Текст книги "Письмо на желтую подводную лодку (Детские истории о Тиллиме Папалексиеве)"

Автор книги: Владимир Корнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Кажется, этот каратист Эскалопа убил!

Но, к счастью, «убитый» внезапно, хватая полной грудью воздух, начал громко дышать, после чего завыл, и из глаз его брызнули слезы. Впервые за все годы учебы одноклассники слышали, как гроза школы Лопаев ревет белугой. А тот все продолжал рыдать:

– У-у-у… Этот… этот урод меня… Он меня какой-то фигней электрической…

Ученики, однако, только посмеивались, не веря словам поверженного задиры. Теперь он уже не внушал окружающим прежнего страха, зато Матусевич основательно упрочил свой авторитет. После этого случая к нему прилепилось прозвище «каратист», и уже никто из мальчиков не рисковал предъявлять ему какие-либо претензии, а большинство девочек провожали его восхищенными взглядами.

Дальше все шло хорошо, как обычно на уроках изобразительного искусства, пока Тиллим не посмотрел в сторону. Там у окна сидела за мольбертом Оля и старательно водила кисточкой по бумаге. От цветных камушков в заколках, украшавших ее прическу, по стенам класса прыгали маленькие радуги и яркие солнечные зайчики. Рисунка ее мальчик со своего места не мог видеть, но разве это было самое печальное? Самым худшим было то, что рядом расположился Матусевич. Наклонившись к Оле, он что-то увлеченно ей объяснял, та же с интересом слушала.

Когда необычно задумчивый Тиллим провожал Олю с занятий, та сказала, что в последнее время новенький стал что-то слишком часто «случайно» встречаться ей, улыбаться и делать комплименты.

– Представляешь себе, – кокетливо похвасталась девочка. – А меня, между прочим, Матусевич сегодня в кино пригласил. Но я, между прочим, сразу отказалась: сказала, что у меня есть ты. Я сказала, что если он дружит с Юлей, то пускай с ней и идет. А он ответил, что их дружба – миф, давным-давно придуманный их родителями, и что он больше не желает поддерживать эту ложь. Потом, представляешь, ко мне подходит Юлька и говорит, что он повар, может навешать лапшу на уши, заварить кашу, подлить масло! Словом, назвала его большой человекообразной кучей равнодушия. А по-моему, она его просто до сих пор любит… Слушай, а правда, что он каратист и сегодня Лопаева одним ударом уложил? Вся школа об этом говорит…

– А мне-то какое дело что до Лопаева, что до Матусевича? – отрезал Тиллим.

– Зря ты так. Мне кажется, что Саша порядочный и честный, а Юлька на него наговаривает.

Теперь Тиллиму стало понятно вызывающее поведение Юли, но он счел за лучшее Оле об этом ничего не рассказывать, как и о том, что заметил ухаживание Матусевича за ней.

– Да бог с ними, пусть сами разбираются в своих делах.

– Ну тогда давай лучше о насущных проблемах. – Оля сама переключилась на другую тему: – По литературе, как ты помнишь, на дом снова сочинение задали…

Взгляды учеников по поводу литературных произведений должны были в точности совпадать с изложенным в учебнике и особенно с тем, что давала на уроке сама Вера Напалмовна.

Оля же была начитанна, имела собственное, противоположное хрестоматийному мнение, которое и отстаивала последовательно – без скидки на подростковый возраст, но после злополучного конфликта с единицами друзья хотели во что бы то ни стало исправить оценки, чтобы не было проблем с поездкой на летнюю практику.

Однако новое домашнее сочинение о непреходящей, руководящей и направляющей роли литературы критического реализма в современной жизни стало, по сути, последней каплей, переполнившей чашу терпения нетерпимой литераторши. Так, вместо того чтобы сгладить углы, Ольга, сама того не желая, выступила в своем репертуаре. Взяв эпиграф из «Капитанской дочки» своего любимого Пушкина – «Береги честь смолоду», она на десяти страницах развивала эту мудрую мысль.

При выставлении оценок неистовая Вера Напалмовна теперь уже заставила читать вслух целый кусок работы саму девочку. Та принялась за чтение:

– Творчество писателей, стремившихся изображать реальность русского общества без прикрас, критикуя его вековой уклад и выводя в своих произведениях «типические персонажи в типических обстоятельствах», то есть критический реализм, принято считать определяющим течением в литературе девятнадцатого века.

– Это мы и без тебя знаем, – нетерпеливо заметила литераторша. – Дальше!

Губы девочки заметно дрогнули:

– В демократической критике, у того же Добролюбова, мы видим уже противопоставление молодого и старого, с ненавистью называемого темным царством, По-моему, противоречие критического реализма налицо: главные его последователи, особенно в первой половине девятнадцатого века, дворяне – во многом сами эксплуататоры. И фактически назвавший Россию чудищем Радищев, и звонивший в вечевой «Колокол» из Лондона, так и не ответивший на вопрос «кто виноват?» Герцен, и не нашедший того, «кому на Руси жить хорошо», Некрасов, и видевший Россию большим городом Суповым Салтыков-Щедрин, и Толстой, проповедовавший самостоятельность мысли, а дошедший до самодостаточного самодурства. Пушкин эпиграфом к реалистическому (вопрос – критическому ли?) роману «Капитанская дочка» взял пословицу «Береги честь смолоду» и показал в нем, как высока цена дворянской чести и чести вообще. Как уживался с этой моральной заповедью обожествлявший правду жизни и социальную справедливость критический реализм, на примере его столпов не совсем понятно. К его крупнейшим представителям относят Достоевского, Гончарова, Тургенева, Чехова, но главным содержанием их произведений была великая любовь к человеку, к Родине, а не критика мира за наличие темных цветов в его палитре и никак не призыв их искоренить в пользу светлых – в мире всегда будут свет и тьма, день и ночь, радость и горе…

Признаться, я не совсем понимаю, зачем так упрощать классику, втискивая в какие-то жесткие рамки. Кто, например, Пушкин – родоначальник критического реализма или Гений с большой буквы?

Вообще-то, мне ближе поэзия. Поэт воспевает прекрасное и возвышенное, не роется в грязи, как крыловская «свинья под дубом вековым»! Я где-то читала, что если всю жизнь смотреть только под ноги, то не увидишь всего величия мира – даже человеческих лиц не увидишь. По-моему, творческий человек как раз и призван устремлять наши души к лучшему, к гармонии. Критика же не созидает, а разрушает…

– Неслыханная наглость! На секундочку: я ваш педагог! – срывающимся голосом заверещала Вера Павловна, отобрав у Оли тетрадку. – У пионерки чуждые нам взгляды! С чьего голоса поешь? Ну-ка признавайся, кто писал сочинение?

– Конечно, я не литературовед, у меня нет жизненного опыта, – негромко отвечала Оля, – но в сочинении я была искренна, уважаемая Вера Павловна. Лгать я не приучена и отказываться от того, что сама написала, не стану.

– Ах, вот как!!! Подумайте, какие взгляды! Все это «новаторство» уже было в буржуазной литературе перед революцией. Тогда развелась масса всяких выскочек, ниспровергавших авторитеты. Ты, наверно, и не слышала о футуристах. Все они были полуобразованные волосатики в желтых блузах…

В классе послышался шепот:

– Хиппи, что ли?

Слава богу, престарелая Напалмовна этого комментария не расслышала.

– …самонадеянное отрицание культуры было главной их чертой. Как я теперь понимаю, и твоей тоже, Штукарь… Они придумали заумный язык, писали, чего и сами не понимали, но заявляли о своей гениальности и всюду устраивали бесконечные попойки, скандалы… Представляете, ребята, какой это был ужас? И они тоже замахивались на авторитеты… Кто сказал, я повторяюсь?! Великого Пушкина, «наше все», как сказал Белинский, эти чудовища призывали «сбросить с парохода современности». Да-да! Они замахнулись на святое, и Штукарь теперь уподобляется…

Заслуженная учительница чуть не задохнулась в праведном гневе. Пока она переводила дыхание, поднял руку Тиллим.

– Папалексиев? – удивилась Вера Павловна, скептически посмотрев на него через толстенные линзы очков. – Ты можешь меня дополнить? Ну же!

– Не только дополню, но и, простите, возражу. Футуристы не были полуобразованны. Мне удалось прочитать, что это было заметное явление в поэзии, – начал Тиллим, о котором весь класс знал, что он сам сочиняет и всерьез увлекается поэзией. – «Пушкин наше все» – слова Аполлона Григорьева, критический реализм тоже не жаловавшего. И, в-третьих, первым непочтительно выразился о Пушкине совсем не футурист, а как раз критик-демократ – Писарев! Мало того, что он, сам по убеждениям нигилист, все отрицал, как у них было принято, и был заключен в Петропавловскую крепость за государственную измену (это есть в Большой советской энциклопедии), так он еще и заявил, что «легкомысленное» творчество Пушкина «следует сдать в архив»! Саму эстетику призывал разрушить, Поэзию, можно сказать, отрицал! По-моему, такое заявление – самое настоящее кощунство! Назвать себя верующим не могу, но пример Писарева заставляет меня подумать о существовании высшей справедливости: он ведь нелепо погиб – утонул на мелководье! Вы, разумеется, обо всем этом знаете. Извините, что напомнил.

Опытная учительница покраснела, устыдившись своего прокола с Григорьевым, но ответила:

– Конечно знаю! Только не тебе, мальчишке, осуждать Писарева! – Она апеллировала ко всему классу: – Нет, вы посмотрите, что тут сидит… Мальчик мой, он писал о Пушкине, не оскорбляя его память, а вот футуристы-то…

– Кстати! – вспомнил Тиллим. – Везде ведь указано, кем был величайший поэт советской эпохи Владимир Владимирович Маяковский. Так что, по-моему, футуриста Маяковского вы напрасно задели…

Тут Вера Павловна по привычке так саданула указкой по столу, что все замерли, предвкушая, как та переломится, однако треснул стол – указка была стальной, а стол из ДСП.

– Я не посмотрю на твою эрудицию! Всякому… юнцу пятнать имя ГЕНИЯ СОВЕТСКОЙ ПОЭЗИИ?! Не позволю!!! Он решительно порвал с футуризмом. Еще на рабфаке я сама слышала, как он читал… Это плевок в душу лично мне! Откуда ты узнал, что Маяковский – мой любимый поэт?!

Весь класс прыснул со смеху: небольшой гипсовый бюст Маяковского всегда стоял на подоконнике рядом с рабочим столом учительницы, так что каждый ученик, бывая дежурным, не раз стирал с него пыль.

– Тиллим, остановись, не надо! – тихо попросила Оля. Однако начинающий поэт не мог не высказаться в защиту своей подруги.

– Еще два слова! По теме. Разве мы ценим классическую литературу не за высокие идеалы, прекрасные образы, за подлинную правоту авторов? Вот это и делает ее современной. Оля, на мой взгляд, затронула самое больное место критического реализма – его разрушительный заряд, а также, увы, лицемерие и непоследовательность авторов. Тот же Пушкин писал:

 
Служенье муз не терпит суеты —
Прекрасное должно быть величаво!
 

А критический реализм не мог глаз оторвать от этой грязной суеты, совсем почти забыв о красоте!

Вспомните, кстати, сколько у Пушкина уничтожающих по отношению к критике и толпе стихов…

Этого вполне достаточно, чтобы, по крайней мере, не считать критический реализм с его грубостью высшей степенью достижения искусства… Оля искренне возмутилась тем, о чем у нас говорить не принято, и уже за смелость достойна самой высокой оценки! А вы, Вера Павловна, простите, по-моему, просто боитесь, что хоть кто-то из ваших учеников научится самостоятельно мыслить!

– Трепать мои и без того расшатанные нервы… Дурдом на колесиках!!! Очень полезно уметь включать дурака, Папалексиев, главное – чтобы выключатель не сломался… Я почти шестьдесят лет в школе, а такой наглости еще не слышала! Ну, учтите: меня трудно вывести из себя, но загнать обратно еще сложней. – Старушка возвела очи к потолку, взывая, очевидно, к Богу, в которого не верила. Ее седые, испорченные химией волосы встали дыбом. – Опять за свое? Развелось акселератов! Голова вместо попы и руки, растущие из нее, – самая распространенная мутация на Земле. Семиклассники уже позволяют себе «сметь свое суждение иметь»! Убеждения надо выстрадать, а не вычитывать в учеб… Ой! Я что-то не то говорю…

Седьмой «А» понимал, что сейчас Вера Напалмовна действительно противоречит сама себе, но та из последних сил продолжала бороться с малолетней оппозицией:

– Папалексиев, ты тоже добился двойки в четверти, и в году больше, чем на тройку, не… не рассчитывай! Видно, счастье до вас со Штукарь будет долго идти… потому что оно огромное – ему очень тяжело идти быстро. Вон из класса – оба!!! Второй раз… вам с рук не сойдет… Идеологическая диверсия!.. Я доведу до сведения… Таким ученикам не место в нашей… нашей образцовой школе!

Учительница достала из кармана валидол и дрожащими скрюченными пальцами положила под язык. Вот когда весь класс испугался – довели!!! Оле с Тиллимом было уже не до дискуссий – они, не сговариваясь, ринулись в медпункт…

Даже закаленное как сталь партийное сердце Веры Павловны подобной диверсии не выдержало, и она с инфарктом угодила в больницу, впрочем, настроение самостоятельно мыслящих дважды двоечников ухудшилось не меньше, чем здоровье престарелой учительницы. Тиллим и Оля ничего дурного, конечно, не замышляли и такой печальный итог литературного диспута в своем подростковом максимализме предполагать вряд ли могли. Теперь-то им было страшно и за пострадавшую старушку, и за собственное будущее. Становилось понятно, что Штукарь и Паралексиеву ни о каком Кавказе не следует и мечтать – представлять челябинскую пионерию в ответственной поездке они не достойны. Во-вторых (это было самым опасным), если Вера Павловна сдержит слово и не смилостивится, педсовет будет вынужден рассматривать случившееся с ее политической позиции как намеренную травлю заслуженного педагога, ветерана партии и советской школы со стороны двух «идеологически незрелых» юнцов, и тогда исключение из «образцовой спецшколы» обоим обеспечено. То немногое, что давало Тиллиму с Олей шансы на благоприятный выход из столь неблагоприятной ситуации: заветное желание школьного руководства поскорее отправить строптивую, ставшую на старости лет просто невыносимой Веру Павловну на давно заслуженный почетный отдых, высокая репутация учеников, «подающих большие надежды», да и стремление сохранить безупречную репутацию самой школы…

V

Следующего занятия по литературе весь класс ждал с особым волнением (мало кто осуждал Папалексиева и Штукарь – было жаль только, что спор о сочинении привел к ухудшению здоровья литераторши), а Оля с Тиллимом, чувствовавшие все-таки некоторую вину, – просто с замиранием сердца. Когда выяснилось, что урок не отменен, ученики 7-го «А» терялись в догадках, кто же заменит «сушеную кобру» Напалмовну. Вошедшая в класс молодая блондинка в брючном костюме сливового цвета уже одним своим видом заставила поднять головы и замереть не только мальчиков, но и девочек.

– Здравствуйте, друзья мои! – спокойным, уверенным и в то же время доброжелательным тоном поприветствовала учеников дама. – Меня зовут Ирина Юрьевна. Я ваша новая учительница русского языка и литературы, хотя мне было бы приятнее, если бы вы называли мой предмет словесностью. Наш первый урок будет посвящен творчеству удивительного поэта и прозаика, яркого романтика, Михаила Юрьевича Лермонтова. Но для начала хотелось бы поближе с вами познакомиться. Давайте поступим так: каждый назовет себя, а потом скажет нам, что для него Лермонтов…

В воздухе почувствовалось свежее дуновение, как будто повеяло весной, хотя за окном стоял морозный февраль.

– Нет, ты слышал? Поздравляю! – прошептала Оля, взволнованно задев Тиллима локотком. – Конец змеиному царству! Думаю, больше никто не будет затыкать нам рот штампованными формулировками.

Тот, в свою очередь, поразился:

– Моя бабушка всегда называет русский и литературу словесностью – ее в гимназии так учили… По-моему, ты права!

Сорок пять минут пролетели как одно мгновение, но зато какое! Вместо скованной мертвящей коркой программы совдеповской средней школы, вместо выхолощенной черно-белой литры одаренным подросткам предстала Великая Русская Словесность, способная увлечь и вызвать живые человеческие эмоции у кого угодно.

Очередной урок Ирины Юрьевны ждали уже с нетерпением, однако произошло нечто совершенно неожиданное: после первых вдохновенных слов учительницы дверь неслышно приоткрылась и чья-то рука бросила в класс кусок горящей пластмассы. Едкий удушливый дым желтоватыми клубами моментально заполнил помещение. За дверью послышался топот, гулко отдававшийся под сводами коридора, в пролетах лестницы. Не растерявшись, Ирина Юрьевна схватила лежащую у классной доски влажную тряпку и накрыла источник дыма. Огонек потух, но задымление стало еще больше. Однако учительница поспешила открыть настежь окно и невозмутимо спросила, обратившись к старосте:

– Наташа, кто сегодня дежурный?

– Саша Матусевич… По графику… – растерянно отрапортовала Наташа Плотникова.

– А теперь спокойно выходим из класса. Саша, останьтесь!.. Проветрим, а затем продолжим урок.

Но Ирина Юрьевна не успела сделать и шага к двери, как в соседней рекреации оглушительно грохнуло. Зато класс уже сорвался с места и, проявив завидную прыть и организованность, в считанные секунды оказался в коридоре. Тиллим вместе со всеми перепрыгнул через источник дыма, заметив наполовину сгоревшую оплавившуюся прозрачно-голубоватую линейку с четырехугольной лупой, – такие недавно появились в канцелярском отделе ближайшего магазина «Культтовары».

В рекреации тем временем творилось нечто, напоминающее кадры не то из импортного боевика, не то из фильма-катастрофы. От одной стены к другой с пронзительным свистом металась, оставляя следы копоти на свежей нежно-голубой краске, «римская свеча». Посмотреть на небывалый «аттракцион» из других классов тоже высыпали любопытные. Завуч младших классов Галина Николаевна попыталась было сбить летающую зажигалку шваброй, но вскоре убедилась в бессмысленности этого трудоемкого занятия. Наконец из административного коридора появился директор. Остановившись у входа в рекреацию, он взирал на происходящее с видом разъяренной статуи командора. Зеваки и не думали уходить из коридора и рекреации. В толпе слышался испуганный девчоночий визг и одобрительные возгласы мальчишек:

– Крутая дымовуха! Змей Горыныч отдыхает!

– Эх, жаль, что ракета не самонаводящаяся, а то бы взад-вперед уже раз десять пролетела…

– Сейчас тут все так задымит, что завтра, пожалуй, уроки отменят. Вот было бы классно!

– Кто совершил это безобразие?!! – надрывалась бедняга завуч, бегая в дыму и копоти по всему помещению и уже ставшая похожей на мулатку. – Ну что же вы молчите-то, ребята? Вам хорошая характеристика не нужна?

Пиротехническое представление закончилось так же внезапно, как и началось. Пролетая в очередной раз мимо окна, бешеная ракета неожиданно изменила траекторию и со свистом вылетела в форточку, начисто высадив в ней стекло. Теперь уже можно было наводить порядок ни на что не отвлекаясь.

Поскольку паника постепенно улеглась, а до конца урока была еще добрая четверть часа, преподаватели быстро развели перевозбудившихся учеников по кабинетам. Тиллим вместе с другими семиклассниками направился вслед за Ириной Юрьевной.

В классе еще отвратительно пахло дымовухой. От лежавшей на полу линейки – главной виновницы маленького столпотворения – к этому времени оставался лишь бесформенный комочек тлевшей, спекшейся пластмассы, из которого торчал кусок закопченной линзы. Когда дежурный Матусевич закрыл наконец окна и расставил по местам перевернутые стулья, так неудачно начавшийся сорванный урок можно было, по крайней мере, спокойно закончить.

Прошло несколько учебных дней. Перед следующим по расписанию уроком словесности в дверях учительской дорогу Ирине Юрьевне буквально преградила чем-то озабоченная Юля Григорович. Глядя в глаза словеснице непорочным ангельским взглядом и старательно хлопая пушистыми ресницами, девочка начала:

– Ирина Юрьевна, тут какое-то недоразумение: я хотела посмотреть свои оценки в журнале и увидела, что у Штукарь и Папалексиева стоят пятерки, а они их не получали! Я в принципе могла бы промолчать, но у меня нет такого принципа. После тех единиц и двоек, которые поставила Вера Павловна перед инфарктом, их ведь даже не спрашивали, и вдруг у них по две пятерки! Вы посмотрите, пожалуйста…

– Если я вас правильно поняла, Юля, кто-то совершил подлог. Но такое абсолютно невозможно, – ответила молодая преподавательница. – Журнал всегда находится в учительской или на столе в классе.

– А помните дым по всей школе, ну то, что случилось два дня назад? – продолжала настаивать Юля. – Все же было затеяно специально! И вообще, все оценки за урок проставлены синими чернилами, а эти пятерки фиолетовые – я внимательно рассмотрела… А еще, когда все выбежали из класса, Штукарь задержалась там, я сама видела!.. Ну почему вы мне не верите, Ирина Юрьевна? Зачем мне что-то придумывать?

– Спасибо, Юля. Я приняла к сведению… Что ж, будем разбираться…

Ирина Юрьевна, которой педагогические, да и просто человеческие принципы не позволяли обвинять учеников в чем-то, пока нет веских доказательств, все же не могла проигнорировать возмущенное обращение Григорович. Она внимательно проверила оценки в журнале: стоявшие в означенной графе против указанных фамилий пятерки, фиолетовые среди синих, к сожалению, свидетельствовали не в пользу названных Юлей учеников. Ирине Юрьевне ничего не оставалось, как попросить Папалексиева и Штукарь задержаться после уроков.

Когда на перемене класс опустел, молодая преподавательница подозвала их к своему столу и, открыв предварительно заложенную страницу журнала, указала на выявленный подлог.

– Очень тяжело подозревать кого-либо в позорном поступке, еще тяжелее обвинять, но все-таки я должна понять, откуда здесь это. Кто это сделал?

Девочка и мальчик посмотрели в журнал. Ирина Юрьевна строго глядела на них. Оля, в свою очередь, молча взглянула на учительницу, и в глазах ее читалось недоуменное возмущение. Напряжение росло, а ответа все не было. Преподаватель словесности закрыла журнал и со всей строгостью, на которую была способна, произнесла:

– У вас было время обо всем подумать, но вы не хотите идти со мной на контакт. Мне, право же, очень жаль, но я буду вынуждена доложить о случившемся директору.

– Это я, Ирина Юрьевна! – нарушил молчание Тиллим. – Понимаете, даже не знаю, как я мог… Мне очень хотелось поехать на пленэр, я знал, что и Оля мечтает об этом путешествии. В общем, взял и нарисовал пятерки себе и ей заодно. Иначе бы нас в Новый Афон не взяли.

– Полагаете, теперь возьмут? – Ирина Юрьевна укоризненно вздохнула. – Вы не глупость допустили, вы совершили мелкую подлость, но она может иметь серьезные последствия. Не знаю, чем вам помочь и стоит ли… Стыдитесь!

Когда, опустив головы, оба вышли из класса, Оля еле сдержалась, чтобы не залепить Тиллиму пощечину:

– Какая же ты, оказывается, дрянь, Папалексиев! – резко бросила она, глядя на Тиллима полными слез глазами. – Разве я тебя о чем-нибудь просила? Неужели ты думал, что мне нужна такая… услуга?! И себя тоже опозорил… Ты мне больше не друг, Тиллим. Не подходи ко мне никогда и не звони. Если бы не ты, мы были бы хорошей парой…

С этого дня для Оли Штукарь бывший друг превратился в человека-невидимку. Зато счастливый Матусевич получил право носить Олин портфель и всюду следовал за ней, как верный оруженосец. Провожал ее после школы тоже Шурик, а не отправленный в отставку Тиллим. Он даже видел однажды, как новоявленная парочка отправилась в кафе-мороженое.

Теперь Тиллим и до последнего урока-то с трудом досиживал, а приходя домой, сразу забивался в угол за шкафом, где всегда пережидал неприятности. Никогда не знаешь, насколько ты привязан к человеку, пока эта связь не оборвется. Ему не хотелось никого видеть, ни с кем разговаривать. «Ну, допустим, я виноват, ладно. Ей за меня стыдно… Только как можно было сразу поменять меня на этого показушника-супермена?» – недоумевал он, чувствуя, как обида заползает в душу. В такой вот печальный вечер в комнату деликатно постучалась бабушка, сообщив неожиданное:

– Тильтиль, тебя барышня спрашивает.

Тиллим мгновенно выскочил из своего укрытия, едва не опрокинув кресло. Он схватил учебник химии и уселся за стол, изображая глубокое погружение в предмет. «Неужели Оля мириться пришла?! Значит, все по-прежнему? А я-то тоже вздумал – обижаться… Какое счастье!»

Однако вместо подруги-фантазерки, в картинной позе, позаимствованной из западного фильма – облокотившись о дверной косяк и отставив в сторону ножку, – на пороге встала… Юля Григорович!

– Красота идет спасать мир! Я – фея хорошего настроения, – заявила она, попутно с любопытством разглядывая Тиллимову комнату. Взгляд Юли, не задерживаясь, пробежал по корешкам книг, по «Библиотеке всемирной литературы».

– «Всемирна»?.. У нас дома тоже есть. Ты много из нее прочитал?

– Пока нет, но читаю понемногу, – сказал Тиллим тоном, не располагающим к общению.

Приковал Юлино внимание и большой фотоплакат с обложки альбома «Abbey Road»: четыре легендарных музыканта широко шагали через Аббатскую дорогу.

– Балдеж! Я тоже битлов люблю… – Она заглянула мальчику через плечо. – Что делаем? А-а… Физика! Нет, это не мое…

– Вообще-то, это химия, – равнодушно заметил мальчик.

– Без разницы. А задача по физике для меня беда и выглядит таким образом: «Летело два слона – один синий, другой налево. Сколько весит килограмм асфальта, если черепахе двадцать шесть лет»… А я думала, ты мучаешься над сложным личным выбором: заново или новая. Запомни: чем меньше ты паришься, тем ты счастливее!

Юля на цыпочках подошла к однокласснику, дотронулась до него пальцем, заглянула в глаза, не опуская своих длинных черных ресниц:

– А мне все говорят, что я умна и красива…

– Ну что ты все время из себя строишь? – с досадой сказал порозовевший Тиллим. – Ты же не такая…

Он отложил ненужный учебник химии в сторону и подошел к мольберту. На нем красовался яркий рисунок гуашью: ливерпульская четверка, словно пытаясь обнять весь мир, стояла на капитанском мостике желтой подводной лодки.

– Это ты какой-то не такой!!! А я – индивидуальность.

Незваная гостья артистичным жестом взяла кисточку и, обмакнув ее в травянисто-зеленую краску, бросила дерзкий мазок на самый центр лодки. По желтому фону расплылось пятно, формой похожее на лягушку.

– А помнишь, как мы с тобой дуэтом расписывали зимой стекла в трамвае?.. Я назвала тебя почемучкой, а ты, конечно, обиделся, да?

Мальчик спокойно отвел от мольберта Юлину руку, но Юля снова приблизилась к Тиллиму вплотную:

– Как говорил великий Леннон, время, потерянное с удовольствием, не считается потерянным… – Перейдя на шепот, она игриво добавила: – Как хорошо быть одному, но как хорошо, когда есть кто-то, кому можно рассказать, как хорошо быть одному. Верно?.. А ты мне нравишься… Ты вообще целоваться-то умеешь?

Тиллим стал красным, как вареный рак, и отшатнулся. Целоваться он действительно не умел, а с Григорович и не хотел, даже боялся.

– Ну что ты комплексуешь, – не отставала Юля, наступая на мальчика и жарко дыша ему прямо в лицо. – Не стесняйся, дурачок! Расскажи мне, какой ты на самом деле!

Она взяла руку Тиллима выше локтя и подтолкнула его в угол, к мягкому креслу. Застывший Тиллим, не отрываясь, глядел на Олино фото, стоявшее в книжном шкафу. Юля подошла к шкафу и, отодвинув стекло, повернула фотографию лицом к «Всемирной литературе».

– Ну ты даешь! Вообще обалдел – уставился на нее, как на икону. – Тонким пальчиком начинающей пианистки Юля небрежно указала в сторону фото. – Вот эта считает, что она лучше всех. А ведь лучше всех – я! Судьба подарила тебе меня, а такими подарками не разбрасываются. – Девочка повернулась так, чтобы видеть себя в большом старинном зеркале-трюмо. – Чем больше ты жертвуешь собой, тем меньше это ценится… – выдвинув стул на середину комнаты и усевшись нога на ногу, назидательно произнесла она. – Видишь теперь, что это за штучка? Сама оценки подделала, а на тебя свалила! От такой не жди ничего хорошего… Так ты теперь станешь дружить со мной?

– Нет! И никогда не говори неправду… А сейчас, пожалуйста, уходи, Юля, – твердо ответил Тиллим, подавив желание сказать что-нибудь грубое. – Я не хочу и не буду с тобой дружить! Неужели не понятно?

– Ну как знаешь… – растерявшись, недобро протянула девица, по-взрослому оправляя водолазку и медленно поднимаясь со стула. Она повернулась и напоследок вполголоса с вызовом сообщила: – Да за мной полшколы бегает! Все, упустил ты свое счастье, малыш, я была дана тебе Богом!

– Только вот не знаю, за какие грехи, – с грустной иронией вздохнул Тиллим.

– Если судьба свела тебя со мной, значит, точно пришло время платить за грехи. Не люблю людей, которые считают, что они лучше всех. – Напоследок Юля опять подошла к зеркалу. – Смотрю на себя… вроде ничё так… красивая… Подхожу ближе, присматриваюсь… Мама моя… БОГИНЯ! Венец человеческого творения!

– А я сейчас умру от восхищения… Уходи же! – Тиллим готов был вытолкать наглую девчонку за дверь, но та все не унималась, все больше обнажала свое подлинное «я», задерживаясь в чужом доме:

– Мне кажется, что вы больны не мной… Мне кажется, что вы больны душевно… Ты знаешь, Тильтиль, у меня нет вредных привычек, у меня есть привычка вредничать. Загадочная девушка загадит жизнь любому парню, а если не успеет, то придет догадливая – догадит!

«Тильтиль! Бабушку подслушала. Подумаешь, синяя птица!» – возмутился про себя мальчик.

После досадной размолвки прошла не одна неделя. К удивлению домашних и соседей по двору, Тиллим неожиданно увлекся бегом трусцой. Секрет был прост: Оля хоть и жила в доме напротив, но этот новый небоскреб был служебным, и от общего двора его отделяла невысокая металлическая ограда, а в подъезде сидела консьержка, которая всегда была в курсе, кого жильцы не желают видеть. В один из дней, когда мальчику было особенно одиноко и тоскливо, он собрался явиться к даме сердца для решительного разговора, но суровая тетка в строгом костюме отрезала: «Тебя пускать не велено!»

Тиллиму оставались только ежеутренние пробежки вдоль ограды-решетки. Пробегая под окнами Олиной квартиры, мальчик всегда смотрел, не горит ли свет в ее комнате, гадая – проснулась она уже или досматривает последние сны. Однажды ему особенно повезло: за оранжевой занавеской Тиллим увидел знакомый силуэт с трогательным хвостиком на затылке. На следующий день ему повезло еще больше: он встретил Олину маму, выходящую с тортом из булочной, что была по соседству с четырнадцатиэтажкой. «Никогда не пил чаю лучше, чем у них!» – поймал себя на мысли Тиллим. Прежде чем сказать ей на бегу почтительно-благодарное «здравствуйте», он не смог удержаться, притормозил и послал воздушный поцелуй милому Олиному окну.