Текст книги "Путешественник с багажом"

Автор книги: Владимир Железников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

13

Стало вечереть. Мы сели на скамейку, а между нами стояла ваза. На меня в упор смотрел жёлтый глаз чёрного петуха. Серёжка посмотрел на своего петуха.

– Севка, – сказал он, – а у твоего петуха какой глаз?

– Жёлтый, – ответил я.

– А у меня чёрный… Бабка моя сейчас, вероятно, уже ругается, что ужинать не иду.

– А ты иди, – сказал я. – Я, например, совсем есть не хочу.

– И я не хочу. – Серёжка вздохнул. – Придётся идти к Софке, она сразу что-нибудь придумает. Она самая умная в нашем классе. Даже иногда обидно бывает: сидишь, мучаешься над задачкой. А она придёт, раз-два – и решила. Мать говорит: Софка способная девочка, а по-моему, просто везучка.

Я промолчал.

– Ты что, вообще против девчонок?

– Вообще против. Обидчивые они. Я одну назвал «дохлая принцесса», так потом меня на сборе отряда разбирали. Шуток не понимают.

– Я тоже вообще-то против, – сказал Серёжка. – Но что же делать? Без Софки не обойдёшься. Она хитрая и ловкая. Думаешь, катал меня дядя Миша на мотоцикле? Нет. А Софку катал. Думаешь, он починил бы мне самокат? Никогда в жизни. Ты же видел: «Привет, брат, привет, спешу, дела». А Софка его попросила, и он починил. Слова она особенные знает, хотя можно сказать, что из её разговора ничего нельзя толком понять. Она не выговаривает две основные буквы алфавита: «л» и «р». Она вместо «ложка» говорит «вожка».

– Ну, раз так, – сказал я, – пошли к твоей Софке.

Мне теперь всё равно было, куда идти, так у меня было тяжело на душе. Может быть, на самом деле эта хитрая Софка что-нибудь придумает.

– Она живёт на втором этаже.

Мы подошли к Софкиным окнам, и Серёжка несколько раз коротко свистнул, но в окне никто не появился. Он ещё раз свистнул.

– Видал? – Он кивнул на Софкины окна. – Нарочно не подходит. Характер у неё ой-ой! Бабушка говорит, на такой женишься, будешь ходить в струнку.

Я стоял рядом и размахивал вазой. Передо мной появлялся то жёлтый, то чёрный петух, точно они гонялись друг за другом.

– Смотри разобьёшь! – сказал Серёжка.

– Я не разобью.

– Пошли! – крикнул Серёжка.

Это была хитрость. Стоило нам сделать три шага, как Софка тут же высунула голову и крикнула:

– Эй, Сегёжка, чего свистишь под окнами! Я читаю книжку, а ты свистишь.

– Ну и читай свою книжку.

– А чего же ты свистев?

– Дело есть, – сказал Серёжка.

– Ну? – сказала Софка.

– Я не собираюсь орать на весь двор, – ответил Серёжка.

– А ты губами, – сказала Софка. – Я пойму.

– А может, спустишься? – попросил Серёжка.

– Нет, ты губами, – сказала Софка. – А то не пойду.

Серёжка начал говорить одними губами. Софка, не отрываясь, смотрела ему в рот. Когда Серёжка кончил, Софка тут же исчезла из окна.

– Сейчас прибежит, – сказал Серёжка. – Она ради другого в огонь и в воду. Это у неё есть.

– А что ты ей сказал? – спросил я. – Ничего нельзя было понять.

– В двух словах изложил твою историю. – Серёжка помялся. – Про него.

– А… – Нужно было что-нибудь ещё спросить, и я сказал: – И ты тоже умеешь читать по губам?

Серёжка скривился, подумал, вероятно, соврать мне или нет, и ответил:

– Нет. Я только умею говорить беззвучно, одними губами, а читать не умею. – Он помолчал. Видно, его подавляло полное превосходство Софки, потому что он сказал: – У меня губы толстые, по ним не хитро прочитать. А ты попробуй прочитай по Софкиным губам. Она сама по своим губам ничего не может прочитать.

– Как это сама по своим губам не может прочитать? – удивился я. – Человек сначала думает, а потом говорит. Что же, она сама не знает, о чём думает?

– А вот так, – сказал Серёжка. – У неё всё может быть. Она мне рассказывала: встанет перед зеркалом, губами шепчет, а сама в зеркало смотрит и ни черта не понимает, что говорит.

– Опять вгёшь!

Мы оглянулись: перед нами стояла Софка. В руках она держала пачку печенья.

– Ты же сама рассказывала! – возмутился Серёжка.

– Хотева тебя успокоить. Кому печенья?

Серёжка обиделся на Софку и не стал брать печенья, и я тоже не стал неудобно было.

– А Севка всем придумывает прозвища, – сказал Серёжка.

– И мне пгидумав? – спросила Софка.

– Ящерица, – сказал я.

Минуту они молчали. Потом Серёжка сказал:

– Сила прозвище!

– Ничего, – согласилась Софка.

– Давай печенье, – сказал Серёжка.

Он взял сразу три печенья и стал их жевать.

– А ты? – спросила Софка.

– Я есть не хочу, – соврал я.

– Печенье – это не еда, – сказала Софка. – На, дегжи всю пачку, а я понесу твою вазу.

– Смотри не разбей, – предупредил её Серёжка. – Это он одному человеку привёз.

– Ты за кого меня пгинимаешь? – спросила Софка. – За квадгатную дугу?

Я никогда не слышал, чтобы говорили «квадратная» дура. Всегда говорят «круглая» дура. А тут «квадратная».

– Ну ладно, – сказал Серёжка. – Ты что-нибудь придумала?

– Сейчас, – сказала Софка.

Софка шла впереди, в руках у неё была ваза. Я посмотрел на вазу со стороны. Смешная она и весёлая. Я даже к ней привык, и она мне нравилась.

Софка что-то шептала себе под нос.

– Чего это она? – тихо спросил я.

– Думает, – ответил Серёжка. – Она, когда думает, всегда под нос читает стишок. Она в актрисы целит, а там без букв «л» и «р» нельзя. Где-то достала стишок и тренируется. Ей сказали: как научишься читать этот стишок, так возьмут в актрисы. А она упорная. «Шит колпак не по-колпаковски, вылит колокол не по-колоколовски. Надо колпак переколпаковать, перевыколпаковать, надо колокол переколоковать, перевыколоковать». Это её стишок.

– Язык сломаешь, – сказал я.

– Сломаешь. Но она упорная.

Вдруг Софка оглянулась и сказала:

– Пгидумава. Сейчас зайдём к нему и скажем: собигаем бумагу. Ну, и поговогим о чём надо.

– Силища! – обрадовался Серёжка.

А я промолчал. Ходил, как во сне. Точно всё то, что происходило, было не со мной, а с кем-то другим. Точно не я сбежал с поезда, не я обманул Наташу, подвёл Шерстнёва, точно не я искал встречи с отцом, а кто-то другой.

Мы вошли в подъезд, сели в лифт.

– Чуг, я нажимаю кнопку, – сказала Софка.

Она нажала кнопку десятого этажа, хотя нам надо было на пятый. Серёжка невозмутимо стоял в углу.

– Почему ты нажала на десятый? – спросил я. – Ведь он живёт на пятом.

– Гвупо ехать до пятого в десятиэтажном доме, – ответила Софка. Доедем до десятого, потом спустимся до пятого.

Мы ехали в лифте. Я в своей жизни первый раз. Он мягко скользил вверх, щёлкая на этажах. Потом остановился. Софка нажала кнопку пятого этажа, и мы поехали вниз.

Вышли на лестничную площадку, и я даже не успел опомниться, как Софка без всякой подготовки позвонила в сто восемьдесят пятую квартиру.

Он открыл нам на второй звонок. Одна щека у него была в мыле, он брился. Сразу было видно, что он торопился.

– А, знакомая братия. Ну, в чём дело?

– Мы за макуватугой, – сказала Софка.

– За чем? – переспросил он.

– За стагой бумагой, – поправилась Софка.

– Нет у меня бумаги, – сказал он.

Но Софка – это не Серёжка, от неё не так легко было отделаться.

– А у ваших соседей тоже нет стагых газет? – спросила она.

– Их нет дома. Давай, давай шагайте дальше! – Он захлопнул дверь перед нашим носом.

– В пвохом настгоении, – сказала Софка. – Ну ничего.

Серёжка совсем приуныл, и я тоже здорово приуныл. А Софка снова нажала кнопку. Он открыл дверь, и раньше, чем он успел возмутиться, она прямо выпалила в него:

– Госудагству нужна бумага, а вы не хотите помочь!

– Ну ладно, входите. – Он посмотрел на часы. – Проходите в комнату. Я добреюсь.

Мы вошли в комнату. У него была самая обыкновенная комната: стояли кровать, стол и один стул. А вещи висели на двери, они были прикрыты простынёй. На стене около окна висело зеркало, а под зеркалом портреты двух женщин. Я подошёл поближе, чтобы их рассмотреть.

– Агтистки кино, – сказала Софка. – Из жугнава выгезаны.

Наконец он вернулся. Он был чисто выбрит и аккуратно причёсан. Подошёл к зеркалу, чтобы полюбоваться собой. Видно, он себе понравился, потому что замурлыкал под нос песню: «А у нас во дворе есть девчонка одна…» Я эту песню отлично знаю, у нас её в совхозе все поют.

Он посмотрел впервые прямо мне в лицо и спросил:

– С пополнением?

– Приезжий, – вдруг сказал Серёжка.

У меня всё как запрыгало перед глазами: Софка, Серёжка, он и эти две женщины, которых он вырезал из журнала и повесил на стене. Я отвернулся, нарочно отвернулся. Думал, успокоюсь, повернусь к нему лицом, а он… Когда я поставил вазу и оглянулся, он уже забыл обо мне. Спросил, кто да что, а ответа толком не дождался: приезжий так приезжий. В общем, он был из тех, которые спрашивают: «Как у вас дела?», хотя им совсем это неинтересно.

– «А у нас во дворе есть девчонка одна…» – снова запел он и повеселевшим голосом спросил: – Значит, государству нужна бумага? – Что он так развеселился, непонятно было. – Что ж, сейчас будет бумага.

Вышел из комнаты и вернулся с пачкой старых газет. Снова вышел и снова вернулся: бросил на пол ещё пачку.

– Государству нужна бумага, – сказал он. – Пожалуйста.

– Неплохой урожай, – заметил Серёжка.

– А у вас вегёвки есть? – спросила Софка. – Мы бы сейчас всё связави и унесви.

– Верёвки? Это мы сейчас организуем. – Он опять вышел.

– Давай начинай, – сказала Софка.

Я промолчал.

– Ты видишь, он волнуется, – сказал Серёжка.

– Лучше я ему записку напишу.

Я оторвал от газеты длинную полоску бумаги и быстро написал: «Это тебе подарок от мамы. Твой сын Севка».

Я очень торопился, боялся, что он зайдёт. Сложил записку в комочек и положил в карман.

– А где ты её оставишь? – спросил Серёжка.

И в это время он вернулся в комнату. В руках у него была верёвка.

– Дядя Миша, а вам нгавится эта ваза? – вдруг спросила Софка.

– Ваза? Для ребятишек неплохо.

– Это я одному человеку в подарок привёз, – сказал я. Голос у меня был какой-то странный.

Он разорвал верёвку на три куска и протянул нам.

Софка и Серёжка тут же стали связывать газеты. А я как дурак стоял в центре комнаты: в одной руке у меня была пачка с печеньем, в другой верёвка.

– Ты что на меня уставился? – спросил он.

– Я? Просто так.

– Экий ты, брат, неловкий! Дай сюда твоё печенье. – Он взял у меня пачку печенья и слегка при этом коснулся моей руки. – И в пачке у тебя нет ни одного печенья, а ты за неё держишься.

А я даже не заметил, как съел всё печенье.

– Он сегодня ничего не ел с утра, – сказал Серёжка. – Он ведь проездом в Москве. Сегодня уезжает.

– А чего же он тогда с вами болтается?

– Ради компании, – сказал я.

– Ну, давайте, ребята, давайте побыстрее! – сказал он. – Мне надо уходить.

А мне наплевать на это, плевать мне на то, что тебе надо уходить! Я стою с тобой рядом, я ради тебя сбежал с поезда, а ты меня выгоняешь. А ещё отец! Ну и уходи. А я сейчас соберусь и уеду и больше никогда-никогда не приду. А в вазу брошу записку. А потом, может быть, ты когда-нибудь заглянешь на дно вазы и прочитаешь записку: вот тогда тебе будет стыдно.

Я изо всех сил старался, мне хотелось, чтобы мой пакет был самый увесистый. Я натянул верёвку покрепче, и она лопнула. Мне снова стало жарко, я почувствовал, что он мне смотрит прямо в затылок. Прямо прожигает его насквозь, а я ползал по полу, собирая эти несчастные старые газеты, потому что государству нужна бумага, а мне очень нужен отец.

– Ну-ка, дай я тебе помогу. – Голос у него стал какой-то другой. Я бы сказал, что голос у него стал поласковей. – У тебя что-то не ладится.

– У меня? – спросил я. – У меня-то всё ладится.

Я поднял свёрток и понёс к выходу, даже не оглянулся на него. Нечего мне было на него оглядываться. Потом незаметно бросил записку в вазу.

У двери я на секунду остановился, ждал, что он меня окликнет, что ли. Но он меня не окликнул, и я ушёл, а моя ваза с запиской на дне осталась у него в комнате.

На лестнице меня догнали Софка и Серёжка.

– Ты чего так быстро ушёл? – сказал Серёжка. – Можно было ещё немного посидеть.

Я промолчал. Нечего мне было говорить.

– Ты не пегеживай, – вдруг стала успокаивать Софка. – Не поговогив и не надо. Вазу ты ведь оставив?

– Вазу? А вазу я вёз другому человеку. А теперь вот провозился с ним и больше никуда не успею. Мне бы на поезд не опоздать. С Курского вокзала поезд отходит.

– А ты нам оставь адрес того человека, – сказал Серёжка. – Мы ему отнесём твою вазу.

– Ладно! – отмахнулся я.

У меня сильно щипало в горле, и трудно было разговаривать. Я боялся заплакать. Они тогда могут подумать, эти всезнайки-москвичи, что у нас в совхозе все такие плаксы. А они ещё не видели наших.

Мы вышли во двор.

– Пожалуй, я пошёл, – сказал я.

– Уже? – спросил Серёжка. – Ну, прощай!

Мы пожали друг другу руки, потом я пожал руку Софке. Ладошка у неё была длинная и худая. Постояли. Не люблю я этих расставаний до ужаса. Ведь прощались на всю жизнь. Может быть, никогда больше и не увидимся. Жалко было расставаться.

– Эй, ребята, ребята! (Мы задрали головы. В окне пятого этажа торчал он.) Слушай, парень, ты забыл вазу!..

– Что? – переспросил я.

Я отлично слышал, что он крикнул, но сделал вид, что ничего не понял. Он пропал из окна, потом снова высунулся. В руках у него была моя ваза. Он начал размахивать вазой. Из неё выскочила записка и упала к нашим ногам. Серёжка поднял её и протянул мне, а я тут же запихнул её в карман.

– Иду! – крикнул я.

Ну что ж, возьму и скажу ему сейчас всё. Мне вдруг стало легко и свободно. И непонятно было, как я мог так долго страдать и хитрить, вместо того чтобы сразу всё рассказать. Давно бы уже сидели и распивали чаи, а потом бы он отвёз меня на вокзал и я его познакомил с Наташей и Гелием.

Позвонил. Думаю, сейчас он откроет дверь, а я ему: так, мол, и так, принимай гостей. И тут он мне открыл… Я даже его сразу не узнал, так он преобразился, совсем какой-то другой. В новеньком костюме, в белой рубашке при галстуке, точно тракторист на свадьбе. Да что там тракторист, настоящий артист из заграничного кино!

– Нехорошо чужие вещи забывать, – сказал он. – Тебе доверили, а ты забыл.

Он ещё поучал меня. Ну ладно, ладно, сейчас я тебе скажу, кто я, тогда ты не так заговоришь. Тогда я смогу тебе сделать несколько замечаний о твоей наблюдательности. Например, о том, что у тебя и у меня одинаковые брови и носы, а ты этого не замечаешь. Тебе даже в голову не приходит, что я твой сын.

А может быть, ты на самом деле забыл, что у тебя есть жена и сын? Может быть, ты не обрадуешься, когда узнаешь, кто я? Ты ведь собрался в гости, что ли, а я тебе помешал? Придётся возиться со мной и разыгрывать радость.

Почему-то я никогда раньше об этом не думал. А вдруг действительно ему не до меня?

– Как тебя зовут? – спросил он.

– Мишка, – соврал я.

Нет, прежде чем ему всё выкладывать, надо разобраться в нём.

– Тёзка, значит, – сказал он.

Пожалуйста, пусть будет так. Я успокоился и врал очень ловко. Совсем не волновался.

– А откуда ты приехал?

– С Алтая.

– С Алтая? – У него в голосе появилась какая-то заинтересованность. Значит, мы с тобой не только тезки, но и земляки. Где же ты там живёшь?

– Под Барнаулом, в совхозе, – снова соврал я.

– Я тоже жил в совхозе, только далековато от Барнаула, – сказал он. Но всё равно, мы с тобой вроде как земляки. Восемь лет не был в тех краях…

Я всё ждал, что он вспомнит меня и мать. А он не вспоминал, точно мы у него совсем выскочили из головы.

– Может быть, слыхал про совхоз «Новый»? – спросил он.

– Про «Новый»? Слыхал. Недавно в газете писали о вашем директоре совхоза.

– Про Шерстнёва? Значит, работает. – Он засмеялся. – «Руки буду целовать, когда увижу…» «Международный скандал…» Это любимые изречения Шерстнёва. Забавный мужик! Мой лучший друг. Предлагал остаться его заместителем. А я отказался, в Москву потянуло. Надо было в институт податься.

«Шерстнёв его лучший друг? – подумал я. – Здорово придумал. Может, он ещё скажет, что тот собирался ему руки целовать за то, что отморозил из-за него пальцы на ноге?»

– Ну, я пошёл, – сказал я. – И вам тоже, вероятно, пора…

– Подожди, подожди, не каждый день земляка встречаешь, – сказал он и почти силой усадил меня на стул. – А я не тороплюсь, я всё равно жду телефонного звонка… Я самый «старый» целинник. По первой целине трактор водил, вместе с Шерстнёвым первую палатку ставил. Ух и поработали мы тогда, а зимой помёрзли. Палатки насквозь продувались ветрами. Многие тогда спасовали, а я нет. А ведь я жил не один: сынишка у меня тогда был совсем маленький…

Он так и сказал: «Сынишка у меня тогда был совсем маленький…» Он так и сказал, а я-то думал, что он напрочь забыл обо мне.

– А где же ваш сын теперь? – спросил я.

– С матерью уехал погостить к родственникам, – сказал он. – Да, на целине меня каждый знает. – Лицо у него оживилось, щёки покраснели, весь он подобрался и стал торопливо и радостно шагать, размахивать руками, как какой-нибудь капитан дальнего плавания на капитанском мостике. – Ты спроси у нас в совхозе: кто помнит Щеглова? И каждый тебе о нём расскажет. Да что там в совхозе! Во всём районе меня знали и уважали. Вот был такой случай. Зимой несколько парней, трактористов, спасовали. Надоело им, и они решили уйти. А как уйдёшь? Только на тракторе, степь вся ведь под снегом. Они выбрали время, когда не было Шерстнёва, и стали собираться. Я узнал об этом, сынишку на руки – и за ними. Догнал, говорю: не вернётесь, мальчишку заморозим, и вам тогда плохо придётся. Вернул их… Уж кто-кто, а я заслужил, чтобы меня помнили!

Я-то прекрасно знал эту историю, он мог её не рассказывать. Я от Шерстнёва её знал. Только за трактористами в погоню со мной на руках бросился совсем не он, а мать.

Стало скучно-скучно, и было непонятно, зачем я здесь рассиживаюсь, когда на вокзале меня ждут не дождутся Наташа и Гелий. И этот человек, который прохаживался по комнате в новых скрипучих туфлях и так лихо врал, мне был не нужен.

Он подошёл к двери и открыл её.

– Показалось, что кошка мяучит под дверью, – сказал он.

А это мяукал я, он врал, а я мяукал и даже сам не заметил. Нет, мне пора было отсюда уходить.

– У меня поезд через час, – сказал я. – Уезжаю в Артек.

– Обидно, – сказал он. – Я бы тебя проводил, не каждый день земляка встречаешь, отвёз бы на мотоцикле на вокзал, да вот жду звонка.

– Ничего, – ответил я. – На метро доеду.

Не хватало только, чтобы он меня на своей старой посудине отвозил на вокзал! А там его увидят Наташа и Гелий, и начнётся история…

– На обратном пути загляни. Я задумал купить «Москвича». Могучая штука. В мотор введу одну хитрую реконструкцию, это между нами, будет тянуть на двести километров. Покатаю тебя с ветерком.

Я взял вазу и встал. Мы вышли на лестничную площадку.

– Подожди, – сказал он и вызвал лифт. – А ты заезжай на обратном пути, и вместе махнём на Алтай. Вот все удивятся, когда я приеду!..

Я посмотрел ему в лицо, оно стало какое-то другое. В общем, это был не тот человек, который только что расхаживал по комнате. Он вдруг сник, как-то робко сказал: «Вот удивятся все, когда я приеду…» Я подумал о матери, и он, по-моему, тоже подумал о ней. Странно это было: стоят два человека, отец и сын, и думают об одном и том же, а между ними такая пропасть, которую никак нельзя преодолеть.

Пришёл лифт. Он открыл мне дверцу. Он стоял и смотрел на меня сквозь решётку.

– Нажми третью кнопку снизу, – сказал он.

Я нажал, и лифт тронулся. Сначала пропало его лицо, потом я увидел галстук, потом чёрные узконосые ботинки. И он исчез. А я стоял в лифте, и в руках у меня была ваза. Лифт щёлкнул на четвёртом этаже, на третьем, на втором и остановился на первом.

Софка и Серёжка стояли на том же месте.

– Ну как? – спросила Софка.

– Нормально, – ответил я. – Вазу я вам оставлю, а на обратном пути заберу.

– Вот это ты правильно решил, – сказал Серёжка. – Ты нам напиши, а мы тебя встретим и проводим.

– Мне пора, – сказал я.

– А мы с тобой дойдём до автобуса, – сказала Софка. – Давай мне вазу.

У автобуса мы распрощались. Я вскочил в автобус, взял билет по всем правилам и сел у открытого окна. А под окном стояли Софка и Серёжка. В руках у Софки была моя ваза.

Автобус тронулся, и дом на проспекте Вернадского остался позади, и квартира сто восемьдесят пять тоже осталась позади, и моя ваза осталась позади.

От всей этой истории сохранилась только записка, которую я написал ему. Она лежала маленьким твёрдым комочком у меня в кармане.

И больше ничего не осталось.

14

Мы снова в поезде. Ребята давно уже спят, а я стою у окна.

И в окно-то ничего не видно: темнота. Только иногда мелькает одинокая лампочка, и снова темнота.

Наташа ходит по коридору и заглядывает в купе – сторожит ребят, боится, чтобы кто-нибудь не упал с верхней полки.

А я смотрю в темноту и вспоминаю сегодняшний день. И всех людей, которых я встретил на своём пути: и водителя троллейбуса, и учительницу немецкого языка, и старика на скамейке, и балерину, и женщину из справочного, и Фёдорова, и студентов, которые приглашали меня в кафе «Космос», и, конечно, однорукого, и Софку, и Серёжку. Всех, всех вспомнил и перебрал в памяти, и для каждого из них у меня нашлось какое-то слово.

А для него нет. Думал: он мой отец, а я ничего не могу ему сказать. Решил вспомнить все те истории, которые я раньше придумывал о нём, но мне не захотелось их вспоминать.

Ненужные, пустые какие-то истории. Из них каши не сваришь.

Теперь я понял, почему мать так тяжело вздыхала, когда я врал. Она боялась, что я стану таким же легкомысленным и ненадёжным, как он. Когда он рассказывал про то, как мы жили на целине в первую зиму, я даже испугался. Он говорил моими словами: «Я самый „старый“ целинник», «Уж кто-то, а я-то заслужил, чтобы меня помнили», хотя мы с ним никогда раньше об этом не разговаривали.

Вот какая история получилась. Скажете, невесёлая? Конечно, особенного веселья в ней нет, это точно. Но всё равно я почему-то чувствую себя лучше, чем раньше, когда я его не знал.

А потом, он ведь сказал, что собирается к нам вернуться. Ну, не прямо так сказал, а всё же было понятно, что он об этом думает.

И тут у меня снова появилась маленькая надежда, ну, как далёкий огонёк в степи, до которого идёшь, идёшь, а он всё удаляется, удаляется… А потом вдруг перестаёт удаляться, и ты до него доходишь.

И он, мой отец, для меня как слабый огонёк. Когда-нибудь я дойду до него.