Текст книги "Избиение младенцев"

Автор книги: Владимир Лидский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Новиков стоял перед генералом багровый, потный и руки у него тряслись. Он был раздавлен; такого эмоционального напора со стороны начальства ранее ему не доводилось испытывать. Это был крах. Он ощущал его и вне себя, и внутри. Он давно чувствовал катастрофу, надвигавшуюся с улиц, из городских подвалов и подворотен, с дымных вокзалов, с продуваемых метельным ветром площадей, из влажного сумрака холодных парадных и неметённых зашарканных лестниц, он видел апокалиптические отсветы на тёмных, рыхлых, отсыревших лицах, ему мерещились липкие глянцевые пятна на одеждах прохожих, оставлявших по себе какой-то кислый собачий запах, долгий, приторный, стойкий… Вглядываясь в глаза встречаемых на улицах людей, он не замечал в их зрачках жизни, света, живой радости, – навстречу ему смотрели бельма, – белые, закутанные паутиной и плесенью мёртвые глазницы… В себе он чувствовал непонятно откуда возникавшую пузырящуюся гниль и всё чаще испытывал приступы тошноты и беспричинной ненависти, ему казалось, что мир вокруг настолько враждебен, холоден и неуютен, что ему, штабс-капитану Новикову, в этом мире нет места, что его, беззащитного, сломленного, потерявшего силу воли и дар внушения, забытого на булыжной московской мостовой и продуваемого злобным арктическим ветром, вот-вот сдует с лица земли и он полетит в колючем морозном пространстве меж звёзд, всё более обрастая ледяною коркою до тех самых пор, пока окончательно не превратится в бездушную глыбу льда…

Он отдал генералу честь, подчёркнуто браво, если не сказать, щегольски, повернулся, и ему ещё достало сил, печатая шаг, торжественно выйти из директорского кабинета, но за дверью, в пустом коридоре, где не нужно было сохранять лицо перед кем бы то ни было, он весь как-то обмяк, словно потерявши прочный каркас, на который было надето его тело, и теперь уже согнувшись, опустив плечи и пришибленно глядя в пол, направился к выходу. По дороге он вспомнил, что не одет, повернул к лестнице, поднялся в коридор, предваряющий помещение второй роты, задумчиво снял с вешалки шинель, оделся. Спускаясь с лестницы, мельком глянул в лицо стоявшего в стенной нише мраморного екатерининского фаворита графа Зорича, основателя шкловского благородного училища, от которого вёл своё старшинство Первый Московский кадетский корпус, недобро усмехнулся и вышел в швейцарскую. Перед ним вырос, возвышаясь на целую голову, швейцар Никифорыч.

– Ну, что ж, брат… – сказал штабс-капитан. – Так-то вот…судьба, знать, такова…

И вышел на завьюженную улицу.

Февральскую революцию корпус пережил относительно спокойно. Ранним утром 27 февраля Ники проснулся от шума дождя, разбудил Сашу, который всегда спал безмятежно и крепко; они сели на кроватях и с недоумением стали вслушиваться. Прочие кадеты тоже проснулись, потому что дождь уж очень сильно тарабанил по крыше. Было в его звуках что-то жёсткое, металлическое, и сквозь эту дробь пробивались какие-то невнятные крики, вопли и возгласы. Несколько времени спустя полусонный Ники сообразил, что дождя в феврале быть не может и, действительно, позже выяснилось, что по корпусной крыше плясали пули, выпущенные городовыми поверх голов демонстрации, собравшейся неподалёку от корпуса. Отчего демонстрация случилась в такую рань, понять мальчикам было не дано, впрочем, никто и не намерен был озаботиться подобным вопросом.

В корпусе всё шло своим чередом, занятия в связи с волнениями в городе не отменялись и только замедленность реакций преподавателей да несвойственный урокам излишний шумок свидетельствовали о том, что обстановка в эти дни складывалась всё же не вполне обычная. Ещё более странным, если не сказать – из ряда вон выходящим – было следующее происшествие. Вечером второго марта перед отбоем и вечерней молитвой, в которой традиционно поминался российский самодержец, перед строем кадет второй роты стал полковник Агищев и, глядя в пол, сообщил об отречении Николая Александровича. Кадеты были в замешательстве, да и сам Агищев казался растерянным и подавленным.

– Кого же поминать молитвой? – спросил кто-то против Устава.

– Государь отрёкся в пользу Михаила, – отвечал Агищев. – Поминайте Михаила…

Саша воспринял эту весть спокойно, а для Ники она была ошеломляющей, невозможной, она рушила устои, весь привычный, гармонично сложенный мир; Ники не понимал, как Государь может оставить страну, корпус, родителей и его самого, Никиту Волховитинова, с таким искренним почтением, с такой любовью и, можно сказать, обожанием относящемуся к отцу Империи…

На следующий день со стен Тронной залы и других помещений корпуса были сняты царские портреты и кое у кого из преподавателей и воспитателей появились на одежде алые банты или ленточки. Удивление и шок от происходящего быстро прошли и офицерский состав разделился на две части – кто-то приветствовал революцию, утверждая, что вот теперь-то наконец страна восстанет ото сна, а кто-то, напротив, с горячностью пытался показать оппонентам гибельность нового пути и предостерегал от братания с новыми властями.

Занятия в корпусе, однако, продолжались, хотя чувствовалось, что ни у кадет, ни у преподавателей не достаёт сил заниматься в прежнем строгом режиме. Дисциплина пребывала в странном состоянии: офицеры не обращали на неё должного внимания, а кадеты и не особенно стремились шалить. Всё делалось как-то невнимательно, рассеянно, в пол-силы, спустя рукава и, в конце концов, все уже мечтали завершить учебный год и разъехаться побыстрее на летние вакации. Так дожили до мая, и родители Саши и Ники забрали своих юных военных и посадили их под домашний арест, строго-настрого наказав забыть улицу, двор и любые прогулки по городу. В урочное время не поехали даже в имение, опасаясь столичных событий и дорожных происшествий, поскольку на улицах было беспокойно, квартиры оставлять без присмотра было небезопасно и вообще, – тревога и предчувствие будущих трагедий носились в праздничном и уже по-летнему тёплом воздухе, а Гельвиги с Волховитиновыми в отличие от иных теперь это прекрасно ощущали.

Единственной радостью для обеих семей было возвращение с германского фронта Евгения, демобилизованного по ранению. Вид у него был бравый, на плечах лежали погоны подпоручика, а грудь украшал солдатский Георгий. У него была пробита осколком левая рука, и рана оказалась нехорошей. Осколок раздробил кость и застрял в тканях. Операция по его извлечению была непростой, тем более, что кость пришлось собирать по кусочкам. Однако полевые хирурги сумели отремонтировать руку, и Евгений уже довольно сносно владел ею. Событие отпраздновали шумно и весело в квартире Волховитиновых. Сам виновник торжества, правда, был невесел, его тяготили родные и только Ляля, одна только Ляля, освещала своим присутствием его тёмный мир. Девочке было тринадцать лет, у неё округлилось личико, шире распахнулись глаза, линия плеч стала плавной и покатой. В ней прибавилось сдобы, мягкости и вальяжной царственности и хотя это был, в сущности, ещё ребёнок, всё же ощущалось уже во всём её необычайном приземлённо-воздушном облике загадочное волшебство, глубинная тайна, раскрыть которую сможет разве что грядущее материнство или уж совсем экзотическое приключение вроде поцелуя сказочного царевича. Она дремала для любви, она не просыпалась до любви, и Евгений, наблюдая эту сладкую сонную истому, мечтал баюкать любимое дитя ещё долго-долго, петь ей колыбельные песенки, шептать в розовое ушко нежные слова и не спускать её с ласковых, надёжных рук. Он видел, как горят ревностью глаза её брата и знал, насколько сильно Никита любит сестрёнку, но, понимая, что его собственная любовь беззаконна, не мог отдать малолетнему сопернику это право первой привязанности, первого чистого чувства, возвышенного и лишённого даже самой малой примеси эгоистической корысти. Никита же, в свою очередь, чувствовал в отношении старшего друга только досаду и недоумение. Он любил сестру горячей любовью и пока ещё не отдавал себе отчёта в том, что она выходит за рамки братской, выламывается из привычных представлений о родственной любви, его собственные четырнадцать лет пока что не давали ему возможности понять предосудительность своих чувств. Находясь в корпусе, он думал, что скучает по сестре, а на самом деле скучал по женщине, которая ещё не проснулась в ней, и в этом он был так похож на Евгения! Ники так же скучал по той женской тайне, которая не открывается с первым поцелуем, но ждёт своего часа, чтобы открыться лишь, может быть, через годы – через годы совместной жизни, слёз, страданий, потерь, испытаний, общего труда, молитв, скудных трапез и робких радостей. Он хотел быть с ней одним целым, но не понимал до поры, что сестра – это не жена; он сам был ещё подросток, только выходящий из поры детства. Ненавязчиво наблюдая за своими родителями и за родителями Евгения, Ники видел, что крепость их любовных союзов не только в нежных доверительных чувствах, но и в тех устоях, которые формировались предыдущими поколениями их древних дворянских фамилий. Ему казалось, что союзы, построенные на общности интересов, схожести характеров, вековой культуре, на родственной крови, наконец, необычайно крепки и именно этого хотел с Лялей. Ники мечтал не о братском союзе с ней, а скорее о сакральном и в этом же смысле хотел обладать ею целиком. Сестра была для него настолько духовна, что только священное, религиозное слияние могло бы удовлетворить его. Потому-то и телесное обладание, к которому он неосознанно стремился, могло стать в его понимании только актом безмерного религиозного поклонения и признания власти своего бога. Само собой, никакого анализа собственных чувств он не делал, никаких слов ни в уме, ни в повседневной реальности не проговаривал, но лишь стремился всей своей незрелой душой к сестрёнке, тоскуя по ней, ежеминутно умирая от своей любви и трепеща от её случайного взгляда или мимолётного прикосновения…

Всё лето Москва провела в митингах, криках и кликушеских истериках. Красные банты и трамваи, украшенные кровавыми всполохами флажков, уже порядком поднадоели москвичам, а уж грузовики, ставшие трибунами для ненормальных витий, заражающих отравленной слюной внимающие толпы, – и подавно. Эти грузовики загромождали площади, перегораживали улицы, мешали проезду, ораторы стаскивали друг друга на мостовую, дрались, матерились и бесконечное «долой!!» неслось вдоль и поперёк московских улиц. В переулках появились какие-то подозрительные рожи, у каждого второго за голенищем сапога или за пазухой таился нож, из кофеен доносилось завывание обдолбанных кокаином и морфием поэтов, плодились мистические салоны и собирающиеся по квартирам оккультисты, даже влюблённые мальчики в обнимку – бледные, с горячечными взорами – кой-где попадались в тёмных углах Замоскворечья и Пресни. Трупный дух витал над древним городом, словно бы тысячи погибших лежали неприбранными на его площадях и улицах. Впрочем, никакие трупы, конечно, нигде не лежали и внешне всё выглядело хоть и непривычно, но в целом относительно пристойно, более того, прохожие обращались друг к другу словом «товарищ», и пока ещё не прятались по своим декадентским норам офицерские шинели, пыжиковые шапки, очёчки и бобровые воротники.

Но прошло всего два-три месяца и город действительно затянуло пороховой гарью и смрадом гниющего человеческого мяса. В сентябре было уже не до красных бантиков, хоть они и встречались повсеместно, а в октябре всё стало страшнее и откровеннее, и подозрительные рожи уже множились и наползали друг на друга. На улицах появились вооружённые люди в ржавых, пропитанных кислятиной фронтовых шинелях, балтийские матросы, прибывшие из Питера, одним своим характерным обликом наводившие ужас на обывателей, – в чёрных бушлатах, чудовищно расклешённых брюках, бескозырках, сдвинутых набекрень, перепоясанные пулемётными лентами, глядящие на москвичей безумными наркоманскими глазами. Этих налитых кровью голодных глаз больше всего боялись обыватели, в особенности те, которые ощущали невесомый пушок на своих рыльцах, – адвокаты, врачи, учителя, писатели и прочие служители муз. Они ощущали себя другими, понимали, что могут быть сметены за это и боялись, как боится всякий загнанный хищниками зверь. Они знали – у них есть, что отнять, они понимали своим накопленным на протяжении веков недюжинным умом – пришёл хам, которому не ведомы человеческие чувства и которому всё разрешили. Этот хам заберёт самое ценное, попользуется дочерьми и жёнами, а потом отнимет и весь мир, всю жизнь, заключённую в этом мире. Сходные ощущения, только с противоположным знаком, испытывали и новые люди: в той, иной жизни они были тараканами и любой, мало-мальски грамотный человек мог прибить их тапком закона или посыпать дустом презрения. Они и не вылезали из-под плинтусов, зная своё место, а их маргинальные помойки нормальные люди обходили стороной. Они боялись морали, диктуемой уголовным правом, боялись морали народной, боялись простого осуждения, незначительного замечания. Но вот кто-то прокричал какие-то декреты, принародно сказал им волшебное слово «можно», поощрил их к добыванию конфиската посредством грабежа и убийства, разрешил им удовлетворять свои животные инстинкты путём беспорядочного совокупления.

Мало ли што она не хочет! А нехай испробует мово немытова два месяца, завшивленнова в окопах мировой войны краснохвардейска-матросскава тела! Фуй, какая цаца… ну, сука, я ж тебя уховорю! Да ты строптива! Ах, вона што – табе жаль целочку сваю! Ну, ланна, ланна, не ори, я ведь моху и другие тваи вазможности папользовать! Скока у табе тоих возможностев! А ето што за буржуйская харя? По зубам ему, да по золотым очёчкам! Ну-т-ка, часики пажалте, ваше блахородие, или как вас там нынче величают? Бумажничек тоже бутте так любезны-с… о, да тут «никалаевки»! А ето што? Калечко обручальное? Вам не трэба! Ради каких-таких надобностев вам калечко? Вы ж под забором щас будете валяцца…да-а… с прабитой халавой… А вон-вон химназёр пабёх, к нохтю его, выблядка буржуйскава!..

И понеслась сатанинская вольница по стране, понеслась ледяная пурга, понёсся сероводородный вихрь, сметая на своём пути всё светлое, чистое, красивое, обугливая дома, сады, пашни, всё русское, что накопилось от Рюрика, чем гордились предки и могли бы гордиться потомки…

26 октября 1917 года в два часа пополудни из своей квартиры, находившейся во втором этаже Кадетского корпуса, вышел его взволнованный директор, генерал-лейтенант Владимир Валерьянович Римский-Корсаков и, проследовав в канцелярию, приказал ротным командирам построить весь личный состав. Помещения мгновенно зашумели топотом сотен ног, возгласами команд, стуком дверей, и через некоторое время кадеты стройными рядами, поротно стояли в громадной Тронной зале фронтом к бронзовому памятнику Императрицы Екатерины Второй. Генерал-лейтенант приветствовал своих питомцев, и они отвечали ему стройным молодецким хором.

– Господа офицеры! – начал директор после приветствия. – Господа кадеты! Объявляю вам о начале чрезвычайных событий, кои могут серьёзно повлиять на возможность дальнейшего существования нашего корпуса. Вчера в Петербурге вскрылся ядовитый нарыв большевизма и его зловонный гной начал растекаться по стране! «Русские ведомости» сообщают, что в столице совершён политический переворот. Члены Временного правительства арестованы. На улицах города идут ожесточённые бои… Однако я не сомневаюсь, что здесь, в Москве, большевики не пройдут! Все здравомыслящие силы общества объединятся и дадут достойный отпор этим вандалам и разрушителям основ! Господа! Призываю вас к сохранению спокойствия, строжайшей дисциплине и приказываю: младшим ротам – вернуться к плановым занятиям, старшим – под руководством своих командиров проследовать в корпусной арсенал и получить оружие и боеприпасы, после чего находиться в рекреационных помещениях своих рот в полной боевой готовности.

Спустя час в арсенале кадетам начали выдавать старые драгунские винтовки Бердана, патроны и жёлтые кожаные подсумки, пока ненужные, впрочем, потому что патронов каждому досталось всего по обойме, да и самих винтовок всем не хватило. Седьмой класс получил их сполна, в шестом классе, они были выданы только десятку кадет первого отделения, а пятому классу, где числились Ники Волховитинов и Саша Гельвиг, не досталось ничего. Правда, их и не собирались вооружать, считая четырнадцати-пятнадцатилетних подростков слишком юными для ведения боевых действий. Всем кадетам строевой роты выданные винтовки были хорошо знакомы, и те, кому досталось оружие, разбрелись по просторной ротной зале с полотняными тряпочками в руках, ища укромных уголков, где можно было бы протереть от ружейной смазки стволы, проверить работу затвора и приноровить ладонь и плечо к цевью и прикладу.

Организационную работу по защите и сопротивлению большевикам взял на себя полковник Владимир Фёдорович Рар. Приняв кадет Второго московского корпуса, квартировавших в правом крыле Екатерининского дворца и вошедших через спальные помещения в его левое крыло с оружием и корпусным знаменем, полковник расставил караулы и заставы по периметру парка, в преддверии плаца и по всему фасаду дворца.

Большевики не заставили себя долго ждать. Под вечер Лефортово, в центре которого располагались кадетские корпуса, уже содрогалось от разрывов снарядов. Установив орудия в районе Военной тюрьмы, красногвардейцы открыли шквальный огонь в сторону дворца и одновременно – в сторону Алексеевского Военного училища, которое располагалось совсем рядом, в Красных казармах за Яузой.

Вечером в корпусе отключили электричество, и матовые полуваттные «осрамы», ввинченные по всем рекреациям в бронзовые бра и светильники, погасли. Следующим утром на кадетскую кухню не завезли хлеба. Артиллерия продолжала обстреливать Лефортово. Полковник Рар понимал, что если через короткое время Екатерининский дворец возьмут в кольцо отряды Красной гвардии, обороняться будет нечем, ибо оружия и патронов в корпусе было мало. Он приказал вызвать кадета строевой роты Невадовского, известного проныру и пролазу, а потом, поразмыслив, – пятиклассников Волховитинова и Гельвига. «Старший кадет сделает дело, – думал полковник, – а подростки будут для конспирации». Когда воспитанники явились по вызову, он приказал им отправиться к алексеевским юнкерам просить о помощи. Все необходимые в таких случаях слова об осторожности, внимании и разумности были сказаны Владимиром Фёдоровичем по-отечески, а не тоном приказа, ибо он прекрасно понимал, каким опасностям подвергает мальчишек, посылая их на неспокойные улицы. Они же, в свою очередь, хоть и сознавали весь ужас и трагизм происходящего, но встретили приказ полковника восторженно, как встретили бы его любые пацаны с их вечной тягой к приключениям и опасностям.

Выйдя из корпуса, кадеты помчались в сторону Яузы, но почти сразу были остановлены шрапнелью большевиков. Поняв, что нахрапом задачу не решить, пошли опасливым шагом, прижимаясь к стенам домов, но впереди было открытое пространство и там снова пришлось бежать. Снаряды летели у них над головами в сторону Красных казарм; грохот разрывов впереди и тяжёлое буханье артиллерийских орудий из центра отдавались в сердцах мальчишек доисторическим страхом, заставлявшим падать на грязный асфальт в тщётных попытках ввинтиться в него, спрятаться от раскалённых, жалящих насмерть железных насекомых. А они тучами, стаями, роями с отвратительным жужжанием и свистом проносились мимо, слепые, не разбирающие дороги, безжалостные, бездушные, – мёртвые куски металла, ищущие живой плоти и горячей крови. Ники и Саша бежали впереди, Невадовский, замешкавшись, пытался поспеть за ними, но всё время отставал. Он подвернул ногу, прихрамывал, лицо его было искажено гримасой отчаяния, а пятиклассники неслись вперёд, петляя как зайцы, падая, вскакивая и почти не оглядываясь. Среди шума и грохота они едва расслышали тихий вскрик – словно кто-то ахнул от удивления, и точно: оглянувшись, они увидели вдалеке изумлённое лицо Невадовского, который, споткнувшись, медленно клонился вниз и вбок с поднятыми руками, будто бы собираясь сдаваться невидимому врагу. Время растянулось, подобно резине; Невадовский падал как-то дискретно, какими-то этапами; это падение заняло не пару секунд, а несколько минут, он всё падал и падал в пороховом дыму, в пыльном крошеве, в солнечных просверках среди грязных облаков гари, и всё никак не мог окончательно упасть… Наконец за его спиной раздался неблизкий взрыв, словно бы перерезавший невидимые нити, до поры державшие дрожащее тело, и Невадовский ничком рухнул в асфальтовый смрад. Раздался грохот и задрожала земля, – Ники и Саше показалось, что от падения товарища, но то была ударная волна. Невадовский не двигался. Кадеты застыли на мгновение и, не сговариваясь, бросились к нему. Он так и лежал с поднятыми руками, с развороченным осколками затылком. Кадеты в ужасе застыли над его телом. Это была первая смерть, увиденная ими…

Поняв, что к Алексеевскому училищу не пробиться, Саша и Ники решили добраться до Знаменки, где располагалось Александровское училище, но по пути забежать домой, в Кудрино. До Алексеевского оставалось всего ничего, но там уже густо ложились снаряды, и с неба сыпалась горячая шрапнель. Кадеты кинулись на Яузский мост, чудом проскочили его и помчались в сторону Елизаветинского института благородных девиц. Дальше следовало бежать по Вознесенской, потом по Гороховскому – переулку и, срезав большой угол, выскочить на Старую Басманную. Оттуда, миновав церковь Никиты Мученика, можно было через Земляной Вал попасть на Садовое кольцо, – путь хоть и не близкий, но уже знакомый Они не знали ещё, что и в районе Кудринской площади, и в районе Никитских ворот, и в Охотном ряду, и на Моховой, и в переулках, стекающих к Тверской, уже вовсю идут мелкие стычки и гуляют пули. Тем не менее, они благополучно добрались до Садово-Кудринской, ни разу никем не остановленные и счастливо избежавшие опасных приключений. А на кольце им посчастливилось даже вскочить в какой-то шалый, с грохотом несущийся неизвестно куда трамвай, и преодолеть на нём довольно большой отрезок пути…

Дома, в квартире Гельвигов, где сразу же собрались обе семьи, возник сначала счастливый плач, потом – умоляющий крик, и в конце концов – снова плач, только на сей раз – отчаянный и безысходный. Саша и Ники в один голос твердили:

– Да поймите же, ведь у нас приказ!

Евгений вызвался сопровождать парней. Они сунулись было на Садовое кольцо, намереваясь пройти по нему до Арбата, но на кольце и дальше, на Кудринской площади, на больших открытых пространствах, сильно стреляли. Тогда Евгений решил добраться сначала до Никитских ворот, а уж оттуда по бульвару спуститься к Арбату с его противоположной стороны. Парни вернулись в парадное своего дома, через чёрный ход вышли во двор, на зады особняка Миндовской, миновали детскую площадку, украшенную небольшим фонтаном и гигантскими гипсовыми вазонами и оказались в Георгиевском переулке. Здесь было тихо, и они быстро добежали до угловой церкви, а там по Малой Никитской двинулись к Никитским воротам. Возле дома князя Гагарина и синематографа «Унион» бегали люди с винтовками, но стрельбы почти не было, и мальчишки быстрым шагом двинулись по правой стороне бульвара…

Через четверть часа они вошли в Александровское училище и пробрались в актовый зал, откуда был слышен многоголосый гул. Зал был полон – кругом сидели и стояли офицеры, постоянно подходили новые, все возбуждённо переговаривались. Евгений быстро выяснил, что в связи с опасностью и непредсказуемостью событий Совет офицерских депутатов экстренно созвал гарнизонное собрание. На общем серо-зелёном фоне шинелей и мундиров ярко выделялись белые бинты раненых. Некоторые офицеры, узнав о собрании, пришли из госпиталей и лазаретов. В зале стоял шум, сквозь который с трудом пробивался голос председательствующего и истерический звон его колокольчика. Все говорили одновременно, пытаясь перекричать друг друга, и в итоге никто никого не слышал и не понимал. Наконец председательствующему удалось пробиться сквозь рокочущий прибой всеобщего возбуждённого разговора и прокричать в зал несколько слов. До офицеров дошло, что им пытаются втолковать мысль о необходимости принятия собственных решений, потому что командующий войсками полковник Рябцев занял выжидательную позицию и того гляди вот-вот переметнётся к большевикам.

– Долой предателя! – понеслось из зала.

– Даёшь своё командование!

– Арестовать Рябцева!

Все опять одновременно заговорили, одни предлагали волею собрания сместить командующего, другие – арестовать Совет, третьи требовали немедленно выступить с оружием в руках. Молоденький румяный прапорщик с забинтованной головой горячился, обращаясь к седому полковнику:

– Вы только вдумайтесь, господин полковник, в одном нашем полку более трёхсот офицеров, а сочтите-ка весь Московский гарнизон, думаю, тысяч до двадцати пяти будет! А школы прапорщиков? А военные училища? А кадетские корпуса?

– Ну, это уж вы, батенька, хватили! Кадетские корпуса! Разве только строевые роты…Да и то, пожалуй, семнадцатилетних подростков под пули отправлять…

– Будь по-вашему, господин полковник, кадеты не идут к делу! Тогда юнкера! Это бравые вояки, молодые, горячие! Да они одни покажут большевикам их место!

– Эх, молодость, – словно бы сам себе говорил полковник. – А потом-то что? Ведь у них Питер, у них армия, солдаты распропагандированы… А Балтика, дорогой мой человек? Ведь и матросы с ними!

– Вздор – матросы! – не унимался прапорщик. – Вздор! Свяжемся с казаками, поднимем офицеров, будем сражаться! Ведь мы в Москве! Победим в Москве, пойдём дальше… А и Петроград рядом, сейчас в вагоны и ура!

– Да вы дитя, господин прапорщик, – нахмурился полковник. – Вы что же думаете, большевики будут сидеть, сложа руки? Что ж далеко ходить? Вы в свой полк загляните, что там делается сейчас? Наверняка Совет работает там вовсю… А мы уже час заседаем безо всякого толку!

Председательствующий снова попытался пробиться сквозь шум:

– Господа! Наше положение очень серьёзно. Мне ли вам говорить, что исправить его мы сможем, лишь твёрдо повинуясь нашему воинскому долгу. Но как правильно исполнить его? Мы должны выработать стратегию борьбы, правильно оценить силы большевиков и суметь противостоять им. Командующий войсками предал нас!

Зал снова загудел.

– Давайте совместно решать вопрос о сопротивлении сатанинским силам большевиков, – продолжал председательствующий. – Я прошу каждого из вас задуматься о своём месте в строю. Противник опережает нас, у него инициатива, кураж, у него, в конце концов, арсеналы! У нас же, напротив, оружия и боеприпасов очень мало. Предлагаю для начала признать старшинство и командование Совета офицерских депутатов и ждать его стратегических решений. Поймите, господа, ваши полки сейчас не пойдут за вами. Солдаты либо переметнулись к большевикам, либо думают о возвращении домой. Мы можем рассчитывать только на свои силы.

– Надо немедленно направить караулы к арсеналам и складам, – кричит из зала пожилой артиллерист, – да и пушки следует прибрать, пока они ещё не все в руках большевиков!

– В том-то и дело, – отвечает ему стоящий рядом капитан, – мы уже упустили самое главное. Слишком долго тянулись да собирались. Арсеналы захвачены, артиллерия тоже. Как вы думаете, чьи пушки палят от Военной тюрьмы? А у нас даже винтовок не хватает и патронов совсем мало…

– Нужно идти отбивать! – горячечно вскричал молодой прапорщик с забинтованной головой.

В этот момент в зал вбежал растерзанный пехотный подпоручик, – в изорванной шинели, без фуражки, всклокоченный, с окровавленным правым рукавом. Глаза его горели ужасом и помешательством.

– Господа! – кричал он, пробиваясь сквозь толпу офицеров. – На Никитских воротах, возле церкви и по всему бульвару – бойня! Мы пытались пробиться со стороны Тверской… там невозможно пройти… на Скобелевской формируются отряды большевиков! Господа!

Он зарыдал.

– Я видел трупы гимназистов, сестёр милосердия! Они убивают кадетов! На углу Бронной – зарезанный юнкер… у него лицо исколото штыками!

В зале раздались возмущённые крики, кто-то взвыл. Перед поручиком расступались; он быстрым шагом шёл к сцене. С трудом взобравшись, стал спиной к президиуму и закричал в зал:

– Господа офицеры! Кровь, кровь… они идут к Кремлю!..

Он не мог говорить, ему не хватало воздуха; сорвав с себя шинель, бросил её на пол сцены и сжался от боли, левой рукой схватил правую, раненую, нежно прижал к груди.

Офицеры пришли в неистовство.

– Хватит болтать! – истерически закричал молодой прапорщик. – Хватит разводить керенщину! К оружию!!

– К оружию! – подхватили в зале. – В бой!

– Им не победить!

– Здесь не Питер!

– Выставить пулемёты на площади!

Председательствующий снова энергично затряс колокольчиком, что-то крича в беснующийся зал. Никто его не слушал. В коридоре загрохотали железом по паркету, это юнкера тащили пулемёты к выходу. На мгновенье возня с пулемётами отвлекла толпу офицеров и юнкеров, стало чуть тише, и в эту минуту на сцену взбежал малорослый, но крепкий и энергичный полковник. Он поднял руку.

– Господа, прошу внимания! Предлагаю чёткий и взвешенный план действий. Довольно мы болтали, пора действовать! Сейчас мы – неорганизованная масса, необходимо немедленно упорядочить наши ряды, выбрать командиров и начальников. Надеяться нам не на кого, с фронтов помощи ждать бессмысленно, командование нас предало! Но у нас есть оружие, у нас есть вера и мы знаем, за что сражаться!

В притихшем зале послышались голоса:

– Правильно!

– Выбрать командира!

– Организуемся и дадим отпор!

Председательствующий снова коротко позвонил колокольчиком, установил относительную тишину и сказал, поворотившись к оратору:

– Соизвольте представиться, господин полковник!

– Полковник Дорофеев, начальник штаба Московского военного округа.

Зал стал переговариваться более спокойно, в голосах офицеров слышались благожелательные нотки.

– Господа, – повернулся председательствующий к залу, – ставлю на голосование кандидатуру полковника.

– Альтернативу! – крикнул кто-то с галёрки.

– Какая альтернатива? – ответили ему. – Даёшь полковника!

– Дорофеева командующим!

– Голосуем, господа!

Офицеры подняли руки.

– Можно не считать, – сказал председательствующий, – единогласно!

Дорофеев прямо со сцены начал немедленно отдавать приказы.

– Господа, строиться здесь, в зале. Разобраться на роты, в каждой по сто штыков, разбиться по взводам, выбрать взводных командиров. Составить ротные списки. Открыть цейхгаузы, раздать винтовки!