхом покрытые скалы

о чем-то громко молчат.

И встал ручей водопадом,

белой сплошной стеной,

воздух его окутал

сумрачный, голубой.

Я леску в поток закинул,

надеясь поймать форель,

но бился крючок о камни,

как морзянка, как дрель.

Настойчиво передавалась

через леску руке

какая-то информация

на темном для нас языке.

Казалось, еще усилие —

и расшифрована суть.

Но шифр позабыт безнадежно.

Закрыт безнадежно путь.

Преградой непроходимой

о том рокотал водопад,

что нам этот путь заказан…

Пришлось повернуть назад.

» * «

Не узнают о том, что ранима….

Взгляда жаром веселым даря,

ты проходишь без позы и грима,

словно будни календаря.

День за днем. Год за годом.

И в челке

появляется волос седой.

Тридцатисемилетней девчонкой

жизнь проходит сама пред собой.

…Этот голос, слегка хрипловатый,

эта тайная дерзость судьбе.

Пушкин, Лермонтов, Гейне когда-то

тосковали в мечтах о тебе.

Ироничное что-нибудь буркнув,

улыбнешься над этой строкой.

Но в Тарханах и в Санкт-Петербургах

лишь тобой береглись, лишь тобой.

Как бы с жизнью мне договориться,

чтоб себя ж пощадила хоть раз,

чтобы не было время убийцей

этих губ, этих рук, этих глаз.

» * *

Мы выйдем с тобой из кино.

Мы купим с тобой эскимо.

Идут к остановке. Мы тоже,

и мы к остановке пройдем.

И втиснемся в тесный автобус, билет несчастливый возьмем.

И только любви нашей глобус

и в давке закружит вдвоем…

ЛЮБИТЕЛЬСКИЙ ФИЛЬМ

В поездку взял он киноаппаратик

и все снимал ее, чуть поотстав.

Вот переходит улицу Крещатик.

Мелькнула над перилами моста.

А вот к Аскольду с Диром по дорожке

сбегает меж платанов крутизной,

и вдруг остановилась – босоножку

сняла, чтоб камень вытряхнуть долой.

Плывет в Днепре. Идет мостом Патона.

Встречается с подругой на углу.

А вот щенка погладила влюбленно.

Вдевает нитку в швейную иглу.

А вот грозит:

– Не смей снимать, ну, хватит!

А вот она выходит из дверей

и смотрит в объектив всех виноватей.

А тут смеется средь своих друзей.

Вот судьбы операторов какие —

фильм просмотрел он. Только и всего.

Жила она. Жил яркий, летний Киев.

Но в этой жизни не было его.

ИНЕЙ

Шел самолет в морозном небе

с полоской вслед.

На землю утром выпал иней.

Стал белым свет.

Казалось, черного не будет,

вновь жизнь проста.

Забыты горести и беды,

земля чиста.

Все-все исчезло, улетело.

Остался лишь

инверсионный след деревьев, заборов, крыш…

ОГНИ ЗЕМЛИ

Я пролетал над Сибирью,

как над скопленьем миров

и видел

спирально закрученные

галактики городов.

Огни драгоценно сверкали

в студеной ночной глубине,

будто бы в зазеркалье —

недоступные мне.

Лбом прислонясь к окошку,

глядя на грозди огней,

я ввязывался понемножку

в страннейшую из затей.

Как будто в разведку вышел

из дальнего космоса я

и вижу лишь то, что вижу, —

вспышки планеты Земля.

Впервые лечу дозором.

загадочен мир земной,

слежу изумленным взором —

что там внизу, подо мной?

Как будто не знаю кварталов,

ни труб заводских, ни реклам,

ни пешеходов усталых,

ни комнат, ни телепрограмм.

Как будто не знаю, что люди

на грани последней войны…

Что было здесь? И что будет?

Безмолвствует череп луны…

И вновь световых мозаик

мерцает игра под крылом.

Крен – крыло исчезает.

Посадка. Моторов гром.

Люди на аэродроме.

Ночных фонарей лучи.

Вошел я в гостиничный номер.

Свой огонек включил.

СУМЕРКИ

Тоской непонятной мучил не раз передзакатный

сумерек час.

Казалось, он вечен,

и сводит с ума —

не день и не вечер,

не свет и не тьма.

И лампочку рано

еще зажигать.

И капает с крана

в кухне опять.

Не сделать и шага – закрыты пути.

И все-таки тяга

куда-то уйти.

Вот так я однажды

стоял у стола

без всякой надежды —

не свет и не мгла.

И звуки земли

замирали в тиши. Пришли и ушли,

не тревожа души,

мыслей осколки,

образы дня

все, что без толку

томило меня.

…Стало так чисто.

И глянула высь

звездою лучистой, внезапной, как мысль.

ТЕРАПИЯ

Сберкнижки не было —

появилась сберкнижка.

Машины не было —

появилась машина.

Дачи не было —

появилась дача.

Были друзья —

не стало друзей.

Остались только

«нужные люди».

Был он здоров —

стал болеть.

Готов он был все отдать:

сберкнижку,

машину,

дачу,

только б вернули ему здоровье.

Доставал дефицитные лекарства,

лежал в больницах.

Диагнозов много —

здоровья нет,

весь разваливался

с головы до ног.

Наконец, когда

стало уже совсем плохо,

судьба

свела его с человеком,

который сказал:

– Благословите вашу болезнь!

Вы бежали

совсем не в ту сторону.

Болезнь остановила вас.

Возвращайтесь понемногу

к себе.

Он испугался:

–  А как это сделать?

Я не знаю, где я!

Куда возвращаться?!

–   Возвращайтесь туда,

где вы – маленький,

удивляйтесь небу и солнцу,

тайне собственной жизни.

Возвращайтесь в то место в вас,

что лежит под коростой корысти.

Вспомните о друзьях,

и у них могут быть беды.

Вы им позвоните, узнайте,

ничего о своих бедах не говорите,

а просто

постарайтесь помочь им,

и обязательно бескорыстно.

Так воскреснете вы

для этих людей.

И они для вас

тоже воскреснут.

–  А потом? А потом? —

торопился узнать он рецепт

и хватался за лацкан его пиджака,

повторяя: – Я вам заплачу

много денег!

–  Денег я не беру,

я ведь сказал – бескорыстно, —

отвечал человек

и добавил печально:

– Значит, вы не поняли,

в чем здесь лекарство…

–   Нет, я понял! Я понял! —

вскричал тут больной,

потрясенный, что чужой человек

занимается им

и не хочет за это брать денег.

–   Что ж, вперед! —

человек улыбнулся, —

а дальше

вы и сами

все постепенно поймете,

вас научит тот в вас,

о котором вы просто забыли,

он нисколько меня не глупее.

И больной этот

выздоровел!

Все рентгены,

все анализы,

все измеренья давленья

к изумленью врачей,

подтвердили: здоров.

* * *

Проковыляла по небу летучая мышь.

И наступила вечерняя тишь.

Только волны чуть слышен накат…

И над кипарисами звезды горят.

Классический черноморский пейзаж – любуйся им, Жанна, покамест он наш.

Ни выстрела нынче, ни крика в горах.

Ну что ж, что повис над долиною страх.

Стоят патрули на скрещеньях дорог – курсанты стоят, да поможет им Бог.

И танки в предгорье – вон там за шоссе

стоят наготове в холодной росе.

Сухуми, Тбилиси, Баку, Карабах…

Ни выстрела нынче, ни крика в горах.

Не бойся, никто у нас не отберет

билеты обратные на самолет.

Классический черноморский пейзаж – любуйся им, Жанна, покамест он наш.

* » *

Когда покойный Юра

чечетку отбивал,

дробно каблуками

колотил паркет,

я все свои печали

мигом забывал.

Так год прошел.

И два прошло.

И даже много лет.

То у меня,

то у него,

то в номерах отелей

под перестук, под перебор

крепких каблуков.

(Опять грустишь?

Опять печаль?

Да что ты, в самом деле?!»

Он бить чечетку для меня

часами был готов.

С непроницаемым лицом,

отрешенным взглядом,

ритм учащая резко,

почти что недвижим,

как бы под грохот кастаньет

парил со мною рядом

не ангел и не черт,

скорей – усталый старый джинн.

О чем он думал,

колотя

каблуками пол,

носками щелкая штиблет —

«чет – нечет», «да и нет»?

Так год прошел.

И два прошло.

И даже много лет.

О чем подумал он,

когда

вниз головою падал

внутрь клетки лестничной,

где смерть

ждала на самом дне?

…Что человек – загадка,

повторять не надо.

И Юры нет.

Но сердце бьет

его чечетку

мне.

♦ + *

А он —

ловец неуловимого.

Что снилось нам —

забылось за день,

но за решеткой смысла мнимого

все смотрит

зверем в Зоосаде.

И тайна жизни,

не разгадана,

скрываясь с каждою судьбою,

сквозь дым кладбищенского ладана

все смотрит

девочкой слепою.

О чем рокочет это облако,

о чем задумались нагорья? —

тщедушный голосом и обликом,

внимает он

себе на горе.

Что хочет выразиться в музыке?

Зачем издревле бьют в тимпаны?

О как его заботы узки

для составляющих темпланы!