Текст книги "Быстрые сны"

Автор книги: Владимир Лиман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

– Хуже всего, шеф, если он добрался до метро...

– Тогда придется восстанавливать дубль еще раз. Вы сможете это сделать, док?

– На этой аппаратуре – только на пятнадцать минут, не больше.

Появился свет, и за ним – изображение, весьма мутное и все в красно-коричневых тонах... И первое, что я увидел, была Нина, привязанная к какому-то странному креслу...

– Начинайте!

Что-то несколько раз щелкнуло, и Нина закричала...

– Не трогайте ее! – хотел прокричать я, но почувствовал, что не могу. Изображение и звук исчезли, и появился мрак... Жуткий мрак ночных кошмаров... Это бред... Это был всего лишь бред. А там, у белого камня? Тоже бред? Нет, там была жизнь... А здесь только смерть... Это я почувствовал, когда электронные лучи вонзились в клетки моего мозга и, жадно впитывая информацию, бросились по следу... Так вот почему я не был развеян в пыль с первого же залпа... Им необходимо было убить меня, но не мой мозг... Мой мозг... Мозг дубля... Мозг... И вот теперь радужные змеи кривых плывут по этому мозгу, вгрызаются в мою память и выталкивают ее на экран... Сознание то покидает меня, то возвращается, но вокруг меня нет ни звука, ни света... Есть одна лишь мысль, мысль, с которой покидает меня сознание, и мысль, с которой оно возвращается. Мысль о Нине... Что же случилось с Ниной? И бред ли все то, что мне послышалось и привиделось в первые мгновения моего воскрешения... Или, возможно, это они мне продемонстрировали, чтобы быстрее выйти по ассоциативным линиям на верный след восемьдесят восьмого?

А ведь он сейчас в метро, то ли подумал я, то ли услыхал чей-то голос... Потом была тишина и темнота...

А поезд все набирает скорость. В окнах мелькают стены тоннеля, покрытые желтым налетом... И сами окна, тоже мутные, с приторной желтизной ушедших веков. Я отчетливо представляю, что происходило здесь в тот день, много десятилетий назад... Тысячи людей бегут по тоннелю, а за ними надвигается зловещий поток биоплазмы. Они бегут, спотыкаются, падают и уже не поднимаются, а оставшиеся в живых бегут дальше... Чтобы упасть где-нибудь в другом месте... Они бегут из центра, бегут, еще надеясь на спасение, и тут навстречу им из-за поворота выскакивает поезд. Они жмутся к стенам, но их слишком много, и поезд проносится над теми, кто остался посреди тоннеля, и, пролетев еще несколько десятков метров, наталкивается на поток биоплазмы... Она врывается в первый вагон сквозь разбитые стекла, брызги летят по второму вагону, потом волна убывает, и третий вагон остается неповрежденным...

Да, так оно все и было. И вот теперь я лежу на полу этого третьего последнего вагона, который в этом тоннеле – самое безопасное место. А поезд явно не пассажирский. Похоже, что это короткий аварийный поезд, напичканный различной ремонтной аппаратурой. Поворачиваю голову направо, и убеждаюсь в том, что не ошибся в своих предположениях. Весь вагон заставлен аппаратами неизвестного назначения, а прямо напротив меня стоит громадный металлический шкаф с двумя дверцами, на одной из которых изображены все те же три кольца, пересеченные четырьмя прямыми... И это правое кольцо... Мне на миг показалось... Я отворачиваюсь и стараюсь не думать об этом, и мне это удается лишь после того, как я вспоминаю глаза человека, стоящего на платформе... Нет, этого не может быть, не может и не должно... Ничего себе самое безопасное место... Куда уж безопаснее... Лучше уж было бы пойти пешком по тоннелю, чем лежать целый час под прицелом всевидящего и всененавидящего ока... У меня есть час, и его необходимо использовать для отдыха, ведь потом начнется самый трудный и длинный участок пути... Если верить программе профессора Дила, конечно. Ну вот это уже лучше, молодец, готовься и не думай ни о каких кольцах. Да, а что же произошло с дублем? Похоже, что мовы устроили на него настоящую охоту... Но ведь сначала все обошлось, и вот теперь они либо отключили его, либо физически уничтожили. Да, кто бы мог подумать, что они не пожалеют такого огромного количества энергии для засылки второй группы. Но как видно не пожалели... А это значит, что они боятся, что я достигну этого их пресловутого объекта 74. И хотя бы поэтому я должен туда добраться, добраться во что бы то ни стало. Во имя своих товарищей, во имя павших и во имя живых... А теперь соберись и помни, что самый опасный участок пути впереди, на Площади Трех Оплавленных Домов, и его можешь пройти только ты, потому что только в тебе заложена финальная часть программы, разработанной профессором Дилом. Дальше побывал только он...

И я сосредоточился, пытаясь расслабиться и вспомнить что-нибудь приятное... И вспомнил... Вспомнил, как я вот так же лежал на полу Геннского космопорта, так же лежал лицом вниз, с руками за головой, лежал и ждал... Ждал, когда же мне выстрелят в спину... Но тогда никто не выстрелил, и я все-таки провез два грамма чаями в центральную лабораторию. Как они нам тогда помогли... И вот сейчас, как и тогда, для меня есть лишь один выход – ожидание... Действовать... Всегда хотелось действовать, а вместо этого всегда приходилось чего-то ожидать. И даже три года назад, когда семьдесят четыре из ста двадцати действующих лабораторий наконец-то пришли к единому мнению и был уже назначен день выступления, это проклятое ожидание погубило нас... И не только нас... Я и сейчас помню тот день по минутам. Тридцать тысяч вооруженных бойцов были готовы к выступлению, и мы ждали только сигнала. Мы ждали сигнала, даже когда поняли, что его не последует... А потом пришло сообщение, что нас предали и нам надо разбежаться, забиться по углам и затаиться. И тогда Биргво сказал, что он предпочитает погибнуть в бою, чем ждать, когда его раздавят как букашку, в углу, в который надо забиться. И он выступил один, со своей группой в сто сорок человек. Только Мунгу и Бали удалось остаться в живых... Они рассказали нам о том, что произошло в тот день в центре столицы. У президентского дворца по ним в упор выпустили залп из пяти оборонительных орудий, уничтожив почти половину группы. Но людей Биргво уже ничто не могло удержать, дистанция была невелика, и им удалось прорваться через первую линию обороны и завязать рукопашный бой. Если бы их поддержал еще кто-то, то им возможно, удалось бы даже захватить Президентский дворец, хозяин которого к тому времени был уже далеко – в своей летней резиденции. Но что могут сделать восемьдесят человек, пусть и сверхотважных, против президентской гвардии – вооруженной до зубов и минимум в десять раз превосходящей их по численности. Когда у самого входа их прижали к земле сплошной стеной огня, Биргво поднял группу на последний штурм... То, что им удалось ворваться во дворец, до сих пор вызывает недоумение и страх у мовов, но самое главное то, что это совсем непонятно и нам. Но факт остается фактом – двадцать семь человек из группы Биргво все-таки ворвались во дворец, сам он погиб в первые же секунды штурма. Я часто после жалел, что со своей группой не смог участвовать в этом безумном, но славном деле. Возможно, мы вместе смогли бы захватить второй подвальный ярус президентского бункера и хотя бы на некоторое время вывести из строя ядро центральной информационной системы, тем самым лишив мовов удовольствия немедленно получать информацию о миллионах людей, числящихся под кодами неоптимистически настроенных, не совсем надежных, ненадежных, опасных, особо опасных и подлежащих немедленному уничтожению... Но моя группа, вместе с группами Аэна, Миннара и Эйли в это время с боями пробивалась в горы, чтобы согласно приказу из Центра восстания складировать там оружие в тайниках и разойтись в безопасные места. Безопасные места... Да, до этого были еще места, которые можно было назвать безопасными, но после неудавшегося выступления все места на Генне стали опасными. Мы, свято верящие, что живем в самых ужасающих условиях за всю историю Генна, не могли себе даже представить, что может быть еще хуже... Но вот был принят закон о подозрительных, и Генн захлебнулся в крови мовских погромов. По форме закон почти не отличался от всех ранее изданных законов по установлению порядка и благоденствия, но была в нем фраза, которая стоила жизни многим миллионам ни в чем не повинных людей. Статья третья "Закона о подозрительных" гласила: "Тот, кто покажется подозрительным представителям властей – подлежит немедленному уничтожению". И все. И никаких ограничений... Первые три дня после принятия закона ничего из ряда вон выходящего не произошло, обычные стычки между нашими людьми и мовами, может быть, чуть более частые, но вполне естественные после провалившегося восстания. Но на четвертый день мовы как будто взбесились... Они устроили самую настоящую охоту на людей. Теперь на улицах уже не было слышно редких перестрелок, только лишь глухой гул расстрелов. Это были страшные недели ожидания, мучительного ожидания своей очереди. Закон просуществовал всего два месяца, но за это время численность населения Генна уменьшилась почти в два раза. Уже после пятой недели мовы начали натыкаться на яростное сопротивление, и, несмотря на то, что подозрительных, оказывающих сопротивление представителям властей, ожидала ужасная смерть под пытками, сопротивление все возрастало, а в некоторых провинциях выросло в настоящие восстания. В Лавской провинции Эйли смогла собрать из оставшихся в живых бойцов сороковой и тридцать восьмой лабораторий четыре ударных отряда, к которым присоединились двадцать тысяч повстанцев, захватила город Лав и окрестные населенные пункты, и после объединения разрозненных группировок на юге и востоке провинции была объявлена независимая Лавская республика, просуществовавшая всего две недели. Через две недели Лавская республика прекратила свое существование, как, впрочем, и вся Лавская провинция. На каждый квадратный километр ее поверхности мовы израсходовали по сто тысяч основных единиц энергии во всех способных к разрушению видах. И ранее цветущая Лавская провинция на ближайшие пятьдесят лет превратилась в зараженную пустыню.

Моя группа, так и не сложившая оружия, вела в это время партизанские бои в Столице, каждый день теряя бойцов и приобретая все новых и новых сторонников. Наша популярность среди населения Столицы была довольно высока, до того самого момента, когда Его Высокопрезидентство не объявило об отмене закона о подозрительных и введении новой программы распределения благ, поскольку реальный доход на душу населения вырос почти вдвое. Это произвело впечатление... Восстания прекратились, но еще долго до нас доходили слухи о зверских расправах мовов над жителями провинций, где мовы еще "не успели узнать об отмене закона"...

И снова началось ожидание. Опять ожидание. Оно меня преследует... Вот и сейчас тоже. Но сейчас осталось ожидать совсем недолго, через пять минут я выпрыгну из вагона и подымусь на Площадь Трех Оплавленных Домов... Даже само название впечатляет, мрачное название, собственно, как и все в этом Мертвом городе. А раньше здесь жили люди, и они свои площади и улицы называли по другому...

Ну вот и все, пора. Я выпрыгнул на черную платформу и наконец-то смог сам себе признаться, что так же, как и Дили, понял, что означают те три окружности, пересеченные четырьмя прямыми... На миг мне показалось, что впереди во тьме сверкнули те страшные глаза человека, стоящего на платформе, но было уже поздно думать о том, показалось мне это или нет, я уже поднимался вверх, цепляясь за проржавевшие поручни подъемника...

Телефон звонил уже достаточно долго, но я все никак не мог заставить себя проснуться. Я понимал, что звонит телефон, понимал, что необходимо проснуться, но ничего не мог с собой поделать – сон вцепился в меня своими липкими лапами и не отпускал. Борьба утомила меня, и я сдался. Сдался и телефон. И в последнюю секунду, когда я уже падал в объятья забытья, у меня перед глазами промелькнул то ли короткий сон, то ли смутное воспоминание – я встаю, подымаю трубку и смотрю на часы, которые показывают половину шестого утра последнего воскресенья мая...

– Мне кажется, в этом доме полно подозрительных. Пошли прикончим сволочей.

– Да откуда им тут взяться, это же дом слепых, не видишь, что ли, черный квадрат над дверью?

– На вот, глотни пару глотков из фляги, сразу поймешь, что здесь что-то подозрительное.

– Ну ладно, подозрительное так подозрительное, пошли.

Их трое, они в десяти метрах от нас, на той стороне улицы. И как это они до сих пор не могут привыкнуть, что их тоже уничтожают.

Перевожу прицел на левого. Справа Ини приподнимает оружие. Ей еще нет и двадцати, но она уже совсем седая. На ее глазах мовы изнасиловали и убили мать и младшую сестренку, мы тогда подоспели, когда подошла как раз ее очередь...

– Бей по правому, – говорю я одними губами и, не глядя на нее, вжимаю стартовые клавиши в рукоять пистолета...

Двое крайних мовов медленно оседают, цепляясь за стены, но средний успевает обернуться и выстрелить на миг раньше меня... Я еще успеваю подумать, как хорошо их выдрессировали стрелять на звук, и понимаю, что произошло что-то страшное. Рука Ини вцепилась мне в предплечье, я гляжу на нее и вижу то, чего никогда не хотел бы видеть – ее широко раскрытые мертвые глаза и улыбка, улыбка облегчения на ее юном и прекрасном лице... И я, понимая, что все кончено, все-таки шепчу ей в лицо то, о чем я не признавался даже себе... Люблю, люблю, люблю...

Справа из-за поворота появляются десять мовов – усиленный ночной патруль. Слезы льются из моих глаз и мешают целиться. Стреляю, не целясь, стреляю даже тогда, когда все десять уже лежат, стреляю, пока наконец все заряды не выпущены... Тогда беру Ини на руки и несу, несу в проходной двор, оттуда на второй ярус и опять вниз. Бегу, и что-то тяжелое и жесткое бьет меня по ногам. На мгновение останавливаюсь и вижу, что это тяжелый диверсионный пистолет, который еще сжимает мертвая рука Ини...

Площадь Трех Оплавленных Домов лежит передо мной – тихая и гладкая. Кто дал ей такое название? Никогда бы не подумал, что эти три почти правильных полушария можно было бы назвать домами. Да и были ли эти дома даже тогда, когда город еще жил, когда по этой площади ходили люди? Ничто не говорит о том, что на этой на вид такой мирной площади может таиться опасность. А ведь это было и есть самое опасное место во всем Мертвом городе. И перед лицом этой опасности я совершенно беззащитен. А вот и он объект 74, огромное совершенно неразрушенное здание с взметающимися над крышей ярко-синими языками пламени. До него около трехсот метров, точнее двести восемьдесят девять метров от той безопасной точки, где стою я, до парадного входа в "Великое хранилище". Что там может гореть вверху? Гореть и не сгорать уже на протяжении нескольких веков? Об этом не узнает никто, потому что никто не был там наверху. И я не узнаю, мне наверх не надо, мне надо вниз – в подвалы. Туда – вниз, где был до меня всего лишь один человек, человек, которого уже нет в живых. Если повезет, то через четыре часа я тоже буду там...

Ночь спускалась медленно и лениво, и теперь в сумерках особенно отчетливо было видно то адское пламя, бушующее там, над крышей "Великого хранилища", и это вызвало унылую смесь обреченности и безразличия. Двести восемьдесят девять метров. Двести восемьдесят девять метров ползком, бегом, то вперед, то назад, и все это сквозь четыре слоя ненависти умершего насильственной смертью города, умершего, но не переставшего убивать... Что должен был испытывать профессор Дил, вот так же, как и я, стоя перед пылающей громадиной "Великого хранилища", и не зная не только, дойдет ли он до него, а даже не зная, не напрасно ли пройден весь предыдущий путь. У меня по крайней мере ясная и высокая цель. А что было у него? Лишь неведомое. Лишь неведомое, и дверь между тем, что известно всем, и тем, что никому не известно. И он открыл эту дверь и вошел... А вот теперь и мне пора...

Первые двадцать метров удались на удивление легко, но самое трудное еще впереди – там, за первой линией. Когда я достигну ее, на полную мощь включится финальная часть программы, и, подавляя сознание, она будет вести меня к цели. А пока, метр за метром вперед, ползти и ползти, как бы не хотелось одним рывком одолеть эти проклятые метры. Лишь так можно достичь то, к чему мы так долго стремились. Сейчас на карту поставлены не только моя жизнь, но и жизни сотен моих товарищей, там, на Генне, и здесь, на Тиле, и тысячи жизней далеких, совсем неизвестных мне людей. И вот оно снова со мной – это мучительное чувство ожидания, но это уже последнее ожидание, после него наступит время действовать. Обязательно наступит, и очень скоро... И оно наступило, наступило гораздо раньше, чем я мог себе представить. Программа включилась мгновенно, и мгновенно разделила мой мозг и тело. Мысли были четкие и ясные, но тело не повиновалось мне, оно жило само по себе, подчиняясь лишь командам программы. Сначала оно делало резкие броски вперед и вправо, от которых, казалось, порвутся мышцы. Потом оно застыло на одном месте, и тогда где-то вверху в нескольких сантиметрах надо мной вспыхнул синий огонь. Он разлился вправо и влево, вспыхнул впереди, и мое тело опять пришло в движение... Когда огонь взметнулся вверх, я молниеносным рывком перекатился на несколько метров левее, и успел с удовлетворением отметить, что огонь обрушился именно на то место, где еще миг назад был я. Синий огонь – да, это был он... Я раньше и не подозревал, насколько страшно трепыхаться рядом с его голубыми прожорливыми щупальцами. Я много слышал о нем, но никогда не думал, что встречусь с ним один на один. Любая опасность в Мертвом городе смертельна, но первые три категории – статические, поджидающие и движущиеся, не наводят такого ужаса, как этот огонь-охотник. И если первые три опасности могут прикончить тебя из-за твоей же собственной оплошности – либо ты сам набредешь на них, либо окажешься на их пути, то синий огонь был явно из семейства хищников – он гонялся за тобой, как за своей законной добычей, и все, что ты мог противопоставить его ненасытному желанию уничтожить тебя, так это безмерную любовь к жизни. А вот ее то мне сейчас и не хватало... И поэтому программа взяла управление на себя... За полтора часа метаний из стороны в сторону я продвинулся вперед всего лишь на какой-то десяток метров, но движение продолжалось – я был жив, был жив и готов бороться за эту жизнь до самой смерти. Эта мысль понравилась мне своей нелепостью, и не будь надо мной этого синего огня, и не катайся я сейчас по черному гладкому покрытию этой проклятой площади, я, пожалуй бы, рассмеялся. Но смех пришлось отложить на более подходящее время... Еще полчаса, и огонь уйдет, останется позади, или просто исчезнет. Это уже программа, до такого бы я не додумался... А вот и моя мысль, мысль по поводу того, что впереди еще три слоя, каждый из которых ничем не лучше этого хищного огня. Совсем как в древнегеннских сказаниях, сочиненных еще в те времена, когда Генном называлась не планета, а маленькое государство на юге центрального архипелага, герой проходит тысячи миль, подвергается смертельным опасностям, преодолевает препятствия, преодолеть которые человек, казалось бы, не в силах, достигает цели, и оказывается, что это он давно уже имел, а весь путь был проделан лишь для того, чтобы закалить его волю... Да, тогда они были мастера на всякие выдумки, различали два смысла добра высший и низший, а что уже говорить о зле – оно у них имело пять категорий: зло-обыкновенное, зло-злонамеренное, зло-ради-достижения-блага, и еще два каких-то не менее живописных зла... И каждой категории соответствовало несколько лингвистических понятий... Очередная нелепость рассуждать о философско-этических воззрениях древних, катаясь по земле, когда над тобой нависло одно из пяти зол... Это у меня на нервной почве, чтобы не думать об этом синем огне, один из феноменов психики – не думай о нем и он исчезнет... И несмотря на непрерывное и, казалось бы, бессмысленное движение, я краем глаза все-таки успеваю заметить, как неузнаваемо изменилась площадь... Что это, явь или галлюцинация? Такой эта площадь, наверное, была несколько веков назад, еще до того дня... А это что такое? Тишина и покой. Огонь погас и я лежу совершенно неподвижно. Больше всего хочется встать в полный рост и спокойно пойти на сияющую громадину здания Центра. И не задумываясь, почему это "Великое хранилище" вдруг превратилось в центр, я встаю и иду прямо к этому великолепному зданию, сияющему тысячами оттенков радуги в темноте тихой чужой ночи. Да, площадь изменилась действительно неузнаваемо. Справа и слева на месте развалин выросли стройные ряды домов, сверкающие яркими квадратами освещенных окон. Чуть впереди и левее раскинулся прекрасный сквер с незнакомыми деревьями, правильной формы кустами каких-то замысловатых растений, с дорожками, беседками и скамейками. Что же это происходит, почему я вижу город таким, каким он был много лет назад? Видел ли все это профессор Дил, и если видел, то почему у него об этом не сказано ни слова? Может быть, программа? Программа молчит. Она не может ответить на этот вопрос, или финальная часть программы уже завершена? А как же тогда еще три барьера, которые мне еще предстоит преодолеть, те три оставшихся слоя ненависти Мертвого города? Может быть, их уже нет? Справа открывается широкая, ярко освещенная улица, и мне кажется, что я вижу движение в ее дальнем конце. Может быть, это идут на площадь колонны людей, колонны людей, которые давно умерли... Я иду вперед и ничего не происходит. С каждым шагом здание центра все приближается и приближается, оно почти не изменилось, только угас голубой огонь, бушующий над его крышей. Но ведь этого не может быть! Может быть, я валяюсь сейчас в бреду под испепеляющими щупальцами синего огня, и все это мне рисует воспаленное, обезумевшее от страха воображение? А может, это память Мертвого города, может, он вспоминает, каким он был в те далекие времена, когда в нем еще жили люди? Хотя не все ли равно, я спокойно, не спеша иду вперед и ничто не беспокоит меня, лишь немного настораживает эта мертвая тишина, которая царит вокруг... Только от нее и можно ждать подвоха... Она настораживает и убаюкивает, и я чувствую, что еще немного, и я усну, усну прямо на ходу, усну и так и буду идти по этой гладкой поверхности площади, гладкой, вычищенной до зеркального блеска, без единой трещинки, без единой выбоинки... Глаза мои слипаются, и я все реже и реже с трудом открываю их, чтобы полюбоваться идеально гладкой поверхностью этой прелестной тихой площади. Уже нет никаких ловушек, есть только эта бесконечно длинная и гладкая дорога вперед... На ней ничего нет, нет даже пыли, только какой-то красивый блестящий предмет сверкает прекрасными золотыми искорками в нескольких шагах впереди по курсу... Но он не сможет остановить стремительный бег моего хрустального корабля по зеркальной глади бетонного озера. Но он все-таки красиво блестит, и какая у него идеально правильная овальная форма. Его очертания знакомы мне с детства. Детство... Идет урок в начальной гимназии, и учитель, старый седой добрый учитель, говорит: "Дети, сегодня я вас научу, как обращаться с информационным обручем". Стоп!!! Это же информационный обруч. Самый обычный информационный обруч, а я стою перед ним и смотрю, как блестит его защитная упаковка. Интересно, сколько же времени я уже так простоял? Надо его поднять, поднять и узнать, что там записано... Ноги словно чужие, совсем не хотят повиноваться приказам моего мозга – на какие-то три шага мне понадобилось десять минут... Но оцепенение постепенно, медленно отпускает меня, я нагибаюсь и поднимаю этот дорогой и такой долгожданный вестник из прошедших десятилетий. Перед глазами все та же площадь, но сейчас тихий и уверенный голос расскажет мне то, что нельзя сразу воспринять сознанием, но это нечто, преломившись в призме подсознания, вырастет в четкие параметры программы, которая однозначно определит каждое мое дальнейшее движение. Это случайность, это та самая доля удачи, о которой еще совсем недавно говорил мне Фэрр, говорил как раз перед тем, когда эта доля удачи не пришла ему на помощь, он тогда даже не смог вырваться из "кольца", хотя шансов у него было гораздо больше, чем у меня сейчас...

Любовь и ненависть движет нами, и мы ничего не можем поделать, чтобы остановить эту бешеную пляску эмоций, которые, казалось бы, должны угаснуть за столько лет боли, смертей и унижений. Мы стали намного озлобленней, чем в те далекие годы, когда только входили в жизнь, стремясь улучшить ее. А насколько добрее нас теперешних, насколько чище люди, которые были рядом с профессором Дилом. Пусть они боялись смерти, а мы не боимся ее, но как они любили людей... А мы теперь способны лишь на ненависть. И она подавляет в нас те крохи любви, которые еще оставались в нас до того страшного дня, когда мы наткнулись на стену непонимания... Непонимание тех, ради которых ты готов отдать жизнь, что может быть страшнее? Страшнее может быть лишь любовь к тем, которых уже нет в живых... А у нас осталась лишь эта любовь – любовь к мертвецам. Любовь к умершим товарищам и любимым... Самое страшное, что мы думаем о них так, как будто они живы... Они живы, а все остальные мертвы... Мы любим их... А любили ли мы их тогда, когда они были рядом с нами?.. Сначала Мил, а потом Ини. Они любили меня, а я? Любил ли их я?.. Вот мы с Мил плывем к берегу, она смеется, плещет мне в лицо водой, и когда мы уже выходим на берег, со слезами обнимает меня и не говорит, а прямо бросает мне в лицо слова, бросает мне в лицо все наболевшее за эти два года, что мы вместе. Она говорит, что любит меня, и еще что-то о том, что я не способен на любовь. И я понимаю, что, действительно, хотя мы уже почти два года живем вместе, я за все это время ни разу не сказал ей о любви. Мне тогда было мучительно стыдно, но я так и не смог заставить себя сказать ей о том, как я ее сильно люблю... А потом? А потом было "Солнце", а после него уже ничего не было. Пожалуй, только в "Солнце" я по-настоящему понял, как я ее люблю... И это уже не оставляло меня все последующие годы, вот только Мил уже не было в живых...

То же самое было и с Ини. Впрочем, совсем не то. Ее смерть на моей совести. Я не должен был брать ее с собой. И если бы я ее действительно любил, то ни за что не взял бы ее с собой в тот вечер... Она была совсем еще девочка, я просто и представить себе не мог, что вот такой вот зачерствелый, холодный и замкнутый человек может стать ее парой. А она, оказывается, думала совсем иначе... Я узнал об этом уже потом, когда принес ее на базу. Камис сказал, что она оставила для меня записку, мне было достаточно первых строк, чтобы я пожалел о том, что стал читать ее объяснение в любви... Все, что там было написано, должен был сказать я, но так и не сказал. Ну, а что бы изменилось, если бы я все-таки успел сказать ей все это? Не надо было брать ее с собой, не надо. Но тогда я об этом даже не думал, я всегда брал ее с собой на самые рискованные вылазки... И мы всегда возвращались вместе. Всегда. Даже в тот самый последний раз...

Вот как раз то, что мне сейчас необходимо. Это полная уверенность, что моя жизнь уже давно не принадлежит мне. Она принадлежит им – тем, которые уже умерли, и тем, которые не должны больше умирать от рук мовов...

Руки мовов, эти грязные липкие руки, никогда не знавшие работы, привыкшие лишь к пистолету и стакану, умеющие лишь мучить и убивать... Вот они тянутся к моему горлу... Их сотни, тысячи, они по локоть в крови... Вот они уже сжимаются на моем горле и я не могу дышать... На меня наплывают их лица, тупые и безжалостные, кривятся их рты, пускающие слюни и ухмыляющиеся, предвкушающие садистское удовлетворение от чужой боли. Я хочу оттолкнуть их, но не могу найти собственных рук, я не чувствую их, но знаю, что они должны быть, ведь я совсем недавно держал в них информационный обруч... А вокруг темнота и тишина, ничего не вижу и не слышу, и чувствую лишь тупую боль в позвоночнике. Эта боль разливается по всему телу, и мне кажется, что это тело огромно, потому что боль чувствуется даже в отдалении за несколько километров от позвоночника, который превратился в раскаленный стержень...

Ловушка! Я все-таки попал в ловушку! В простую, бесхитростную, незатейливую, уже неоднократно обойденную, но от этого ничуть не безопаснее. Вот и все... Теперь я буду торчать на этой нелепой площади памятником самому себе, памятником своей тупой самоуверенности...

Правда, у меня еще есть крохотный зыбкий шанс, даже не шанс, а скорее надежда, надежда отыскать все-таки свои собственные руки, которые до сих пор сжимают информационный обруч. Отыскать и заставить их сделать это совсем незаметное движение – одеть обруч на голову... Руки должны быть на уровне лица. Допустим, что так. Хорошо бы еще определить, где же находится мое лицо. Разве что на уровне рук... Отлично. Лицо на уровне рук, руки на уровне лица. Голова – на шее, шея – на всем остальном, а все остальное на площади... Ну, а что это у меня ноет в трех километрах северо-западнее третьего позвонка? Не иначе, как мизинец левой ноги, или, с тем же успехом это может оказаться и правым верхним коренным зубом. Меня стало слишком много для одного мозга... Но еще слишком мало для этой планеты, я еще не чувствую холода ее полюсов и испепеляющего жара экватора. Мысль работает необычайно ясно и четко, особенно, когда дело касается всевозможных абстрактных понятий, но, к сожалению, она не в силах пошевелить какой-либо частью моего огромного и непрерывно разрастающегося тела... Итак, последняя попытка. Я напрягаю все силы и представляю, как мои руки опускают на голову обруч... Я ощущаю его вес и холод прикосновения... Тихий, вкрадчивый голос что-то нашептывает мне, нашептывает... И все становится на свои места. И безлюдная изуродованная площадь, и я посреди нее, и дух, застывший в двух шагах справа от меня... Резко опускаюсь на колени и, заваливаясь на бок, переворачиваюсь, пытаясь оборвать тонкую, едва заметную нить, протянувшуюся от его левой полузыби к моему позвоночнику. Боль взметается к воплю, я слышу свой собственный крик, жуткий, как в кошмарном сне, и, почти теряя сознание, понимаю, что нить оборвана. Дух, колыхнувшись, приближается, выбрасывая в мою сторону десятка два лжезацепок, но я уже свободен и уверен в себе, свободен для побега от свободной и очевидной опасности...