Текст книги "Голубые капитаны"

Автор книги: Владимир Казаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 33 страниц)

– По существу дела – нет. Пользуясь присутствием старшего инспектора Воеводина, хочу сказать несколько слов в адрес его подчиненного Эдварда Милентьевича Гладикова… Немного статистики. За время работы инспектора Гладикова в нашем управлении мы сделали около трехсот спасательных полетов. Ни в одном из них Гладиков не участвовал. Его часто видели на базе около вертолетов, но никогда в воздухе. Может ли он быть компетентен в нашей работе?

– Об этом не вам судить, Батурин! – крикнул Гладиков.

– Еще немного статистики. За эти триста полетов командир, я, штурман и некоторые другие пилоты получили сорок три выговора по административной линии. Большинство из них организованы Гладиковым.

– Лично вам, Николай Петрович, парочку «организовал» и я, – улыбнулся Воеводин.

– Помню, Иван Иванович. Оба за дело… Моя статистика негативная, но я вынужден проанализировать эти цифры. И сопоставлять полезность работы с ее оценкой. Сорок три выговора нам дали за вывод к берегам шести сейнеров, за снятие с терпящих аварию судов более тысячи человек, из них пятнадцать моряков с норвежского танкера.

– И колокол сняли с того же норвежца, – указал сухим длинным пальцем вверх Горюнов.

– За спасенных вы получаете большие денежные премии! – скороговоркой вставил Гладиков.

– А чего же Эдвард Милентьевич ни разу не попробовал заработать их? Мы получаем не только деньги. Благодарности. Грамоты. Мы получаем наслаждение от своей работы. А насколько мне известно, вы постоянно стараетесь в глазах начальства обесценить ее. Зачем? Для чего Вам это нужно, инспектор?

– Ложные сведения у вас, Батурин. И статистика ваша вредная! Я вынужден буду доложить об этом разговоре начальнику политотдела. У вас образовалось удельное княжество с анархистским уклоном. Свои заслуги пытаетесь раздуть, забывая, что это ваши повседневные обязанности, за выполнение которых щедро, я бы сказал, чересчур щедро вам платит государство. И нечего фанфаронить! – Гладиков даже прикрыл немного одутловатые веки, упиваясь сказанным. – Я пресекал и буду пресекать нарушения инструкций и руководящих приказов! Око инспектора – государственное око!

– Наша работа часто выходит из рамок инструкций и превращается в творческую. В этом сила эскадрильи.

– В этом ваша слабость, Батурин. Творчество вы путаете с анархизмом. Если бы вы все продумывали, сообразуясь с инструкциями, не было бы критических положений и у Богунца. Сегодня Горюнов прикрыл его, но не думайте, Михаил Михайлович, что спина у вас широка и неуязвима! Я пленку с магнитофона руководителя полетов арестовал. Послушать вас – ужас! Вы уже несколько лет нарушаете правила радиообмена, и почему-то никто за это не взыскивает! Что за «капитан», «художник», «кроха» летали? А в прошлый раз «таракан» какой-то был и мат!

«Можно было бы возразить инспектору, – думал Донсков. – Заставить вспомнить, хотя бы по кинокартинам, как велся разговор между летчиками в смертельных боях Отечественной. «Саша, прикрой, атакую!», «Колдун, у тебя «мессер» на копчике!», «Руби, мать твою перетак, чего медлишь!» Почему такой содом был в воздухе? Ведь по правилам радиообмена, которые они изучали на земле, фраза, например, должна была звучать так: «Тридцать первый? Тридцать первый? Я – восьмой. У вас на хвосте «мессер!» Три-четыре секунды звучало бы такое предупреждение, и «мессершмитту» хватило бы времени сбить нашего летчика.

Острые моменты, нужда в быстрой подсказке возникали и в спасательных операциях. А в Гражданской авиации бортовые номера пятизначные. И смешно, если бы Горюнов в критической ситуации, когда секунды решали исход, назвал бы дважды пятизначный номер вызываемой машины, потом свой, и лишь после этого приказ или подсказку. Куры бы смеялись над ним! А вот Гладиков грозит без улыбки. Доложит, и получит Горюнов очередной выговор – ведь инструкция все-таки нарушается».

А Гладиков все пуще распалялся:

– Почему берете в полет собак? Почему у Руссова позавчера получился десятиминутный переналет дневной саннормы? Почему многие нарушают форму одежды? Ботинки коричневые. Почему вы, Михаил Михайлович, вертолеты все время, даже на разборах, называете вертопланами? Это искажение официального названия!

– Вижу на вашей шее, Эдвард Милентьевич, галстучек в полоску. А положен черный, – язвительно вставил Батурин.

– Что-о? Я не…

– Прекратите, Гладиков! – повысил голос Воеводин, и Горюнову: – Разговор становится чересчур нервозным, может, закончим пока, поохолонемся?

– С удовольствием, Иван Иванович. Я только ему отвечу, почему вертолеты называю вертопланами. Нравится мне так, Эдвард Милентьевич. Нравится, и все! Может себе позволить человек делать то, что ему нравится, если это не во вред людям? Пустячок, а приятно!

– Мне нравится девок целовать, но я же не бросаюсь к каждой встречной!

– Потому что боитесь получить по фотокарточке, – вставил Батурин.

– Фу, как грубо! – поморщился Гладиков.

Горюнов ребром ладони стукнул по столу:

– Ладно! Хватит!.. Сегодня у Антоши Богунца день рождения. От его имени приглашаю вас обоих после рабочего дня на маленький сабантуй. Я и мои заместители будут у Богунца. А пока разрешите нам остаться, поговорить семейно и не провожать вас до выхода, как это заведено в гостеприимных подразделениях.

Когда инспектора ушли, Горюнов положил лоб на скрещенные ладони и долго молчал. Поднял голову, потер мешочки под глазами. Набил свежим табаком трубку.

– И все-таки разговор полезный, друзья. Особенно для вас, Владимир Максимович. Жизнь в ОСА немного проясняется?

– Чуть-чуть!

– Тогда позволю себе сказать, что посадочка на «флаг», которую вы отчубучили с Николаем Петровичем на тренировке, – о ней сейчас все говорят, – повысила вашу летную цену, авторитет же замполита не укрепился, боюсь, наоборот.

Глава вторая

VII

На полуостров пришло лето, похожее на весну средней полосы России, только без розовых зорь и ярких закатов. Парила земля, торопясь вытянуть зелень к солнцу. Над блескучими озерцами и болотцами зудела и вилась мошкара. С од ной стороны круглосуточно висело солнышко, с другой – появлялась и исчезала белесая луна.

За день Донсков сильно уставал, а ложился в постель и не мог заснуть, одолевали навязчивые мысли. «Не зря ли небо копчу? Что сделать успел за жизнь? Не к добру это – а? Старею, начинаю подводить итоги».

Движение по жизни ему казалось похожим на скольжение по веревке с узлами. Ровный участок – живешь быстро, незаметно. Потом событие – узел. У Донскова первым крупным узлом была планерно-десантная операция в белорусские леса. А потом рейс к окруженным десантникам, откуда его с девочкой-санитаркой, впоследствии ставшей его женой, унес воздушный шар. Его друзья Михаил Корот и Борис Романовский ушли с десантниками через болота и топи пешком. За два дня рейда по тылам немцев ко времени перехода линии фронта из сотни осталось девять человек. Да и те до 1950 года числились пропавшими без вести. Но и этот узел развязало время.

Много людей хороших и разных встречалось на пути: об одних память хранят обелиски, другим посчастливилось выжить – теперь их достойно чествуют по большим праздникам, при воспоминании о третьих сжимаются кулаки. Во время войны ржа человеческая особенно была заметна. Имена стерлись в памяти – только напрягшись, можно восстановить события… Летчик, кажется, по фамилии Костюхин, запаниковал в горячем ночном небе и в самой гуще зенитных разрывов над линией фронта отцепил от своего самолета-буксировщика десантный планер. На аэродром вернулся без троса и, страшась наказания, решил скрыть свое предательство. Ему помог в этом кладовщик планерной школы, совсем молодой парень Мессиожник. Помог ради дальнейшего шантажа. Из летчика сделал слугу. Когда все открылось, Костюхина осудили. Мессиожник скрылся. Уже после войны его пытался разыскать Борис Романовский, но…

Очень хотелось Донскову повидать Романовского и «поплакаться в жилетку»: трудно, Боря. Не могу найти ту печку, от которой должен плясать замполит…

На новом месте Донскову нравилось все. Компактный городок в окружении душистого ельника. Пернатое половодье в синем-синем небе. Чистота и порядок на аэродроме. А главное – люди, спокойные, немногословные, готовые на работу в любых условиях. Почти все они перекочевали сюда из центральных районов страны. Одни, чтобы найти место лучшего применения своим способностям. Другие – хорошо заработать. Наверное, есть и третьи…

Он уже видел саами в ярко-голубых и красных праздничных одеждах. Успел с некоторыми познакомиться. Трепал холки красавцев оленей. В их темных прекрасных глазах, ему показалось, таится скорбь и покорность мучеников. Удивлялся, что ни овса, ни сена, ни даже хлеба они не едят! Только ягель. Грибы.

Донсков услышал и записал одну из песен саами:

 
…Солнце! Сегодня такое солнце!
 
 
Я смотрю на него.
 
 
И у меня за щекой
 
 
Тает кусочек оленьего жира!..
 

Его поразило обилие собак в городке. Почти все с тяжелыми головами, переходящими прямо в тело, как у волков. Хвосты похожи на полено. Собаки почти не лают. Выражают чувства движениями тела и желтыми раскосыми глазами. Глаза могут темнеть от злобы, сиять и жмуриться от ласки. Они становятся пустыми при взгляде на чужого человека, если рядом хозяин. Они могут плакать от незаслуженной обиды. Собак здесь любят, как настоящих друзей. Ходят с ними даже на работу, летают. У инспектора по кадрам Ожникова есть даже прирученная росомаха. Ожников вызвал у Донскова особое любопытство. Замполит много беседовал с людьми, самыми разными, чтобы раскрыть их для себя, понять если не каждого, то хотя бы тех, кто задает тон в городке. Ожникова встречал каждый день и не мог как следует рассмотреть его лицо: брови, усы, густая борода и копна полувьющихся волос (все черное с большой проседью) оставляли открытыми только губы, длинный нос и кусочек лба над ним. Матовый кусочек с бороздками тонких морщин и черные глаза.

Ожников профсоюзный бог в подразделении. Внештатный корреспондент областной газеты. И еще – масса общественных должностей. С кем бы ни начинал говорить Донсков, обязательно слышал его фамилию. Кто достал саамовскому колхозу полтонны дефицитного в тундре металлического уголка для нарт? – Ожников. Организовал соревнование за экономию горючего среди пилотов? – Ожников. Это топливо, сэкономленное, передали рыбакам, и на нем вышли в море сейнеры. На слете пионеров Заполярья Ожников сделал прекрасный доклад о своих друзьях, погибших в борьбе с горными егерями дивизии «Эдельвейс». Он же лично слетал в Мурманск и получил по безнадежному наряду триста метров батиста для яслей. Заодно обеспечил городок мандаринами. Его знают от Лапландского заповедника до Беломорских луд. Хватает же у человека времени и страсти на самые раз личные полезные дела. А сам бобыль! Беспартийный… Такие люди заслуживают особой благодарности. Донсков решил поговорить о нем в райкоме партии и со своим начальством из политуправления: энергию Ожникова неплохо бы применить еще более широко.

Правда, один раз замполиту пришлось огорчить Ожникова. Чем-то не понравилась инспектору по кадрам Наталья Луговая, и он решил послать ее работать на Черную Браму, отдаленную рабочую точку на руднике, где полетов много, а условия для жизни оставляют желать лучшего. Командир эскадрильи Горюнов не согласился с ним. Разговор был при Донскове. А через неделю Донсков узнал, что Луговая все-таки едет на Черную Браму дублером второго пилота. Поинтересовался у Горюнова, почему изменено решение. Командир ушел от объяснений. Донсков пошел к Ожникову. Тот показал приказ, подписанный Горюновым. Замполит взял приказ и снова пошел к комэску. Горюнов обозвал его «настырным», но перечеркнул приказ синим карандашом от угла до угла. Даже надорвал бумагу. Когда замполит вернулся к Ожникову и отдал ему перекрашенный синим приказ, тот спрятал глаза.

– Думаю, вы больше не будете настаивать, Ефим Григорьевич? – спросил Донсков, пытаясь уловить взгляд Ожникова.

– Решение командира не подлежит обсуждению.

– Ну вот и хорошо!

«Легко жилось, – думал он, – когда в руках был только штурвал, а рядом славные ребята из экипажа! А теперь… Время идет. Что сделал полезного?»

Кое-что он все-таки для ОСА сделал, хотя его за это пилоты ругали маленьким язычком: добился, чтобы все вертолеты были оснащены парашютами. Почему их нет в Гражданской авиации, знали все. Но ведь ОСА не транспортное подразделение. Пассажиров возят редко. Ребятам приходится летать при погоде (ветре, например, обледенении), когда нагрузки на машине критические, выше расчетных. Хрупнет винт – вместе с вертолетом до земли крутиться?

Кое-кто считал действия Донскова перестраховкой. Говорили даже: «Трусит замполит!» Привыкли ходить налегке, а теперь парашюты к вертолетам на горбу таскать приходится. Но Донсков решил организовать еще и тренировочные прыжки.

Донсков получил первое письмо от жены и малышей. «Соскучились по папке. Скоро возьму их к себе или… уеду к ним! – подумал он и бережно положил лист в конверт. – Правда, говорят, и нелюбимую работу хорошо исполнять можно».

VIII

Есть такое понятие в авиации: санитарная норма. Налетал сто часов – отдыхай. По мнению врачей, после такой нагрузки летчик физически неполноценен до начала другого месяца. Следят за нормой чуткий прибор барограф и зоркий глав инспектора по безопасности полетов. Сел пилот в кресло, запустил двигатель, обязательно должен включить барограф. Включил – поползла желтая лента под пером самописца, начала отсчитывать минуту за минутой: фиксируется и сколько сидел на земле, и сколько отработал в воздухе. Оттуда, где пилота застала последняя секунда санитарной нормы, он может ползти, прыгать на одной ноге, ехать, только не сидеть за штурвалом.

У инспекторов методы другие. В их руках большая власть, поэтому тех из них, кто скор на административную расправу, называют «икарами» [6]6
  Икар – здесь от слова кара, карать, наказывать.


[Закрыть].

По мнению пилотов спасательной эскадрильи, в их управлении «икаров» было только два: молодой, но уже тучный, с лоснящейся физиономией Эдвард Гладиков и Иван Иванович Воеводин, возраста неопределенного, характера непонятного, в действиях вроде бы неуправляемого.

Конец месяца. Командиры подразделений нервничают, потому что лето прибавило работы, а пилотам для выполнения ее нельзя увеличивать санитарную норму. Рыдают телефоны, связанные с управлением, и, если план нельзя скорректировать, как-то само собой прикрываются глаза на нарушения.

И вот кое-кто из рабочих неба, поддаваясь уговорам вечно спешащих заказчиков, допускает переналет. Тому, кто тянется за рублем, это выгодно: каждый оборот винта вертолета «вырубает» из воздуха больше двух копеек. Самые «хитрые» подменяют барограммы, переработанные часы оставляют в «загажнике» на завтра, послезавтра, еще на день, пока не накопится столько, что хоть не летай, а не торопясь оформляй документы для бухгалтерии. И оформляют в нелетные дни или когда нет работы.

По закону за такие штуки должны гнать из авиации. Гонят. Если обнаружат. А кто обнаружит? В начале месяца так и жди из-под кустика Гладикова: «Стоп! Прошу ваше пилотское свидетельство!» В конце можешь работать до обморока, а инспектора нет. Исчезают, растворяются в синем мареве тундры. Но далеко не все. Иван Иванович Воеводин в конце месяца никогда не берет отгулы, даже если ему предлагают. А именно в его зону «догляда» входит горюновская ОСА. В любое время суток Воеводин может на любой временный аэродром и с неба свалиться, и без помощи каюра «на оленях прибежать».

«Газик» резко тормознул, и дремавший Воеводин ткнулся головой в лобовое стекло. Попутный ветер затащил в кабину облако едкой выхлопной гари. Павел Горюнов, сын и личный шофер комэска, довольно улыбался, наблюдая, как пассажир внимательно рассматривает в зеркальце бордовую засветку на лбу.

– Бурундук чуть не попал под колеса! А в общем, остановились по вашей просьбе, товарищ инспектор, возле Черной Брамы. Прошу на выход!

Воеводин осторожно слез с подножки, вынул из кармана пятак, потер им шишку над сивой бровью.

– Бурундуки здесь не водятся, но все равно вы парень храбрый, – сказал он, – спящего ударить можете. А если я попробую на прочность вашу курносую физиономию?

Павел не испугался, знал, инспектор очень выдержан и драться не будет. Да и не шкодник был Павел Горюнов.

– У бурундука сосульки на ушах висели, значит, полярный, – лениво сказал младший Горюнов и на ладошке протянул ключи от зажигания: – Просю!

– Предлагаете мне сесть за руль?

– Как? – не понял Паша. – Слушайте, инспектор, вы не хотите пройтись пешком до летчиков и поразить их своим появлением? Доверяете за меня? (Одесский говорок Павел привез с Черноморского флота, где отслужил действительную, и очень гордился этим.)

– Не понимаю, Павел Михайлович?

– А чего меня понимать? – сказал Паша, немного сконфуженный обращением к нему, салаке среди полярных китов, по имени-отчеству. – Сказали остановить у Брамы. Вот она скала! Дальше ваши коллеги делают так: выхватывают у Паши ключи, чтобы Паша не опередил их на колесах, потому как Паша всегда имеет интерес предупредить летчиков. А сами… – шофер скорчил презрительную гримасу. – Сами тихонько подбираются к летчикам и ждут, когда можно будет к чему-нибудь придраться. Просю взять ключики!

– Многие так поступают?

Младший Горюнов не хотел врать, замешкался с ответом.

– Не будем говорить о них громко, но за тот месяц я привозил толстячего из управления… Зачем же, извините, вы приказали бросить якорь тут?

– Поигрались словами, и хватит, Павел! Теперь давайте серьезно. Вы как бы подъехали с этого места к вертолетной площадке?

– А вон под кормой Брамы плывет мягкая дорожка.

– Вот поэтому и остановил я вас. Эта мягкая дорожка называется воргой-тропой для езды на нартах. Нам ехать по ней нельзя. Вездеходовскими шинами мы воргу помнем, сорвем траву, кусты. А под нами в четырех дюймах вечная мерзлота. Вырвем шинами растения, солнце за день все растопит, тропа захлябнет. Оленям трудно будет тянуть нарты.

– Популярно! Каюры вспомнят нашу маму по-русски!

– Вот именно… Лучше сделаем крюк по основной дороге, чем разрушать воргу.

– Есть! – Павел улыбнулся и вытянул руки по швам. Только сейчас Воеводин обратил внимание, что на юноше не новая, но чистенькая флотская форма без погон. – Катер подан, прошу вас, товарищ инспектор…

Подъехав, Воеводин не увидел на площадке вертолета. Белели свежевыкрашенные цистерны с горючим, на высоком столбе подрагивал ветром полосатый «колдун», из оранжевого домика, поставленного на бревенчатые полозья, слышались звон гитары и надтреснутое контральто авиатехника Галыги: «…Пишет друг, что летали в Сидней, что садились в Париже и Вене. Наши рейсы немного скромней – все туда, где кочуют олени…». Рядом с крылечком кучка сизо-белых кирпичей местного производства, на них лежала и грела коричневый бок жирная кошка. В пяти шагах от крыльца, у подножия высокой радиоантенны, бугорок, увенчанный неболь шим дюралевым крестом и металлической дощечкой с надписью:

«Отважный кот-пилот Сафроныч,

погибший

при исполнении служебных обязанностей.

Вечная память лучшему из тигров!»

Год назад полосатый Сафроныч, взятый на воздушную прогулку, убоявшись грозового раската, выпрыгнул из открытой двери пилотской кабины вертолета с высоты пятьсот метров.

На западе фиолетовую зябь Хибинских гор прерывала базальтовая скала Черная Брама, похожая на баржу, выброшенную штормом на отмель. Она будто плыла по зеленой равнине в горячем струящемся воздухе. От цистерн тянулись запахи бензина и мятой морошки. Ягода отдельными лоскутами желтела и на поле аэродрома.

Воеводин, поводя хрящеватым носом, пошел на острый запах бензина и около заправочной колонки остановился перед серым пятном. Топливо крупными каплями падало из-под вентиля на землю, моментально испарялось, оставляя на отравленной жухлой траве темно-серебряную пленку этила.

– Сгореть хотите? – спросил он подошедшего Галыгу. Тот виновато заморгал красноватыми веками и поспешно вытащил из кармана замасленного комбинезона разводной ключ.

– Бу сделано!

– Работы много вертолету?

– Не дюже. Богунец повез на обогатительную фабрику подшипники, и останется нам выполнить санитарное задание к пастухам.

– Роженица? – поинтересовался Воеводин, наблюдая за техником, споро подтягивающим бронзовую гайку крана.

– На скором ходу каюр ногу снял с полоза, попался камень, завернул ее под нарты. Переломы, и ступня в кусочки… Слухайте, вертается Богунец!

Ничего не воспринимали уши Воеводина, кроме противного гуда комаров, редких под ветром, но кусающих до крови. Да и Галыга скорее услышал вертолет шестым чувством хозяина машины. И не ошибся: вскоре на окоеме появилась черная клякса, и донеслось слабое тарахтение двигателя.

Не нравился Воеводину летный почерк Богунца, пилотировал он на грани дозволенного, бросал машину в крен резко, выводил рывком. Манера полета походила на характер летчика. Казалось, он постоянно борется с вертолетом, понукает его, навязывает транспортной машине норов истребителя. После полета на выручку буксира «Крепкий» Горюнов взял вину на себя за поломки Богунца, но Воеводин не совсем поверил комэску, хорошо зная летные повадки увлекающегося пилота.

На этот раз Богунец заходил на посадку вяло и медлительно. Воеводин сделал несколько шагов в сторону и увидел за оранжевым домиком Павла, размахивающего большим красным полотнищем. И Галыга воткнул тайком около заправочного пятачка алый флажок. Оба предупреждали экипаж, что в их гнезде появился чужой.

Богунец вышел из вертолета, закурил и направился к домику. Русые лохмы не причесаны, а все равно лежат крупными тугими кудрями. Загорелое полное лицо не портят чуть заметные оспинки. На могучей шее завязано узлом несвежее вафельное полотенце. Богунец на ходу вытер мокрый лоб его концом. Под шевретовой коричневой курткой, надетой прямо на голое тело, бугрятся сильно развитые плечи, бугры выпирают вперед, и от этого он кажется немного сутулым. Широкий пояс ремешками держит саамские таборы из белой замши, натянутые чулком, и видно, как с каждым шагом под матовой оленьей кожей играют мышцы кривоватых ног.

Кроме куртки, все не соответствовало аэрофлотской форме, и Воеводин недовольно поморщился.

Пилот скрылся в домике. Через минуту он предстал перед инспектором одетым в синий костюм, со знаками различия, при галстуке, в фуражке с золотистым крабом на тулье.

– Товарищ старший пилот-инспектор, на оперативной точке Черная Брама производятся полеты согласно распорядку дня и заявкам заказчиков!

Воеводин протянул руку и почувствовал, как, хвастаясь силой, больно сжал его пальцы Богунец.

– Давайте проверим ваше бумажное хозяйство.

– Срочное санзадание, Иван Иванович, может, после полета?

– Если все хорошо, задержу не больше десяти минут. Пока товарищ Галыга заправляет баки, успею.

Уже в домике Воеводин быстро, наметанным глазом, просмотрел барограммы, маршрутные карты, бортжурналы и записи прогнозов. Проверил в пилотских свидетельствах отметки о последнем медосмотре, наличие штампа «группа крови по Янскому».

– Порядок! – сказал удовлетворенно и раскурил «Приму», заполнив домик запахом жженых веревок. – Извините, Богунец, я думал о вас хуже.

– А я своего мнения о вас не переменил, Иван Иванович. Лететь надо, больной ждет!

– За нарушение формы одежды взыщу.

– Галстук в этом пекле как удавка. Все вы знаете, только понять не хотите.

– Покажите-ка формуляр на машину, Богунец. Надеюсь, аккуратно записываете налет?.. Что ж вы, друзья, три дня не заполняли? А ну, дайте карандаш и бортжурналы за это время. – Воеводин на клочке бумаги сложил цифры, торопливо зашуршал страницами формуляра, опять что-то черканул на бумажке и, откинувшись на спинку стула, сказал с усилием: – А ведь вы не полетите, товарищ командир вертолета.

– Не надо пугать.

– Сделав сточасовую профилактику на базе, вы уже налетали пятьдесят пять часов ноль две минуты. Переплюнули на пять часов срок малой формы.

– Дозволено!

– Но форму-то нужно делать. А вы собрались лететь.

Оспинки на лице Богунца побелели.

– Вы думаете, ноги у саама срастутся без нашей помощи? Галыга! – заорал он в открытую дверь.

Авиатехник выдернул заправочный пистолет из бензобака, скатился по стремянке и, вытирая ветошью руки, заспешил к командиру.

– Пятидвоятичасовой регламент выполнял? – зловеще спросил Богунец.

– Нет… Да… Вчера!

– А почему не записали в формуляр? – поинтересовался Воеводин.

– Не успел еще, товарищ инспектор.

– Тогда пишите сейчас. Вот вам ручка… Стоп, техник Галыга! Не надо совершать преступление. Как же вы могли вчера по форме обслуживать вертолет, если он согласно записи в бортжурнале летал полный рабочий день?.. На самом деле, товарищ командир, вы летали или техник занимался профилактикой?

– Работу могут подтвердить заказчики.

– Значит, летали… Товарищ Галыга, мне нужно идти проверять машину?

– Нет, товарищ инспектор, будем делать форму пятьдесят.

Павел Горюнов, сидя на стульчике, прислушивался к раз говору, и на его напряженном остроносом лице в хмурых бровях отражалась непреклонность Воеводина, в удивленном изгибе губ – злость Богунца, в бледности щек – растерянность Галыги. Синеватые галочьи зрачки юноши заинтересованно поблескивали. После того как инспектор с досадой захлопнул толстый формуляр, Павел снял с гвоздя гитару, ударил по струнам и фальшиво пропел:

– «Где ж вы теперь, в какой новой богине ищете идеалов своих…»

* * *

Воеводин одиноко сидел в домике, не реагируя на возбужденные голоса за дверью, на звук отъехавшей автомашины, на телефон, трещавший без умолку. Только один раз снял трубку и ответил:

– Не раньше чем через три часа. – Нажал рычаг, прервав на полуслове возмущенный бас.

Не менее трех часов понадобится технику на профилактику. Плюс время туда и обратно, а пастух с переломанной ногой будет метаться на полу берестяной куваксы, потом в вертолете. Залить йодом, положить в самодельную шинку и забинтовать ногу – вот все, чем могут помочь товарищу оленеводы. Кожа воспаляется, набухает, боль режет, огонь разливается по телу, горячее дыхание и проклятья вырываются из почерневшего рта…

Вздрогнув, Воеводин помотал головой, отгоняя видение, и, повернувшись, увидел перед собой большеголового человечка в квадратных очках. Очки были так близко, что в них, как в зеркале, отражалось лицо Воеводина.

– Вы почему запретили полет, инспектор? Я подписываю вам акты, плачу деньги! В мое распоряжение дан вертолет, и я им командую! Извольте немедленно отменить указание! Или я порву договор и выгоню ваш экипаж с рудника!

– Кто вы такой?

– Что-о?

– Представьтесь, пожалуйста.

– Заместитель директора по хозяйственной части. Главный представитель заказчика! Задание на полет поступило из райкома партии. Понимаете? Вы, педант, уцепились за букву инструкции и плюете на человеческую жизнь! Будьте человеком, инспектор! Всегда возможны исключения! Лёту здесь всего каких-нибудь полтора часа!

– Сколько секунд в полутора часах? А если одна из них для экипажа, будет черной? Не понимаете?.. На моих глазах из-за мелких неисправностей падали с неба машины, и не всегда чудо спасало людей. Вы гарантируете чудо?

– Я гарантирую вам большие неприятности по служебной и партийной линии.

– Благодарю!.. Извините, здесь душно, я выйду на воздух.

– Минуточку! – Выше головы заместителя директора появились еще одни очки. – Я журналист из «Полярной правды».

– Приятно познакомиться.

– Представьте, инспектор, миллионы людей прочтут статью о несчастном случае. Куда будете прятаться от их гнева?

– Напишете правду?

– И только правду! Трагедия в тундре – бездушный человек – конец плачевный для пастуха в физическом, для вас в моральном смысле. Вот сюжет.

– Хоть раз увижу свое имя в газете, – криво усмехнулся Воеводин и протиснулся к выходу.

Но на свежем воздухе его ждало неприятное свидание: инспектор Гладиков в гражданском костюме. Лицо мясисто, черты мягкие, несколько расплывшиеся, словно у не выспавшегося гуляки.

– Почему вы здесь, Гладиков?

– За сигами приехал. Здравствуйте, Иван Иванович! Вы хожу из коопторга, едет замдиректора, увидел меня, прихватил. – Гладиков взял за локоть и отвел в сторону Воеводина. – Я в курсе, Иван Иванович. Вся тундра звенит, у них же беспроволочный телеграф!

– Продолжай.

– Щекотливая ситуация. А выход есть! Оставь предписание и уезжай поскорее. Понял? Был, запретил и уехал. Они все сделают и слетают.

– Они слетают, а потом, если все будет в порядке, сделают бумаги. Так?

– Ты-то чист, и все соблюдено…

– …У меня просьба.

– С удовольствием выполню, Иван Иванович!

– Перестаньте меня «тыкать» и исчезните с глаз долой!

Гладиков засуетился:

– В принципе вы правы, Иван Иванович. Наказывать и еще раз наказывать прохвостов типа Богунца, пижона и разгильдяя!

– А я подумал о пастухе, – невесело сказал Воеводин. – Его ведь наказываем.

– Вот я и говорю…

– Говорить будем в управлении. Уезжайте!

* * *

Обслуживать вертолет техникам помогали все, кроме инспекторов. Богунец в каком-то рваном измазанном халате промывал в бензине фильтр. Корреспондент «Полярной правды» катил пустую бочку для слива масла. Суетился около мотора замдиректора. С веником в кабину вертолета залез Павел.

Гладиков топтался, не решаясь уйти. Разговор со старшим инспектором получился опасным.

– Иван Иванович!

Воеводин прикурил очередную сигарету и неспешно двинулся на дальний конец вертодрома, ноги ставил на носки, чтобы не тряхнуть вдруг ставшее тяжелым сердце.

«Время, очень медленно тянется время! Последовать совету и уехать? Проползти ужом между законом и совестью? Ведь тундра не простит мне, я буду здесь чужой. А что тогда скажу брату в день его памяти? Ведь мало кто помнит, что в Мурмашах летали двое Воеводиных. Одного, старшего, еще в воздухе, в кабине, порубил моторный вал, отскочивший от главного редуктора. Черная секунда? Да, недосмотрели на земле. Обслуживал вертолет брата тот же Галыга, только помоложе он был. Комиссия не установила тогда вину техника, но Галыга поспешил перевестись из Мурмашей в Нме. От призрака? А может быть, потому, что, как и сегодня, он «забыл» провести регламентные работы и по этой причине погиб брат? Сейчас в их глазах я педант, тупица и даже хуже. А надо сдерживаться, быть ровным. Я не могу взять Богунца за грудки и от души сказать: «Куда ты смотрел, сволочь, бездумно выколачивая рубли?» Я не могу смазать по роже лисохвостого коллегу. Обязан прятать жалость и сочувствие, соблюдать букву любого закона с чистой совестью. Совесть! Что это такое? Она чиста, а тундра звонит: «Подлец!» Ты имеешь знаки плюс и минус, совесть?.. Тогда, бросая последний ком земли, расставаясь с тобой, брат, я поклялся печальной памятью твоей обострить глаза, не уходить от правды, свить нервы в клубок ради нее. Я пошел в инспекцию, чтобы в меру своих сил не дать другим последовать за тобой случайно, нелепо… Трудно! Все понимаю: война уносила на тот свет взрывом, пулей, штыком, а сейчас можно расстрелять человека равнодушием и беспринципностью. Но ведь меня обвиняют в равнодушии к судьбе пастуха! Уехать? Исчезнуть раствориться?»