Текст книги "Избиение младенцев"

Автор книги: Владимир Лидский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

После службы, немного передохнув, гости и хозяева праздника шли в Тронную залу на праздничный парад, выносилось корпусное знамя, говорились речи и вручались награды воспитанникам, отличившимся в прошлом году. В заключение кадеты проходили торжественным маршем перед директором корпуса, городским и инспекторским начальством, перед почётными гостями, и этот марш был так отточен, слажен и чёток, в таком кураже маршировали воспитанники, что любимый Дед, генерал Римский-Корсаков невольно улыбался в усы и искоса поглядывал на приглашённых офицеров: как, дескать, мои орлята?

Ну, а потом уж обед – праздничный гусь, изобилие фруктов, конфекты в вазах, и ещё – бутылка мёду каждому кадету! Особое настроение придавала обеду музыка, которую исполнял оркестр Александровского военного училища, оркестр замечательный, славный, основанный чуть не полвека назад знаменитым Крейнбрингом, которого знала вся Москва. А уж на следующий день – 25 числа – начинал греметь тот самый фантастический бал, который только могли вообразить себе кадеты-старшеклассники и юнкера. Этот бал в их восторженном понимании был высшим великосветским шиком, его ждали весь год, тем более, что подобных развлечений, связанных, кроме всего прочего, ещё и с романтическими надеждами, в жизни военной молодёжи было очень мало. Между прочим, регламентом кадетских корпусов и юнкерских училищ запрещалось без особого соизволения начальства посещение учащейся молодёжью городских театров и балов. Поэтому о корпусном бале мечтали, ждали его и загодя готовились к нему. Молодые москвички из хороших семей всеми правдами и неправдами стремились получить пригласительные билеты на сей раут, ибо именно здесь частенько составлялись молодые пары и зарождались будущие союзы. За два последних года, будучи в шестом и седьмом классах, Женя успел познакомиться на этих праздниках с двумя прелестными институтками и с одной гимназисткой, которые наперебой звали его знакомиться с родителями, приглашали бывать дома, а потом тянули то на каток, то в синематограф, а то и просто – гулять по бульварам. Женя с удовольствием проводил время с барышнями и даже, – если позволяли обстоятельства и, само собою, барышни, – пользовался девичьей слабостью, похищяя их поцелуи и позволяя себе нескромные прикосновения. Ах, какими притягательными были лилейные шейки и декольтированные плечи этих соблазнительных созданий, как трепетно прижимались они своими незрелыми грудками к грубому мундиру, как дрожали их талии в неопытных кадетских руках! День корпусного бала многое решал в судьбах кадет и молодых московских прелестниц… Помещение первой роты, её спальная комната как будто специально были предназначены для знакомств, перешёптываний, лёгких рукопожатий и первых прикосновений; кругом были расставлены беседки и искусственные гроты, убранные цветами и увитые лианами, внутри гротов и беседок стояли вазы с фруктами, сладостями и сельтерской водой. Здесь можно было уединиться и шептаться сколько угодно, угощая свою даму, рассыпая комплименты и добиваясь красноречием её благосклонного внимания, а можно было побежать в Тронную залу, где играли попеременно два оркестра московских гренадёр и гремели танцы до самого утра. Вот уж где молодёжь всецело отдавалась танцевальной стихии и юной страстной восторженности, бьющей через край, вот где не хотели знать удержу начинающие ловеласы и будущие роковые соблазнительницы! Вначале обычно танцевался полонез – торжественно, даже чопорно начиналось танцевальное шествие, потом – контрданс, который продолжал возвышенный настрой бального вечера, – пары исполняли фигуры друг против друга, словно бы соревнуясь в отточенности движений и изяществе, потом лирический вальс – одухотворённый, поэтичный, приглашающий к любованию друг другом, и только потом мазурка – игривая, кокетливая с задорными взглядами партнёрши, когда она исполняет pas couru… Следом, сбивая романтический настрой вальса и кокетство мазурки, – быстрая, озорная полька: весёлые взгляды, искрящиеся глаза, резвые повороты и подскоки, волнующее тепло рук – вот что такое полька, а потом уж следовал краковяк, ещё более динамичный, заводной и весёлый, подхватывающий и продолжающий ритмику польки, где танцоры, словно красуясь друг перед другом, поводили плечами, уставляли руки в бока и задорно улыбались, словно бы говоря: «вот я какой!» или: «вот я какая!». И в конце, в самом конце, когда партнёры с разрумянившимися лицами, с глазами, полными беснующихся чёртиков, уже слегка пресыщены изобилием бала, уже слегка утомлены бесконечным движением, а молодой задор их некоторым образом уже исчерпан, тогда только наступает время котильона. В нём всё – и мазурка, и вальс, и полька, – нет только твоей симпатии, твоей постоянной партнёрши, и лишь случайность может вновь соединить вас, поэтому остаётся единственное – слушать кавалер-кондуктора, который громко провозглашает фигуры, и следовать той прихотливой игре, которую уготовила тебе танцевальная судьба…

Лето Волховитиновы и Гельвиги как обычно провели вместе – под Звенигородом, в старой фамильной усадьбе Алексея Лукича. За годы тут давно устоялся особый дачный уклад, в котором не было места заботам, треволнениям и нервным потрясениям повседневной жизни. Здесь приветствовались сибаритство, барская разнеженность, спокойное отношение ко времени, и дети, впрочем, как и взрослые, предавались отдыху в полной мере, начисто забыв про городские дела. Родителям обоих семейств, правда, больше нравилось совсем уж безвольное существование, они любили поваляться утром в постелях, спокойно посидеть на веранде за завтраком, никуда не торопясь и дожидаясь того часа, когда солнце поднимется повыше и начнёт хорошенько пригревать, – тогда по их разумению, можно и сходить в лес, прогуляться слегка в тени его сосен среди мелкого подлеска, а потом уж вернуться на обед. Обед обычно был поздним – в четыре, а то и в пять пополудни – и длился так же мерно, неспешно и спокойно, как завтрак, с той лишь разницей, что времени забирал неизмеримо больше. Горничная Лиза, которую обычно брали с собой на дачу, по совместительству – няня и кухарка, баловала хозяев деревенскими обедами и готовила им то борщ, то настоящие суточные щи, которые после приготовления укутывались в одеяло, а потом, спустя некоторое время опускались в холодный подпол действительно на целые сутки, а то и ботвинью, обладающую истинно целительными свойствами в сильную жару. На второе Лизавета добывала курочек и делала из них душистое жаркое с картошкой, лаврушкой и чёрным перцем или, если случалось прикупить говядинки, тушила её под соусом из солёных рыжиков. А то взойдёт ей на ум фантазия удивить домочадцев, так исхитрится да обрадует литовскими зразами, фаршированными чёрным хлебом, или налепит пожарских котлет целую гору. При этом всегда имела она на кухне запас солёных да маринованных огурчиков, помидорчиков, квашеной капустки, мочёной брусники и исхитрялась порой подать к столу какие-то особенные кабачки или даже баклажаны в специях. После обеда пили взвар или клюквенный морс, немножко беседовали, а когда начинала одолевать дремота, шли отдыхать – кто на диваны, а кто – в садовый гамак. Через часик-другой снова собирались на веранде за вечерним чаем с маковыми сушками и малиновым вареньем, который порой плавно перетекал в ужин; впрочем, иногда после чаю шли прогуляться на луг или к пруду. За ужином позволяли себе расслабиться за рюмкой вишнёвки, и уж тут разговорам не было конца. Детей отправляли спать, только Жене уже разрешалось присутствовать на вечерних посиделках, и долго ещё, порою заполночь обсуждали события в мире, в городе и в среде своих знакомых, сослуживцев и дальних родственников.

У детей, был, конечно, свой распорядок и взрослые не боялись отпускать их одних под присмотром Жени на речку, пруд, в лес или на сенокос. Они и проводили почти весь свой день вне дома, прибегая только на обед, и через короткое время превратились, как это обычно и бывало каждое лето, в маленьких загорелых дикарей с облупившимися носами, с руками и ногами, покрытыми царапинами, ссадинами да синяками. Зато они приносили в усадьбу то полные лукошки грибов, а то – ягод, иной раз – богатые куканы с нанизанной на них выловленной рыбой, в лесу обрывали лещину, в лугах искали ящериц, помогали крестьянам скирдовать сено, играли с деревенской мелкотой в салочки, загорали и до одури купались в пруду. Женя любил наблюдать за Лялей на этом импровизированном пляже, когда она в своём белом с красными полосками закрытом купальнике носилась по песку, удирая от Саши и Никиты, а потом с визгом бухалась в заснувшую воду. Следом за ней сразу бухались мальчики, и пруд мигом просыпался. Взлетали стрекозы и бабочки, сидевшие в камышах, со всех ног удирали к дальнему берегу испуганные водомерки и какая-то птица, спрятавшаяся среди ветвей прибрежной ивы, начинала волноваться и верещать. А в пруду уже шло побоище – брызги летели во все стороны, вода шла волнами, шум, гам, смех и фырканье отражались в высоком небе и, согретые жарким солнцем, снова падали в пруд. Набесившись, вся компания выскакивала на берег, где возня и беготня продолжались до тех пор, пока кто-то из весёлой троицы не падал наконец в изнеможении на песок, и следом за ним падали остальные. Женя наблюдал за младшими, сидя неподалёку, и любовался угловатой грацией Ляли, которая без всякой рисовки крутила мокрой головой, вертелась на песке, задирала мальчишек, а в его сторону даже не смотрела. Её тонкие щиколотки и полупрозрачные запястья гипнотически притягивали нескромные взгляды Жени, её худые плечики и сиротливые ключицы, выпирающие под трикотажем костюма, слегка припухлые соски, буравящие ткань, – всё останавливало внимание усатого юноши, которому и хотелось смотреть, и одновременно казалось стыдным собственное, какое-то особенное внимание к любимому ребёнку. Ляля переворачивалась со спины на живот и тогда он не мог оторвать взгляда от её пухлой попки, испачканной песком, она болтала ногами, баловалась и визжала, а Женя, глядя в её смеющееся личико, судорожно сглатывал слюну и неровно дышал. Ему казалось, что в этом внимании нет ничего плотского; настоящее желание он чувствовал тогда, когда обнимался с институтками в укромных уголках корпусного бала или в квартирах их родителей, куда был порою зван, и всё же он стыдился своей нескромности и пытался заставить себя смотреть куда угодно – на пруд, на его противный берег, на гумно возле крайних деревенских изб или на берёзовую рощу, темнеющую вдалеке, – только не на Лялю. Но скоро ему пришлось усомниться в своих братских, платонических чувствах к соседской девочке.

Деревенские как-то позвали детей Гельвигов и Волховитиновых в ночное, – Женя, может, и не пошёл бы, но без него родители не отпускали младших. Впрочем, Женя любил ночное и с удовольствием повёл свою малолетнюю команду.

Возле конюшен встретились с крестьянскими детьми, с помощью конюха дяди Власа собрали лошадей, выгнали их на дальнюю лесную полянку, стреножили, развели костёр. В ночном обычно, сидя вокруг шипящего и щёлкающего огня, старшие развлекали младших жуткими волшебными сказками или кровавыми байками о полумифических разбойниках; в бушующем костре плясали иллюстрации к этим историям и дети заворожённо смотрели в гудящее пламя. Справа от Жени сидела Ляля, слева – Саша и Никита, а напротив – крестьянский парень Кирсан Белых, – невзрачный низкорослый альбинос лет семнадцати, который через костёр рассказывал в первую очередь именно Ляле жуткие истории про упырей и русалок. Ляля дрожала то ли от страха, то ли от ночного холода и всё цеплялась ручонкой за колено Жени. Со стороны костра было тепло, даже жарко, а со стороны леса тянуло властным холодом, и донимали комары. Истории становились всё страшнее и жутче, Ляля дрожала всё больше и больше и, в конце концов, горячечно зашептала в женино ухо:

– Женечка, у меня спинка замёрзла!

Женя взял Лялю подмышки и посадил перед собой, обняв и прижавшись грудью к её спине. Через несколько минут она угрелась и перестала дрожать. Женя трогал губами её затылок и слышал знакомые любимые запахи – молока и влажной лесной листвы. Рядом сидел Ники, и Женя явственно ощущал его напряжение, его ревность, а Ники действительно думал с обидой и неприязнью – почему не он согревает и защищает от страшного холодного леса свою любимую сестрёнку, а чужой парень, пусть хоть и не совсем чужой, а очень даже свой – старший товарищ, добрый сосед и друг, но всё-таки не родной брат? Почему Женя с такой хозяйской уверенностью распоряжается здесь судьбой сестры, ведь рядом находится человек, который больше любит её, больше переживает за неё, да в конце концов и большую ответственность несёт за неё! Ники нервно ёрзал на своём подстеленном ватничке и всё никак не мог удобно устроиться, а Женя не обращал на него ни малейшего внимания, – слегка покачивая Лялю, словно пытаясь убаюкать, он обнимал её с нежностью и заботой, защищая и оберегая от всех невзгод, и вдруг с ужасом ощутил своё недвусмысленное возбуждение и сам стал дрожать температурною дрожью, выжигаемый изнутри страшным, запретным желанием, которое невозможно было изгнать усилием ума, которое распаляло его против воли и заставляло гореть от стыда и мучиться угрызениями совести. Он решительно встал, поудобнее усадил Лялю на попону, а сам отошёл в темноту, подальше от костра, туда, где хрустели травой и фыркали кони, шумно переставляя связанные пенькою ноги. Вдалеке от весёлого огня было холодно и влажно. Женя подошёл к одной из лошадей, потрепал её по шее, запустил руки в гриву. Лошадь приятно пахла конюшней, сеном, потом; звёздное небо поверх деревьев поднималось в неведомую глубь, а костёр казался чёткой и ясной картинкой, вырезанной искусным резчиком в черном мраморе подмосковной ночи. Женя успокоился, перестал дрожать, но невыносимый стыд продолжал терзать его. Он обнял лошадь за шею, прижался щекой к её теплой морде, а она, принимая ласку человека, только благодарно фыркала и тихонько мотала головой. Рядом бродили другие лошади, шумно вздыхали, задевали боками сухие сучья, которые трескались с неожиданным в тишине леса шумом; мир вокруг был первобытным, исконным, построенным на века, и Женя потихоньку остывал, впитывая в себя его основательность и надёжность. Когда он вернулся к костру, Ляля уже спала на попоне, рядом с ней спал Ники, обнимая сестру за плечи, сбоку к ним пристроился Саша, а кое-кто из крестьянских малышей, не выдержав долгого ночного бодрствования, дремал, сонно покачиваясь и склоняя порой голову в сторону более стойкого соседа, и лишь Кирсан да ещё двое-трое ребят постарше не давали сну окончательно сломить себя. Женя скинул холщовую куртку и осторожно укрыл ею свою уснувшую команду. Огонь в костре уже терял силу, по краю поляны стали видны белые стволы берёз. Женя взглянул на небо: оно приобретало цвет перестоявшегося топлёного молока, звёзды тускнели и пытались спрятаться в редких невзрачных облачках…

Время в деревне бежало быстро и незаметно, а сельские развлечения не оставляли пространства для грусти, переживаний и анализа дальних событий, которые совсем необязательно должны были бы развиться в будущем. Старшие не сильно заглядывали вперёд, а младшие и вовсе не знали, что у Бога есть такая инстанция, как будущее. Потому подростки и занимались сиюминутными земными делами, нимало не заботясь о том, что ждёт их впереди. Решив как-то с утра пораньше отправится по грибы, они, как обычно, взяли с собой деревенских и отправились против обыкновения не в ближний лес, а в дальний. Главным вожатым был по уже установившимся правилам Евгений, в обязанности которого входило присматривать за младшими и не позволять им выходить из рамок. Грибов было очень много; поляну за поляной проходили подростки, углубляясь в лес всё дальше и дальше, и в конце концов заблудились. Долго плутали они, сбившись в стайку, испуганные и голодные и таскали за собой полные лукошки, не желая их бросить. В одном из сумрачных лесных углов, куда не проникало солнце, они набрели на шалашик, сложенный из лапника и сухих веток. Шалашик был пуст, но из глубины леса услышали они скрипучий голос, настойчиво призывавший их. Несмотря на робость, они вышли к небольшой прогалине и увидели посреди неё огромный гранитный валун, на котором стоял старичок в рубище и с бородой, опутанный веригами.

– Не можно мне совлечься с камня, – сказал старичок угрюмо, – ибо аз есмь столпник, а столп мой – суть постиженье истины. Аз ждал вас, дети мои, ибо вы должны были по расположению светил и Божьему соизволению прибыть сего дня в четыре пополудни. Аз должен вам сказать судьбу, мне было знамение на то. И вот…

Он сел на корточки и оперся рукой о камень, а цепи его нежно зазвенели.

– Поди сюда, отрок, – сказал он и поманил запачканной рукою Сашу. – О, дитя моё, аз вижу ясно – погубит тебя рубчик…

– Какой рубчик? – прошептал Саша, робко приблизившись.

– Не ведаю, отроче, – ответил столпник. – Господь ведает…

Подростки подошли поближе.

– А тебя, сын мой, укроет одеялом сначала зимняя пурга, а после – яблоневый цвет, – сказал старик, протянув перст в сторону Никиты.

Ляля шагнула вперёд и встала перед братом.

– Верно, верно, дочка, – проскрипел столпник. – Твоя судьба – любить двух братьев и плакать над летающими близнецами…

– Кто это – летающие близнецы? – спросила Ляля.

– Аз не ведаю, дитя моё, – ответил ей старик. – Глаголю же – Господь Наш ведает…

– Тебе же юноша прекрасный, – повернулся он к Евгению, – быть съедену песцами и куницами!

Женя попятился от него, но старик не спускал с него взгляда и злобно хихикал, поглаживая свою редкую бородку.

– Быть тебе съедену дикими зверьми! – подтвердил он уверенно и строго.

– А тебе, – его рука снова вскинулась и стала шарить по деревенским ребятишкам, – тебе…

Он нашёл Кирсана и ткнул в него свой заскорузлый палец.

– Тебе, сударик, оторвут главу, а самого растерзают на куски…

Кирсан втянул голову в плечи и колени у него задрожали.

Столпник встал с корточек и торжествующим взором обвёл подростков.

– И всем вам гореть в Геенне огненной! – вдруг истерически завопил он и торжественно повёл рукою окрест себя, словно бы очерчивая тот круг, которому непременно суждено гореть. Круг этот был так широк, что первым осознавший весь ужас происходящего Кирсан вдруг сорвался с места и, бросив грибное лукошко, ринулся напролом в лес, ломая сучья и натыкаясь на деревья, а за ним рванули и остальные, от страха помутившиеся разумом, не разбирающие дороги и несущиеся куда глаза глядят. Перед ними замелькал жуткий калейдоскоп кустов, сучков, стволов деревьев, поросших мхом кочек, небо роняло на них свои белые облака, колючие побеги обвивали их тела и гибкие ветки хлестали по щекам, а они всё бежали и бежали, не в силах остановиться, и вдруг вылетели на полевую межу, отделяющую волнующееся пшеничное озеро от леса, и впереди увидели свою деревню. Они остановились, – грязные, потные, всклокоченные, надсадно дышащие своими воспалёнными глотками, – глянули друг другу в искажённые ужасом лица и, не говоря ни слова, медленно вплыли в пшеничные воды…

Ники и Саша должны были в конце августа вернуться в корпус, а Женя в это же время собирался продолжить своё образование в Александровском военном училище. Всё было уже решено, оставалось только дождаться окончания недолгого отпуска. Жизнь катилась вперёд, расписанная на годы, и её строгий регламент не мог дать ни кадетам, ни будущему юнкеру Жене никакого резкого манёвра, и всё же, всё же – личным планам и установлениям, бывает, не суждено сбыться, а Божий промысел оттого и непредсказуем, что вершится вне сфер человеческого влияния. Дачные разговоры на веранде давно уже касались не только заготовления малинового варенья и видов на урожай яблок, но и неспокойной обстановки в мире, давно примечаемой всеми столичными газетами. Разговоры – разговорами, но никто из отдыхающих не предполагал в совсем уж ближайшем будущем каких-то серьёзных катаклизмов, обсуждали политическую ситуацию слишком абстрактно, без привязки к сегодняшнему дню. Ну, может быть когда-нибудь что-нибудь и случится, но не сейчас, не сегодня и не завтра, а где-то в отдалённой, плохо видимой перспективе. Хотя жареным пахло уже сильно, и многим этот запах казался невыносимым. Однако беспечные семейства Гельвигов и Волховитиновых не сильно тревожились, справедливо полагая, что за них думает правительство, городовые стоят на страже, а императорские войска всегда готовы постоять за веру, царя и Отечество, их же мнения, желания и тревоги ровным счётом никого не волнуют и не интересуют. И вот то, что в уютном звенигородском уголке казалось совсем не страшным и не вполне возможным, всё-таки случилось, причём, так неожиданно, что обыватели не успели и глазом моргнуть. В одночасье рухнул привычный мир, и хоть внешняя его оболочка чудесным образом пока сохранялась – во всяком случае, для наших недальновидных дачников – уже было ясно, что по-старому больше не будет, что угли давно тлеют и ждут только того дьявольского кострового, который с кровожадной ухмылкой разворошит их да подкинет от щедрот своих смолистых свежих поленцев…

Как только русские газеты взорвались сообщениями о начале войны, Гельвиги и Волховитиновы вернулись в город. Особой паники не было, напротив, в настроениях общества преобладал патриотический порыв и сочувствие к балканским славянам. Лишь немногие прозревали, памятуя о событиях 1905 года, новую реальность…

Женя, бросив юнкерские мечты, подал прошение о зачислении в армию вольноопределяющимся. Дома был страшный скандал, Нина Ивановна рыдала, Автоном Евстахиевич растерянно бродил по квартире и бормотал:

– Что ж, знать такая судьба… Послужи, брат, отечеству, как мы служили…

Женя очень быстро решил все формальные вопросы и отбыл поскорее, чтобы не травмировать родных. Мать пыталась удержать его из последних сил, выдумывая причины для задержек и ставя препоны на пути его отъезда. И, слава Богу, он опоздал к сражениям в Восточной Пруссии, где в августе потерпела сокрушительное поражение Вторая армия генерала Самсонова, а спустя две недели чуть не погибла Первая армия генерала Ренненкампфа. Женя попал на Юго-Западный фронт, в Галицию, но и здесь к активным боевым действиям не поспел. Уже были взяты Львов и Галич, и русская армия, перейдя в наступление, вскоре захватила всю Восточную Галицию и часть Буковины. На фронте наступило относительное затишье, и Жене самим провидением дана была возможность оглядеться, обтереться и вообще просто понять, что происходит там, где свистят настоящие пули и взрываются настоящие артиллерийские снаряды…

Никита и Саша, между тем, вернулись в корпус, где ничего не изменилось, и продолжили учёбу. Зима четырнадцатого года прошла скучно, хмуро, все были подавлены неудачами на фронте и даже корпусной праздник, который как святой день невозможно было отменить, прошёл сухо и без обычного подъёма. Все были подавлены, двигались вяло, думали медленно, инициативы ни в чём не проявляли, общественный патриотизм и воодушевление быстро сменились апатией, словом, течение русской жизни в тылу замедлилось и обыватели впали в глубокое уныние. Корпусные преподаватели, воспитатели и даже команды обслуги нехотя несли службу, и только кадеты в силу своей мальчишеской безалаберности и незрелого возраста продолжали шалить, шкодить и делать всё то, что присуще вообще подросткам независимо от места их пребывания.

Давние враги Саши и Никиты – Коваль и Асмолов – с трудом одолели второй класс и снова оказались с ними в одной роте. Попытки «цука» с их стороны ещё имели место, но, зная, что в случае чего можно и нарваться, оба разгильдяя почти не трогали Гельвига и Волховитинова. Переключившись на более слабых и менее решительных, они находили удовлетворение своим амбициям в том, что «цукали» малышей, которые уж совсем не могли дать им отпора. Но случалось порой так, что Никита и Саша злостно нарушали субординацию, вступаясь за первоклассников, и это страшно злило «цукарей», в особенности тщедушного Коваля, который только под присмотром своего, похожего на колоду друга Асмолова, позволял себе издеваться над малышами. Эти подростки не ведали понятия благородства, хотя изо дня в день всем своим видом, поведением и настроем корпус формировал у своих воспитанников представления о чести, достоинстве, особой миссии русского кадета, будущего офицера. Патриотизм, любовь к отчизне, к самодержавию и лично к Помазаннику Божию, истовое православие, почитание старших и уважение к заслуженным чинам, – вот что такое был кадетский корпус, вот чему учили своих птенцов офицеры-воспитатели. Правда, у кадет был и свой, неписанный кодекс чести. По этому кодексу никогда и ни за что нельзя было выдать своего товарища, что бы тот ни совершил. Поэтому любые проявления озорства, шалости, нарушения учебного или дисциплинарного регламента, любые «бенефисы» всегда оставались недоступны для внутренних расследований. Воспитатели частенько вхолостую бились с этим кадетским упрямством и чаще всего в таких случаях только какими-то окольными путями находили истину. Зато не считалось преступлением у кадет надерзить начальству, посмеяться над воспитателем, выдумать какую-нибудь изощрённую шалость; особым шиком считалось придумать преподавателю меткую кличку. Даже выманить что-то у сверстника, применив смекалку и хитрость, не было зазорно, – главное, чтобы это было сделано открыто, не тайно. Были, однако, среди кадет и людишки без совести, не часто, но затёсывались порой такие красавцы, как Коваль и Асмолов. Во второй роте был ещё Сергиевский по кличке Глыба, переросток с красивым, но тупым лицом и большими круглыми глазами. Он считался одним из первых силачей в роте, и хоть силу среди мальчишек обычно уважают, Сергиевского скорее боялись. Силовая иерархия у кадет устанавливалась обычно посредством борцовских поединков в умывальной и уж тут все следили за справедливостью схватки. Сергиевский провёл множество боёв, стал сильнейшим, и все это признали. Но ему бы не пользоваться своей силой где надо и где не надо, держать бы её при себе, и кадетское братство уважало бы его и любило. Но видать слабый был человек этот сильный Сергиевский, потому что по поводу и без повода щедро раздавал подзатыльники, оплеухи и пинки своим товарищам, причём, делал это не в шутку, а со злобой, доказывая каждый раз и себе, и однокашникам, что он великий, а они так себе, грязь из-под ногтей. Учился он при этом неважно, компенсируя отсутствие знаний, ума, сообразительности и усидчивости только здоровенными кулаками и стремлением к подавлению всего, что не вписывалось в его понятия. Сильно не вписывались в его понятия соседи по роте Волховитинов и Гельвиг, два друга-не разлей вода, потому что всегда перечили и не хотели подчиняться его силе и явному силовому преимуществу. Всегда у них находилась причина для противостояния, и мстительный Сергиевский в общении с ними частенько искал повод поставить слишком независимых по его мнению товарищей на их истинное место.

Любимыми зимними забавами екатерининских кадет были лыжи и коньки. На замерзшем пруду по первому же снежку пробивали лыжню, и почитатели лыж бегали тут в своё удовольствие, осваивая ледяной периметр. Конькобежцы катались в середине пруда. Почти у всех, в том числе и у Ники с Сашей, были знаменитые «снегурочки», которые пристёгивались к обуви специальными кожаными ремешками. Но предметом мальчишеских мечтаний всегда были «яхт-клубные» коньки, насмерть прикрученные к специальным ботинкам. Такое сокровище имели немногие, потому что цена этих коньков была велика. Если на пруду устраивались конькобежные соревнования, то владельцы «яхт-клубных» «ножей» давали обычно фору владельцам «снегурочек». Эти забавы были чудо как хороши зимой, и кадеты во время прогулок от души резвились на ядрёном морозце.

Но более всего любили они так называемое «взятие снежного городка» или «ледяную баталию». Эта игра немного отличалась от одноимённой народной. Здесь, конечно, не было никаких коней и никаких вспомогательных средств, вроде лопат, метёлок и длинных тонких палок, которыми оборонялись защитники «городка», но суть игры оставалась прежней. На плацу или на спуске к пруду строили из снега ледяные горки, а на них – стены с воротами, поливали «городок» водой и разделялись на две команды – атакующих и обороняющихся. Эту забаву устраивали редко, всего раз или два за зиму, и потому кадеты всегда с нетерпением ждали хорошего, обильного снега. Если в январе-феврале по каким-то причинам не удавалось повоевать, то уж в марте, на масленицу, ледовое побоище всенепременно должно было состояться. И вот зимой пятнадцатого года городок как раз и построили на масленицу. В первые зимние месяцы было как-то не до веселья, всё-таки шла война и вести с фронтов были не всегда хороши, но к весне начальство решило, что большого греха в том не будет, если кадеты немножко порезвятся. Быстро возвели возле пруда солидный городок и в один из морозных мартовских дней вывели на ристалище весь корпус. Чтобы уравнять силы кадет, первую строевую роту поделили на две части – одну побольше, другую – поменьше и большую придали малышам третьей роты, а меньшую – подросткам второй. Чёткие правила исключали мордобой и агрессию, – бить было запрещено, ставка делалась только на борьбу и силовые приёмы вытеснения противника. За корректным ведением боя наблюдали офицеры-воспитатели, главным распорядителем был Удав – штабс-капитан Новиков. Здесь же присутствовал лазаретный доктор Адам Казимирович. Саша с Никитой оказались в стане атакующих и решили действовать совместными усилиями. Победителями считались те, кто либо не подпустил противника к «городку», либо те, кто всё-таки сумел прорваться и разрушить его. Проигравших по традиции купали в снегу, но чаще всего случалось так, что эта забава становилась взаимной и к общему веселию все радостно купали всех.

Команды выстроились друг против друга – одна возле своей крепости, другая – в некотором отдалении напротив. Новиков дал сигнал. Сначала последовала артподготовка, потому что крепости не берутся без артиллерии. Инициативу проявили, конечно, штурмующие: алчно захватывая руками снег, они ловко лепили плотные снежки, широко размахивались и изо всех сил посылали свои снаряды в сторону противника. Защитники крепости стояли открыто и довольно плотно, поэтому почти все снаряды достигли цели, и мгновение спустя мундиры кадетов были сплошь залеплены белым снежным крошевом. Ответный огонь не заставил себя долго ждать, град снежков полетел в разных направлениях и счастливые, разгорячённые началом боя противники уже горели азартом, приплясывали на месте, подпрыгивали в нетерпении, ожидая взмаха руки штабс-капитана. Глаза их горели, щёки наливались ядрёным пунцовым пламенем, мокрые красные руки беспорядочно мелькали в воздухе. Возбуждение нарастало, но команды всё не было. Кадеты, словно лошади на ипподроме в преддверии сигнала к началу гонки, нетерпеливо топтались на позициях и рвались вперёд. И вот наконец Новиков махнул рукой. Штурмующие кинулись вперёд, пробежали короткое расстояние до снежной крепости, до линии её защитников и… началась свалка! Противники сцепились врукопашную, малышей грубо отшвыривали в стороны, а равные по силе ровесники, заключив друг друга в тесные объятия, катались по утоптанному снегу. Малышам приходили на помощь старшие, и тогда образовывалась куча мала: пока рослые кадеты, уже почти юноши пытались побороть друг друга, первоклашки прыгали на них сверху, отпихивали врагов, таскали их за волосы, что, конечно же, было против правил, но в пылу поединка правила забывались, а властвовали только азарт и кураж! Наконец первая атака была отбита, и осаждающие, подбирая раненых и убитых, отступили на прежние позиции. Некоторое время стороны приводили себя в порядок и остывали, но уже совсем скоро были готовы к новым подвигам. Штурмовики решили действовать хитростью – в ожидании повторной попытки они сгрудись в кучу и стали совещаться. Роль координатора и командира взял на себя семиклассник первой роты Рожнов, волевой и резкий парень, один из лучших учеников в корпусе, уважаемый и чтимый как кадетами, так и офицерами. Мальчишки стояли в тесном кругу, а Рожнов вполголоса, почти шёпотом излагал им свои предложения.