Текст книги "Невидимая сторона. Стихи"

Автор книги: Владимир Файнберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

я отвожу этот вопрос

другим вопросом:

—Давно хотел бы понять, Акоп-ага,

почему вы покинули город Марсель,

собственную кофейню?

Разве эта столовая лучше? —

Он ругает меня по-французски,

Он говорит, глядя в окно:

—Не только кофейня…

Была автомашина «Пежо»

(когда-то я был мотогонщик!),

квартира – три комнаты,

много что было…

До последней войны я был жирный и

глупый.

После

Гитлер пришел – Шайтан-ага.

Я стал маки, франтирьер, понимаешь?

Гранату кидал,

друзей терял,

подпольное имя мне было Перс,

хоть я армянин, понимаешь?

Война окончилась.

Где друзья?

Кофе варю.

Зачем живу?

Гляжу: деньги есть —

все тебя любят!

Денег нет —

никому не нужен…

А где друзья? Друзья гниют.

Никто не скажет:

—Здравствуй, Перс!..

Но тут, отодвигая чашку,

я говорю:

–   Перс, прости! —

Махнул он рукой

и продолжает:

–  Лучше ответь: как там в Москве,

когда уничтожат Шайтан-ага,

что они думают по этому поводу?

–   Шайтан-ага? Что такое Шайтан-ага?

–   Гитлер – Шайтан-ага,

смерть – Шайтан-ага,

атом в бомбе – Шайтан-ага…

Мне семьдесят лет.

У меня ревматизм.

Придумали телевизор—

целые оперы

летают по воздуху

и оперетки!

А смерть победить не могут…

С ума схожу,

как представлю себя в могиле.

Хочу смотреть на красивых женщин!

Хочу угощать тебя кофе!

Люблю

Первого Мая выпить!

И четырнадцатого июля!

Жить интересно, парень!

Одно только плохо —

я привык обслуживать

в белой рубахе, черной бабочке

(буржуазные пережитки!).

Рубаха есть —

черной бабочки нет.

Я тебе

черного кофе секрет,

ты мне —

черную бабочку?

– Ну конечно же, Перс!

Приеду в Москву —

сразу куплю тебе черную бабочку,

пришлю бандеролью.

И вот

лежит на ладони моей

черная бабочка…

А столовка пустая.

Перс неделю как умер.

И если бы я уже тоже умер —

всего нашего разговора как бы не было,

и столовки тоже скоро не будет —

ее сломают.

Осталась лишь эта

черная бабочка,

проклятая черная бабочка

да, может быть, эти самые строчки…

ПЛАВАНЬЕ В МОРЕ ЗИМОЙ

О, разбежаться

броситься

в зеленый сугроб волны!

И –

обжечься им,

вынырнуть

с другой его стороны.

Увидеть

нарастающий

над головою

вал —

его собой протаранить,

чтоб новый

навстречу встал.

Успеть

соленое солнце

судорожно глотнуть

и снова нырять сквозь волны,

а после —

в обратный путь.

…Холодное, зимнее море,

полная солнца грудь!

ГОРОД В ГОРАХ

Горы

темнее ночи

стоят по краям долины.

И сквозь

синий ночной туман

кверху

огни проносят автомашины

между недвижных звезд

и огней горожан.

Вот грузовик последний

гаснет за перевалом.

Чей-то полночный посвист

умолк в садах…

Кто-то по переулку

с палкой прошел устало,

кто-то встал на крылечке,

башку задрав.

…Тихо

мерцает город

по темным склонам.

Ночью

расслышать можно издалека,

как из ущелья к морю

со всем разгоном

бурно

по дну долины

бежит река.

КАТЕРОК

По ночному Днепру на катере

проплывал я, штурвальчик ворочал, обгоняли меня фарватером

фонари и фонарики ночи.

Наплывала тьма треугольная.

Три огня голосили: – Уйди! —

И оглядывался невольно я,

оставляя баржу позади.

И, подобно барже многотонной,

мой рокочущий катерок

нес по правому борту зеленый,

слева красный горел огонек.

В небе черном – подсолнухеспелом—междутысяч натыканных звезд

моя мачта с фонариком белым возвышалась во весь свой рост.

Как жалел я, что нет компаса,

освещенного светом планет!

Только с берега звал подпасок:

– Эй, на катере, спичек нет?

И пустым становился туристский

этот рейс на ночном катерке

без особенной цели, без риска,

со штурвальчиком детским в руке.

ОСТАНОВКА В ПУТИ

Сеется дождь

над притихшей округой,

над поселком далеким,

над близким лесом.

Возникает, расходится

круг за кругом

по глади воды белесой.

…Сколько уже.стою, укрыт

в тени дождя – под нависшей кроной.

Только время летит,

только дождик бубнит

надо мною

в листве зеленой…

Сухо.

Тихо.

Это было

с кем-нибудь

когда-нибудь….

Птица вдруг заговорила —

что-то вспомнила.

Забыла.

Смолкла.

Прогудел за лесом

железнодорожный путь.

И опять лишь дождь со звоном

над округою в пути.

Что же, берегом зеленым

надо бы к огням идти.

Светятся вдали.

Над рекою —

дым…

Сумерки земли,

сумерки воды.

ПЕРЕЛЕТ НА ЮГ

Наконец мы приземлились

там, где март с ума сошел,

где деревья заблудились

между девушек и пчел.

Отворялись окна в школах,

и, ослепнув от лучей,

птицы, бабочки и пчелы

натыкались на людей.

В этот день из канители

вдруг родился жаркий день,

день, когда искали тени,

хоть искать-то было лень.

Распустив на ветках звезды,

цвел миндаль и абрикос.

Над землей струился воздух

и зеленой травкой рос.

И цыганка у вокзала,

вкусно закурив табак,

по ладони мне гадала.

Не за деньги. Просто так…

СКВОЗЬ ГРОХОТ волн..

Сквозь грохот волн

весенний посвист птиц!

Мне двадцать восемь лет,

и морю

нет

границ.

Не узнанный никем,

иду я вдоль прибоя.

Пригрелось на щеке

солнце голубое.

К теплу я не привык.

Но солнце будет длиться,

пока его на миг

вдруг не закроет птица…

И снова солнца власть

и волн косматых дым…

Не плача. Не смеясь,

я выжил молодым.

Сквозь бурю птичий крик

на голом берегу.

…Смеяться я отвык,

а плакать – не могу.

СРЕДЬ НОЧИ

Я сплю и смутно ощущаю,

как что-то в жизни просыпаю,

а что—и не подозреваю,

но с грустью чувствую—теряю.

Я смутно чувствую во сне,

что ночью жизнь моя проходит.

И вдруг свежо проснуться мне,

как мальчику на пароходе.

* ♦ *

Когда опустится над морем вечерняя прохлада мира

и гавань в дыме и тумане поднимет первые огни,

два грузчика с пустого пляжа, смыв солью моря соль работы, идут к портовому детсаду, который в сумерках белеет.

Там два притихших пацаненка своих отцов всех позже ждут. Отцы на плечи их сажают,

домой по улицам проносят

под фонарями и огнями,

среди шуршания машин.

И публика на тротуарах

наверх завистливо косится,

там, где на уровне деревьев

два мальчугана проплывают.

ЗЕЛЕНАЯ СТРЕЛА

Летит зеленая стрела…

С туманных детских дней

стрела зеленая была

спутницей моей…

Она возникла, как мотив,

и мимо глаз прошла…

И я вдруг замер, повторив:

—Летит зеленая стрела,

зеленая… стрела…

С тех пор везде,

с тех пор всегда,

пронзая все года,

летит зеленая стрела…

Откуда? И куда?

Не знаю… Но она со мной.

И не страшна печаль,

пока зеленою стрелой

посверкивает даль.

И не боюсь я в трудный час

вопросов:

– Как дела?

Еще ты веришь, что летит

зеленая стрела?

Я знаю—мир совсем не сер

и жизнь совсем не зла,

пока в пути,

пока летит

зеленая стрела!

ДЛИННЫЙ ДЕНЬ НА ШЛЮПКЕ

«Боги не засчитывают в счет жизни

время, проведенное на рыбной ловле».

(Надпись, высеченная на древних

ассирийских плитах)

1

На рассвете два человека

из разных концов города

добираются к устью морской реки,

где их ожидает шлюпка.

Один шагает пешком,

размахивая руками,

проводит рукой мимоходом

подомов ноздреватым стенам

(это морской песчаник),

по занозистым доскам забора,

где вдруг появилось гладкое поле

(афиша «Цирк лилипутов»),

по узловатым стволам кипарисов

(как их любил Ван-Гог!).

В другой руке он стыдливо несет

прозрачную сумочку, как курортник,

с четным количеством красных яблок,

четным количеством бутербродов…

Это – ты.

Другой на попутном грузовике

едет от мазанки над обрывом,

где его приютил абхазский художник.

Он держит под мышкой пакет квадратный,

в котором завернута снасть морская.

В нагрудном кармане серой рубахи

сверток спичек и сигарет.

Это – я.

И когда я выскакиваю из кабины,

магнитная сила Приключения

заставляет меня убыстрять шаги,

и, ужасаясь

(а вдруг ты проспал!),

скорей

сквозь кусты прорываюсь к реке.

…В шлюпке, спущенной на воду,

ты шатко, как стрелка весов,

стоишь и вставляешь

тяжелые весла в уключины.

2

Всей силой течения

река

выстреливает

шлюпку в море,

в пустынный и сиреневый рассвет…

И это время меж рекой и морем—

лишь время между выдохом и вдохом.

Нас пресная вода

выносит мимо

сонливых ив,

пустынных яхт

и свиста ранней птицы.

(Эй, правым правь веслом—

не то

нас разобьет о бар песчаный!)

Спиною к морю

и лицом

ко мне

сидит товарищ,

и правым правит он веслом—

река несет нас в море.

И нам по тридцать с лишним лет,

а город спит воскресный,

где неудачниками нас кое-кто считает:

я —не богат, ты —не женат…

Река несет нас в море.

Оттянут далеко исток

от всей дуги залива,

зато всей силой ледников

высокогорных

стрела реки

выносит нас

в светлеющее море!

3 

Вдох

воздуха морского…

Тишина.

Но шлюпка

инерциею пресных вод

еще скользит морской соленой гладью

и замирает…

Море пусто.

Лишь натянувши якорную цепь,

белеет теплоход среди залива.

Должно быть, сладко в свежих спать

каютах

туристам-немцам

здесь, на внешнем рейде.

С кормы перегибаюсь

и ладонью

зеленое зачерпываю море.

Оно течет меж пальцев.

До лица

я доношу лишь горькую прохладу,

и влажный лоб

становится челом

и чует каждое

движенье ветра.

… Мы уплываем в нашей синей шлюпке

на поиск глубины.

4

Не какая-то там

псевдопоэтическая глубина.

Нам нужна

стометровая тайная глубина,

где в самом северном

из южных морей

кружат рыб косяки,

словно стаи земных голубей.

Нетерпение древних

пробуждается в нас,

голос предков голодных

грести не дает. Весла мокрые

на борт скорее кладу.

Штиль просоленным солнцем

футболит в глаза сквозь ресницы…

И уже дно морское

незримой рукой тяготенья

тянет грузик свинцовый к себе,

а за ним всю лесу самодура,

где двенадцать крючков, словно древки

с разноцветными флагами перьев

петушиных,

утиных

и особенно сойки—

голубых, словно флаги ООН.

Налетай, любопытные рыбы!

Перед смертью

увидите небо!..

5

…Футболит море

солнцем

сквозь ресницы.

Нам сразу

восемнадцать лет

и тридцать.

Над разными глубинами

нас носит.

Течение коварное

нас сносит.

Меняются под шлюпкою

глубины,

где камбалы

свои горбатят спины,

где, синеву прозрачную

пронзая,

краснеет пятнышками

барабулек стая.

Где рыба чудная,

не видана ни разу,

вдруг тайною морской

предстанет глазу…

Забыты люди,

город, речка, пляжи.

Пронзают море

самодуры наши.

Крючки играют,

перья зазывают.

Но рыбы нет сегодня.

Что ж, бывает…

Десятка два ставрид—

и вся добыча.

Товарищ говорит:

напрасно хнычешь,

ведь море мудро—

больше нам не надо.

Старик Нептун

замкнул сарай рыбсклада.

6

Ничего нам не надо!

После долгой и трудной зимы

так вот

плавать вокруг

синей шлюпки,

влекомой теченьем и ветром…

Ничего нам не надо!

Лишь бы матери наши

не умирали

и не волновались за нас

и не знали,

что мы плаваем

над глубиной стометровой.

Ничего нам не надо!

Не ушла наша юность

в те горькие годы…

Море нам возращает

сполна —

восемнадцать лет.

Это чудо —

вот так

плавать в море открытом,

в самом северном море

из южных морей.

Ничего нам не надо!

Ныряем подобно дельфинам

возле шлюпки высокой,

влекомой теченьем и ветром,

забываем, что нам

все же тридцать,

и все дальше относит

от благополучного берега…

7

…Мы озираемся вокруг-

где город?

Скрылся город

за выпуклою грудью моря…

Лишь слева длится берега полоска

с игрушечным мостом.

…То мост огромный,

железнодорожный!

Он в нескольких десятках

километров

от города!

Он далеко от нас!

Товарищ мой

хватается за весла!

– Вот это отнесло

так отнесло!

– Не торопись,—

ему я говорю.—

Давай-ка яблоки и бутерброды,

после купанья

надо подкрепиться,

тем более

перед морской дорогой,—

И яблоком ядреным

я хрущу

и черным хлебом

вкусно заедаю.

А мой товарищ

все-таки упрямо

колотит веслами

по телу моря,

отпихивается

от синей глуби,

оглядывается

на мост далекий.

А мост

ни с места—

все напротив нас.

-Садись-ка за еду,

а я – за весла,—

я другу говорю,

набивши в трубку

табак от сигареты…

И сажусь

и весла,

словно крылья,

расправляю

раз,

другой

и третий.

И с торжеством

кошусь на мост далекий.

А мост

ни с места—

все напротив нас…

—Сила течения равна

силе гребца,—

смущенно говорю я другу,—

бери весло,

давай грести вдвоем.

Чуть гнутся весла крепкие,

и море

шипит

под килем движущейся шлюпки…

И некогда

горячею рукою

сбить

ледяную каплю пота,

ползущую по жаркому виску.

Безмолвные,

спиной к движенью сидя,

мы выгребаем

под чугунным солнцем.

И жаждут руки

опуститься в воду,

в забортную прохладу синевы.

Но стоит только

опустить нам весла—

течение

назад

отодвигает,

и снова слева

виден этот мост…

против течения,

назло стихиям

есть доблесть Человечества!

8

И ярость

Нами вдруг овладевает,

похожая на радость…

Ведь идти

И каждый есть человек

лишь в той упрямой мере,

насколько он отважен

против

слепого

полета времени,

судьбы,

гипноза

обыкновенной стрелки часовой…

Бесшумно

мощный

делаем гребок—

вода звенит

под килем быстрой шлюпки.

А мост

уже далеко за кормой.

9

Уже теченье мы пересекли

и различаем фиолетовых людей,

заполнивших простор далеких пляжей.

Но, стиснув зубы,

все еще

гребем,

гребем,

гребем,

работа злая

нас не отпускает.

И нам вдруг жаль

расстаться с этим ритмом,

что одарил всей полнотою жизни.

– Эгей, постойте…—

слышен слабый голос.

Натруженные руки

отпускают

натруженные рукоятки весел.

Оглядываемся по сторонам.

…В зеленой шапочке

со стороны морской

к нам подплывает юная пловчиха,

за край кормы

хватается руками

и говорит:

–   Позвольте отдохнуть?—

Безмолвно и немного оробело

В доверчивые

смотрим мы глаза,

безмолвно и доверчиво

косят

они на нас.

…И чуть качает шлюпку

в открытом море

добрый синий штиль.

А девушка, прекрасная,

как чья-то

возможность счастья,

смотрит

через корму из моря

и говорит:

—Ого, какие рыбы!

Вы сами их поймали

или просто

купили здесь у местных рыбаков?—

И вдруг мы оба отвечаем:

–   Сами.—

А мой товарищ добавляет:

– Если хотите —

можете поняться в шлюпку,

мы довезем до берега.—

Она

серьезно отвечает:

—Нет. Прощайте.

Я отдохнула. Я должна сама!—

И так отталкивается от шлюпки,

что придает ей легкое движенье.

Сама ж

великолепною торпедой

вонзается в тугое тело моря,

уходит к берегу…

Как жизнь,

как юность.

10

Когда плывешь вдоль берега

на шлюпке,

то лучше чувствуешь

перемещенье

в пространстве:

и ты

плывешь вдоль берега,

и он

плывет мимо тебя

со скоростью,

какой тебе угодно.

Мы не спешим.

И берег не спешит.

На веслах медленных

проходим мимо

кипения купальщиков прибрежных,

и курс наш повторяет очертанья

земли.

Весь берег, разгороженный на пляжи

высокими заборами,

открыт

со стороны морской,

и панорама

воскресного курортного июля

наглядно проплывает мимо нас.

…Вот пляж семейный.

Фотоаппараты

поспешно щелкают,

стремясь запечатлеть

отцовское неслыханное счастье,

стоящее в чем мама родила,

нет, впрочем, есть на голове

панамка.

…Вот «дикий» пляж.

И впрямь

здесь дико,

впивают солнце полчища людей.

Командировочный,

нелепо улыбаясь,

как школьник, обманувший

учителя,

сюда притопал с мощным чемоданом

и в сапогах…

…А это…

Нет, скорей нажмем на весла—

здесь женский пляж,

бесстыдный, словно рай

иль баня

банно-прачечного треста…

..Не женский,

не семейный

и не дикий

и вообще не пляж!

Кубы бетона

громадные,

как игры великана,

навалены,

чтоб город защищать

от зимних шквалов моря.

На кубах

под разными углами

поодиночке

парами

лежат,

сидят,

стоят,

читают книги,

спорят

и просто

молча созерцают мир

какие-то смешные

и милые компании—

очкарики-студенты,

мальчишки местные,

вон, кажется,

и наша

морская незнакомка…

– Где? Не вижу! —

А может быть,

и не она…

Плывем.

И город близкий

окружает нас.

11

Пока мы втягиваемся

в речное устье,

все окна,

обращенные на запад,

включают отражение заката—

солнце

усталое

касается морского горизонта.

Мы спрыгиваем в реку,

на руках

ведем против теченья шлюпку

над мелями

и над песчаным баром,

как нас она вела

над глубиной.

С приморского бульвара

наблюдают

за нами

гуляющие…

Тела саднит от соли и от солнца.

Надежно мы зачаливаем шлюпку

под сенью

прохладных ив.

И, нанизав ставрид на бечеву,

ступаем

на причал.

Когда мы отплывали,

был город пуст.

Сейчас он полон

людьми и музыкой.

Мы среди них проходим

пришельцами

совсем с другой планеты.

По-новому

глядим мы

на зеленый

безмолвный взрыв деревьев,

окруживших

грохочущее дерево фонтана.

Как пресен вид воды его

для нас,

пришедших с моря!

И как вкусно

глядеть на это пресный грохот…

Вот подходит

один знакомый двадцатитрехлетний.

Он под руку с нейлоновой супругой

с иронией приветствует:

– Привет!

И окольцованную подает нам лапку,

боясь испачкать

свой костюм вечерний

о наш улов.

С сочувствием

супруги молодые

глядят на нас,

уже тридцатилетних,

стоящих перед ними

в мятых брюках,

с нанизанною на кукан ставридой,

которой рупь —

базарная цена,

посмеиваются:

– Ну что ж такого

особенного

видели вы в море?

Но вежливо

мы отвечаем:

– Море. —

И, улыбаясь, далее идем.

…А под ногами

земля покачивается,

как шлюпка.

В ТОЛПЕ

Вздрогнут

первые огни,

сумрак

станет рыжим.

И огни,

вплывут они

в песню о Париже.

И когда захватит эта

грусть

и жуть

вдруг,

не зажигая света,

галстук повяжу.

Ошалелый,

сам не свой,

я и не замечу,

как по лестнице крутой

вновь

сойду в тот вечер.

И пойдут

плыть у плеч

вывески с огнями,

чей-то смех,

чья-то речь,

толкотня локтями…

Незнакомый все народ, надоевший вечер.

Вдруг

знакомо проплывет

голова навстречу.

Обернусь – ее уж нет.

Тут и вспомню только:

Это школьный мой сосед, Федосеев Колька.

Колька…

Федосеев…

Я остановлюсь.

На толпу прохожих

натолкнусь,

на толпу прохожих

вскину взгляд—

и узнаю наш

пионеротряд!

Помните, ребята,

шли к Мадриду танки?

На дворах,

что все

в квадратиках для «чижика», играли мы в Испанию,

надевали испанки…

Помните, девочки?

Помните, мальчишки?

…Вновь

толпы накатит вал,

неуйду

,

как лишний…

Я ведь прав? Я вас узнал? девочки, мальчишки…

ЛЕНИНГРАДСКАЯ НОЧЬ

То ли

уже от восхода,

то ли еще от заката

края облаков

слегка розоваты…

Боги и герои

на крышах Эрмитажа

застыли черным строем—

белой ночи стража.

А может быть, в ночное

они собрались. Ждут,

когда

коней Клодта

подпаски приведут.

Но чугунным атлетам

что-то

с конями не совладать,

узду вырывают кони,

встают на дыбы опять.

В недвижной тишине

за ними,

мрачны видом,

с домами на спине,

следят кариатиды.

Не сдвинуться и мне.

Отсюда нет пути—

иду как бы во сне…

И не могу уйти…

Но ленинградка-горожанка—

медленная, тихая Фонтанка

меня спасает, вдаль уводит взгляд.

И улицы я с ней пересекаю,

и отзвуком шагов переполняю

ущелья гулкие громад.

* * *

Среди гостей, разделывавших дыни,

он понял вдруг, что дико одинок.

Измазанный помадой именинник

Растерянно уходит за порог.

Шагает он по темному кварталу.

Все ярче огоньки от папирос.

Он перекресток перешел устало,

он видит—электричество зажглось.

И будка телефона-автомата

прозрачно озарилась вдалеке.

И вот он в будке на углу Арбата

стоит с двумя копейками в руке.

С надеждой вспоминает каждый номер.

Но ни один уже набрать нельзя:

ведь у него на день рожденья в доме

сейчас собрались лучшие друзья!

Он покидает будку автомата

и мимоходом—в стеклах отражен

– помаду вытирает виновато…

но всей беды еще не понял он.

СТРОФЫ ИЗ ДНЕВНИКА

1

Здесь не любят удачу,

неудачников любят.

Приглашают на дачу,

зацелуют– загубят.

2

А день проходит неспроста,

глядит в оконце —

зеленой лопастью листа

вращает солнце.

3

Из-за угла есть подлый ход.

Есть честной шпаги выпад.

Есть вдохновенья пот.

И трутня выпот.

4

Днем тает.

Вечером морозит.

Капель выстукивает SOS.

Ведет куда-то

след полозьев…

Ведет куда-то

след колес…

5

Ранняя темь кромешная,

ночь без вечерней зари.

А поезд идет-

размешивает

звезды,

окна

и фонари.

6

Дождливая ночь навалилась на стены,

натружены струи во сне.

Я вижу ее серебристые вены

на черном

ночном окне.

7

И чем-то

знакомым немножечко

рукав твой и ворот пропах,

так пахнет земля после дождичка

в старых московских дворах.

8

Дыханьем

последнего солнца согретый,

пиджак расстегни,

опусти воротник.

В конце октября

возвращается лето,

пусть это —

на миг.

9

Было то время,

когда

пахнут невыпавшим снегом

утренние города.

10

Не нужно морю ни кола,

и чужд ему уют.

А волны

ставят зеркала

и сами

вдребезг

бьют!

ЛУННАЯ БАЛЛАДА

Прощай! Луна баллад,

луна гаданий!

Старинный желтый шар туманных очертаний.

Лицо к тебе воздев

из тьмы тысячелетий, глядели, оробев,

земли подлунной дети.

Гипноз в плену держал людей, моря и сушу. Негреющий твой жар обогревал нам душу.

Плыла ты в облаках то медленно, то быстро—

то узкий, тонкий серп,

то месяц золотистый…

То висла над леском,

над ночью соловьиной.

То шла за ходоком заснеженной равниной.

Таинственный эфир, космические дали…

Я помню—в школе нам таблицу показали.

За сколько лет пешком

к тебе добраться можно,– со скромным узелком

шел путник безнадежный.

Спешил кавалерист.

Пер паровоз натужно.

Аэроплан летел

в пространстве безвоздушном…

А ночью ты опять

смеялась из оконца—

влюбленных талисман,

ночей бессонных солнце.

Манила ты, дразнясь,

ну вот и додразнилась,

и грянул срок—сдалась

людской мечте на милость.

Отныне—спутник, старт

для будущих дерзаний,

Прощай, луна баллад,

луна гаданий!

Все та же и не та—

рассеялся гипноз!

И лишь прибой морской

влачит все тот же воз.

Да волк последний,

в чаще затаясь,

провоет на тебя

в последний раз.

Да, может быть,

лунатик по карнизу

опять пройдет,

всему бросая вызов!

* * *

Ночная золотая синева…

Спит бор заснеженный под этой синевой,

под этой фосфорической луной.

Две лошади бредут едва-едва.

И по снегу не слышен стук копыт.

А справа поле светит под луной,

а слева под луною лес молчит.

Один в санях плыву я над землей.

Между землей морозной и луной

куда я еду-еду в тишине?

И медленно плывет луна за мной,

а звезды поотстали в стороне.

Куда я еду? Мне тринадцать лет.

Но до сих пор та ночь глядит вослед.

РАДИОВОЛНА

Дождлива ночь—

длинна,

как этот грустный джаз.

И соль морского дна

взлетает

до окна.

Дверь

бьется о порог,

а вот и свет погас.

Я в доме одинок,

лишь этот грустный джаз.

Лишь этот грустный джаз

один

на всей земле…

Приемника во мгле

трепещет чуткий глаз.

Ночь

горечи полна,

она звучит без фраз,

как тяжкая волна,

как этот грустный джаз.

БАЛЛАДА О БРОДЯЧЕЙ ЧЕТЕ

Они бродяги из бродяг– старуха и старик.

Медлителен их каждый шаг,

и скарб их невелик.

Но что бродить их манит

по свету налегке,

с яблоком в кармане,

с посохом в руке?

Опрятна бедность. И легка

их старость на подъем.

Спят под застрехой чердака

иль в шалаше пустом.

Потом опять идут они

по дюнам и лесам.

И улыбаются они

лишь детским голосам.

Кленовый лист им на плечо ложится и скользит.

В просветах солнце горячо,

в тени листву знобит.

А выйдут из лесу—в колхоз бродяги завернут.

На поле разбросать навоз

им не обидный труд.

покосят здесь, помогут там

снять яблок урожай,

И много ль надо старикам– хлеба каравай.

Еще по яблоку за труд,

по яблоку за труд.

Зовут их все остаться тут,

но нет —они идут.

Но что бродить их манит,

по свету налегке,

с яблоком в кармане,

с посохом в руке?

Их гонит ветер дней былых– походов и тревог.

И выгорает память их

под солнцем всех дорог.

Идут, идут совсем одни

по дюнам и лесам.

И улыбаются они

лишь детским голосам.

Йй2ц1

ЗИМНИЙ ШТОРМ

Море

зимнее.

Солнце

свежее.

И –

во всю длину побережья

шторм.

И ничто —

ни фотографов ахи и охи,

ни пловцы-удальцы,

ни поэты эпохи—

не мешают ему—

не сезон.

Накренивший горизонт

шлет на зимнюю землю озон.

Дно морское

стреляет

камнями морскими.

Шторм оглох.

Он забыл

свое гулкое имя.

Забывают бояться

и спят

все приморские дети.

Только вздрагивают

в рыбколхозах

бывалые сети.

Три недели

стоит тишина

небывалого грома—

шторм пришел,

он у зимнего моря

как дома!

СНЕГ В СУХУМИ

Проснусь, как на льдине,– седой рассвет.

Жизнь посередине,

тридцать лет.

По горным склонам

на ветках лед.

Над морем соленым

снег идет.

В белых орбитах

идти – ощущать

щекою небритой

ворот плаща.

А руки в карманах,

снег у бровей.

В холодных стаканах

вино – горячей.

В косом беспорядке,

в сетях чистоты

шагать без оглядки

у кромки воды…

до войны

Грохочет отдаленный гром.

Гляжу в окошко—

в старинный,

темный,

деревянный дом

вбегает кошка.

Шмыгнула по крыльцу она

к дверям раскрытым,

и дождь ударил дотемна.

Большой.

Сердитый.

Свинцовый двор.

Свинцовый мир.

Гармонь играет…

Зачем мне помнить этот миг—

и знать не знаю.

Тот жалкий дом

пойдет на слом.

И век изменит все кругом.

К чему ж запомнилось потом:

грустит гармошка,

в старинный,

темный,

деревянный дом

вбегает кошка…

ДЖИНСОВЫЕ СТИХИ

Акселерация

идет

в джинсовом платьице,

стрижет,

ногами длинными пространство.

Ох, скоро кто-то здорово поплатится

за то, что эта девочка прекрасна.

Одна у мамы с папой.

И пока не больно ей

ни за себя. И ни за что на свете.

Возле кафе

верзилы волейбольные

ее подхватывают, словно ветер.

Летят гурьбой

веселою,

джинсовою,

как джинны

рослы и длинноволосы.

…На редкость точно

ухватило слово

суть великанского вопроса.

Как будто вечность

загодя,

как джинов

таила их

и выдала сюрприз

всем нам,

которым было не до жира,—

чтобы головы

не опускали вниз.

И голову задрав покорно,

смотрю, совсем не лилипут,

как человеческие зерна

до звезд гигантами растут.

Чем это кончится?

Что скажет футуролог

про этих юных

женщин и мужчин,

чей рост велик,

чей волос долог,

что пьют сейчас в кафе свой джин?

♦ * ♦

Когда не спится вам—

не спите.

Что толку маяться всю ночь,

чтоб встать всех позже и разбитей,

не в форме и не в аппетите,

не спится —

так скорее прочь

от простынь жарких,

от подушек,

от вздрагивания полуснов!

Не бромом вам лечиться нужно—

озоном

звезд,

дорог,

мостов…

КОНЕЦ ФЕВРАЛЬСКОЙ НОЧИ

Москва

в морозной мгле плыла.

Ночь не скудела,

она как старый фильм была,

как черно-белый.

И на оградах всех мостов

внутри

спасательных кругов

снега белели.

Во тьме

огни у номеров

домов

еще горели…

Меж тем вверху

купались шпили,

встречая голубой восход!

Глаза

всю свежесть солнца пили,

оглядывая небосвод.

Там

серебрился быстрый летчик,

летя над утренней звездой.

Так шел я —

по колено в ночи,

касаясь солнца головой.

НЕРАССКАЗАННАЯ БЕДА

Никто не знал.

И не узнает никто.

Обошлось.

Вот и вечер,

прекрасный, серый.

Идти,

расстегнуть устало пальто.

Трамвайные искры.

Мокрые скверы.

Небо

гладит лицо дождем.

Робко попробовать засвистеть.

Совсем разучился.

Вспомню потом,

как свистят

и смеются, умеют петь…

Простые вещи —

забыл совсем,

на памяти остались

одни слова.

Сколько мне?

37?

Да, тридцать семь.

Ничего.

Еще вспомню.

Еще мама жива.

Дома

не расслышать вопрос,

знать одному, как горячо

от непролитых слез,

нерассказанных гроз—

подойти и, обняв за плечо,

поцеловать

мать.

ПЛАЧ

И он заплакал обо всех

несчастных и не мудрых,

а вовсе

не о бедном псе,

что был застрелен утром.

Пес попадал в беду не раз,

повешен был однажды.

Тогда-то он его и спас,

что сделал бы

не каждый.

И если пес

хотел сказать

«люблю» по-человечьи,

то это делали

глаза

получше всякой речи,

он весь —

от кончиков ушей

и до хвоста смешного…

Но не о нем.

О нем уже

ни плача и ни слова.

Идет прохожий, слезы льет

о жалком том убийце,

что шкуру сдал в «Утильсырье»,

чтоб вечером

напиться.

Шел к полдню день.

Шел человек. И плакал.

А рядом с человеком

тень

бежала,

как собака.

* * *

Все могло быть иным:

крыша над головой,

где белой трубою дым

встал бы над красной трубой.

И, широкой просекой пересекая

зимний лес,

зимний день,

ты пугал бы дробовиком волчью стаю

или видел лисы

внезапную тень.

У столба межевого

соседний лесничий

повстречался б не раз,

и крутой самосад

завился б над беседой мужской о добыче

и о том, что порубщики много шалят.

И скрипели бы лыжи.

И редкие встречные

– Здравствуй! —

говорили б тебе,

о тебе хорошо говоря за глаза.

Лыжи сняв,

ты поднялся б крыльцом,

и сынишка,

бросив книжку,

с разбега уткнулся б

в холодный тулуп.

И трещала бы печь.

Чугунок бы подкидывал крышку.

И смолою попахивал

крепко сколоченный сруб.

Сбросивши рукавицы,

ты б обнял жену

и услышал бы

стук ее сердца,

а потом ты ладони бы

к печке простер

и молчал бы от счастья,

глядел и не мог наглядеться,

как в печи все горит,

разгорается жаркий костер…

Все могло быть иным.

НА СЕВЕРЕ

Шел акробат пустынной окраиной

туда,

где стоял шатер шапито.

Сгорбленно шел,

неприкаянно.

Распахивал ветер пальто.

А низкое небо,

совсем уже зимнее,

Дождем вперемежку со снегом секло,

хоть месяц «сентябрь» назывался по имени

и время гастролей не истекло.

Поодаль

шоссе гремело машинами.

Ворон, нахохлясь, сидел под щитом,

где разноцветные буквы аршинные

в цирк призывали—в брезентовый дом.

Пустая округа оцепенело

следила,

как сердитым рывком

вдруг акробат

бросил на руки тело

и по траве пошел колесом!

Полы пальто оглушительно хлопали,

да вырывалось дыханье с трудом…

То руки, то ноги мелькали во поле—

и небо

стало ему

шатром!

МАЛЬЧИК С ВЕСЛАМИ

Я опытный, большой.

Я сплю и помню—

ко мне в четыре постучится мальчик,

наверное, веслом он стукнет тихо

по темному высокому окну

и станет зябко ждать в ночи осенней,

пока я не откликнусь…

Я откликнусь,

зажгу свечу

и при неверном свете

проверю, все ли в сумку уложил:

вот хлеб,

вот нож,

вот спички,

компас,

карта,

соль в коробке…

Да что я снова все

перебираю?!

Ведь вечером все тщательно сложил

и снасти приготовил.

Какого ж черта я не сплю и помню—

ко мне в четыре постучится мальчик…

Он встанет раньше,

по тропинке мокрой

он с веслами тяжелыми пройдет

сквозь лес дремучий…

Не знает он названия созвездий,

играющих над головой, над веткой.

Он думает, что я их знаю—все.

Он думает, что я, большой и сильный,

поймаю с ним больших и сильных рыб.

Он хочет знать—зачем река стремится

отсюда к морю? И зачем опять

дождем и снегом падает обратно?

И правду ли сказала бабка Марья,

что люди все на свете помирают,

а если так—зачем они живут?

…Я улыбаюсь в темноте

и малость

свою перед Вселенной ощущаю,

и радуюсь, что горизонт безбрежен,

и мальчикам останутся загадки

великой, капитанской широты.

И забываю все свои печали.

Я должен быть правдивым и простым.

Я вправду должен быть большим и сильным,

поймать хотя б одну большую рыбу…

Стучит весло о раму.

Откликаюсь.

Зажег свечу.

И быстро проверяю—

вот хлеб,

вот нож,

вот спички,

компас,

карта,

соль в коробке…

ЭКСПРЕСС ЗА РУБЕЖ

Россия за окном,

исчерченным дождем.

Березовый колок.

Разметанный стожок.

Пасутся кони.

А стрелочник продрог,

и свернутый флажок глядит вдогоню.

На склон холма,

березками поросший,

легла пороша.

И у подножья

вновь пасется лошадь.

Охранник на посту.

И поезд на мосту

вдруг медлит ход.

Дождь ледяной стекло

колосьями сечет.

Внизу оцепененье ледостава—

река не встала.

Граница впереди.

И странная тоска

вонзает жало.

ГРЕЧЕСКИЙ МОТИВ

Веселый,

который,

приходит в свой дом,

играет с детьми, петухом и котом.

Веселый,

который

не спит по ночам.

А что его мучит—

известно всем нам.

Веселый,

который

когда он один,

он вовсе не весел—

есть много причин.

Веселый,

который

известен всем нам.

Лишь в зеркало глянешь,

тотчас же он там.

ЗИМА В ПИРЕЕ

Тот ветр,

что вздымал Маяковского парус,

упал.

Роскошные яхты у Микролимана

целуют причал.

Мы едем с Олегом на автомашине

сквозь них, как сквозь лес.

И зазывалы из ресторанов

бросаются наперерез.

И вот мы сидим в ресторане «Canaris»,

лангустов печеных едим,

белым вином запиваем закуску,

и осьминог впереди.

По-царски Олег меня угощает.

Следит официант,

чтобы бокалы—полны до края

и на столе —провиант.

Одни в ресторане средь великолепья

зеркал, позолот.

Иллюзий былых отрясает отрепья