Текст книги "Зубы Хроноса"

Автор книги: Владимир Колин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

– Разве до меня к вам никто не приходил? – спросил Старый. – Ведь я шел по стопам других ученых…

– Невероятно мало, Тристан… с большими промежутками времени и… обычно такие старые…

– Что, как и я, не могли помогать вам слишком долго, – договорил за него Старый. – Понимаю…

С минуту он помолчал, затем заговорил тихо и раздельно: – Моя цена была слишком дорогой, как и их. Ты это знал, Мирг… Так же как знал, что будущее найдет более короткий и легкий путь. И не остановил меня… Почему ты меня не остановил, Мирг?

– Один ничто перед всеми, – напомнил ему собеседник. Голос его звучал мягко, но твердо. – Мы можем лишь приветствовать такой путь, какова бы ни была цена, заплаченная за него одним ради познания всех. Впрочем, если ты думаешь о людях будущего – подобных той паре, которую я тебе показал, – то их ведь тоже не слишком много. Исследование их трехмерного космоса будет еще очень долго привлекать многих, многих людей. Они должны будут познать планеты, солнечные системы, галактики… К тому же, по сравнению с тобой, они придут из такой временной отдаленности, что будут только из книг знать некоторые вещи о твоей эпохе. Не намного больше нас будут знать о религии, о войнах, о королях…

Постепенно большая площадь пустела. Тристан обдумывал слова своего собеседника, и последний вопрос родился у него в уме: – Почему ты хотя бы не сократил мой путь?

– Если бы это было возможно! – вздохнул Мирг.

– Ведь все мы – сыны своего времени… Путь молодых людей, которых ты видел, был иным, чем твой путь, хотя бы потому, что ты не смог бы его понять. Но я помог тебе на твоем собственном пути.

– Ты?

Старый повернулся к нему вместе со стулом. Мирг нехотя продолжал: – Те, что пришли до тебя, указали мне, как это сделать. Однажды я погасил твою печь, когда смесь, которую ты готовил, должна была взорваться. Ты заснул… Тогда ты был молодым…

– В Лионе, – вспомнил Старый. – Я так и не понял, как мог погаснуть огонь… А еще?

– Многого я сделать не мог, – ответил Мирг. – Подумай сколько вещей было для меня непонятно… Однажды кто-то послал тебе серебряный кубок.

– Катерина Медичи. Он куда-то запропастился, и я искал его целый день…

– Я покажу тебе его. Случайно мне стало известно, что он отравлен.

Они сидели на террасе и смотрели друг на друга, улыбаясь.

– Путешествуя в будущее своего мира, ты сможешь узнать больше, – сказал наконец Мирг. – Ты с большей пользой будешь поддерживать ищущих, защищать тех, кому угрожают. Ты понимаешь меня, Тристан…

И Старый перестал удивляться тому, что разумные существа совсем разных, отличных друг от друга миров связаны между собой неведомыми нитями. Из таких миров эстафеты будущего могли возвращаться во времена, которые еще не наступили. Он вспомнил молодого человека, которого покинул склонившимся над старинным пергаментом в темном подвале. Ему помощь больше не нужна. И он подумал вслух: – Там столько несправедливостей, преступлений…

– Я ведь сказал тебе, что чаще всего мы этого просто не понимаем. Чем больше мы будем знать, тем лучше сможем поддерживать то, что достойно поддержки… Поэтому прежде всего мы заботимся о людях, которые приходят к нам, Тристан. Любой ценой…

Мирно сидя на террасе, они разговаривали, как старые знакомые. Внизу движение множественных людей прекратилось, и площадь опустела.

– Один гость из будущего вашего мира сказал мне, что о тебе будут много писать, – вспомнил через некоторое время Мирг. – Но первым человеком, понявшим, как ты смог выйти через башню дворца, был…

– Алхимик?

– Нет, – улыбнулся Мирг. – Мечтатель.

– Я хотел бы взглянуть на него…

Мирг дал ему необходимые разъяснения, и Старый снова склонился над кнопками машины. Веко дрогнуло.

Он находился в комнате со странной мебелью, в сердце большого города будущего. Ряды книг, не похожих на те, к которым он привык, плотно стояли на полках, шедших вдоль стен. Сидя за столом, мужчина средних лет занимался делом, для Старого совершенно непонятным: ведь он никогда не видел пишущей машинки. Зато он тут же узнал портрет, украшавший стол, и, с усердием человека, вдруг обнаружившего, что он совсем другой, чем думал, принялся разглядывать свое лицо. Затем нагнулся над плечом мужчины и начал читать строки, четко напечатанные на белой странице. Они были написаны на французском языке других времен, но Старый понял их без труда. «Я восстановил его «исчезновение» вплоть до мельчайших подробностей, – прочел он, – и знаю, что случилось с ним после того, как он пропал из виду виконта де Сюрси…» Мужчина средних лет остановился, протянул руку и взял портрет. Он долго глядел на него и затем поставил ближе, прислонив к бронзовой статуэтке, изображавшей набальзамированного Осириса. Ударяя двумя пальцами по клавишам машинки, он вызвал на белой странице новый ряд букв.

«И иногда я спрашиваю себя: разве это так уж невозможно – получить знак, один-единственный знак – доказательство того, что я не ошибся…» Старый протянул руку, взял фотографию и – унес ее с собой, в недоступный четырехмерный мир, поглотивший его навсегда.

Снова переведя взгляд на статуэтку, мужчина, сидевший за столом, остолбенел. Лицо его побледнело. Быстрыми движениями он поднял книгу, порылся в стопке бумаги, поискал внизу, под столом, перерыл корзинку, полную скомканных бумаг…

И через несколько минут, измученный, распрямился.

На его губах блуждала улыбка, не соответствовавшая глубине его взгляда, устремленного на старую бронзовую статуэтку. Сквозь открытое окно долетал шум города. Он обхватил руками лоб и долго сидел так, неподвижно, наедине со своими мыслями. И на душе у него было тихо-тихо.

Лнага

Заметив этот проклятый гриб, я сразу же понял, что он ядовитый. Только яд может вырядиться в роскошную епископскую мантию фиолетового цвета, старательно украсить ее золотистыми блестками и потом выставить все это на всеобщее обозрение, уверенный, что никто к нему не прикоснется. Мы заметили его одновременно на мшистом пригорке, пропахшем прогорклой водой, у слоновьей ноги ствола старого дерева – одного из тех растительных чудовищ, что сплетают свои ветви в клубок сырых и клейких змей, которые не отличаются ни от увивающих их лиан, ни от настоящих змей, во плоти и крови, – настоящих лишь потому, что они, кажется, немного холоднее самих ветвей.

– Черт возьми! – воскликнул Джим. – Верной!

Мы были уже недалеко от тех развалин, о которых нам рассказывал Нгала, но начинало темнеть, и мне отнюдь не хотелось столкнуться с дикими зверями, рык которых то и дело доносился до нас (хотя Джим и уверял, что мне это лишь кажется). Поэтому я притворился, что задумался, и прошел мимо, но он окликнул меня снова, и мне пришлось остановиться.

– Что стряслось, Джим?

– Чтоб мне никогда не увидеть белого слона!.. Иди сюда, Верной!..

Я насторожился: когда Джим поминает белого слона, с ним лучше не спорить. И с удивлением обнаружил, что он все еще торчит над этим фиолетово-золотистым обманщиком. Хотя было темно, что-то вроде лучей спектра сияло вокруг гриба и – не знаю, может быть, меня вдруг пронзила сырость, только я весь съежился под своей непромокаемой рубахой, стараясь отогнать какоето неприятное ощущение.

– Даю голову на отсечение, что это лнага! Что ты на это скажешь, Верной?

– Я и не знал, что ты занялся грибами, – ответил я со всей необходимой осторожностью. – А я так остался верен своей специальности…

– Глупости! Лнага тоже относится к твоей специальности, и если ты после трехмесячной экспедиции даже не слышал о ней, разреши мне усомниться в твоих познаниях…

«Так, – подумал я. – Мало того, что ты задерживаешь меня здесь своими разговорами, когда нам уже пора быть на развалинах Нгалы, мало того, что из-за этого мы рискуем нарваться на диких зверей… Теперь ты надо мной еще и издеваешься…» Но, так как он только что упомянул о белом слоне, вслух я сказал лишь: – Никто никогда не говорил мне об этойлнаге…

Но с тем же успехом я мог промолчать и не сотрясать воздух звуками своего голоса; казалось, он меня даже не слышал.

– Хм… – пробормотал он. – Вот ведь черт!

– О чем это сы, Джим?

Он взглянул на меня с таким сожалением, словно я был несчастным сосунком, и он никак не мог решить, стоит ли со мной вообще связываться. Потом, как видно, решившись, начал терпеливо и тщательно разъяснять мне – так, словно мы сидели на террасе у Фреда, а не находились в гуще джунглей, на пороге ночи: – Вот что, Верной. Лнагу человек встречает раз в жизни, а может, и ни разу. Многие искали ее всю жизнь, но так и не нашли… Я прожил здесь дольше, чем ты («не больше чем на месяц» – подумал я, но не решился его прервать), так что я знаю. Нужно быть просто-напросто сумасшедшим, чтобы пройти мимо нее равнодушно!

– Почему равнодушно? Сорви ее, если тебе этого так хочется, и пошли наконец…

Я почувствовал, что мое терпение истощилось. Рев диких зверей раздавался все чаще… Но Джим сокрушенно покачал головой.

– Человек, который не слыхал о лнаге, лучше бы молчал и не высказывался! Любой негритенок знает, что лнагу нельзя переносить; она ломается, превращается в пыль, одним словом, катится к черту через несколько минут после того, как ее сорвали…

Я взглянул на него как можно ласковей.

– Прости, Джим, но что же тогда делают с лнагой?

С минуту он молчал – я стоял, как на иголках; вокруг совсем стемнело. Потом прошептал: – Я думаю, у нас нет другого выхода, Верной…

В его шепоте прозвучала кротость, не предвещавшая ничего хорошего (не забудьте, что я знал Джима с детства).

– Что ты задумал, несчастный?

– Лнагу следует сразу же съесть, Верной, – ответил он с насмешливой улыбкой. – Или ты не голоден?

Увидев, что он и в самом деле тянется к фиолетовому наросту, я, больше не сдерживаясь, ударил его по руке и оттолкнул от гриба. Как видно, мои нервы сдали. Джим, не ожидавший такой выходки, – хотя бы уже потому, что мы оба знали, что он гораздо сильнее меня, – потерял равновесие.

– Чтоб тебя растоптал белый слон! – рявкнул он, растянувшись на сырой траве во весь свой рост. – Ты что, спятил?

– Это ты спятил! – крикнул я, не думая уже ни о белом слоне, ни о своем поступке. – Как ты можешь даже подумать о том, чтобы взять в рот эту гадость, от которой за версту несет отравой. Лучше посмотри: уже совсем стемнело и нас вот-вот застигнет ночь, а мы еще так далеко от развалин!

Я ждал, что он поднимется и влепит мне пару пощечин (в том состоянии, в котором я находился, я, думаю, смог бы устоять), но мне стало гораздо страшнее, когда я услышал, как он говорит – спокойно, словно бы ничего не случилось: – Не валяй дурака, Верной! Это ведь случается раз в жизни… Никто еще не умер от лнаги (на какую-то неуловимую долю секунды он замолчал), зато мы будем первыми белыми, которые узнают…

– Что? Что имеет для тебя такое значение, чтобы стоило травиться этим проклятым грибом здесь, посреди джунглей, с единственным утешением, что потом ты отравишь своим мясом зверей, которые не замедлят тебя растерзать?

Он снова замолчал, и по его молчанию – яснее, чем если бы он нанес мне пощечину – я понял, как он меня презирает. Когда наконец он заговорил снова, стало ясно, что его решение непоколебимо. Разумеется, в голосе его звучала ядовитая кротость.

– Надо было тебе остаться дома, Верной. Разгуливал бы по плантации и общался бы не с Нгалой, а с неграми, которые ловят каждое твое слово. Посвятил бы свое время линчеванию, а не изучению африканской культуры…

– Прощай, Джим! – бросил я ему и решительно пошел вперед. Я мог найти дорогу и сам и не обязан был жертвовать своей жизнью только потому, что он вдруг свихнулся. Вдруг… Я пожал плечами и, освещая себе путь карманны фонариком, углубился под отвратительную сень леса. По правде сказать, я лучше, чем кто бы то ни было, знал, что Джим не в своем уме – еще с тех пор, как с ним познакомился. Не случайно бедняга Чарли Браун, его отец, был самым бедным белым во всей Джорджии – один из тех бедолаг, что живут вместе с неграми, в состоянии пьянствовать с ними, жениться на негритянке и произвести на свет дюжину несчастных, которые проклянут их с первого своего шага в жизни. Правда, Чарли женился не на негритянке, а на некой Евдоре, которую привезли черт знает откуда, но оба они работали на плантациях плечо к плечу с неграми, как негры. И если бы я случайно не встретился с Джимом…

Как ни старался я идти быстрее, было просто невозможно продвигаться нормальным темпом под плотным навесом крон, поддерживаемых змеевидными сплетениями веток, между стволами, связанными сетями лиан, по безымянной чавкающей жидкости, которую я упрямо называл землей. Вокруг меня все шелестело и колыхалось, словно бы я двигался между стенками капканов, готовых в любой момент сорваться и бросить меня в объятия одного из тех чудовищ, которые, я это чувствовал, шныряли за плотной стеной растений, принюхиваясь ко мне и заранее облизываясь. Прибавьте ко всему этому, что уже совсем стемнело и что в глубине души я сомневался в своей способности ориентироваться, которая должна была указать мне, куда нужно идти, чтобы добраться наконец до этих проклятых развалин Нгалы. Человек, который подозревает, что он плутает – да еще ночью, в джунглях – далеко не уйдет.

Я всей душой проклинал Джима и прислушивался в надежде, что вот-вот сзади раздадутся его шаги. Но я знал и то, что целый легион чертей не заставит его сдвинуться с места, если он не изменит своего намерения и – что было еще хуже – целая армия злых духов, вместе с генералами, не выбьет мысли, зародившейся в его проклятой голове.

… Мне было тогда, наверное, лет восемь. Стояло лето, и я во весь дух мчался к зарослям акаций, где скрывался старый негр, гнавший виски в развалившейся избушке, когда-то построенной моим дедом Стюартом.

Все мы привыкли повторять, что старик там прячется, но это только так говорилось, потому что Якоб и не думал прятаться, и даже сам шериф Говард покупал у него виски – разумеется, через посредство дубины Джо, потому что не идти же было к Якобу самому шерифу… Я хочу сказать, что старик жил в избушке открыто и наверняка платил отцу что-то вроде квартплаты, деньгами или виски (скорее последним). Я немного побаивался Якоба, который был всегда пьян, но и радовался каждый раз, когда мне доводилось увидеть, как он выкатывает из-за ветвей акации бочонок с виски или несет ведро воды из речонки, протекавшей за его хижиной. Я и сегодня помню, с каким восторгом, затаив дыхание, смотрел я на него, потому что этот человек – как бы это сказать – «не существовал».

Наверное, я слышал, как мама жаловалась негру-проповеднику и проклинала его за то, что он «калечит мужчин, этих жалких бедолаг», и в моем детском воображении старик стал чем-то вроде дьявола, носящего – еще один знак богохульства! – имя святого Якова.

Только этот дьявол привлекал меня больше, чем все святые нашего пастора, и когда я видел, как он, раскачиваясь, бредет под зелеными кронами деревьев, черный как черт под белой шапкой волос святого, мне казалось, что я присутствую при неком таинстве – какой-то греховной службе.

Но что и в самом деле придавало его абсолютно светским занятиям характер богослужения, так это были обрывки «spirituals», которые он постоянно напевал себе под нос, так что имена библейских святых не сходили с его толстых синих губ. Сегодня я прекрасно понимаю, что старик и в самом деле веровал настолько простодушно и наивно, что не видел никакого противоречия между следованием святым заветам библии и тайным изготовлением алкоголя, но тогда мне казалось, что он исполняет какой-то темный ритуал, издеваясь над всем, что следовало считать святым. Может быть, теперь вам понятнее, почему я взирал на него со страхом, смешанным с отвращением и любопытством.

Как только я перешел деревянный мост, нависший над речонкой, и спрятался за стволом акации, сверху – с неба – раздался голос: – Эй ты, белый, тебе чего здесь надо?

На какое-то мгновение я решил, что это ангел требует от меня отчета за мой преступный интерес к старику.

Я вспотел, и у меня задрожали коленки. Но, в ужасе подняв глаза, я увидел на дереве мальчишку моих лет и, захваченный врасплох, по-дурацки пробормотал: – На акации… А иголки?

– Это шелковица, дурак…

Облегчение, испытанное мною, было так велико, что я решил не обращать внимания на обидное слово.

– Почему ты зовешь меня белым? – спросил я. – Ведь ты и сам белый.

Я до сих пор не понимаю, как ему удалось так быстро соскочить с дерева. Он был бос, с всклокоченными волосами, в латанных-перелатанных штанах и рубахе.

Но больше всего меня поразил клочок красной материи, нашитой на рубахе, там, где сердце.

– Белый, да слон! – заявил он как о чем-то хорошо известном. – А тебе чего здесь надо?

Мне и в голову не пришло, что я мог бы спросить его о том же, и, так как отвечать не хотелось, я предпочел переменить разговор.

– А что это за красный лоскут? – спросил я, указывая ему на грудь.

– Я ранен, – ответил он с какой-то непонятной мне кротостью – и в тот же миг налетел на меня.

Мы покатились на траву. Я думал, что речь идет об обычной мальчишеской схватке, но мой неожиданный противник, видимо, решил показать мне, что я ошибаюсь. Он принялся избивать меня так, что я заорал и орал до тех пор, пока старый дьявол не выполз из своей хижины. Меня так поразило, что моим спасителем оказался ни кто иной как Якоб, что я тут же замолчал. Впервые я видел его так близко. Он был пьян, как обычно, но это выражалось лишь в том, что он слегка покачивался и у него заплетался язык. Зато он оказался в состоянии, схватив каждого из нас одной рукой, растащить, как разъяренных котят, и затем усадить по обе стороны от себя добродушно приговаривая: – Ах вы, божьи ягнята! Барашки… беее-беее…

Мы с Джимом засмеялись, и старик засмеялся тоже, колыхая животом Силена. Но в моих отношениях с Джимом белый слон остался знаком опасности…

Наверное, я сбился с пути. Остановившись, я посветил кругом карманным фонариком, но повсюду были одни и те же деревья. Их равнодушие выводило меня из себя.

Я раздумывал, не лучше ли было бы вернуться к Джиму, который, наверное, уже опомнился. По правде сказать, я просто уговаривал себя это сделать (хотя в глубине души прекрасно понимал, что возвращаться к нему нет никакого смысла), ибо чувствовал себя бессильным, как слепой щенок. На всякий случай я неуверенно позвал Нгалу. Предпочитаю не знать и сегодня, какому зверю принадлежал ответивший мне голос. Его рев прозвучал так близко, что, бросив все надежды, я кинулся вперед, прыгая через упавшие стволы, ударяясь головой о сырые сплетения лиан, и наконец завяз в болоте. Вода не доходила мне до щиколоток, но я не смел идти вперед, так как не знал, найду ли там, впереди, твердую землю. Луч фонарика вырвал из тьмы все то же зеленое пространство, каким я шел и до сих пор. Вокруг царила глубокая тишина, словно джунгли затаили дыхание.

В следующую секунду я услышал шум, и в луче света появился Джим. Я сразу же почувствовал, что с ним что-то случилось.

– Не будь дураком, Верной, – сказал он.

– Наверное, я сбился с пути…

Он стоял по ту сторону упавшего ствола.

– Развалины там, – указал он направо.

Мои сапоги все еще увязали в воде. Но – странно – его присутствие меня так успокоило, что я мог говорить о развалинах спокойно, как о какой-то абстрактной реальности.

– Откуда ты знаешь?

Не отвечая, он протянул руку, чтобы помочь мне перейти через ствол, отделявший от болота так называемую землю. Я ухватился за нее и вдруг почувствовал, что Джим меня тянет. Через секунду я ощутил, что он прижал меня к себе и сует что-то мне в рот. Что-то желатинообразное, перченное, с запахом цветка.

– Я не эгоист, – сказал он. – Я принес тебе кусочек.

Он зажал мне рот ладонью. Проклятый гриб жег мне язык и небо, но выплюнуть его я не мог. Джим ударил меня по затылку. Я дернулся всем телом и невольно проглотил гадость, которой он забил мне рот.

Он отступил и отпустил меня.

– Не будь дураком, Верной, – сказал он снова.

– Без лнаги мы сложили бы здесь свои кости. Ни один зверь не прикоснется к человеку, проглотившему лнагу…

– Я думаю, – ответил я. – У этих зверей побольше разума, чем у некоторых дипломатов из Гарварда…

Я был отравлен и знал, что делать нечего. Можете ли вы понять мое состояние? Я говорил спокойно, но дрожал всем телом.

– Погаси фонарик, дипломат!

– А еще что?

– А еще – будь немного поумнее!

Мне было теперь все равно. Я погасил фонарик.

– Ну?

Я пожал плечами: – Яд делает свое дело. Вокруг рта уже забегали мурашки…

– У тебя всегда было мало идей, но много предрассудков, – сказал Джим. – Чего ты так дрожишь за свою шкуру?

Мурашки размножались со страшной силой, поднимались по лицу, спускались к подбородку. Потом я почувствовал их вокруг глаз, на веках, на лбу и шее.

Джим ждал.

И хотя тьма была полной – как в наглухо закрытом шкафу – я вдруг почувствовал, что вижу. Не то чтобы глаза мои привыкли. Я начал различать деревья, почву, я видел Джима. Вокруг было все так же темно, но я различал все, что входило в круг моего зрения.

– Ну как, видишь? – спросил Джим.

И только тут я вспомнил, что он шел ко мне без фонаря. У нас двоих был единственный карманный фонарик, и я взял его с собой, когда покинул Джима, даже не успев почувствовать стыда.

– Да, – ответил я – Вижу.

– Порядок. Пошли.

В самом деле, я видел все лучше, хотя вокруг стояла все та же плотная тьма. Джим большими шагами направился в ту сторону, куда указал рукой, я последовал за ним.

– Ты тоже слышишь музыку? – спросил я его.

С некоторых пор я слышал какой-то густой, не прерывавшийся звук, похожий на аккорд органа. Звук был низкий, глубокий, и на него начали накладываться другие – что-то вроде беглых аккордов, словно бы чьи-то пальцы касались струн арфы.

– Стой! – сказал Джим.

Я остановился, и в воздухе остался лишь звук органа.

– Это зелень джунглей…

Я не нашел в его словах ничего странного, так как и сам понял, что зелень стала звуком. Странным было то спокойствие, с которым я принимал напоминание о том, что отравлен. Теперь я об этом даже и не думал, и если у меня в памяти всплывало воспоминание о том, что я проглотил фиолетовый гриб, это было просто констатацией факта, – так же как, заметив на пути кочку, я поднимал ногу, чтобы не запнуться. Гриб, да, я знал… Но это уже не имело того значения, которое я придавал этому факту недавно.

– Теперь пошли! – сказал Джим.

Снова раздались аккорды арфы, и ему уже не нужно было объяснять мне, что я слышу цвет своих сапог, на которые невольно смотрел, шагая.

– Ну?

– Да, – ответил я. – Сапоги…

– Ты делаешь успехи, Верной. А руины?

– Что – руины?

Он замолчал, идя впереди меня. Я поднял глаза и посмотрел поверх его головы на растительную массу, из которой вылетел густой и полный аккорд органа.

И увидел за ней высокие глиняные стены с зазубренными краями, разъеденными дождями и ветрами и, может быть, покалеченными людьми. И услышал звук рыжих развалин.

– Джим! – крикнул я.

– Подходим…

В самом деле, идти оставалось немного. Деревья сгибались, прижимались к земле, отбрасывая как можно дальше от себя серпантины лиан, и наконец уступили место земле – здоровой, крепкой земле, настоящей тверди, на которую приятно было поставить ногу.

– Эй, Нгала! – крикнул Джим.

И лишь теперь я увидел луну, до сих пор скрывавшуюся за зелеными кронами. Луна была большая, полная и красная, какой она бывает только в Африке – кажется, сделанная из красной земли Африки, раскаленной, испускающей из себя весь впитанный за день жар.

Красные лучи падали на глиняные стены, окружавшие развалины, и у меня в ушах звучал теперь музыкальный эквивалент красного цвета, подобный мучительному стону саксофона. Органный аккорд джунглей умолк.

Стоя в триумфальной арке ворот, я смотрел на руины, и кроме трагического звучания саксофона до меня долетали ударявшиеся о стены, словно летучие мыши, отзвуки голоса Джима.

– Нгала… гала. ала.

И вдруг звук саксофона оборвался. Зато у меня перед глазами загремели разноцветные взрывы, а на небе, на глиняных стенах, на всем, на что падал мой взгляд, начали вспыхивать фантастические созвездия. Как фейерверк, они взрывались и растекались потоками, разноцветными реками, смешивавшими свои краски. Это напоминало детство, когда мы складывали вместе два листа, покрытые разной краской, и, разняв их, наслаждались эффектом, произведенным смешением красок на сырой бумаге.

– Джим! – крикнул я. – Джим!

Но разноцветные струи фонтанов брызнули с такой силой, что, ослепленный, я закрыл глаза.

– Не ори, – сказал Джим, и вдруг шелковые реки потекли плавно, как движущаяся рддуга.

– Я вижу звуки, – сказал я, следя за мягким слиянием красок.

Это были невообразимо нежные отсветы, оттенки зеленого и голубого жемчужных тонов, среди которых вдруг вырос трезубец розового цвета, медленно разрезавший струящуюся дельту. От такой красоты у меня захватило дыхание. Чтобы подстегнуть ее, я вполголоса запел. Разноцветные вуали, шелестя, превращались в плотные ткани муаровых оттенков, которые свивала и развивала странная внутренняя сила, растопляя их, словно они были из воска, заставляя их течь неожиданными, неподражаемыми изгибами. Текучие спирали превращались в брызги, распылялись самым странным образом, гармонически дымясь в неощутимых переливах красок – оргия форм и оттенков, без конца складывающихся в бессмысленные, но захватывающие фигуры калейдоскопа. Мне казалось, что меня перенесли в невыразимо прекрасный мир, законом которого было изящество. Все грубое переплавлялось в феерической доменной печи невесомости, жидкой текучести.

Освобожденный от костей и мускулов, весь – чистая чувствительность, я наслаждался, насыщая взор этой потрясающей красотой.

– Здесь Нгала! Нгала ждет.

В проеме ворот – кружащиеся небеса, карусели объемов и красок.

– Я рад, что нашел тебя, Нгала!

Голос Джима рождает радужные фонтаны брызг.

Болезненным усилием, напряжением воли, гальванизирующим окаменевшее тело, я перевожу взгляд на абаносовую статую, освещенную луной. Лицо у Нгалы серое – как у вcех негров, бледнеющих от волнения.

Он открывает рот, но губы его дрожат, так что он не может произнести ни звука, а глаза выкатываются так сильно, что их белки покрывают щеки и, кажется, выступают за навес бровей.

– Лнага! – застонал он, попятившись.

Пораженный, я взглянул на Джима. Впервые с тех пор, как мы находились возле стен, приютивших мертвый мир развалин, впервые с тех пор, как луна посылала к нам свои кровавые лучи, я увидел его лицо. Удар был таким сильным, что у меня пересохло во рту. Серые глаза Джима были залиты ярким фиолетовым цветом гриба и даже их белки стали фиолетовыми. Золотые блестки играли в этом фиолетовом море, как живые крошечные существа, независимые от всего остального. Вероятно, на моем лице отразилось тупое удивление, потому что Джим быстро обратился ко мне.

– Не будь дураком, Верной! – сказал он своим обычным тоном. – Глаза тех, кто ест лнагу, становятся лнагой. Иначе как бы, по-твоему, мог догадаться Нгала?

Разноцветные волны, выгибаясь, складывались во все новые композиции, которым позавидовал бы любой художник-абстракционист.

– А мои? – спросил я глухим, словно чужим голосом.

– Представь себе… – сказал Джим. – Твои тоже…

Нгала, не решаясь подойти, смотрел на нас с суеверным почтением.

– Человек-лнага всесильный… человек-лнага уже не человек…

Я чувствовал, что звуки уже не вызывают прежнего волшебства красок. Теперь они казались мне более бледными, стертыми, и я подумал, не проходит ли это действие яда; но тут же понял, что звуки, превратившиеся в краски, просто заняли место красок, воплотившихся в звуках.

– Что еще готовит нам лнага? – спросил я с дурацким легкомыслием.

– Не относись к этому так легко, Верной…

Так как Джим сожрал отраву раньше меня, было естественно предположить, что он раньше почувствует ее последствия, и его слова заставили меня насторожиться. – Человек-лнага… – бормотал Нгала. – И луна… полная луна…

Его слова больше не подгоняли карусель красок.

Только глиняные стены поднимались передо мной, залитые лунным светом, и лишь теперь, когда игра разнузданных форм больше не отвлекала моего внимания, я начал постигать их необычайную красоту.

Передо мной была крепость – городок, обнесенный стенами. Я прошел в ворота, казавшиеся примитивной триумфальной аркой, и стоял на площади, окруженной многоэтажными зданиями с глиняными стенами, смотревшими на меня дырами окон. Крыши провалились, и там, где они когда-то опирались о стены, глина казалась источенной, изъеденной невидимой язвой времени.

Небесные воды прорыли себе путь через их рыжеватую массу, исполосовали их поверхность и унесли с собой деревянные и керамические орнаменты. Лишь желтая маска, вырезанная в стене, сохранилась там, куда ее поместила рука мастера. Все здания казались огромными усеченными конусами, странной коллекцией Вавилонских башен, перенесенных с «земли вод», а мы – тремя людьми, заблудившимися в лунном пейзаже.

– Мы должны попытаться, Нгала! – сказал Джим.

Негр уже немного опомнился. Это был здоровяк, которого дед Стюарт купил бы с закрытыми глазами, то есть, я хочу сказать, что дед Стюарт лучше всех мог бы оценить благородные мышцы и атлетическое сложение Нгалы. Конечно, времена были уже не те, да и мы находились не у себя в Джорджии, а на таинственной земле Африки, где Нгала, мечтавший изучать историю, был у себя дома. Поэтому он и появился у нас в лагере, предлагая свои услуги. Что касается меня, то я с первой же минуты предположил, что он должен быть членом одной из тайных организаций, борющихся за независимости, которых здесь было так много. Я знаю негров, жил среди них и у меня замечательная, – наверное, унаследованная – интуиция, помогающая разгадывать их черные души. Спокойное достоинство Нгалы могло объясняться лишь чрезмерной религиозностью или недавно приобретенным сознанием своей силы, и я склонялся к последней гипотезе. Только то совершенно неожиданное обстоятельство, что мы стали лнага, могло его так взволновать, вызвав из недр его существа атавистический страх или, может быть, всего лишь глубокое уважение к нам.

– Очень опасно, – колеблясь, ответил он, на таинственное предложение Джима.

– О чем речь? – спросил я.

Но Джим не удостоил меня даже взглядом.

– Ты веришь мне, Нгала?

– Веришь, – произнес негр и тут же добавил, как аргумент: – Белый человек, здесь…

В самом деле, я до сих пор не понимал, почему Нгала решился открыть нам место покинутого поселения, не известное ни одному белому. Но, сам того не желая, Джим помог мне в этом.

– Ты хочешь знать? Хочешь узнать, как погибла крепость… Ведь не зная своих корней, мы слабее листка, несомого ветром…