Текст книги "Завтрашний ветер"

Автор книги: Владимир Файнберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Глава 10
Дни его сочтены

Вот уж правда: в жизни мне не везёт! Там, на катере, было целых три инспектора. Один за рулём, а двое стояли с длинными баграми наготове. Они притянули мою лодку к борту и сразу спрыгнули в неё.

– Ещё живая, – сказал один из них и, придерживаясь рукой за катер, другой кинул судака в воду.

Второй инспектор быстро ломал об колено мои удочки и выбрасывал обломки.

– А на той леске ещё кто-то ходит, – сказал первый инспектор, вынул складной нож и раскрыл его.

– Погоди, – сказал второй, – надо выбрать.

Он ловко вытащил из реки большого краснопёрого окуня, снял с крючка, выбросил в реку.

Первый тут же ножом порезал леску на части, потом подбросил на ладони блесну и тоже швырнул в воду.

– Дай конец! – сказал он тому, что сидел за рулём катера.

Тот обернулся и протянул тонкий канат.

– Привяжи его к цепи, поедешь за нами! Понял? – впервые посмотрел на меня первый инспектор.

– Дяденька, я не знал…

– Работай, работай! – Они перелезли обратно в свой катер.

Я перешёл по опустевшей лодке на нос и стал возиться с канатом.

– Быстрей!

Конец каната никак не проходил в звено цепи. А может, у меня руки дрожали…

– А ты продень в кольцо, – добродушно посоветовал тот, кто сидел за рулём.

Я продел конец каната в кольцо, за которое крепится цепь, и завязал узлом. Другой конец каната был привязан у них на катере.

– Поехали, – сказал один из инспекторов.

Катер взревел своим страшным мотором, я чуть не вылетел в воду – так быстро они понеслись, и следом я на привязи в моей арестованной лодке.

Красный флаг хлопал на ветру и то открывал, то закрывал спины инспекторов, которые о чём-то разговаривали, наверное, про меня.

Мне было жалко удочек и особенно леску с добычливой блесной, но больше всего я боялся, что они отберут вёсла, а может быть, и лодку.

Меня везли назад по Казаку мимо первого острова. Наверное, в речную милицию.

Я уже начал думать, как буду плакать и обещать никогда больше не плавать в запретку, только чтоб не отбирали лодку…

Вдруг мотор стал тарахтеть не так шибко, катер замедлил ход. Я поднял голову.

Мы подплывали к лодке, где был старик Таточенко.

– Опять обловился? – спросил первый инспектор. – Чем вы её только берёте?

– Так я ж не в зоне, гражданин инспектор, – хмуро ответил Таточенко, с готовностью откидывая рваную мешковину, под которой навалом лежала рыба.

– Что ж, не пойман – не вор, – так же хмуро ответил второй инспектор, отталкивая его лодку.

Мы снова понеслись дальше, а мне стало ещё обидней…

На берегу под гостиницей уже виднелись первые купальщики. Мы как раз стали приближаться к этому берегу. И все могли увидеть, как меня ведёт на буксире катер с красным флагом. Из-за одного паршивого судака, ну пусть с окунем, которого я ещё и не поймал толком…

Невдалеке от гостиницы мотор катера снова утих, и я глянул, кого это они ещё зацапали.

– Он говорит – ты Фроськин пацан? – спросил первый инспектор, поднимаясь на корме.

– Ну и что?

– Так вот, коль Фроськин, отвязывай конец и греби до дому. И помни, это тебе первое предупреждение. Попадёшься второй раз – будет штраф. Понял? И конфискуем лодку.

– Ладно.

– Вот и хорошо, что ладно. А матери скажи, чтоб больше на браконьерство не посылала. А то всерьёз оштрафуем. Понял?

Я сорвал кожу на большом пальце, отвязывая проклятый, мокрый канат.

– Понял, понял.

Они мигом уехали в пролив, а я, как вчера, остался один в лодке напротив гостиницы.

Зато сегодня мне было куда спешить. Ещё рано. Нет худа без добра. И я успею застать Владилена Алексеевича. А удочки – удочек я себе сколько хочешь из орешины новых сделаю, только вот леску с блесной доставать придётся.

Но когда я с вёслами на плече поднялся домой, Владилена Алексеевича там уже не было.

Вместо него на веранде сидела, дымя папироской и разговаривая с матерью, тётка из киногруппы.

– А вот мой Валера, – сказала мать. – Ты чего так быстро управился?

Я поставил вёсла у сарая и только махнул рукой – стану я рассказывать при посторонних!..

– Вашего мальчика я уже знаю, – сказала тётка, мельком взглянув на меня, – вы и его предупредите. Это очень серьёзно. Нужен режим. Вы сами должны понять – Владилен Алексеевич нуждается в полном покое. Дни его сочтены. Академик Пресман сказал, что скоро наступит конец. Вы понимаете?

– О господи! – сказала мать. – Он же ещё совсем молодой…

– Тридцати нет, – вздохнула тётка. – Его и в Англию посылали к специалистам. Болезнь неизлечима. От него это скрыли, но мы знаем: сначала отнимутся ноги, руки, потом речь, дыхание…

– Вот напасть! – сказала мать. – Может, ему в больницу? Кто же его, злодей, работать?то заставляет?

– Сам.

– Неужто?

– Представьте. Говорит – без работы я бы уже давно умер. Он ведь почти всю картину снял в таком состоянии. Мы приехали доснять кое-что, через неделю – в Москву… Ну хорошо. Мне пора. – Тётка поднялась с табуретки. – О том, что я с вами говорила, пусть он не знает. И ты, мальчик, – как тебя зовут?

– Валера.

– И ты, Валера, пожалуйста, не проговорись Владилену Алексеевичу, что знаешь о его беде. Хорошо?

– Ладно.

– Обеспечьте полный покой. Лекарства у него есть. Если что – немедленно сообщите нам в гостиницу.

– Ой, беда! Ой, беда! – запричитала мать.

– До свидания, Ефросинья Васильевна, мне пора на съёмки! До свидания, мальчик…

Она уже дошла до калитки, когда я опомнился и догнал её:

– Тётенька, а где эти съёмки? Можно мне поглядеть?

– Конечно. Можешь пойти со мной.

– Куда вяжешься?! – крикнула мать с крыльца веранды. – Иди есть, не завтракамши…

Но я уже был за калиткой. Я готов был бежать впереди тётки. Только не знал куда.

Глава 11
На съёмках кино

Как же я сразу не понял, что надо бежать на футбольное поле! Зря они, что ли, набирали целых две команды наших пацанов?

У нас в посёлке есть стадион, самый настоящий, возле самой ГЭС и есть простое футбольное поле.

Так вот кино снимали почему-то не на стадионе, а далеко – на обыкновенном пыльном поле рядом «с совхозными виноградниками. Может, они не слыхали про стадион?

Когда мы с тёткой подошли к виноградникам, там уже стояли все машины киногруппы: и автобус, и легковая, и грузовые фургоны с какими-то гудящими штуками, и прожектора, которые вспыхивали синеватым, слепящим светом, хотя день был и так солнечный. Поодаль были ещё какие-то машины. Много машин.

Пацаны бегали по полю с мячом, только никакой настоящей игры не было, потому что все то и дело останавливались и смотрели на артистов, кинооператора и Владилена Алексеевича, который сидел на раскладном стуле под огромным зонтом и разговаривал с каким-то косматым и бородатым дядькой.

Вокруг них суетились парни с блокнотами, маленькими приборами, непонятными мне. Все они, как на подбор, были в таких же синих техасских брюках с широкими отворотами, как у Владилена Алексеевича.

А рядом в тени виноградника сидели на земле в платочках и простых платьях работницы совхоза. Человек пятнадцать. Никого из них я не знал. Только одна, самая молодая, показалась знакомой.

Я подошёл поближе.

– Что, Сычёв, не узнаёшь?

Я чуть не подпрыгнул от неожиданности – это была Наташка Познанская! Вот так переоделась! Ни за что б не догадался! Смотри ты какая ловкая – в артистки записалась!

– Узнаю, – сказал я нарочно скучным голосом, чтоб не воображала.

– Значит, всё-таки можно узнать? – Наташка обрадовалась. – А я боялась: снимут, а потом никто и не поверит, что это я она самая и есть.

Работницы вокруг засмеялись, и тут я понял, что это всё самые настоящие артистки, только переодетые.

– Ребята! – вдруг сказал Владилен Алексеевич в громкий аппарат, висящий у него на груди. – Я ведь просил вас играть без дураков. Серьёзно. Вас две команды. Начинайте матч. Всё равно снимать по-настоящему сегодня не будем. Это только репетиция. Зато каждый участник выигравшей команды получит по эскимо. Устраивает?

– Ура! – завопили нападающие, защитники и вратари, занимая свои места на футбольном поле.

– Начинайте! – сказал Владилен Алексеевич и тут же дал знак рукой косматому дядьке.

Тот направился было к артисткам, переодетым работницами совхоза, но тут тощий кинооператор, который, как в засаде, сидел скорчившись в винограднике со своим огромным киноаппаратом, встал во весь рост и крикнул:

– Парик! Поправьте парик на Николае Сергеевиче!

Косматый схватился за голову и неожиданно снял с себя всю шевелюру. На солнце сверкнула его лысая голова, и я сразу узнал в нём того лысого, который вчера ругался, что Владилен Алексеевич сам пошёл удить рыбу.

Тут к нему подскочили какая-то девушка в белом халате и моя знакомая тётка. Они быстро и ловко снова надели шапку волос на голую голову, поправили гребешками каждый вихор.

– Зеркало! – попросил артист.

Девушка в белом халате вынула из кармана обыкновенное круглое зеркальце и подала ему.

– Годится, – сказал артист и обернулся к Владилену Алексеевичу: – Начнём?

Но того на месте не было.

– Вон он, в винограднике, – сказал я.

Тётка и девушка недовольно оглянулись на меня.

– Мальчик, не путайся! – сказала тётка. – Отойди-ка отсюда подальше!

А девушка тут же схватила меня за плечо и отвела далеко в сторону.

– Хочешь смотреть, стой здесь – и ни звука!

Отсюда глядеть было хуже, но я всё равно видел, как Владилен Алексеевич в винограднике глядит через киноаппарат на работниц совхоза и мальчишек, играющих дальше за ними на футбольном поле.

– Готовы? – спросил он негромко у артистов.

Косматый кивнул.

– Мотор! – тихо сказал Владилен Алексеевич.

Засияли нестерпимым светом прожектора. Какой-то парень подскочил к зажужжавшему киноаппарату, щёлкнул перед ним чёрной доской с палочкой и отбежал в сторону.

Косматый подошёл к работницам совхоза и прижал руку к сердцу.

«Ой, бабоньки вы, бабоньки! – забормотал он горьким голосом. – Не о себе пекусь, об вас сострадаю… Не зря говорится в писании: лучше псу живому, чем мёртвому льву…»

«Что же, вы нас за собак считаете?» – спросила самая старая работница.

«Не спеши надсмехаться, сестра моя, – сказал косматый и упал вдруг на колени, – о себе помыслить молю, об жизни за гробом…»

«За гробом ничего нету, дядечка!» – сказала Наташка Познанская.

«Откуда знаешь, милая моя пташка? Человек в космос проник, а в чрево земное не удаётся… Землю адские силы трясут. Города содрогаются, стены рушатся. Геенна огненная велика и обширна. Грешникам муки адские уготованы».

«Какие же муки, дядечка?»

«Вечные, пташка, вечные, сёстры мои. И в печах жарких на сковородах великих гореть будете, и в кипятке крутом вариться…»

Тут одна старушка заплакала.

«А как кусать станут чудища, да по кусочку, по малому, и конца-краю мукам этим не будет, потому что умираем-то мы на веки вечные».

Тут и все они заплакали. И даже Наташка Познанская – вот дурёха! Она бы спросила: он сам откуда знает?

«Бедные мы, бедные, а как вниз головой в серу адову окунать начнут – ни дохнуть, ни выдохнуть! – Косматый вдруг ударился головой об землю и сам зарыдал, как маленький. – И некому пожалеть будет, ведь за гробом ни друга сердечного, ни отца-матери…»

Он прервался, потому что все они плакали. И стало слышно, как пацаны играют на футбольном поле.

Неожиданно косматый поднялся с колен и, утирая слёзы, сказал добрым голосом:

«Не плачьте, бабы, не плачьте! Я мыслю: всё это брехня насчёт ада».

Все замерли, а потом засмеялись.

– Стоп! – сказал Владилен Алексеевич, – Эпизод снят. Попробуем ещё один дубль! Только пусть Николай Сергеевич не колотится так старательно о землю.

Я как будто проснулся. И посмотрел на футбольное поле. Игра шла вовсю. Ребята и не поняли, что режиссёр их обманул – кино снимали по-настоящему…

Оказывается, «дубль» – это когда снимают то же самое ещё один раз.

Снова жужжал киноаппарат, снова косматый пугал работниц адскими муками. И самое удивительное – они снова плакали по-настоящему. И он тоже плакал.

Стало жарко.

«Не плачьте, бабы, не плачьте! Я мыслю: всё это брехня насчёт ада», – сказал косматый.

И снова Владилен Алексеевич сказал:

– Стоп! Плохо. Николай Сергеевич, это гораздо хуже первого дубля. Что с вами?

Киноаппарат перестал стрекотать.

Николай Сергеевич сморщился, потёр рукой живот и поискал глазами, на что бы ему сесть.

– Неужели заметно? – спросил он, опускаясь на землю рядом с работницами. – У меня со вчерашнего вечера, знаете ли, пузо чего-то тянет.

– Где? – подскочила тётка с папироской.

Я тоже подошёл поближе.

– Да вот. – Николай Сергеевич со злостью потёр с правой стороны живота.

Тётка и режиссёр переглянулись.

– Прежде всего стул, – приказал Владилен Алексеевич, – и зонт!

Через минуту артист сидел на стуле в тени под большим зонтом.

– Аппендицит, – сказал Владилен Алексеевич.

– Этого ещё не хватало! – вырвалось у тётки.

– О чём вы говорите, Полина! Надо немедленно отправить Николая Сергеевича в гостиницу, вызвать «неотложку». Посадите его в мою машину!

– Вот чёрт! – сказал артист, кривясь от боли. – Вот чёрт меня побери!

Его тотчас усадили в синюю «Волгу» с надписью: «Киносъёмочная».

– Парик, парик снимите! – крикнула девушка в белом.

Побежали снимать парик. Шофёр высунулся из кабины и спросил:

– Владилен Алексеевич, вы поедете?

– Пусть поедет Полина Васильевна, – ответил он. – А мы тут ещё поснимаем.

– Так нам без Николая Сергеевича снимать нечего, – удивилась тётка.

– Ну хотя бы несколько крупных планов, – сказал режиссёр. – А вы скорее езжайте.

Тётка тоже залезла в «Волгу», и машина рванула прямо к гостинице.

Режиссёр задумчиво поерошил седой ёжик на голове и повернулся к кинооператору:

– Давайте-ка, Женя, в самом деле поснимаем крупные планы.

Тут мне стало совсем неинтересно. Они долго снимали лица разных артисток – работниц совхоза.

Я уже давно устал стоять. И есть хотелось не меньше, чем вчера. Я бы давно ушёл, честное слово, да вокруг толпились пацаны-футболисты, и мне было жалко: вдруг я уйду, а тут начнётся что-нибудь интересное. Они увидят, а я нет.

Солнце стояло уже совсем высоко, когда Владилен Алексеевич наконец прекратил съёмки и велел всем садиться в автобус – ехать домой.

– А мороженое?! – закричала половина футболистов. – Мы выиграли!

Владилен Алексеевич потёр переносицу:

– Ах, мороженое?! Верно! Лезьте, братцы, в автобус. У гостиницы все получат. Проигравшая команда тоже.

Пацаны вперемежку с артистками стали набиваться в автобус, киношники грузили свои приборы.

Я тоже побежал до дому.

По дороге меня сначала обогнал автобус, потом «газик». Вдруг «газик» остановился. Когда я с ним поравнялся, дверца открылась.

– Залезай, Саша-Валера, подкинем, – сказал голос Владилена Алексеевича.

Я забрался в машину, и через минут пять мы были уже на месте. Я хотел вылезти, но Владилен Алексеевич сказал:

– Постой-ка, узнаем, что с Николаем Сергеевичем, и поедем к вам.

Мы подождали, пока шофёр сходит в гостиницу, и всё это время режиссёр сидел молча, положив ладони на изогнутую ручку палки, и я впервые вспомнил страшную тайну, что дни его сочтены.

Шофёр вышел с тёткой Полиной. Она подбежала к нашей машине.

– Кошмар! – сказала она. – Кузнецов в больнице. Уже готовят к операции. У Николая Сергеевича гнойный аппендицит!

– Почему же «кошмар»? – задумчиво сказал режиссёр. – Приятного мало, ничего не поделаешь – недельку, а то и дней десять придётся подождать… А сама операция элементарная.

– Как ждать? А замена? Давайте заменим его кем?нибудь! Нельзя же становиться в простой!

– А что делать? – спокойно сказал режиссёр. – Картина фактически уже снята. Во всех оставшихся натурных съёмках без него не обойтись. Да я и не хочу этого. Лучшего проповедника, чем Николай Сергеевич, мы всё равно не найдём. Нет-нет! Телеграфируйте в Москву. Тем более, мы опередили все сроки. А я поеду пока отдохнуть.

«Газик» тронулся и тут же оказался у калитки нашего дома.

Из трубы летней кухни поднимался дым. Мать была не на работе.

Глава 12
Что было в почтовом ящике

– Что это у вас куры такие грязные? – спросил Владилен Алексеевич, когда мы шли по дорожке к веранде.

Я поглядел на кур. Они были такие же, как всегда, беловатые. Только петух золотой с красным гребнем.

– Ты после уроков из авторучки их поливаешь?

Тут я понял и засмеялся. Это мать пометила кур на крыльях и спине фиолетовыми чернилами, чтоб с соседскими не путать. Только я хотел про это объяснить, как мать сама вышла из кухни с поварёшкой в руке.

– А я жду не дождусь, – сказала она, – третий час, обедать пора, небось заморились совсем? Да вы проходите, проходите, мойте руки, и к столу.

– Спасибо, – сказал Владилен Алексеевич. – Я, собственно, отдохну и пойду обедать в гостиницу.

– Да что вы? – огорчилась мать. – Я суп с лапшой сварила, куриный. И вареники с вишнями… Так в столовой не накормят. Я вас и продовольствовать буду.

– Ну, если с вишнями… – согласился режиссёр. – Как, Саша-Валера, ты думаешь?

– Оставайтесь, – сказал я.

– За общим столом и еда вкусней, – подхватила мать и тут же подскочила ко мне: – А ты, змей, что ж опять натворил?

– Чего? – сказал я, увёртываясь от её руки.

– Чего? А того, что инспектор приходил! Будто я тебя в запретку посылаю. Штрафом грозил! Вы только поглядите – каждый день от него одни огорчительства вижу!

Хоть бы отдохнуть от него, хоть на месяц! То в школу вызывают, то мать на весь посёлок опозорил, а теперь удочки у него изломали! Я больше на крючки да лески ни копейки не дам!

– Погодите, погодите, – сказал Владилен Алексеевич.

– А вы мне его не защищайте! Большой уж, матери помогать должен. Хоть рыбу ловил на продажу, а нынче и снасти лишился и под штраф чуть не подвёл! Садись обедать, змей!

Столик стоял в саду под грушами. Обедали молча. Только мать всё суетилась, подкладывала режиссёру в тарелку, приговаривала:

– А вы сметанки, сметанки возьмите, вареник сметанку любит!..

Режиссёр благодарил, ел понемногу и всё поглядывал то на меня, то на кур с фиолетовыми пятнами…

После вареников он проковылял к себе на веранду, принёс какие-то таблетки в коричневой бутылочке с заграничной надписью, проглотил одну из них, запил компотом.

– Ефросинья Васильевна, знаете, я уже, наверное, неделю газет не читал. У вас нет сегодняшней? Хотя бы местной.

– Да что вы?! – сказала мать. – Я газет не выписываю. Чего деньги зря тратить?

– Понятно, – сказал режиссёр. – А я подумал, раз почтовый ящик висит…

– От прежних жильцов остался. Зря висит.

– А разве вы писем не получаете?

– Нет, – ответила мать. – Родных у меня нету, а так кто писать будет? Зря только висит.

Режиссёр удивился:

– Неужели совсем ниоткуда не ждёте? Даже не проверяете никогда?

– Нет, – ответила мать, составляя пустые тарелки. – И ключ не знаю куда задевала.

– В сарае на гвозде ржавеет, – сказал я и впервые поднял на неё глаза. – Можно, я погляжу?

– Чего не нужно, он всё знает, – сказала мать. – Иди гляди.

От нечего делать я вправду отправился в сарай, нашарил на стене гвоздик, снял с него ключ и пошёл к калитке.

Почтовый ящик открылся сразу, и вдруг оттуда к моим ногам вместе с трухой от листьев вылетела открытка!

Я поднял её и побежал к матери.

– Гляди, нам открытку прислали!

Мать выхватила её у меня из рук и с удивлением стала читать:

– «Здравствуй, Валера! Как ты живёшь? Поздравляю тебя с Новым годом. У вас, наверное, сейчас много снега. Желаю успешно провести зимние каникулы: покататься на лыжах, прочесть много интересных книг. Появились ли у тебя друзья-товарищи? Не замыкайся, держись поближе к другим людям. Не потерял ли компас? Может быть, напишешь о себе? Если нет моего адреса, прочти его на этой открытке. Напиши! Привет маме. Лидия Петровна». Это его учителька прошлогодняя, – засмеялась мать, бросив открытку на стол. – Ну и беспокойная была, на учителя даже не похожа.

– Чем же? – хмуро спросил режиссёр, разглядывая цветной корабль на открытке.

– А так! – ответила мать. – Ей мало уроков было, ещё и по домам ходила, свои книжки давала читать. У меня Валерка и сыт и одет, а она всё приставала, будто я не так воспитываю… Вишь, «много снега» пишет…

– С января пролежала, – сказал режиссёр. – Может быть, ответишь?

Глава 13
Две тысячи двадцать пятый…

На другой день был дождь.

Я по привычке проснулся рано, увидел, как за серым окном с листьев и веток быстро слетают капли, и обрадовался – на реку не идти…

А потом вспомнил, что и удочек теперь никаких нет…

Я встал. Было холодно. Я тихонько прошлёпал босиком из горницы на веранду. Оказывается, Владилен Алексеевич уже не спал.

В руке у него была авторучка. Он сидел за столиком и бормотал:

 
С градусника,
что привинчен к раме,
словно за градусом градус,
падает капля за каплей…
 

С порога я поглядел на окно веранды. Там у нас и вправду висит градусник. С него тоже стекали капли дождя.

Владилен Алексеевич вздрогнул, обернулся, и я вдруг увидел, что он покраснел.

– Ты чего это так рано встаёшь? – сказал он и бросил на стол авторучку. – Ещё нет шести.

– На рыбалку ходить приходится, вот и привыкаешь, – сказал я и подошёл поближе. – Чего это вы бормочете?

– Да так… – протянул он. – А как же ты, брат, на рыбалку в такой дождь?

– Я сегодня и не пойду. Да и снастей теперь нету. Удилища-то я из орешины вырежу. А вот леску-сатурн у нас здесь попробуй достань…

– А лодку у тебя ведь не конфисковали?

– Как?

– Ну, не отняли лодку?

– Нет. Лодку не отняли. Говорят, в другой раз попадусь – отнимут.

– Послушай, а зачем ты в запретную зону шляешься? Мало тебе остальной реки?

– Там рыбу быстрей наловишь.

– А куда спешить?

– Как – куда? На базар – ясное дело!

– «На базар, на базар»! – рассердился Владилен Алексеевич. – Кроме базара, ты в жизни что-нибудь видел?

– Не знаю… – сказал я.

– Вот история! – Владилен Алексеевич даже встал со стула. – У человека есть лодка, рядом течёт река, которая в море впадает, а он, кроме запретной зоны и базара, ничего не знает! Да я бы на твоём месте, если хочешь знать, давно бы в путешествие отправился!

– Куда это? – спросил я, не понимая, за что он сердится.

– А в прошлом году ты рыбой торговал?

– Ну и что?

– А то, что и в этом году торгуешь. И в будущем будешь торговать. И так всё время. И жизнь пройдёт. Ты понимаешь? Жизнь пройдёт!

– Понимаю.

– Нет. Ничего ты, брат, не понимаешь. Человек в среднем живёт больше семидесяти лет. Поди сюда ближе. – Владилен Алексеевич снова сел за стол, взял авторучку и на обложке своей тетради стал чего-то быстро писать. Я подошёл поближе.

Сначала он нарисовал большую цифру 70.

– Вот видишь? Ты будешь жить семьдесят лет. А на самом деле, может быть, гораздо больше. Девяносто. Или сто. Ну, предположим, самое меньшее – семьдесят. Сколько тебе сейчас?

– Двенадцать.

– Так, отлично. – Он написал столбиком: 70-12. – Сколько это будет?

– В уме вычесть или на бумаге? – спросил я, но он уже написал ответ: 58.

– Вот видишь, тебе, братец, жить больше чем полвека. Соображаешь? Сейчас какой год?

– Шестьдесят седьмой.

Он быстро сложил на обложке:

1967 + 58 = 2025

– Доживёшь до две тысячи двадцать пятого года. Как минимум! А ну-ка, скажи вслух эту цифру!

– До две тысячи двадцать пятого года, – повторил я, запинаясь, и сам удивился. – А я и не думал, Владилен Алексеевич, даже говорить непривычно.

– Ещё бы! Другой век, совсем другая жизнь… – сказал он и почему-то поскучнел. – Валера, возьми-ка, что ли, вон там в углу мои удочки, давай их сюда.

Удочки стояли в углу веранды в чехле из чёрной материи. Я принёс их и положил на стол.

Владилен Алексеевич развязал тесёмки, снял чехол, и тут я увидел такие удилища, каких во всём посёлке, наверное, ни у кого не было. Лёгкие, покрытые красивым лаком, разборные. С пробковыми ручками.

Владилен Алексеевич составил из двух половинок удочку и махнул ею по воздуху. Раздался короткий свист.

– Это не бамбук, – сказал он. – Новый материал – стеклопластик, вечный.

В это время со двора вошла мать. Она спала в летней кухне.

– Вот уж змей так змей! Ты чего человеку спать не даёшь? Вам ведь этот… режим нужен… Пошёл сейчас же отсюда!

– Минутку, Валера. – Владилен Алексеевич медленно поставил удочку в угол. – Сюда что, наша Полина приходила?

– Никто, никто не приходил, – испугалась мать. – Ничего я не знаю.

– Не знаете, – тихо сказал Владилен Алексеевич, – допустим… А Валеру зря ругать нечего. Я сам очень рано встал сегодня. Занимался.

– Ну и ладно, – мирно согласилась мать. – Тогда садитесь завтракать. Яичницу уважаете?

– Спасибо, – ответил он, – уважаю.

После завтрака Владилен Алексеевич открыл один из своих чемоданов и вынул большую пластмассовую коробку с прозрачной крышкой.

– Дождь кончается, я в гостиницу пойду, а после в больницу – навестить нашего Николая Сергеевича, а ты пока разберись, годится тут что-нибудь для рыбалки или нет. Последние годы это хозяйство всюду с собой вожу, да так ни разу и не ловил. Не удавалось…

Он надел свою белую кепку, взял палку и вышел во двор.

А я с коробкой в руках уселся за стол на его место. И снял крышку.

Чего тут только не было! Мотки разноцветных лесок разной толщины. Грузила. Поплавки то длинные, то пузатые. Красные, белые, зелёные, полосатые… Пакетики с крючками всех размеров: и самые маленькие, и средние, и большие.

Блёсны, каких я ещё никогда не видел: золотистые, серебряные и даже стеклянные… Деревянные рыбки с тройными крючками… Искусственные мушки, бабочки и стрекозки, совсем как настоящие…

Коробка была разгорожена на много отделений. И каждое туго набито новенькими рыболовными сокровищами!

Не знаю, сколько я просидел, разглядывая всё это богатство. Вот уж никогда не думал, что меня снова потянет на реку, на рыбалку! Взять бы вон ту удочку да привязать хоть вот эту прозрачную зелёную леску с пёстрым поплавком и золотистым крючочком!..

– Гляди не вздумай брать чужого, – раздался голос матери. – Все уши оборву!

Я закрыл коробку крышкой и отодвинул подальше от себя. Мать прошла с ведром и тряпкой в горницу.

И тут я снова увидел на столе тетрадь. С цифрами на обложке:

1967 + 58 = 2025

Тетрадь лежала рядом, близко от моего локтя. И эти цифры были про всю мою жизнь.

Я оглянулся. Матери не было. И я открыл обложку тетради.

На первой странице большими буквами было написано:

ИЮНЬ. ИЮЛЬ. АВГУСТ. СЕНТЯБРЬ…

Дальше стоял знак вопроса.

И ещё ниже:

Осталось четыре-пять месяцев… А снега я больше не увижу никогда.

Я вспомнил, как тётка Полина сказала: «Дни его сочтены». И понял, что значили эти месяцы… Это – сколько ему, Владилену Алексеевичу, жить осталось. А ведь сейчас был уже конец июня…

Я перевернул лист. Там было написано стихотворение:

 
Счастливые не от богатства,
росли мы на пыльных дворах,
всесветное красное братство
лелея в ребячьих сердцах.
 

Я опять почувствовал себя как жулик и поэтому испугался читать дальше, закрыл тетрадь и вышел с веранды.

Уже давно был день. Листья на деревьях просохли после дождя. Только в тени земля была ещё мокрая.

Я взял метёлку и стал подметать со двора сбитые дождём листья.

– С чего это ты за ум взялся? – крикнула мать с крыльца.

Я ничего не ответил.

Я всё подметал и думал про то, как и вправду доживу до две тысячи двадцать пятого года, а Владилену Алексеевичу осталось только четыре или даже три месяца…

Я ещё много дел переделал по хозяйству: доски порубил на растопку, начистил картошки для обеда, принёс воды.

Владилен Алексеевич пришёл не скоро. Я выгребал золу из плиты на летней кухне и услышал, как он спросил у матери:

– А где Валера?

– В кухне чухается. Кушать садитесь. Ну как там ваш артист?

– Нормально. Вырезали аппендицит. Обещали через недельку выписать. Валер, ты где? Нам нужно с тобой поговорить.