Текст книги "Голубые капитаны"

Автор книги: Владимир Казаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 33 страниц)

– Спокойного дежурства, бабушки!

– Шпи, шпи, благодати тебе, шинок! – ласково прошелестело в ответ.

Над самой крышей прогремел вертолет – чей-то экипаж возвращался с задания.

* * *

Прилетел на базу Руссов с авиатехником Галыгой.

Федора Ивановича Руссова по имени-отчеству в эскадрилье называли редко. Чаще – Федей, еще чаще – Крохой – за рост под два метра и медвежью силу. Один из немногих, он был летчиком-универсалом: имел допуск к полетам на всех типах вертолетов, легких самолетах и командовал экипажем единственного в подразделении большого корабля-метеоразведчика. Кроме него скоростной корабль пилотировал только Горюнов да иногда старший инспектор управления Воеводин.

Руссов отличался цепкой памятью и любовью к теории полетов, превосходной техникой пилотирования, в двадцать семь лет получил звание летчика первого класса, чего в Аэрофлоте добиться непросто и к сорока годам. И все же, когда в верхах речь заходила о поощрении «личного состава», Руссова забывали. Редко вспоминал даже Горюнов, считавший молодого пилота необычайно талантливым. Почему так? – никого не интересовало. Виноват, наверное, был характер Руссова. Затворник. Молчун. «Рабочая лошадка». Он никогда не отказывался от самых простых полетов, которые мог выполнить «зеленый» летчик, не кичился работой в трудных спасательных операциях. Всегда старался сесть в последний ряд и был нем на собраниях, даже производственных, где обычно чрезмерно разгорались страсти. Рядом с ним всегда мостился Богунец.

Вот и этот рядовой полет на рудник с бочками спирта на борту Руссов выполнял, уже налетавшись «по горло».

Спустившись по скобам из пилотской кабины, Руссов подождал, когда из фюзеляжной двери выпрыгнет авиатехник Галыга, и сказал ему:

– Я тобой недоволен. Подумай, Степан! – Отвернувшись от остолбеневшего техника, ушел.

Степан Галыга стоял в растерянности несколько минут, проклиная себя за то, что не спросил, чем же недоволен командир вертолета. Тем, что попахивало от него, Галыги, спиртом? Или тем, что на взлете с рудника «взбрехнул двигатель»? Или он догадался?.. Если последнее…

И перед Галыгой отрывочно встала картина происшедшего на руднике.

Круг над рудником.

Сели на пригорке, где посуше, куда указал он, техник.

Пилоты ушли в столовую закусить.

Подошел трактор с прицепом. Двое рабочих и кладовщик.

Кладовщик залез в вертолет считать бочки со спиртом.

За ним, соорудив из досок накат, залезли рабочие.

Вот скатывается первая бочка.

Вторая…

Третья… Всего их двадцать.

Пятнадцатая… Галыга видит, как кладовщик ставит галочку в потрепанную записную книжку.

Пятнадцатая… Она идет по настилу косо, скособочась, падает и откатывается в сторону.

Грузчики берутся за следующую.

А пятнадцатая… Она так близко откатилась к склону. Только подтолкнуть ногой…

Галыга, выбрав момент, упирает в выпуклый бок бочки каблук и сильно распрямляет ногу.

Пятнадцатая катится… быстрее, быстрее, в овраг!

Из вертолета выгружена последняя, двадцатая. Ее ставят на попа.

Бочки закатываются на тракторный прицеп.

Их уже не считают. Но их могут пересчитать на складе!

Галыга ждет, пока вдалеке не показываются летчики.

Он спускается под бугорок и, страшно напрягаясь, катит вверх, по отлогому склону, тяжелую бочку.

До подхода летчиков успевает затащить ее в вертолет и накрыть моторными чехлами.

Все точно так, как думалось в Нме…

И вот теперь эта странная фраза молчуна Руссова: «Подумай, Степан!»

«Нет, Руссов ничего не знает! Он просто недоволен тем, что на взлете «взбрехнул» двигун. Если бы знал, так не ушел бы. Но бочку нужно как можно быстрее сховать… Надо позвонить, пусть приедет на машине!»

Помогая мотористу зачехлять мотор, Галыга делал все вяло, как во сне. Мысль, что рано или поздно все это плохо кончится, не покидала его. Он бросил работать и только тревожно посматривал, как бы моторист не стащил фюзеляжный чехол со спрятанной бочки…

IV

Кольское небо не любит раззяв! У саамов есть легенда. Будто испокон веков два холодных великана ведут ратоборство. Они ярят себя. Катят ледяные волны. Дышат сизыми тучами. И идут друг на друга. Один с Баренцева, другой – с Белого моря. Впереди них боевые рати, сиверко и великий ноаид, которого не дано видеть оленным людям. Встречаются над Хибинами. Сначала смыкаются белые рати. И тогда ничего не видно вокруг. Даже олешки складывают ноги и не идут вперед. Потом сиверко пробует силу. Свистит и обжигает. И все живое клонится долу. Иногда гремит бубном великий ноаид-шаман. Мечутся в небе раскаленные иглы, выписывая, как на пимах, узорный зигзаг. Толкают друг друга великаны, не хотят уступать. Упираются в моря. Моря превращаются в седые горы. Горы, оползая, хоронят под собой рыбачьи лодки. Устают великаны. Расходятся. И никто не знает, когда в них снова взыграет боевой дух…

Так рассказывал Горюнов новому замполиту о крае, двигаясь пешком через аэродром к стоянке вертолетов.

– Люблю эту землю. Здесь я воевал в Отечественную. В одном полку с Небольсиным [4]4
  Небольсин Алексей – в Великую Отечественную войну на истребителе И-16 повторил подвиг Гастелло.


[Закрыть]. Здесь похоронил жену, остались с сыном вдвоем. Он уже в армии побывал. Сейчас шофером на штабном «газике» работает. – Горюнов вздохнул и, помолчав, заговорил о другом: – Народ тут чудесный, Владимир Максимович. Если станет трудно, прихватит циклон или забарахлит движок – ищите саами. Если в тундре глаз зацепится за стадо оленей – там саами. Увидите лодку на реке – это саами. В море они тоже удачливые рыбаки. Саами всегда помогут в трудную минуту.

Горюнов пососал мундштук потухшей трубки, остановился, выбил о каблук пепел из чубука.

– Сейчас май, теплеет, расцветает тундра, через день-два болота – рассадники всякой нечисти – поднимут пары. Комарье, как шрапнель, разлетится по краю. Нагрянут птицы, будут пикировать на болото, набивать зобы прямо в воздухе. К чему говорю? Бойтесь птиц! Попадет пичуга в винт – неприятности! – Горюнов показал рукой на вертолет. – Пришли. Вот на этом летать будем. Обслуживает авиатехник Галыга… Где Степан? – крикнул он механику другой машины.

– А парашюты в машине или привезут? – спросил Донсков.

– Э, дорогой замполит, вы не в армии, – засмеялся Горюнов. – Почти полсотни лет гражданские летчики работают без спасательных зонтиков. Пассажиры-то у нас разные: грудные летают, старые. Инвалиды попадаются. Разве они могут воспользоваться парашютом? Чтобы пилоты боролись за них до конца, даже в самой трагической ситуации, парашютные гнезда на сиденьях закрыты мягкими подушками.

– Это я знаю, Михаил Михайлович, но ведь ОСА не обычное транспортное подразделение?

– Ничего, перебиваемся без зонтиков и мы… Почему не идет Степан? – крикнул Горюнов повторно. – Где он?

– Как всегда, товарищ командир, посвистывает Степан. Музыкальный дядя!

Горюнов быстро направился к аэродромному домику, Донсков за ним. На короткой лавке, свесив ноги, лежал маленький человек в грязной брезентовой робе. Темное, заросшее щетиной худое лицо наполовину закрывала мятая кепка, руки под головой. Храпел с присвистом. Комнатку заполнял запах водочного перегара. Около лавки съежился пушистый коричневый щенок и, скосив глаза-бусинки, тонко поскуливал.

– Тренировочку придется отменить. Обратно прогуляемся через лес, покажу зацветающий малинник. Двинулись, Владимир Максимович.

Неширокая тропинка, устланная многолетним ржаво-бурым мхом, мягко гасила их шаги. Резко пахло подсыхающим торфом и багульником. Горюнов сломал ветку карликовой березы, отогнал ею мошек.

– Жаль Галыгу, – заговорил он, – толковый техник, добрейший человек. Бортмехаником на «Бостоне» прошел всю войну, горел, прыгал на парашюте с подбитой машины.

– С фронта начал употреблять?

– Галыга отдавал друзьям свои боевые сто грамм, когда без водки трудно было даже согреться. Сейчас пьет без меры и оглядки. Жена с ребятишками ушла от него. Охромел душой. Душа проходит как раз по вашему ведомству, Владимир Максимович. Не так ли?

– Не оттого ли таков сказ, что штаб вы в церкви расположили?

– К сведению: дом, построенный для штаба, я отдал под квартиры. При поддержке месткома, то есть Ожникова Ефима Григорьевича. Ба! Да вот и он!

Навстречу по тропинке шел Ожников с большой собакой на поводке.

– Галыга опять сорвал полет, Григорыч! – вместо приветствия сказал Горюнов. – Снова простим? Ведь это выходит за всякие рамки.

Они разговаривали, а Донсков следил за зверем на поводке. Таких он не видел. Жестко и настороженно смотрело на него необычайное животное темно-песочного цвета, с почти черной клинистой головой. Над затупленным носом черные злые глаза. Напряженные задние лапы подрагивали.

Ожников заметил волнение животного и мягко сказал:

– Ахма, это свой! Свой это, понимаешь?

Густая блестящая шерсть на загривке Ахмы улеглась, повис пушистый хвост. Ожников ласково шлепнул ее по гладкому боку. Она неуклюже отковыляла в сторону, освободив тропинку.

– Где он выкопал такую образину? – почему-то шепотом спросил Донсков, когда они с Горюновым пошли дальше. – Ну и помесь медведя с хорьком!

– Росомаха, – огорошил его Горюнов. – Я взял ее в тундре.

– Вы?

– Маленький был, граммов на сто, желтенький комочек шерсти с темной мордочкой и лапками. Мать, спасаясь, бросила детенышей, но далеко не ушла, и использована на подкладку моей куртки. Вы охотник?

– С ружьем побродить люблю.

– Так знайте, росомаха – ценный приз. Ее трудно добыть. Умный и осторожный хищник. Финны зовут ее «ахма», то есть «жадная», «ненасытная». Она невесомо бегает через болото, в котором утонет всякий преследователь, даже по тонкому льду движется поразительно уверенно. Живет в одиночку. Если судить по силе – медведь! А ведь относится к злобному семейству куниц! Ожников выпросил у меня тот желтый комочек…

– И выкормил такое страшилище?

– Из соски. Я бы не отдал, но от него пакостный запах. Мех плотный. Вы заметили, как от Григорыча разит одеколоном? Только этим и спасается.

– Хоть и приручена, но…

– В характере любого домашнего животного что-то остается от его дикого предка, – задумчиво произнес Горюнов и, заложив руки за спину, ссутулясь, ускорил шаги.

* * *

Ожников растолкал Галыгу, приподнял за борт куртки й посадил. Тот пучил заспанные глаза, растирал на подбородке слюну, но не мог понять, кто перед ним, зачем разбудил.

– Опять нализался, Степан! Ну сколько можно? Чучело из себя делаешь! Иди домой, Степан, иди. На вот, выпей водички.

Только сейчас Галыга уразумел, кто перед ним. Он прижал к груди скрюченные пальцы, потряс ими, выбив из рук Ожникова кружку с водой, закричал с тоской в голосе:

– Отстань, Григорыч! Последний раз тебе говорю, не мучь, отстань! Сволочь я! Отстань, прошу по-хорошему! – Пальцы, прижатые к груди, крупно тряслись.

– Успокойся, Степан. Зачем истерика?

– Покоя нет, Григорыч! Знаю я… и про командира.

– Замолчи! – Длинный нос Ожникова мгновенно покрылся багровыми пятнами. – Сейчас же домой и спать! Марш! А завтра поговорим… Ну!

Галыга хлюпнул носом, медленно присел на корточки, взяв скулившего щенка, с трудом поднялся, неверным движением открыл дверь и побрел через аэродром к городку, уткнувшись лицом в мягкую шерсть кутенка.

Отвязав от дверной скобы поводок росомахи, Ожников пошел за ним.

Росомаха ковыляла ровно, не металась в стороны, не дергалась. Галыга покорно брел впереди, и мысли Ожникова потекли спокойнее. «Сдвиг на почве алкоголя. Белая горячка. Лезут к нему черти изо всех углов».

Повелительно взмахнув рукой, Ожников остановил «газик», мчавшийся к стоянке вертолетов.

– Ты куда, Павел? – спросил он шофера.

– Где отец?

– Они с замполитом пошли лесом. Подвези до дома больного.

– Я таких больных каждый день возле чайной вижу!

– У него что-то тут не в порядке, – приставил палец ко лбу Ожников. – Эй, Степан, садись в машину.

Дома Ожников раздел Галыгу, умыл под краном, уложил в постель. Галыга, крестом сложив руки на голой груди, смотрел осмысленно. Мутные глаза прояснялись.

– Ты сегодня ел что-нибудь, Степа?.. Э, брат, да у тебя в доме ни крошки. Позвоню жене…

– Не надо!

– Надо, Степан, надо! Пить бросать надо, семью возвращать в дом надо, жизнь налаживать надо. Не тут, конечно. Тут ты себя опозорил начисто. Я устрою тебе перевод. В хорошее место устрою. Хорошая работа будет. Хорошо заживете… Попробуй заснуть. Я харчи пришлю. Завтра не выходи на службу, отлежись. Не беспокойся, все будет в порядке. – Ожников говорил тихо, монотонно, усыпляюще. – А про командира ты зря мне намекнул. Не посадишь же ты в лужу заслуженного, достойного человека. Не простят тебе за него люди. Не простят, Степа! Найдут даже там, куда я тебя спрячу. Человек то мягок, как воск, то зверь, как моя Ахма. Засни, Степан. Кутька твоего я подкормлю. Спи! И забудь про все. Нет между нами счетов, Степан! Нет! Живи и радуйся!

V

На следующее утро в номер к Донскову зашел Горюнов. Принес банку растворимого кофе.

– Берите. Для гостиничных постояльцев удобный продукт, в магазине не найдете. Вчерашнюю тренировку сорвал Галыга, сегодня не могу, жду гостей из управления. Не обидитесь, если с вами полетает командир звена Батурин?

– Конечно, нет.

– Постарайтесь хорошо слетать.

– Я понимаю, Михаил Михайлович. Зачем важные гости приезжают?

– Батурин – внештатный пилот-инструктор управления и все, как надо, запишет в летную книжку. Он вам понравится. Идите прямо к летчикам и спросите Николая Петровича. Кстати, через десять минут у них начнется разбор вчерашних полетов, послушайте. А с начальством из города я вас познакомлю, не беспокойтесь. Да и не ахти какое начальство – инспектора по безопасности полетов. – Горюнов подошел к зеркалу, попушил расческой бороду и, со вздохом помассажировав пальцем мешочки под глазами, направился к двери. – Вечного двигателя из меня не получается, дорогой, замполит. Скоро в обоз… Поехал я!

* * *

Длинный барак, где располагаются летная комната и учебные классы эскадрильи, стоял рядом с церковью. Поэтому Донсков думал, что не потребуется много времени на переход. И все же на разбор полетов опоздал. А время здесь, видно, ценили. Он это понял потому, как его встретил командир звена Батурин: привстав из-за стола, пожал руку, предложив сесть на свободный стул, продолжил разговор с пилотами, не обращая на замполита внимания.

– Накоротке последний вопрос… К нам прибыла новый пилот Луговая Наталья Владимировна!

В самом уголке, из-за дюжих спин, поднялась Наташа и привычным движением поправила пышные русые волосы. Все пилоты повернули головы в ее сторону.

– Экипажи у нас укомплектованы, так что ей придется полетать немного дублером. Кто выражает желание взять ее в экипаж?

Наташа улыбнулась. Обворожительно. Она ждала предложений со всех сторон. Ну хотя бы вон тот, долговязый, восхищенно вытаращивший глаза, непременно выставит свою кандидатуру в ее наставники. Но долговязый посмотрел и потупился. Отвернулись и другие. Молчали. «Эх, Наташа, – подумал Донсков, – в морской авиации действует закон моря: баба на боевом корабле – беда! И здесь, наверное, также. Да и свяжешь ты экипаж по рукам и ногам. Не выругайся при тебе, комнатку на точке тебе отдельную, тяжело будет – запищишь…»

– Нет желающих? – спросил Батурин.

– Мороки с ней, – прогудели из заднего ряда.

– Это с кем морока? – вскинулась Наташа и покраснела. – Я что, не летала? Это за вами глаз да глаз нужен, мальчики! По утрам не умываетесь на точках. Не возражай ты, непричесанный, – махнула рукой на Богунца. – Сядь! Сядь! Не умываетесь, потому что времени не хватает, спите долго. Карты, шахматы и девчата рано ложиться вам не дают. А я это устраню. В грязных рубахах ходите, Аэрофлот позорите. Научу стирать! Едите всухомятку…

– Стоп, Наталья Владимировна! – досадливо прервал ее Батурин. – Помалу назад! Еще два-три слова, и я не ручаюсь за ваше место в любом экипаже. Будем считать, что вы рассказали про других мальчиков, не про наших. Наши хорошие. Ну, – еще раз осмотрел пилотов, – хватит торговаться, приглашайте в свой экипаж… Не желаете? Боитесь, бороды она вам обреет? Тогда, Наталья Владимировна, выбирайте сами.

– Хочу к художнику! – быстро сказала Наташа.

Секунда молчания, и… взрыв безудержного хохота. «Все девки к нему льнут!», «Губа не дура», – в общем шуме раздались возгласы. И парень, тот, долговязый, который восхищенно таращился на девушку, был вытолкнут в проход между стульями.

Подняв руку, Батурин остановил гомон, обратился к нему:

– И не стыдно отказываться, Богунец?

– Мы… Я храплю, здорово храплю, Николай Петрович! Ей не понравится… Она сбежит, – еле сдерживая смех, тонким голосом лепетал Богунец.

– Товарищ командир, да это не он. Не его я имела в виду! А он пусть… храпит!

– Наталья Владимировна, вы сказали, что хотите к художнику, а Художником у нас кличут Антона Богунца за его различные художества. И не беспокойтесь, летчик он приличный. Закончили?

– Нет! – упрямо сказала Наташа. – Я имела в виду настоящего художника, того, кто рисовал в клубе оленя с облаком на рогах. Вас, товарищ командир!

Все пилоты быстренько подняли руки, поддерживая девушку.

– Ну что ж… тогда последний вопрос. – Чувствовалось, Батурин еле сдерживал недовольство. – Старый редактор стенной газеты заболел, и, кажется, надолго. Нужен новый. Выбирайте. Я предлагаю оказать доверие товарищу Луговой, надеясь, что газета наша станет острой. Будут другие предложения?

Все опять поспешили проголосовать «за». – Тогда свободны… Готов к разговору с вами, товарищ замполит. Задание командира эскадрильи получил, но сначала несколько вопросов, если не возражаете.

– Не церемоньтесь, Николай Петрович. Считайте на сегодня меня своим учеником.

Батурин подождал, когда все пилоты вышли из комнаты, поднялся из-за стола, подошел и сел рядом с Донсковым. Вначале их разговор походил на допрос. Батурин спрашивал, а Донсков отвечал коротко и отрывисто.

– Налет на вертолете?

– Три тысячи часов.

– Общий налет?

– Около четырех.

– К каким работам допущены?

– Ко всем.

– Какой тип вертолета вам больше по душе?

– Ми-4.

– Где квартируетесь?

– Пока в гостинице.

– Можете ли завтра приступить к тренировкам?

– Хоть сейчас.

– Отлично, прошу в комнату предварительной подготовки.

Они прошли в другую комнату, залепленную по стенам схемами, картами, красочными выписками из летных документов. Макеты под стеклом. Застекленные шкафы с ветрочетами, навигационными линейками, планшетами и пачками штурманских бортжурналов стояли в ряд напротив окон. Над шкафами во всю длину комнаты – рисунок вертикального разреза Хибинских гор, под ним метеорологическая справка:

«Плато РАСВУМЧОРР

Среднегодовая температура воздуха – 6 градусов.

Снежный покров удерживается 292 дня в году.

Число дней с туманами – 293 дня в году.

Число дней с метелями – 190 дней в году».

«Ишь ты! – подумал Донсков, – почти триста дней в году нелетных!»

Батурин подошел к большой карте Кольского полуострова, точно такой же, какая висит в кабинете комэска, и, взмахнув указкой, начал говорить как по писаному. Донсков прислушивался, как таяла льдинка в его голосе, и замполиту казалось, что он говорит не о районе воздушных перевозок, не о спасательной зоне, а о месте, в котором родился и лучше которого нет на свете.

– Если вы хотите летать, принося пользу и сохранив голову, – говорил Батурин, – то должны любить этот уголок земли, почитать его хозяев, изучить повадки капризной погоды. Полуостров раскинул свои земли на сто тысяч квадратных километров, и каждый километр вы должны знать, как двор своего отца. Сверху вы увидите голубые Умбозеро, Иманрду, Ловозеро, из них рвутся реки, они рассекают тундру и нагорья, но у каждой свой курс бега. Поной и Варгуза, пробежав четыреста верст, ныряют в Белое море, а Воронья, например, тащит воду в море Баренцево. Запомните – пригодится при потере ориентировки, от чего здесь никто из нас не застрахован. Моря дышат циклонами, но даже если вы дастся приличная погода, будьте начеку.

Он рассказывал о полуострове почти с теми же интонациями, как и вчера Горюнов. И не только они, а и те пилоты, о которыми Донсков уже успел побеседовать, знали до камешка и, видно, любили свой край.

– И еще: не забыли вы заповеди вертолетчика при посадках в горах и на лесные поляны?

Донскову было интересно слушать, и он не стал утверждать, что знает их.

– «Хоть ты и не обезьяна, но всегда помни: в полете у тебя длинный хвост», «При посадке в лес передвигай глаза на консоли!», «Если «шаг-газ» стал «резиновым», значит, земля падает на тебя!» – сказал Батурин, и перед Донсковым память воскресила случаи, когда вертолетчики, забыв, что у их машин длинные хвостовые балки, ломали винты о деревья, концы лопастей превращались в мочалки из-за плохой осмотрительности и расчета. Перед ним встали битые в лесу вертолеты из-за перетяжеления винта на посадке. Мудрые заповеди выработали Время и Опыт.

Через два часа Батурин с Донсковым поднялись на вертолете. Выполнив несколько стандартных полетов по кругу, пошли в «зону». Пока набирали тысячу метров над аэродромом, Батурин курил, откинув голову на верхний обрез спинки сиденья. Неожиданно сказал с нарочитым равнодушием:

– Ястреб как летит? Элегантно, с достоинством, стриж проносится стремительно – только его и видели. А курица? Невысоко, недалеко, неуклюже: много энергии тратит.

Он уколол замполита за чрезмерное старание. И пожалуй, был прав. Донсков сделал первые полеты четко и грамотно, но как ученик. А Батурин хотел увидеть его почерк, манеру полета, достоинства и недостатки раскованной техники пилотирования.

Вираж на вертолете – трудный элемент, уж больно много разных по направлению аэродинамических сил стараются его выбить из правильного законченного круга. Донсков про крутил пару виражей с разрешенным креном в двадцать градусов идеально, потом заложил крен сорок пять. На Батурина не подействовало. Его безразличие царапнуло Донскова, и он, разогнав скорость, завалил вертолет набок. Тюльпан несущего винта встал к горизонту под восемьдесят градусов, и пилотов сильно прижало к креслам. Карие глаза Батурина почти спрятались под веками, и из узких щелок он метнул острый взгляд на приборы. «Ведь не удержит машину!»– подумал он, а Донсков вырезал в небе невидимый чистый круг и торжествовал. Из левого виража переложил вертолет в правый, завершил восьмерку и с чувством собственного достоинства взглянул на Батурина. Голова его опять была откинута на спинку пилотского кресла, глаза полузакрыты.

– Что дальше? – спросил Донсков.

– По заданию. Если еще какую-нибудь штуку выкинете, не стесняйтесь.

Больше «штук» Донсков не выкидывал. Спокойно закончил работу в «зоне», зашел по системе слепой посадки на аэродром, запросил у диспетчера разрешение на приземление.

– Полоса свободна, – ответил тот.

И тут какой-то бес толкнул Донскова под лопатку. Сколько раз он ругал себя за мальчишество! Зрелый возраст, вполне почтенная внешность, не на последней ступеньке служебной лестницы давно стоит, а вот солидности приобрести не может. Заносит в самые неподходящие моменты.

– Хотите, покажу посадку на «флаг»? – предложил он Батурину.

– Что за зверь?

– Представьте: море… туман, корабль в беде. Вы елозите на брюхе по волнам, ищете корабль. Увидели! И… проскочили. Пока разворачиваетесь, он опять растаял в тумане. Снова поиск.

– Ситуация знакомая. Ну и что?

– Можно, увидев корабль, за две секунды погасить скорость и зависнуть над ним.

– Опробовано или только в мыслях?

– Из запасов испытателя.

Батурин включил радиостанцию:

– «Торос», «Торос», я – 19200, сейчас произведем эксперимент оригинальной посадки. Не волнуйтесь, не удивляйтесь.

– Я «Торос», – ответила земля. – На борту ты, что ли, Петрович?

– Да.

– Разрешаю! Только внимательней, старина!

– Давайте, Владимир Максимович, – сказал Батурин.

Донсков зашел по ветру, снизился до бреющего полета и на большой скорости устремился к посадочному знаку. Прямо над белым полотнищем «Т» энергично поднял нос вертолета и свалил машину на левый борт. На долю секунды пилоты зависли почти вниз головой. Вертолет задрожал и со скольжением вышел из крутого крена в двух метрах от земли. Колеса мягко нащупали бетонку. Нос был повернут, как и положено, против ветра.

Несколько лет назад, будучи испытателем, которому разрешалось в полете выходить за рамки правил, Донсков разработал посадку на «флаг» и учил других. При первых посадках, в самый кульминационный момент, когда земля вставала дыбом и казалось, что назревает неминуемая встреча с ней, ребята рвали штурвал на вывод из кажущегося нелепым положения. Срабатывал инстинкт самосохранения, который зачастую бывает сильнее воли.

А здоровенные ладони Батурина дрогнули, но, как лежали, так и остались на коленях. Только лицо тронуло что-то, похожее на улыбку.

– Можно на «ты», Владимир Максимович? – спросил он уже на стоянке.

– С удовольствием… Кстати, Николай Петрович, ты как художник увлекаешься только живописью или графикой тоже?

– Понял тебя. На плакатиках и стендах хочешь эксплуатировать. Я посредственный рисовальщик, самоучка, но чем могу – помогу. – Говоря это, Батурин вслед за Донсковым вылез из вертолета, отойдя в сторонку, неторопливо закурил, мечтательно оглядел облачное небо над лиловым горизонтом, и мягкая улыбка осветила его дочерна загорелое лицо. – Рисовать я начал после первого самостоятельного вылета. Радость в том, что я лечу сам, была великая. И мне еще повезло: после дождичка вспыхнула радуга. Она охватила мой самолет огромным полукольцом и сопровождала до самой посадки. После четвертого разворота я пошел навстречу солнцу. Радуга пропала, но снова я не мог оторвать глаз от земли: мой самолет садился на полосу расплавленного золота… Потом Арктика мне полюбилась… В белом безмолвии нашел я для себя много красок. Роскошны, фантастичны полярные сияния. Не забыть первый ночной полет, когда все небо было разрезано на цветные движущиеся ленты, а потом завито в многоцветную спираль. Полярный день, когда солнце круглые сутки не уходит за горизонт, дарит тебе тысячи оттенков голубизны: и тени на снегу, и полыньи, и небо, и зеленовато-голубые на изломах льды. В войну… Нет, про войну грустно… Наверное, нет для летчика милее картины, чем чистое мирное небо. Вот так бы взял кусок, вставил в золотую раму и повесил бы у себя над койкой! [5]5
  Подлинные слова пилота-полярника Героя Советского Союза М. П. Ступишина.


[Закрыть]

Донсков, видя, что тема разговора по душе новому товарищу, поинтересовался:

– А портреты?

– Почти не занимаюсь… Федю Руссова иногда пишу, да и то только потому, что вижу в его лице что-то глубоко русское. Галину Лехнову…

– Красивая!

– Не потому. Посмотри в ее глаза, когда она задумывается. А происходит это часто. Омут, в который хочется нырнуть. Кажется, что именно на его дне спрятано самое сильное неудовлетворенное желание. А временами это глаза умирающей птицы… Все субъективно, Владимир Максимович, все субъективно… А за полет спасибо. Посадку на «флаг» подари мне и при случае потренируй. Если хочешь – квартира у меня хорошая – переходи. Двум монахам веселее будет молиться. Подумай! – И Батурин, чуть косолапя, пошел от вертолетов.

VI

После обеда командир Спасательной пригласил к себе в кабинет Донскова. Явившись, замполит увидел сидящего около тонконогого стола Батурина, старшего пилота-инспектора Воеводина и еще одного моложавого, плотного человека с мягким, довольно симпатичным лицом. Его командир представил как инспектора по безопасности полетов Эдварда Милентьевича Гладикова. Кроме Гладикова, все нещадно дыми ли, и по выражению его лица было заметно, что он с трудом переносит табачный дым, особенно ядовитый из трубки командира и от дешевой «Примы» Воеводина.

– Вот теперь все в сборе, – сказал Горюнов, – и мы внимательно слушаем вас, товарищи инспектора. Обнажайте оружие.

Худощавый загорелый Воеводин улыбнулся, втиснул в поршень-пепельницу свою недососанную «Приму». Сказал тихо, поглаживая кадык:

– Мы не сражаться приехали, Михаил Михайлович, а лишь выяснить причину некоторых огрехов в последнем спасательном полете. Выяснить, проанализировать и, если надо, помочь избавиться от недостатков в будущем.

– Похвально, – процедил Горюнов и положил на стол сжатые кулаки. – Значит, выяснить? И помочь? А пока не выяснили. Тогда почему, по какому праву вы, инспектор Гладиков, отобрали у командира вертолета Богунца пилотское свидетельство? – Голос его сорвался.

– У него в одном полете два происшествия. – Гладиков, поморщившись, отогнал клуб дыма от лица. – Я не применил санкций, не проколол талон нарушителя и не вырезал его. Что-нибудь одно обязательно сделаю, как только его вина прояснится.

– У вас, инспектор, все еще в тумане, вы не знаете виновного, а уже для устрашения пилота вытащили из его кармана главный рабочий документ, – все тем же, не предвещающим примирения голосом продолжал Горюнов. – Если в вашей квартире пьяный сосед разобьет посуду, поломает мебель, напакостит и вас же, пока не задержат виновного, на всякий случай арестуют, как вы будете себя чувствовать?

– Аналогия на грани…

– А если подумать? – прервал инспектора Горюнов. – Вы употребили власть вопреки закону. Сейчас же положите мне на стол пилотское свидетельство Богунца, и только после этого мы продолжим разговор.

– Вы мне не имеете права приказывать! – слегка растягивая слова, внушительно проговорил Гладиков.

Никто ему не возразил. Зажглась спичка над чубуком вновь набитой трубки. Вспыхнул огонек батуринской зажигалки. Еще спичка подожгла шершавый кончик «Примы». Горюнов придвинул к себе какую-то книжку, начал ее перелистывать. Прошло минуты полторы. Инспектор чистил канцелярской скрепкой под ногтями и, как видно, не думал отдавать документ Богунца. Тогда Горюнов поднял гладко выбритую голову, облитую синеватым светом из окна, встал.

– Разговор не состоялся, – сказал он и, обращаясь к Воеводину, спросил: – Вы сегодня улетаете или заночуете?

– Так нельзя, Михаил Михайлович! Мы же прибыли не в бирюльки играть, а выполняем приказ. Давайте по-деловому. – Воеводин раздавил о край пепельницы вторую недокуренную сигарету.

– Пилотское Богунца! – опустил кулак на стол Горюнов.

– Эдвард Милентьевич, отдайте документ, не упрямьтесь, – решительно сказал Воеводин.

– Выполняю ваш приказ, старший инспектор. – И Гладиков вынул из кармана голубую книжицу, передал ее рядом сидящему Донскову.

Тому не совсем ясной представлялась обстановка. Он мало знал о полете, не мог решить для себя, виноват или нет Богунец. Но неприязнь к Гладикову со стороны Горюнова да и молчавшего Батурина чувствовалась остро. Видно, не раз «пересаливал» инспектор, если в общем-то покладистый Горюнов так твердо стоял на своем. Донсков положил пилотское свидетельство на стол.

– Так-то лучше, – тихо сказал Горюнов. – Богунец утром выполнил полет из Города в Нме, и тяжелые условия спасательного рейса сказались на нем раньше, чем на других. Он отклонился немного в сторону и прошел над небольшой сопкой, обтекаемой ветром с огромной силой. На противоположном склоне поток ветра бросил его вертолет к земле. Богунец вырвал машину вверх, но колесом задел за карликовую березу и сорвал с обода покрышку. Вина здесь дважды моя. – Горюнов говорил так тихо, что все старались не двигаться, чтобы услышать его. – Я взял Богунца на спасательные работы немного уставшим. В полете не увидел, – а должен был заметить, как ведущий! – что Богунец вышел из кильватера и отклонился к злополучной сопке… Рваный борт вертоплана полностью на совести стихии. Море будто всосало судно и вертоплан. Никто на месте Богунца не смог бы уйти от удара судового крана, и наше счастье, что все так благополучно кончилось. Техники уже заделали пробоину… Инспекция словам не верит, поэтому я подготовил для вас необходимые документы. – Горюнов показал ленты метеорологических самописцев и расшифрованную барограмму с вертолета Богунца. – Кстати, грозу в нашем районе зафиксировали метеостанции, и об этом явлении, очень редком в северных широтах, написано в сегодняшней газете. Все, о чем я говорил, только более подробно, изложил письменно. Николай Петрович, – обратился комэск к Батурину, – вы что-нибудь добавите?