Текст книги "Невидимая сторона. Стихи"

Автор книги: Владимир Файнберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Стихи

Вл. Файнберг.

Невидимая сторона. Стихи. – М.: Издательство Агентства «Яхтсмен», 1995 г. – 208 с.

181Ш 5-86071-030-5

Кроме того, что Вл. Файнберг является автором необычных произведений в прозе – «Здесь и теперь», «Все детали этого путешествия», «Скрижали» и «РАТКГОА», он пишет стихи. В этот сборник по преимуществу включены стихотворения, которые не могли быть опубликованы ранее…

5-86071-030-5

© В. Л. Файнберг, автор, 1995 г.

©В. И. Левинсон, художник, 1995 г.

К ЧИТАТЕЛЮ

Наверное, у каждого существует невидимая другим сторона жизни, Эта книга—пунктир того, что стоит за биографией, за нашими поступками и разговорами.

Владимир ФАЙНБЕРГ

1953

День без царя и без вождя—

колхозный, теплый, хмурый.

В дырявом решете дождя

червей клевали куры.

Укропом пахли пузыри

на огородных лужах.

О чем-то диктор говорил,

невнятен и простужен.

Из труб стелился низкий дым

над мокрыми огнями.

Никто не знал, что будет с ним.

И вкусно пахло щами.

1

Как дым невидимый

из труб несуществующих

молчание стоит

над каждой крышей.

Оно сливается

в сплошной, давящий смог,

который опускается

все ниже…

И я хотел бы крикнуть,

да не смог.

2

Эти черные шляпы,

белые воротники.

Хамство на задних лапах.

Пакеты. Конверты. Пайки.

Черные «ЗИЛы» и «Волги»,

хлопанье дверец стальных.

Эти шакалы и волки,

их жены, любовницы их.

Это искусство народу.

Этот пафос в речах.

…Равенство, Братство, Свобода

состарились в очередях.

ПАМЯТИ ДЖЕКА ЛОНДОНА

Гиганты

встают по утрам.

…Гам воробьев,

отсвет

утренних рам.

Потягиваясь,

шагают к воде

колодезной,

водопроводной,

морской

или-

просто к садовой бадье.

Мокры их виски.

Холодит ветерок

эти груди.

Так

выходят гиганты

в люди.

А к ночи,

вернувшись,

устало

карлики

прячутся под одеяло.

* * *

Вдруг с ним случилась

перемена.

Он разом смолк и поседел.

И красный орден непременно

все перепрятывать хотел.

Еще гремела кровь по жилам

и был здоров он и силен,

но с довоенных лет чуть жил он,

каким-то горем ослеплен.

С тех пор, нигде не приживаясь,

летели по ветру всегда

седые кудри и седая

отверженная борода.

Он проходил по всем базарам

ни худ, ни сыт, ни трезв, ни пьян,

вступал он, отстранив швейцара,

в столовую иль ресторан.

Нет, не просил он Христа ради!

Он шествовал промеж людей

и все, кто были в ресторане,

давились

пищею своей.

И сволочь самая скупая

скорее лезла за рублем

и подавала, откупаясь,

доглатывая жирный ком.

Усевшись в стороне за столик,

старик заказывал:

– Вина!

И кашу—рисовую, что ли,—

он был беззубым, старина.

Попив-поев, сидел бедняга,

свой посох трогал то и знай.

И уходил библейским шагом,

официантке дав на чай.

На днях он умер на рассвете

в приморском городском саду.

Потом

тот самый орден

дети

нашли, играя в чехарду.

ПОМНЯ О ХИРОСИМЕ

Все переменится.

Этого дома больше не будет.

Этого города больше не будет.

Линия берега станет иной.

Чистят ботинки смертные люди, цветные иллюзии смотрят в кино.

Все переменится.

Дом отдаляется, как на картинке.

Город в последний раз как на картинке. Все чувствуют это. Но все равно смертные люди чистят ботинки, цветные иллюзии смотрят в кино.

Все переменится.

Кинокартина прервется однажды.

Чистильщик не дочистит однажды.

О, если был бы бессмертен каждый—

все человечество было б в ответе

за боль, что успеют почувствовать дети…

КАПИТАНЫ

Когда зимой

к пустым причалам

приводит график корабли, пришвартовавши их устало

у вымытой дождем земли,

в полупустые рестораны

идут смешные капитаны.

Над рюмками склоненных бутылок зелен вид,

золото шевронов

в сумраке блестит.

Негромкая беседа, (сигаретный дым)

о женщинах: победах

и о презреньи к ним.

Беседою мужскою

себя не обмануть.

Глядят в окно с тоскою

сквозь дождевую муть.

Тоска ломает бровь.

Нет, не в иные страны—

все веруют в любовь

смешные капитаны.

ЗА ВОРОТАМИ, ВО ДВОРЕ..

Я не запомнил

город,

год.

Но ясно помнит взор:

за виноградной аркой ворот

виднелся зеленый двор…

А в том дворе

двухэтажный дом

стоял.

И на желтой стене

веселая клетка

свистала щеглом,

скворчонок

клюв разевал углом,

орал воробей о весне.

И среди щебета

я увидал

девушку в окне…

И я постоял

под аркой ворот,

ладонью

провел по глазам.

И вместо того,

чтоб пойти вперед,

ушел почему-то назад!

…За виноградной аркой ворот

виднелся зеленый двор.

А где этот дом

и кто там живет—

не знаю я до сих пор.

КАК НАПИСАТЬ ПОРТРЕТ ПТИЧКИ

(Из Жака Превера)

Надо сперва написать

клетку с открытою дверцей.

Затем

нечто красивое,

очень простое,

небесполезное

для птички.

Затем прислонить к стволу

холст —

в саду,

в лесу

или в дубраве,

за деревом стать

и затаиться…

Может быть, птичка вмиг прилетит,

а может,

годами ее не будет.

Главное —

не огорчаться,

ждать,

годы —так годы.

От терпеливого ожиданья

прямо зависит

удача картины.

Как только она прилетит,—

если она прилетит,—

молчание!

Надо, чтоб в клетку вошла,

а потом

тихохонько кисточкой

дверку закрыть.

Только закрыли—

стереть прутья клетки!

Но так осторожно,

чтоб не затронуть

птичкины перья!

Потом

необходим портрет дерева.

Лучшую ветку—

для птички!

Нарисовать

ветра прохладу,

шорох зверей

в зелени листьев и трав,

и еще

летний зной.

Ждать,

чтобы птичка запела.

Коль не поет-

значит, картина плоха.

Но если запела—

тогда

можете расписаться!

Тихонько

возьмите у птички перо

и проставьте в углу свое имя.

АБСТРАКЦИОНИЗМ

Как кроет старца

мальчик бородатый!

Вновь спорят люди жадно и охотно —

рабочие, студенты и солдаты

хотят понять абстрактные полотна.

И снова в залах выставок —

скандал.

Нельзя понять абстрактные полотна.

Я шел

сквозь чащу

спорщиков кричащих

и еле их руками раздвигал.

Абстрактные полотна не понять

тому, кто срочно хочет понимать их,

ведь живописец – он не математик,

и живопись совсем не пятью пять!

Нельзя на жизнь глядеть

глазами мертвых!

Абстрактные картины —

это метлы,

сметающие

времени коросту

и окрики сердитые газет.

…Не принимать,

не отвергать,

а просто

глазеть, глазеть, глазеть…

Так видно море

за слезою зыбкой.

Так видит горе

детскую улыбку.

От немоты кривляясь на холстине

изломом красок,

красочностью линий,

грядущее отчаянно орет,

чтобы ему скорей открыли рот!

Откроют! И тогда прозрят разини!

…Чтоб не увидеть новых дней приход.

***

Теплый сумрак ранний, сентябрьские дни.

После работ, собраний – домашние огни.

Умывшись, пообедав,

сынишку усадить

в седле велосипеда,

сквозь сумрак покатить.

И жаркой папироской попыхивать слегка,

рукою править жесткой, придерживать сынка.

Бесшумно ехать, ехать,

но знать о том скорей

по сменам тьмы и смеха на отблеск фонарей.

И снова с перекрестка

в проулок повернуть.

Прохожим – папироска

на миг прочертит путь.

ВЕЧНОЕ УДИВЛЕНИЕ

Осень…

деревья

переворачиваются

вверх ногами

листья

уходят в землю,

ветки встают корнями,

чтоб сразу

на той стороне Земли

из почвы и почек

листья взошли!

Увяли на севере

шара земного,

чтоб тотчас на юге

вырасти снова!

На юге,

на юге,

южной округе —

весна…

он

Он будет спать, пока

будильник не разбудит,

зарядку сделает он,

правильно дыша,

а после бриться у окна

электробритвой будет.

И вдруг напомнит сам себе:

–  Жизнь хороша!

Он выйдет, кепку на висок

он нахлобучит,

поднимет воротник плаща.

Он глянет весело

на утренние тучи

и сядет в свой «Москвич»

и скажет:

–  Мать, прощай!

И затеряется зеленая машина

среди других, что мчат

по улицам, шурша.

Владелец – юный свежевыбритый мужчина

у светофора тормозит:

–  Жизнь хороша!

И отворяя учреждений двери

и лифтом быстро удаляясь вниз,

привычно проходя

к окошкам бухгалтерий,

он чуть не вслух

повторит свой девиз:

–  Жизнь хороша!

И впрямь – синеет вечер,

по телефону номер наберет

одной из тех девчонок узкоплечих,

что жадно запрокидывают рот.

Он выйдет от нее,

за руль устало сядет,

захлопнет дверь,

закурит не спеша.

И вдруг покажется,

что кто-то смотрит сзади!

…Нет никого.

Жизнь хороша.

Домой сквозь ночь!

В гараж машину вводит,

в карман кладет он

ключ от гаража.

Он в дом бредет и думает:

– А вроде

действительно жизнь хороша?

Он будет спать, пока

будильник не разбудит…

Проходят облака.

Идут ночные люди.

ТУРПОХОД

Не было ночи.

Вернее, была —

белая ночь…

Не было дома.

Вернее, плыла

лодочка по реке…

Весело было

жить во всю мочь —

весла и топорище

были каждому по руке.

Лично я

позабуду не скоро,

а забуду —

увижу во снах:

озера…

острова на озерах…

птицы на островах…

Палатка

над краешком водопада.

его

бессоннейший грохот…

И – сладко спят мои спутники рядом,

а мне и дежурить не плохо.

У нас было хлеба

на пятерых

и соли

на пятерых.

Но где ж они, четверо?

Кончен поход.

Давно я не видел их.

Конечно, у каждого много забот,

свои и радость и боль,

но грустно, что только на турпоход

ссыпают общую соль…

+ * ♦

Проснулся.

Странною тоской

пронзен —

чистейшей болью.

…Рассвет над спящею Москвой

встает

зеленым полем.

А ты опять

уснешь с утра,

проспишь

всю дня громаду.

Твои рассветы —

вечера,

тебе лишь это надо.

Лишь эти подлые пиры,

без смысла,

без причин,

где жизнь—как правила игры

в женщин и мужчин.

Где гниль усмешек

все гнилей,

где рады

нездоровью…

Довольно!

Из судьбы моей

тебя я вырвал с кровью!

Пусть кровь зализываю ту —

свободно мне и грубо!

…Так ощущают пустоту

от выдранного зуба.

* * *

Зима от крепости поскрипывает,

дрова постреливают в печках…

В поселках белых и седых деревнях

Так трудно ветеранам умирать

в такую зиму.

* * *

– Вам пишут! —

отвечает почтальон.

Он правду говорит: нам пишут, пишут

со всех краев, всех четырех сторон,

нам пишут беспрестанно, словно дышат.

Таят надежду, веру и любовь

открытки, телеграммы и конверты.

И почтальоны их разносят вновь

по всем домам, всем адресам планеты.

Но как-то не везет их получать.

Мы все такие письма пишем сами.

И пишут нам со всех сторон опять.

…Так что ж, мы все ошиблись адресами?

ПРИХОД холодов

Дождь шумит

за окном во дворе.

Я смотрю

на зеленое дерево.

И зеленые струи

текут по стеклу.

Смотрю я на ржавые

мокрые крыши.

Красные струи

бегут по стеклу.

Взглянул я на серое

низкое небо.

Серые струи бегут…

С градусника,

что привинчен к раме,

словно за градусом градус,

падает

капля за каплей…

сон

А я не знал,

что это – сон.

Стою, чудак, и верю,

что вправду приговор прочтен

и смерть за этой дверью.

Мне больше ничего нельзя.

Я успеваю взглядом

окинуть зал…

Вокруг друзья.

Но в спину бьют прикладом!

И как во сне, и как в бреду,

дверь низкая – во тьму…

Я понимаю. Я иду.

Одно я не пойму:

как предали меня друзья,

которых так любил?

Мне больше ничего нельзя.

А я их так любил!

Иду, гляжу, еще любя…

Они молчат вокруг.

Дверь затворяется, скрипя.

И вдруг —

звон телефона.

За окном

на ветках утра свет.

…Ответь-ка, мама, – дома нет!

Хоть это все и было сном,

пусть позвонят потом.

ХРУЩЕВСКАЯ ОТТЕПЕЛЬ

–   Вы б все же улыбнулись, что ли, как будто с похорон пришел…

–   Но мне нехорошо. Я болен. Я болен. Мне нехорошо.

–   Болел бы, право, на футболе. А болен – скушай порошок.

–   Мне молодости жаль. Я болен. Я болен. Мне нехорошо.

–   Но ты же не в тюрьме – на воле, жрешь хлеб, не ходишь голышом.

–  уж лучше голодать… Я болен. Я болен. Мне нехорошо.

–   Нет, мы болеть вам не позволим! Забудь – тяжелый сон прошел…

–   Не трогайте меня! Я болен. Я болен. Мне нехорошо.

ИЗ ФРАНСУА ВИЙОНА

Еще есть милый

мэтр Гийом,

что дал мне прозвище —

Вийон.

Вытаскивал меня

живьем

из всякой заварухи он.

Спасти сейчас —

не выйдет, нет…

Втянули в дело, шлюхи.

Лишь виселица выдернет

из этой заварухи!

С ФРАНСУА ВИЙОНОМ

Пьяней,

а вместе и трезвей

шагаю по Москве —

французские стихи в моей

еврейской голове.

Не перевода

скучный лоск,

а подлинника смак,

где небо

небом назвалось

и бардаком – бардак.

Жил,

не смущаясь точных слов,

Франсуа Вийон.

Избравший правду ремеслом,

доселе

славен он.

Он будет славен и потом,

поэт-головорез,

что за словами и ножом

в карман

не лез…

Петли дождется голова

и вороны

кружат.

Но все равно

его слова

острей

его ножа.

Смысл здравый

к черту посылал,

ходил разут, раздет…

Казнен

бедняга Франсуа,

и даже

даты нет.

Зато стихи

живут в моей

бессонной голове —

С Вийоном вместе

веселей

шагаю по Москве.

ЛЕНЬ

(Из Чааттопадхайя)

Мне говорят:

–  Лень,

лень,

лень.

ЧааттопадхайяХариндранат,

ты – ленивый поэт!

–  Нет!

ЧааттопадхайяХариндранат,

я утверждаю:

– Ерунда!

Я так же ленив,

как в запруде вода!

Да!

* • +

Крыши светают снегом.

Гинут огни кругом.

Трясется метель Гобсеком

над зимним моим окном.

Встают у окна седины

труб, дымков и ветвей,

и сквозь них – в середину протиснулся воробей.

Утро чуткой пичугою

дворничий слышит скребок.

Пока не спугнули – вьюгою любуюсь, как новичок.

Пока не спугнули – нет имени,

и снег засыпает отчество. …Утреннее, зимнее

детское одиночество.

ФЛЮГЕРА

Скрипя,

поворачиваются флюгера.

Повернулся Амур со стрелой,

Петушок, что на лапке одной,

повернулся Флажок Заржавелый —

заскрипело над башенками и запело.

И прохожие, шум тот услышав,

подумали: переменился ветер,

разом головы подняли выше.

Но флюгера уже повернулись.

А ведь интересней всего на свете,

когда

поворачиваются

флюгера!

***

Но перед лицом

этих немолодых косарей

и полей,

уходящих в железнодорожную даль,

что осталось от стихотворений твоих

и похвал именитых друзей?

Ничего не осталось.

Не жаль!

РЕШИМОСТЬ

Человек с папиросой в зубах стоит на краю шоссе.

Мелькают грузовики —

не поднимает руки.

Человек с папиросой в зубах стоит на краю шоссе.

Грянет мотоциклет, а он и не глянет вслед.

Но все, кто ехали, все помнят – во весь размах—

Стоит на краю шоссе

человек с папиросой в зубах.

ЗЕБРА

– Какого цвета зебра?

Ответьте на вопрос!

Другого что ли не было?

Ты что это – всерьез?

Какого зебра цвета?

я спрашиваю вас.

Ответьте мне на это,

прошу,

не торопясь.

Говорите – белая?

И полоски – черные?

…Бедные мы, бедные,

умники ученые.

Лжива

жизни проза!

Ах, друзья – ученые,

зебра,

она

розовая!

Вот полоски —

черные…

РАЗЪЕЗД

Вышел к линии.

Над ней

дымные созвездия.

…Грусть вечерних

фонарей

на степном разъезде.

Затянулся я глубоко

и стою, совсем устав.

Кинолентой желтых окон

вытянулся вдоль состав.

Дверь вагонную открыв,

на пороге света

кто-то стал молчалив,

темным силуэтом.

И минуту

мы молчим,

глядя друг на друга.

Только вечер.

Только дым.

Пыльная округа.

Поезд двинулся.

Пошел

на закат багровый…

Помните, как хорошо

это было?!

Кто вы?

ДВОР

Что за чудо!

Я окно

распахнул во двор.

От дождя еще темно,

капель перебор.

Капли трогают жесть,

садик мокрых вишен —

ветки

есть,

лужи

есть,

корабли мальчишек…

Что прибавилось тут?

Им неощутимо!

Наугад капли бьют —

мимо,

мимо,

мимо.

А жильцы стоят с улыбкой

у раскрытых окон

дождь идет.

…Играет скрипка

в корпусе далеком.

* * *

Эта дорога во мгле,

что пахнет пылью дневной.

И эти огни на земле.

И самолет над землей.

И эта любовь, которой

не увидать.

И эта звезда, до которой

рукой подать.

НОВОСЕЛЬЕ

Не случайное веселье,

Не обычный выходной —

у Левона

новоселье,

у Левона

пир горой!

И не нужен адрес пира—

гостяпрямо доведет

запах празднества и сыра

до распахнутых ворот.

Во дворе костры пылают.

Здесь в клокочущих котлах

мамалыга поспевает,

шашлыки уже вращают

на старинных вертелах.

Новый дом. И в нем квартира.

Хоть и старой не чета —

сто гостей сошлось для пира,

и в квартире теснота.

Здесь соседи, и нельзя им,

новоселам, здесь не быть.

Здесь хозяин. Где ж хозяин?!

Без него не будем пить.

И подводник-археолог,

у обычая в плену,

встал у новых книжных полок,

взглядом ищет он жену.

И ее из кухни жаркой

к мужу медленно ведут,

из руки берут мешалку

и бокал с вином дают.

Полководца властным взглядом

обведя гостей ряды,

тамада встает над садом

вин, закусок и еды.

Тост кавказский!

В этом тосте

дружбы и любви настой.

Иподхватывают гости

тост высокий и простой.

Водолаз, бокал разбивший,

рог старинный получил.

– Выше рог! Бокалы выше!

Рад бы выше – нету сил.

Пышный сад грузинской кузни

как запахнет на столах —

закачается и рухнет

кухня прочая во прах!

С юга жаркое ненастье, мокрой молнии пролет…

–  Эй, у окон, окна настежь!

Окна настежь! Кислород!

…Покоряя светлой грустью

под напев дождя ночной,

входит песня, словно устье

в море пляски штормовой.

Это свежесть песни древней,

чистый холод родников.

Это горная деревня всходит из глубин веков.

Жар мелодии знакомой

каблуками подхватив,

вышел секретарь райкома, неожиданно красив.

Пляска пляской согревалась, пол обрушиться грозил.

С речью русскою смешалась

речь абхазцев и грузин.

Счастлив я, что в день хороший высоко держал бокал

и со всеми бил в ладоши,

неумело подпевал…

ВАНО

После дождя

капли с крыши

нацеливаются в лужу

и всегда попадают в яблочко,

они чемпионы стрелковых соревнований—

точные кольца мишеней

расходятся по воде…

А Вано

ничего не убил на охоте,

и собачка по имени Рекс

виновато виляет хвостом.

Оба промокли,

и оба стоят у террасы —

он смотрит на капли,

собачка глядит на Вано.

И нет сил

ни встряхнуться,

ни снять

тяжелой одежды,

заляпанных грязью бахил…

Перепелок бьют в дождь.

Невпопад

прострелял он все утро,

продираясь

сквозь мокрую кукурузу.

Потому,

может быть, невпопад,

что все продирался

и думал:

время идет —

никого еще не полюбил,

просто не повстречалась

такая…

Лаял Рекс.

Поднимал он двустволку

и бил наугад,

и шагал напролом,

и все думал

о женатых друзьях

и о том,

что нашел себя каждый,

а ему уже двадцать…

И всех перепелок побили.

И внезапно

от ярости,

от непонятной обиды

два курка он спустил

и шарахнул по тусклому

небу!

А потом было слышно,

как дробь

падает на кукурузу.

А когда из-под ног

стали вспархивать

частые птички

и двустволку он вскинул,

то вспомнил,

что патронов уже не осталось…

Все реже

капли падают в лужу.

И сосед,

направляясь в сельмаг,

улыбается:

– Вновь ничего не убил?

Говорил я—

собака плохая!

* * *

Недвижная мгла небосклона. Предзимний стоит перерыв, пока не ударит с разгона холодный по веткам порыв.

Пернатые листья и птицы поднимутся, ввысь взметены,

но листьям дано опуститься,

а птицы уже не видны.

А листья притянуты к лужам, и топит их дождь в полусне.

И красною лапою стужа уже достает их на дне.

НОЯБРЬ В МОСКВЕ

То снег,

то листопад.

И яблоки скрипят

в тугих авоськах.

И мерзнет Зоосад —

и слон и моська.

Трезвоном перемен

несет из школы.

Идут с фабричных смен. Деревья голы.

Любители катков

глядят на гладь прудов,

а пруд уже готов —

вот-вот и станет…

С охапкою цветов

старушка вянет.

И астра, как звезда, встречает поезда

девчонок загорелых

с юга.

– А там

еще тепло!

А тут – вот это да! —

и снег и листопад, сплошная вьюга! —

И – юрк

в метро, в такси.

А небо моросит,

и листья липнут.

Один фонтан форсит.

И мокнут липы.

* * *

Дела и телефоны, заботы, адреса… Однажды

забреду я

в парк на полчаса. Услышу

птичий щебет

и вспомню,

что живу.

И серенькую птаху увижу сквозь листву.

* * *

О, южное солнце базара!

Толпы людей

в толпе овощей.

О, персики цвета загара,

о, крабы раскраски пожара,

плывущие в очи детей!

О, рыбины моря и рек!

О, радио над каруселью,

над буйством торгов и веселья —

тоска иностранца Монтана…

О, солнце в серьге у цыгана

О, рыбины моря и рек!

Нет, не покупать, а глазеть

на свежеубитую снедь,

на фартуки всех продавцов,

всем жарким торговкам в лицо.

О, рыбины моря и рек,

опять меня к ним притянуло —

торгового ряда разбег

под бубном базарного гула!

Зеленой обложены травкой,

чешуями рыбин горя,

трепещут на цинке прилавка

здесь солнце,

земля

и моря.

» * *

Где-то в середине ночи,

сам не знаю почему, просыпаюсь,

одеваюсь,

поднимаю воротник.

Тишиною озабочен,

я пересекаю тьму.

Сигаретный огонечек

к пальцу моему приник.

Ночью площади обширней

и длинней мостов пролет.

О бессонница,

скажи мне, для чего ведешь вперед?

Люди смотрят сны.

Будильники на взводе.

Там четко время ходит,

а сны, как ночь, мутны.

И просто спят – без снов,

а в голове все тот же

идет

отсчет

часов,

чтоб не проснуться позже

смены заводской,

сирены парохода,

чтоб взять весь день-деньской,

с рассвета до захода.

В огнях фонарных дуг

плывет и млеет площадь.

А вот и дом, где друг

спит на подушке тощей.

Я улыбаюсь. Мне

так хорошо, что спит он,

что я не сплю… Что – нет,

жизнь вовсе не сердита! Что в клетках этажей

над уровнем морей

спят все, в кого влюблен, кому себя дарю.

…А в зоопарке слон уже трубит зарю.

ХЛЕБ, ФРУКТЫ, И ВИНО

Хлеб,

фрукты

и вино —

голландский натюрморт.

Хоть век

совсем иной,

продукты —

первый сорт!

Кто губ не облизнет,

тот к живописи слеп,

когда бокал

блеснет

и прожелтеет хлеб,

когда лимон,

полуочищен,

кисл,

лежит

на самом краешке стола

и кожура

спиралью

виснет вниз,

и видно,

что горька,

а не кисла…

Плоды земли,

плоды больших трудов

людей, которых нет уже давно,

ни стариков,

ни внуков,

ни следов —

лишь этот хлеб,

и фрукты,

и вино…

Вот

чем

бессмертно это полотно!

Еще —

там имя мастера осталось…

…Наш трудный хлеб,

и фрукты,

и вино —

кому под силу

станет эта малость?

* * *

Ноябрьские ночи, дожди, холода. Шагну за порог – за порогом вода. Звезда-недотрога лежит у порога,

уже окруженная корочкой льда.

Не беда!

Еще речка течет – невидимка.

Ее выдает

предрассветная дымка,

да перезвон

струи у коряги,

да низкий наклон ивы-бедняги.

Цепь отомкнул, оттолкнулся шестом. Хвостом хлестанул перепуганный сом.

И проступают крыши кругом, и начинает пахнуть дымком…

У дня на краю

я в лодке стою,

и речка несет лодку мою. В спину,

как в парус,

нажал ветерок,

и мчит моя лодка —

что твой катерок!

Но только без всплеска, как будто во сне,

кусты, перелески

плывут в тишине… А вот перевозчика добрый огонь,

а вот и объездчика спутанный конь. Светает! Светает!

И все голубей скорая речка

и небо над ней. Отдаляются

низкие берега. Высокие вспыхивают

облака.

♦ * *

А не пора ли выйти в море —

на веслах или на моторе?!

Чтоб глубь зеленая

вставала

и оседала на губах,

чтоб кровь соленая узнала

стихии родственный размах!

Земля кончается у моря.

Маяк качается во взоре.

Победы все и все обиды

остались там – на берегу.

Отсюда весь масштаб их виден,

я улыбаюсь, как могу.

Спасибо, жизнь, что можно в море

уйти от радости, от горя, —

своим печалям удивиться,

понять, что ты опять готов

самим собою объявиться

средь неподвижных городов.

НОЧНЫЕ РЕЧИ

Вы вспомните немые монологи,

какие произносите не раз,

когда, от смутной пробудясь тревоги,

лежите вы, не раскрывая глаз.

Должно быть, ночью жизни быстротечность

острее ощущает человек,

плывет толчками сердце через вечность,

со звездами соизмеряя бег.

Храпят благоразумие и робость,

труба отваги подает сигнал —

в ночных речах шагают через пропасть,

ночь скажет все, что день недосказал.

…Так не забудь, товарищ, эти речи!

Среди дневной житейской суеты

все так же век проходит человечий…

Все те же звезды смотрят с высоты.

ПИЛОТАЖ

Что за небо!

Что за облака!

Самолетик

в планетарной выси…

Он встает в ней человечьей мыслью,

победив

нелетные века.

Вот крестом

в зенит

восходит круто

и срывается

вниз головой

в штопор,

в наступающее утро

с бабочками,

птицами,

травой…

И опять, обдав мгновенной тенью,

от земли

восходит в синеву

явным торжеством над тяготеньем,

мыслью человечьей

наяву.

…Не устанет человек гордиться

и глядеть

в космическую высь.

Только вдруг прорежет утро птица,

бабочка вдоль травки заструится, —

ну а это

чьей мечты граница,

чья

крылами машущая

мысль?

А человек не спит.

Он не ложится спать,

то у стола сидит,

то у окна опять.

Все ходит без конца в молчании бессонном. …Мерцание лица в

стекле оконном.

О чем его тоска?

О том, что тридцать лет.

И та, кого искал,

ее все нет и нет.

О чем его печаль?

О том, что тридцать лет.

И молодости жаль,

и нету сигарет.

Его уж чудаком

ровесники зовут.

Ему уже знаком

их постоянный суд.

Мол, говорит не то

и не умеет жить.

Не шьет себе пальто —

все б в кожанке ходить..

А человек не спит,

устал, себе не верит.

И кожанка висит

на вешалке у двери. Переместился Марс,

к рассвету ночь идет. Одной из многих трасс рокочет самолет.

И виден под крылом звездой бессонной дом..

О, знал бы человек,

что думают о нем,

хоть он и незнаком!

Он строчка между строк:

и нет ее и есть.

Схватив любой листок,

ее хотят прочесть.

Но время знает срок.

А человек не спит.

ЗВЕЗДА

С флягой и хлебом, с горами и морем

я буду весь день одинок,

пока не потянет с отлогих нагорий

горький кизячный дымок.

Я вспомню о доме, и сердце забьется,

аукнут вдали поезда.

Я свистну. И тотчас на свист отзовется

своим появленьем звезда.

И будет идти она следом за мною

над сумраком береговым,

покамест не скроется за горою

как раз над жилищем моим.

Я лампу зажгу за окном запотелым,

чистый под лампой засветится лист,

склонюсь над работой – нелегкое дело, чтобы звезда приходила на свист.

* * *

Зима всегда

длинней себя самой.

Года

и то быстрее тают.

Помрешь,

покамест встретишься с травой.

Предатели грачи,

что улетают…

Пять месяцев

все снег и ранний мрак,

а солнце ходит дальними краями.

И зябнут старики.

И скользок каждый шаг,

особенно для тех, кто с костылями.

Я с ноября

уже вычеркиваю дни,

а с декабря

живу в предчувствии апреля.

Моя весна – не май,

весна – они,

в глубоком январе

случайные капели.

В дни, когда оттепели партизанят

в тылу зимы,

опять даю обет:

где б ни был я

и как бы ни был занят,

узнать весну по первой из примет.

Уж в этот год

успею самым первым

услышать грохот

в трубах дождевых —

обвалы льда

средь ночи бьют по нервам,

но буду слушать их.

И только их.

Пусть дни закружит

ледоход разбитый,

пусть звезды движет циферблат небес.

К апрелю

разом кончу волокиту,

с женой и сыном

вырвусь в синий лес.

Уже блокнот мой

планами исчеркан,

уж в этот раз

упьюсь весной взаглот!

И вдруг в глаза предмайская «Вечерка»: «Три дня назад

окончен ледоход». Апрель!

Остановись

и не кончайся! …Я не успел.

ТРУБАЧ-НЕВИДИМКА

Сколько я себя знаю,

лишь проснусь на заре,

слышу – труба играет

где-то в нашем дворе.

Здравствуй, трубач-невидимка,

играющий на заре

серебряную мелодию,

мелодию в серебре!

Во двор наш четыре дома

выходят сотней окон,

где же трубач знакомый,

откуда играет он?

Летом и в новогодие

я трубача стерег —

но откуда мелодия,

никак разобрать не мог.

Шли годы и новогодия,

рассветный трубач играл.

И так я привык к мелодии,

что слышать ее перестал.

Но вот все проснулись однажды —

чего-то недостает.

Все мучились, как от жажды…

Труба не звучала год.

У строгой домоуправши

спрашивали порой:

– Где же сосед игравший?

Может быть, он больной?

Я даже нашел квартиру,

запертую на ключ.

Висел там замок громадный,

его опечатал сургуч.

Молва пронеслась, что вроде

будут других вселять.

…Привыкли мы без мелодии

на свете существовать.

Кто утешал себя джазом,

кто патефон приобрел —

из окон звучали разом

Русланова и рок-н-ролл.

Ругались друг с другом соседи, пьяный орал во дворе,

и хмурое снежное утро

настало опять в декабре, —

когда серебром прорезалась

мелодия на заре…

Замерли все с испугом —

боялись, что пропадет.

Стали стучать друг другу: – Проснитесь! Труба поет! —

Вернулся трубач-невидимка!

Вновь играл на заре

серебряную мелодию,

мелодию в серебре!

СРЕДИ ЗИМЫ

Однажды в декабре,

когда в своей норе,

опять не зная сна,

в бессмысленной отваге

корпел я допоздна

над стопкою бумаги,

и елочные сны

глядело населенье,

и было до весны

как шубе до сирени, —

послышался в соседнем коридоре

полуночного диктора рассказ.

Он сообщал:

«Со Средиземноморья

нахлынул и пришел

поток воздушных масс».

…Я вышел.

Океан

тепла средь зданий спящих,

прибыв из южных стран,

окутывал в туман

фонарь, почтовый ящик.

Рабочий свет в окне,

не выключенный мною,

средь вымерших огней

светился за спиною…

Чернел и хлюпал снег,

белел на ветках иней.

Какой-то человек

брел городской пустыней.

Он шел и сквозь туман

казался великаном —

счастливый великан

с роскошным чемоданом.

…На площади он влез

в предчувствии полета

в светящийся экспресс,

экспресс «Аэрофлота». Автобус исчезал,

такси гасили скорость, двойной фонарь глаза вперял в туман и морось. Забытый зимний конь влек старенькие сани.

…И звал назад огонь, Оставленный в тумане.

* * *

В шесть часов утра

в городе Новгороде

в привокзальном ресторане

за сквозными гардинами

синий рассвет октября…

Кроме меня

лишь один человек,

он смакует вчерашнее пиво,

рядом с бутылкой

стыдливо лежит его шапка.

Он из тех, кто пьет пиво

в шесть утра

на вокзалах всех городов.

…А магнитофон

на стойке буфета

вспоминает,

как какой-то французский пианист

перебирал по клавишам

свою жизнь.

Официантки

уютно садят в уголке

и вставляют салфетки

углами

в круглые вазочки из пластмассы.

Смотрю на официанток,

пью плохой черный кофе,

и хороший, вежливый кот

с пола

смотрит в упор на меня

и вдруг

лапу кладет на мое колено,

замирает —

не обратится ли кофе в мясо?

Время от времени

молоденькая официантка

подходит к магнитофону.

И магнитофон

на стойке буфета

вновь вспоминать начинает,

как какой-то французский пианист

перебирал по клавишам

свою жизнь.

Человек все смакует пиво.

Кот все ждет.

Снег идет.

И от движения снега

чуть покачиваются гардины…

* • *

Моей матери Б.А.Иоффе

Ранний вечер. За окном

в серых тучах небо.

Вместе с матерью вдвоем

как давно я не был!

Сумерек пустынный час.

Бьет по стеклам ветер.

Говорим не торопясь

обо всем на свете.

…От болезней, от смертей,

чуть не из мертвецкой

сколько ты спасла детей,

добрый доктор детский!

Никуда тут не уйдешь,

это факт упрямый:

если чем-то я хорош —

это все от мамы.

СТАРАЯ ЗАПИСНАЯ КНИЖКА

Б разных концах огромной Москвы

появились дома – для меня мертвы.

Живого окна

мертвый свет.

Человек есть —

человека нет.

…В яростных разговорах

распахнутый ворот рубах,

стихов непечатаный ворох,

закладки в тяжелых томах.

Нам мама варила картошку,

ложилась, усталая, спать.

Мы спорили тише немножко,

рассвет накалялся опять.

И вновь провожали друг друга,

я сонно по солнцу шагал.

Мы жили прекрасно и туго,

весь мир был в начале начал.

…Как боевые знамена,

сданные нынче в музей, —

старые телефоны

бывших моих друзей.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Из страны снега, пролетев все небо,

он выходит с аэродрома, давно

не был дома… Греет щеку

рассветное солнце весны. Город спит,

Мама спит.

Мама смотрит,

печальные сны.

Он такси не берет —

он шагает пешком,

южный город ему

словно детство знаком.

…А сейчас будет тир…

Вот и тир за углом!

…А потом – старый дом, деревянцый балкон…

Он подходит… И вдруг слышит музыку он.

Он стоит под балконом весь в солнце зеленом.

Дверь балкона открыта. Играет

рояль,

словно перебирает слепящую даль.

Город спит.

Мимо глаз

пролетает пчела.

Человек говорит:

– Я вернулся. Я жив.

Вот какие дела…

ЮЖНЫЙ ГОРОД. ЗИМА

Южный город. Зима.

Я сижу за столиком очень холодной

столовой.

Столовая пустая.

Она отличается от других столовых

тем, что здесь подают настоящий турецкий

кофе.

Я сижу в плаще, обняв ладонью

крутые бока раскаленной чашки,

и, покуривая, говорю с человеком,

который сварил этот кофе

и принес на громадном подносе.

Серебряноголовый, согбенный,

садится он рядом,

берет сигаретку

и доверяет мне тайну напитка:

– Кофе как девушка должен быть:

черный,

сладкий,

горячий!

И добавляет:

—А где твоя девушка?

Но, отхлебнув ароматный кофе,