Текст книги "Ход больших чисел (Фантастика Серебряного века. Том II)"

Автор книги: Владимир Ленский

Соавторы: Сергей Городецкий,Евдокия Нагродская,Георгий Северцев-Полилов,Влас Ярцев,Владимир Воинов,Федор Зарин-Несвицкий,Сергей Гусев-Оренбургский,А. Топорков,Григорий Ольшанский,Игнатий Потапенко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

Ко дню окончания работ появился и Кук, пропадавший неизвестно где целые пять недель.

Кук объяснял свое отсутствие поездкой к родным в деревню, но этому мало кто верил; находились такие люди, которые позволили себе усомниться в справедливости слов адвоката; а один из жильцов, студент, изучающий медицину, выдавал даже за верное, что он собственными глазами имел счастье видеть Кука в больнице св. Магдалины, где он в числе прочих студентов-медиков основательно изучал анатомию на трупах.

Впрочем, слухи эти были так маловероятны, что и им не особенно-то верили.

В самом деле, – для чего адвокату понадобилось посещать какие-то больницы и, в добавок ко всему этому, изучать анатомию?

Верно было одно: в день окончания Брикманом принятого на себя заказа, Кук уплатил ему полностью все, что следовало и в тот же день покинул навсегда меблированные комнаты, заявив, что уезжает в Америку.

Долго дивились жильцы последним поступкам чудака-адвоката, но мало-помалу забыли о нем совершенно.

Кук пропал из города, а приблизительно около того же времени прихожане храма св. Петра перестали встречать возле паперти высокого немого калеку, вызывающего чувство сострадания своим ужасным видом.

V

В начале, лета на одной из окраин города поселился в небольшом светлом домике небольшой человек с быстрыми, юркими глазами.

Человеку этот назвал себя адвокатом, но, по-видимому, дела его были из рук вон плохи, потому что еще ни один, человек не видал, чтобы к нему приходили клиенты.

Тем не менее, адвокат не имел угнетенного вида. Почти целый день он был занят у себя в рабочей комнате, а около шести часов вечера выходил на прогулку.

Шел он обыкновенно мелкими, быстрыми шагами, насвистывая громко игривые опереточные мотивы, и вовсе не видно было, чтобы он нуждался и бедствовал.

Прогулка его кончалась у старого кладбища, где в тихом безлюдном уголке поджидал адвоката неизвестный субъект огромного роста и молчаливо-сосредоточенного вида.

Поздоровавшись с большим незнакомцем, адвокат вынимал кошелек, доставал из него серебряную монету и клал ее на землю…

Незнакомец склонялся над ней, долго водил по земле неуверенной рукой, пока, наконец, ему не удавалось зажать ее в толстых не слушающихся пальцах; тогда адвокат улыбался, кивал головой незнакомцу и обычными шажками удалялся обратно к себе.

Свидания эти продолжались несколько дней, происходили они всегда в один и тот же час, в одном и том же месте, и вряд ли кто-либо из посетителей кладбища мог похвастаться, что встретил когда-нибудь эту странную пару.

Однажды, придя, как всегда, после шести часов, адвокат отдал монету высокому незнакомцу; но, вместо того, чтобы уйти, стал против него, поднял руки и принялся проделывать ими какие-то странные знаки.

Тот, кто знает азбуку глухонемых, без труда разобрал бы следующее:

«Я завтра вынужден уехать в деревню, но это вовсе не значит, что вы лишитесь своего денежного подаяния. Каждый день после шести часов приходите сюда и вы вот на этом самом месте найдете серебряную монету.

А пока до свиданья!»

Адвокат поклонился высокому незнакомцу, тот грустно качнул ему в ответ большой головой, и оба они разошлись в разные стороны.

С тех пор этот безлюдный пустой уголок посещал уже только один высокий незнакомец, и каждый раз на земле возле крайней плиты находил свой обычный паек.

VI

Восьмого июля на улицах города было заметно странное оживление; обыватели нарасхват покупали газеты, собирались большими группами на всех перекрестках и что-то горячо обсуждали, размахивая руками.

Причиной всеобщего волнения была необычайная газетная статья:

Еще одна жертва страшного незнакомца

Вчера около пяти часов вечера в полицейскую часть сообщили по телефону, что на старом кладбище обнаружен труп зверски зарезанной девушки.

Прибывшим чинам полиции предстала следующая ужасная картина.

На холодной могильной плите, раскинув в стороны тонкие руки, лежало молодое обнаженное тело девушки-подростка. В области живота зияла огромная кровавая рана, а открытые чистые глаза глядели в небо, вопия о правосудии.

Чинами полиции устроена была засада. А в шесть часов к трупу девушки пришел человек зверского вида с мутно-блуждающими глазами.

Незнакомец был арестован. На все вопросы ответил молчанием. Нет сомнения, что полиции удалось арестовать страшного безумца, наведшего ужас первым своим преступлением. Как, вероятно, помнят наши читатели, и в первом случае жертвой была молодая невинная девушка. А то обстоятельство, что рана была нанесена точно так же, не оставляет сомнения, что и то, первое убийство лежит на совести страшного незнакомца.

Убийца отправлен в Р-скую часть, где и будет снят первый допрос.

Два убийства на протяжении двух дней! Куда мы идем?

На следующий день газеты были полны подробностями убийства на кладбище.

Сообщалось, между прочим, что убийца до сих пор упорно молчит.

Все с нетерпением ждали суда.

Обществу было известно, что ни один адвокат не согласился принять на себя защиту преступника, все требовали самой безжалостной кары этому «зверю».

И можно представить себе, с каким негодованием граждане встретили последнее сообщение газеты, что нашелся все-таки, к позору для своего сословия, такой адвокат, который взял на себя защиту омерзительного преступника.

Сообщалось и имя.

Это был никому не известный, ни разу еще не выступавший молодой адвокат Кук.

VII

В залу суда пускали только по билетам и все-таки там стояла невообразимая давка; а о том, что происходило в это время на улице? и рассказать невозможно.

Весь город пришел сюда, горя нетерпением узнать, чем окончится страшное дело.

Убийцу вели под усиленным конвоем. Он дико стонал, ворочая белками глаз, но не было в зале суда ни одного человека, в ком вызвал бы он чувство жалости.

Мертвым молчанием встретила публика чтение обвинительного акта суда…

Прокурор сделал подробный анализ всему данному случаю и требовал высшей меры наказания.

Гул одобрения прокатился из края в край в ответ на слова прокурора.

Гражданский истец, за необнаружением личности убитой и за ненахождением родственников ее, – отсутствовал.

Дальше слово принадлежало защитнику.

Точно перед грозой повисло в зале тяжелое молчание, когда с своего места встал молодой юркий брюнет с пронзительно бегающими глазами, – защитник убийцы; всем было ясно, что ни какими словами нельзя поколебать созревшего уже решения, – это было написано на лицах присяжных; всем хотелось скорее конца!

После короткого вступления о причинах, по которым он нашел возможным выступить в качестве защитника по этому делу, Кук окинул залу горящими глазами и твердо сказал:

– Я уверен в невиновности подсудимого так же, как в собственной своей, и я докажу это.

Смутный гул прошел по переполненной зале; послышались отдельные голоса:

– Это уж слишком! Нахал! Постыдитесь!

– Остановлюсь на одной черте, необычайно характерной для данного процесса, – продолжал Кук, – это на том обстоятельстве, что до последнего дня не нашлось ни родителей, ни родственников зарезанной девушки.

Это необычайное на первый взгляд обстоятельство объясняется просто; прошу обратить внимание: у родителей этой девушки не было дочери, поэтому они и не пытались искать ее.

– Что такое? Абсурд! Адвокат не в своем уме! – прокатилось по залу.

– Выражайтесь ясней! – предложил председатель.

– Не абсурд, а факт! У родителей этой девушки не было дочери, потому что она… была зарезана еще накануне рассматриваемого сейчас убийства.

Я утверждаю, что тело, найденное на кладбище, есть то же самое тело, которое накануне было обнаружено на Р-ской улице. Убийств одно, а не два и я удивляюсь нашим судебным следователям, которые позволили себя провести таким простым способом.

В зале настало полное смятение. Председатель суда побледнел, и нижняя челюсть его запрыгала из стороны в сторону.

– Я утверждаю, – гремел дальше Кук, – что здесь произошла тяжелая, но курьезная судебная ошибка!

Подзащитный нисколько не симулирует немоту, он – глухонемой от природы, а что он не мог совершить инкриминируемого ему преступления, это вы сами увидите, если потрудитесь приказать находящимся здесь врачам– экспертам освидетельствовать руки мнимого убийцы. Это – протезы, которыми нельзя даже ножа удержать, как следует. Идеальнейшие протезы, приготовленные мастером Брикманом по открытому им самим способу.

При гнетущем молчании приблизились врачи к подсудимому, оттянули ему рукава, и через несколько секунд страшные руки убийцы с громом упали на пол.

Публика ответила на это неистовым хохотом…

VIII

На главной улице города в прекрасном особняке живет теперь первый на весь юг адвокат, – знаменитый и всеми уважаемый Кук.

Ни у кого в городе нет такой живописной мебели, таких пальм, таких обоев, портьер и выезда, как у Кука.

Живет он, как князь, имеет чудовищную практику, и совесть его совершенно спокойна.

Да разве могла она его беспокоить, если единственным темным пятном на его прошлом была только маленькая остроумная выдумка: выкрасть из больницы св. Магдалины труп накануне кем-то зарезанной девушки и отнести его ночью туда, куда приходил каждый день за своим подаянием облагодетельствованный им калека.

Кстати, уж пришлось и в полицию позвонить по телефону.

Напротив Кукова особняка красуется прелестнейший ортопедический магазин Брикмана, – известного всему медицинскому миру своими гениальными изобретениями.

А у подъезда особняка частенько сидит на скамье изящно одетый и тщательно выбритый господин богатырского роста.

Это – немой калека.

Владимир Воинов
ХОД БОЛЬШИХ ЧИСЕЛ
Петроградский рассказ

1

Поступила она необдуманно; может быть, даже и жестоко. Но юность всегда бессердечна и относится очень легко к окружающим. Конечно, она разыскала меня без скверного умысла. У нее даже повод имелся для того, чтобы видеть меня: письмо из провинции от далекого родственника. Но, все-таки, лучше бы нам не встречаться после всего, что случилось два года назад и оставило прочный, незабываемый след.

Письмо можно было бы переслать с посыльным. Так было бы спокойней… Впрочем, я это все говорю за себя.

Валентина же, очевидно, решила иначе и проникла за мною даже в больницу, куда я нарочно ушел часом раньше после звонка ее по телефону.

Я когда-то любил Валентину хорошей, светлой любовью. Она была младше значительно и переживала как раз те легкомысленные годы, когда гимназист-семиклассник целиком заполняет девичью голову. Ну и пришлось мне в ответ на признание получить самый ясный отказ.

Я уехал. Сдал успешно государственные экзамены и принялся устраивать трудовую серьезную жизнь одинокого доктора. А она оставалась в провинции до вот этого дня, когда я нашел ее у себя в кабинете, – живую, восторженную, полную новых, невысказанных впечатлений.

Не скрываю – приятно и больно мне было с ней встретиться.

Приятно потому, что любил до сих пор. А больно… Ну, да об этом стоит!

Только уж слишком плескалось из глаз ее счастье, чтобы я мог обмануться.

Да она и не стала скрывать.

Очевидно, боясь, чтобы я не припомнил былого, она почти с первых же слов сообщила, что бежала из дома учиться та курсы и что будет здесь жить не одна, а с Сережей Матвеевым.

– Мы, конечно, не венчаны, но теперь это модно становится.

Матвеев… Сережа… Это тот «семиклассник», которому я уступил свое место.

Да! Довольно приятная встреча!

Все-таки, лучше было бы не говорить мне об этом… Будешь жить и живи… Для чего же причинять совершенно излишнюю боль человеку, который к тебе относился всегда с большой предупредительностью? Для чего выставлять напоказ то, что принято прятать? Ведь, ей-Богу же, можно подумать, что не письмо от какого-то дальнего родственника побудило ее разыскать меня, а именно это желание поглядеть, как я встречу известие о ее предстоящем сожительстве с каким-то Сережей.

Незаметно первоначальное чувство во мне подменилось глубокой обидой.

Стало что-то мыкаться враждебное, злое: может быть, к ней непосредственно; а, может быть, только через ее голову – к тому господину, который сумел стать счастливым сожителем прежней моей Валентины.

Больше всего меня дернуло, когда она с подчеркнутым легкомыслием бросила фразу «не венчаны».

Я совсем не какой-нибудь ретроград и на сожительство подобного рода смотрю очень трезво.

Но почему-то вот в этом случае мне почудилось что-то почти оскорбительное в словах Валентины.

– Дежурите?

– Да!

– Замотались?

– Нисколько!

– А я положительно без ума от всего. Была в Эрмитаже, видала Неву, Троицкий мост и еще очень многое. Красота и восторг и – каналы особенно! Что это за сказочная картина! Чернила! Буквально чернила! И в них отражение золотых куполов!

Я молчал и глядел.

Боже мой! Как это близко, знакомо!

Именно так вот: веселое личико с бойкими мальчишечьими глазами, тугая коса и высокая, крепкая грудь под простенькой вышивкой!

И, именно, все превосходно: и Невский, и Троицкий мост, и каналы, и набережная.

Крепкий животный восторг от избытка здоровья и счастья! Жадная радость вчерашней девицы после объятий Сережи Матвеева!

Скверный червяк шевельнулся в груди и заставил меня подобраться.

Появилось желание пустить каплю яда в это море весеннего ликования. Желание острое, властное.

– А у вас хорошо! Кабинетик уютный! Обособлено так! Вероятно, довольны работой и местом?

– Да! Доволен! – ответил я глухо, с трудом узнавая свой собственный голос. – Здесь прелестно работать!

Я раскрыл свой больничный журнал и почувствовал, что теперь не сумею уже удержаться.

2

– Вот! Смотрите! – обратился я к Валентине. – Это записано за день:

1) Николаев, Василий Петрович.

Так, пустяки человечишко. Одиннадцать лет. Гимназист. Шел спокойно к себе на уроки, а попал под мотор. Ничего! Будет жить. Только руки и ноги серьезно изломаны.

Валентина придвинулась ближе и улыбка сбежала с лица.

2) Алексей Калмыков и

3) Терентий Ладыжкин.

Два пожарных… Горело там где-то… Вместе с крышей упали в огонь. Переломы и вывихи. Если выживут, будут здоровы.

4) Антонина Беляшева.

Проститутка. Отравилась карболовой кислотой. Принял меры. Устроил промывку. С часа дня переместили в покойницкую.

Дальше идет разный сброд: алкоголики, хулиганы с проломами черепа и иное в таком же роде.

А вот, под номером 13, довольно курьезная вещь! Сандвич! Знаете? Нет? Это один из тех странных субъектов, что шагают с плакатами, рекламируя разную дрянь. Моего прозывают Угрюмов, Владимир Порфирьевич. Шел по Невскому в очереди. Дошагал до Аничкова моста, а потом подошел к парапету, да и ахнул в Фонтанку вместе со своей рекламой. Говорят, посмеялся народ основательно. Когда привезли, все дрожал и тихонько всхлипывал. Отстояли, дали выпить горячего, – отошел. И даже историю свою рассказал. Презанятно! Инженер, понимаете? Молодой человек! Изобрел там какое-то мыло, ну и, конечно, в столицу, скорее наживать миллионы. А столица-то строгая. Помотала беднягу по лестницам, вытрусила из него все, что было, да и пустила на улицу. Не помирать же от голода? Ну, и пошел бедный малый в «сандвичи». Нацепили все, что надо, и вышел на Невский, под глаза нашей хмурой толпы. И ходил до тех пор, пока в один день не пришло ему в голову глянуть, что такое несет на плечах? Глянул и обмер. Оказалось, то самое мыло, что придумано им же самим. Только фирма-то значилась не его, а его дорогого приятеля, что обещал хлопотать о постройке завода. Поглядел бедный «сандвич», да и плюхнулся с моста. Что? Занятно? Не правда ли?

Валентина глядела теперь на меня беспокойными бегающими глазами и жалась, словно от холода.

– «Ничего! – решил я. – Может быть, мне и не следовало бы говорить о всем этом, но и другим нужно помнить о границах дозволенного простою воспитанностью».

Я энергично захлопнул журнал и спокойно прошелся по комнате.

– Так вам нравится мой кабинет? – спросил я минуту спустя, заложив руку за руку.

Валентина взглянула, но ничего не ответила.

– Кабинет мой совсем хоть куда! – покачал я многозначительно головой. – И знаете, чем он хорош? Из него видно город.

Машинально метнула глаза на окна.

– Нет, не то. Не оттуда! Именно тогда, тогда шторы задернуты наглухо.

Поглядела опять на меня.

– Непонятно? А мне это ясно, сударыня. Вот, смотрите: четыре стены, а за ними – налево, направо, вверху и внизу, – город! Два миллиона людей. Знаете, что это за люди? Помните наших былинных богатырей? Встретятся двое, бывало, в чистом поле, да и почувствуют, что им уже тесно. Так вот, это потомки тех самых богатырей. Не похожи? Да ну? Что за ширь! Что за удаль! По подвалам снимают углы и уживаются со всеми своими печалями и радостями на глазах у других. Это они висят в люльках под крышами целыми днями с кистью и грязным ведром. Это они живут на извозчичьих козлах днем и ночью, в снег и в грозу. Это они стоят у машин и котлов, в поездах, на вокзалах, в трамваях, в редакциях, в ресторанах, театрах, публичных домах и еще во многом множестве мест, порожденных культурой. Не находите ли вы, что изрядно ушли они все от своих диковатых и милых, закованных в латы предков? Разнообразие? А? И все это живет, уживается, трется одно о другое. Что за контрасты! Что за игра всемогущей природы! Один ранним утром выходит на Невский, чтобы к обеду облюбовать через зеркальное окно гастрономического магазина какой-нибудь особенный деликатес. Другой тоже утром выходит туда же, чтобы стянуть у кого-нибудь кошелек. И оба находят, что надо. Миллионы потребностей и миллионы возможностей удовлетворить их. И какие потребности: от глотка сногсшибательного денатурата до самых изысканных, сложных, утонченных. И на все есть товар. Продают, потребляют. И идет это все в грандиозных размерах. Не единицами, нет! А сотнями и тысячами. Самый причудливый, самый невероятный пассаж отражается в тот же момент, словно в зеркале, в ком-то другом. Вообразите такую возможность: вдруг, по взмаху руки, все остается стоять в том положении, в каком оно было застигнуто. То-то занятные вещи окажутся! Несколько лиц будут вынуждены повиснуть в пространстве, не долетев до земли. Десятку младенцев, рождающихся в этот момент, придется повременить. Два-три человека застынут, склонившись с простреленным черепом, не смея упасть. И так далее. Представляете вы, что это значит? Здесь нет «единичных» случайностей! Где два миллиона людей кипят в общем омуте, там все «повторяется», там все выражается цифрой, числом. Травятся каждый день столько-то; топятся столько-то; подколотых чьим-то ножом, размозженных трамваем, обожженных бензиновым пламенем, сорвавшихся с лифтом и еще, и еще – все это будет число, и почти постоянное – для данного места, данного дня. Это как будто бы просто! Статистика! Газетная хроника! А ведь в этом лежит что-то жуткое, страшное, – в этой безжалостной «правильности». Кто-то Черный стоит за людьми и следит их движения. Сколько их, этих разных движений, – простых, механических и «движений души»! Вы представьте себе все пути! И какая же страшная согласованность должна быть заложена в них – в пространстве, во времени, в силе и темпе, чтобы все это живое, мятущееся и ищущее «число», дающее город, довело до конца свой один только день! Самое малое отклонение, едва уловимое несоответствие в направлении, в скорости, и – катастрофа готова: чья-то жизнь жестоко и спокойно вычеркивается. Кем? За что? Почему?

Нету дня… Понимаете? Нет и не может быть дня, чтобы кого-нибудь не убило трамваем, мотором, машиной, обвалом лесов… Нет дня, чтобы кого-нибудь не сожгло на пожаре; нет и не может быть дня, чтобы две или три проститутки не шарахнулись вниз головой в Неву и Фонтанку.

Каждый день даст нескольких отравившихся, четырех утонувших, одного изувеченного кислотой, восьмерых подавившихся костью, сорока двух опившихся суррогатами спирта, трех искусанных бешеной собакой и дальше, и дальше.

Вам, разумному, смелому, гибкому существу, мирно шагающему по панели, и в голову не может прийти, что кто-то из вас уже «обречен»: ибо его через пару минут раздавит мотор.

Улыбаетесь? Да? Улыбался и гимназист Николаев, который лежит сейчас в гипсе с переломанными конечностями.

Ведь поймите! Вас – два миллиона! Число! Огромное, страшное, живое «число»! Оно требует жертв, оно требует крови, изломанных рук, обезображенных лиц… За вашей спиной стоит непонятная, черная сила, живущая там, где «единицы» перейдут кем-то положенную грань в стремлении своем сплотиться и сдвинуться. Это – закон! Неумолимый, железный! Он – везде, где совершают свой ход «большие числа». И всегда люди кровью своей расплачивались за право стать «единицей большого числа».

А вот эта уютная комнатка – это дно той воронки, по которой стекают в холодную «Лету» обреченные жертвы.

Всех убитых, отравленных, недорезанных, истекающих кровью, самоубийц и утопленников – всех их привозят сюда.

Я их вижу вплотную, до ужаса близко.

И все они прыгали, щебетали, чирикали, влюблялись, ходили в театры, восхищались каналами, Невским, Шаляпиным, курсами… Все они – строили жизнь, все пробивали свой сложный, извилистый путь в плотном клубке перепутанных, сбившихся в темную толщу людских интересов. Все мечтали о чем-то и жили.

И вот их привозят ко мне: с глазами, изъеденными кислотой, с кусками отваливающегося мяса.

Был человек. Теперь его нет.

Страшный закон выжал свои единицы из «большого числа», и они докатились до горла воронки – ко мне.

Вы подумайте только: ни один, ни одна – не минуют меня!

Я – конторщик у Смерти! Я холодным, отчетливым щелканьем костяшек отмечаю проходящие единицы.

И они идут мимо и, уже по ту сторону, слагают какое-то новое, свое мертвое «больше число»…

Мне стало душно.

Я вскочил на окно и распахнул форточку.

В комнату хлынул густой слитный гул беспокойного города.

– Идите сюда! – сказал я безжалостно Валентине.

– Да ближе же! Ближе!

Она подошла, повинуясь неведомой силе.

– Слышите? А? – закричал я тогда.

– Вот стоим мы здесь с вами, а там, за окном, свершается «ход больших чисел». Кто-то огромный и мощный меряет жизнь своими аршинами. Слышите вы эти взмахи? Они – словно шелест материи, спускаемой в вечность! Я различаю их смену, чередующую бытие с небытием. И вот говорю я себе: «Нынче суббота, предпраздничный день, нынче еще привезут трех подколотых, семерых отравившихся, пару скакнувших с моста… А к ночи, подальше туда, шестерых обгоревших… Кто они? Не сидел ли один из них вчера еще вечером, так же, как вы, на диване, и не хвалил ли мосты и каналы?

– Ха-ха-ха-ха!

Нервная спазма сдавила мне горло.

Я отскочил от окна и поднял рук вверх.

На меня нашло то состояние, при котором я близок бываю к прозрению.

– Не успею еще опустить я руки, – крикнул я, задыхаясь, – как уже привезут! Понимаете? А?

Я махнул исступленно рукой, и в ту же минуту отчаянный, резкий звонок наполнил дежурную острой тревогой.

Я впился глазами в лицо Валентины, Она побледнела, зашаталась на месте, потом повернулась и, вытянув руки вперед, метнулась из комнаты.

А я подошел тогда к трубке, зажал ее в горячей руке и крикнул:

– Allo!

3

Больше она не была у меня. Она ушла в город прокладывать собственный путь в его недрах; и в бесконечное множество сложных движений влила свою «новую» жизнь, повторяя в блаженном неведении давно уже бывшее с кем– то другим и идущее даже сейчас под соседней крышей или даже просто за ближайшей стеной.

Для нее оно ново и сладко. Потому что «свое» и «впервые».

А я возвратился к суровой работе врача и, оставаясь осенними вечерами один со своим разумом в маленьком кабинете, вспоминал нашу странную встречу.

И чем больше я думал о ней, тем тревожней болела душа.

– Как-то выйдет? Усвоит ли темп?

И, когда по ночам затихали палаты и в открытую форточку с улицы рвался мятущийся, слитный, сплавленный гул неуемного города, я особенно чутко открывал ему уши и часами прислушивался к роковому движению чисел, уповая, что нынешний день не пошлет мне ничего ужасного.

Сам не знаю откуда, появилась боязнь.

Как? Чего? – Не умею сказать.

Но душа моя вся обострилась, насторожилась навстречу чему-то грядущему и застыла в безмолвном и трепетном ужасе тайного ожидания, откликаясь щемящей болью на каждый тревожный звонок телефона.

Дошло, наконец, до того, что дежурства пугать меня стали.

С замиранием сердца входил я теперь в кабинет, где меня обступали тотчас же обычные, черные мысли.

И, когда уходил на квартиру, облегченно вздыхал:

– Слава Богу! Пока все спокойно.

Потянуло на люди: в театр, на проспект, на бега, в ресторан.

Одевался возможно скромнее, нахлобучивал шляпу с полями и бродил в свободное время в суетливой толпе.

Было легче значительно, чем там, у себя в кабинете. Растворялась какая-то тяжесть в душе, исходили какие-то нити, тянулись к другим, приобщали к беспечной и серенькой суетности. Хорошо было чувствовать себя таким же, как все: затерянным, маленьким, единицей числа, которую так же легко «обронить», как и всякую другую. И невольно являлась надежда на что-то. Скоро, однако, я понял себя: я искал Валентину.

И однажды я встретил ее.

Это было в театре.

Шел «Фауст» с Шаляпиным.

После первого акта я вышел в фойе выпить чаю и съесть пирожок.

В это время вблизи, за спиной, расплескался серебряный хохот.

Я узнал его сразу.

Так могла хохотать только одна Валентина.

Обернулся и тут же увидал ее.

Она шла спиною ко мне рядом с высоким блондином.

Мне был виден один лишь затылок.

И, однако, я сразу почувствовал, что блондин этот – не Сережа Матвеев.

Большего я не хотел в этот вечер.

Я уехал сейчас же домой и с успокоенной, легкой душой в первый раз за большое количество дней принялся за запущенную работу.

Работал удачно и весело.

Отпустило. Стало легче дышать, и даже «дежурная комната» перестала пугать своим воздухом, нагнетающим мрачные мысли в тяжелом ночном одиночестве.

Так полгода почти прошло в спокойной и ровной работе.

И вдруг в один день я внезапно почувствовал признаки старой тревоги.

Родилась она сразу, без повода: просто сразу накрыла и пошла нарастать, обжимая всю грудь холодными звеньями.

Попытался упорствовать: выпил чашку ликера и попробовал сесть за рояль.

Сорвалось.

Тогда глянул на календарь, на часы и стал собираться. Было время идти на дежурство.

Обошел все палаты, побывал в операционной, назначил порядок работы и ушел покурить в кабинет.

– Что такое со мной? Нездоровится, что ли?

Подошел для чего-то к отворотной форточке.

Вдруг пронзительный, резкий звонок передернул меня до последних суставов.

– Allo! – крикнул я изменившимся голосом.

Все обычно. Звонок из приемной. Голос знакомый, – дежурного фельдшера: привезли пациента.

Но железной рукой захватило дыхание, и в артериях стукнула кровь.

Вне себя от волнения пробежал коридором.

– Где? Скорее!

Поглядел и земля поплыла под ногами.

На носилках была Валентина.

Выслал всех.

Сел у ног.

Стал глядеть.

Все обычно: весь осклизлый, пропитанный грязью костюм; та же кофточка с простенькой вышивкой на высокой груди. Только грудь неподвижна, и немые глаза удивленно и холодно смотрят из-за той черной грани, где теряется мысль и рассудок теряет значение.

Сам раздел. Осмотрел.

Впрочем, долго смотреть было незачем.

Все и так было ясно.

Завернул опять тело в сырые и скользкие складки.

Да! Конец! В роковом своем ходе «число» обронило еще единицу.

И вдруг холодок пробежал по лопаткам.

– «Я конторщик у Смерти… ни один не минует меня», – прозвучали в ушах мои собственные слова.

Я почувствовал их и согнулся, раздавленный скрытым в них смыслом.

Я при ней их сказал… Стало быть, в смертный свой час она «знала», что я «все узнаю».

Дальше силы мне совсем изменили.

Я упал на колени, и в глазах замелькали цветные круги.