355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Владимир Кантор » Крокодил » Текст книги (страница 2)
Крокодил
  • Текст добавлен: 15 апреля 2017, 07:00

Текст книги "Крокодил"


Автор книги: Владимир Кантор



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Вчера его напугало нечто. А Лева больше всего боялся (будучи человеком трусоватым, чего от себя не скрывал.) явлений несоразмерных, необъяснимых, так сказать, ирреальных и иррациональных, вроде маньяков, случайных убийц, генетических преступников, «виктимных» женщин, которые навлекали несчастья на себя и на окружающих. Была у него однажды знакомая, такая вот виктимная, которая говорила: надо бояться людей с белыми глазами, поскольку они сами про себя могут не знать, что они потенциальные убийцы, но придет случай, и они неожиданно для себя совершат преступление. С ней, по ее рассказам, такие истории бывали: как-то один начальник отдела, приехавший к ней на именины с подарком, когда она вышла на кухню, принялся набивать ее лучшими книгами свой портфель, а поняв, что его клептомания обнаружена, попытался ее убить (причем «глаза стали как пуговицы»), бормоча: «Наконец, я до тебя добрался. Я сейчас буду тебя резать на мелкие кусочки». Ее спасли случайно зашедшие соседи. И много такого она ему рассказывала, после чего Лева побоялся с ней общаться, потому что, по ее словам, она навлекала неприятности и на своих спутников. Да и память об одном случае, виденном им в детстве, когда выплеснулось из людей наружу нечто неуправляемое, иррациональное, страшное, тоже сидела в нем.

Он отдыхал с отцом на теплом взморье. Они лежали на песке и наблюдали, как студенты или спортсмены – короче, группа ребят с руководителем – на каменистом склоне с криками «ура» подбрасывали вверх и ловили на руки одного из своих товарищей, видимо, в чем-то отличившегося. Он расслабленно и довольно взлетал в воздух и падал на руки товарищей, а четырехлетний Лева, лежа на песке, наблюдал эту сцену. Ликующие крики, желтый теплый песок, за спиной мелкое сине-серое море, и так приятно лежать, зарывшись в песок и пересыпая его с ладони на ладонь, при этом наблюдая жизнь «больших ребят». И вдруг при следующем, пожалуй, самом сильном броске вверх все (словно по команде, хотя ее явно не было, в этом Лева мог поклясться) отскочили в стороны, и парень тяжело спиной грохнулся о землю, грохнулся и остался лежать. Потом отец говорил, что мальчик сломал позвоночник и, если выживет, все равно останется калекой. Ребята не были его врагами, тем более не собирались убивать его, но что-то вот сдвинулось у них в сознании. «Интересно, в каком кругу ада им мучиться, – сказал Кирхов, когда Лева как-то рассказал ему эту историю, и добавил: – Понятно, что человек придумал ад, непонятно, как возникла идея рая». Даже сардонического Кирхова эта история привела в мрачное расположение духа. Вот таких сдвигов Лева и боялся больше всего. Они могли быть самого разного свойства – не только в сознании, но и в природе, в жизни, вообще во внешнем мире.

И вчера какой-то сдвиг произошел, только какой – Лева не смог понять. Хорошо, если в его сознании, а не сдвиг каких-нибудь там земных пластов или пластов жизни, если такие существуют. Лева вылез из машины, ввалился в подъезд, где было совсем темно, в доме стояла сплошная тишина, даже братья Лохнесские уже не гоняли свой магнитофон. Лева зажег спичку, чтоб не запнуться о три маленьких ступеньки, ведших к входной двери (он жил на первом этаже). И вдруг кто-то, стоявший под лестницей, – такая высокая фигура, ее очертания успел уловить Лева, отличив от других предметов, наваленных и наставленных там же, – наклонился к нему и, дыхнув горячим дыханием, обжигающим руку, загасил спичку. После чего этот кто-то, эта огромная масса с горячим, смрадным дыханием, пахшая почему-то тиной, болотом, рыбой, какой-то слизью, загородила Леве путь и притиснула к стене подъезда, так что спиной Лева вжался в неровности стенной штукатурки, а руки и лицо уперлись в нечто холодное, мокрое и скользкое. Не трезвея, но мертвея со страха. Лева начал оседать, пока не соскользнул на пол. И вроде бы пасть, жаркая, смрадная, полная зубов, приблизилась к нему, а потом защелкнулась прямо перед его лицом, со звуком, напомнившим коровье мычание:

– Му-у…

И лязгнула окончанием:

– Так!

Дальнейшего Лева уже не помнил: как встал, как возился с ключами, как открыл дверь, как добрался до своей комнаты, куда девалось чудовище, – все стерлось, исчезло из сознания. Воспоминания были дискретны, и Лева сейчас, с похмельной головы, не мог понять, было ли это привидевшееся «нечто» в реальности или в пьяном бреду.

* * *

Они свернули около продуктового магазина, где иногда брали на закуску копченую скумбрию, и еще через пятнадцать метров уперлись в деревянный павильончик. Ребята уже были внутри и стояли в очереди.

– Берите Олю и идите занимайте места! – крикнул маленький Скоков. – Мы пиво принесем.

Трезвый Скоков был всегда обходительный, услужливый, но спьяну становился невыносим, выбрав себе жертву и обрушивая на нее поток желчи, где-то копившейся внутри, а утром снова каялся и переживал, причем искренне.

– И воблой займитесь, – добавил Шукуров.

С улицы было незаметно, что павильончик разбит на две части: крытую, где мужик в белом грязном халате разливал пиво, и открытую, где за длинными столами и набитыми перпендикулярно к забору, окружавшему это пространство, досками, которые тоже служили стойками, толпились мужики и пили пиво. Туча наползала, но еще не наползла, солнце светило, было жарко. Им удалось занять место у забора, протиснувшись между компанией военных – старлеев и капитанов – и плейбоев, очевидно студентов, в американских джинсах и импортных куртках, высоких спортивных красавцев. Саша принялся на газете чистить принесенную воблу, а Лева тоскливыми глазами искал, когда же среди алкашей и командировочных в темных костюмах проявятся знакомые лица.

– У тебя такой трагически-сосредоточенный вид, – заметил, усмехаясь, Саша. – как будто кружка пива – венец твоих желаний. Как у того мужика с золотой рыбкой.

– Какого еще мужика? – неохотно спросил Лева, голова была тяжелая, темная, больная, напрягать ее не было сил.

– Из анекдота, – напомнил, продолжая усмехаться, Саша. – Мужик один с такого же похмелья, как у тебя, пошел к пруду – воды хотя бы напиться – и случайно за хвост ухватил золотую рыбку. Та, натурально: отпусти, мол, а за это исполню три любых твоих желания. «Хочу, – говорит мужик, – стоять за стойкой, а в руках чтоб кружка пива и еще пара передо мной». Глядь – и впрямь стоит он за стойкой, перед ним пара пива и в левой руке тоже полная кружка. А в правой – рыбка. Рыбка ему и говорит: «Ну, а второе твое желание?..» Мужик хрипит: «А второго мне и не надо» – и хлоп рыбку головой об стойку и принялся, как воблину, ее постукивать и обчищать. Вот так, – Саша постучал воблой по доске и, очищенную, аккуратно положил на газету.

Лева с трудом шевельнул пересохшими губами, изображая улыбку. Но тут он увидел Скокова и быстро пошел к нему навстречу, взял из рук, чтоб помочь, пару кружек и еще по дороге к стойке начал жадно пить. Утолил жажду, и в голове вроде бы немного посветлело. Боль отпустила.

Глава II
Повесть о Горе-злочастии

Подошли Шукуров и Тимашев, каждый нес по шесть кружек. За оставшимися сходили Скоков и Саша Паладин. Наконец, устроившись и угомонившись, принялись за пиво. Первые несколько минут, как водится, пили молча, насыщаясь. Потом, выпив по кружке, отвалились, как насосавшиеся крови клопы, достали сигареты, закурили, и затеяли разговор.

– Хоро-шо! – похлопал себя по животу Скоков.

– Честно сказать, я после вчерашнего только сейчас в себя пришел, – помотал своей черной бородой Шукуров, одетый в красивую шерстяную кофту, вязанную очередной женой. Несмотря на прокламируемое им славянофильство, требовавшее крепости брачных уз, он оставался восточным человеком и женился уже в пятый раз – по специальному разрешению.

– А ты что, вчера тоже?.. – спросил Тимашев.

– Да мы с Сашкой вчера напузырились, – пояснил Шукуров. – К нему автор приходил, «Посольскую» водку принес.

– Ото! – завистливо воскликнул Скоков.

– Похоже, хорошо вам, сволочам, было, – глуповато заулыбался Лева.

– Да и тебе, похоже, тоже неплохо, – отозвался Саша Паладин.

Темноволосая Оля молча отхлебывала из своей кружки пиво, поглядывая исподлобья на них, и каждый раз расцветала навстречу взглядам Тимашева, который морщился и старался на нее не смотреть. Судя по всему, думал Лева, она ему уже надоела. Тимашев был одет в джинсы и широкую куртку с большими карманами, в которой вечно таскал книги, даже когда они ходили в пивную. Он считался интеллектуалом, и сам себя таковым считал, и это раздражало Леву, потому что раз ты бабник, то и будь бабником, нечего изображать из себя интеллектуала. А раз женат (а Тимашев был женат) и имеешь ребенка, то не влюбляй в себя глупеньких девочек, трахайся с опытными бабами. Вот Кирхов – другое дело, он ведет разнузданный образ жизни и не скрывает этого, не то что Тимашев, который хочет все успеть: и науку делать, и по бабам шляться, и выпивать, и семьянином быть. «И рыбку съесть, и в лодку сесть», – подумал Лева смягченной до эвфемизма пословицей. Хотя и у Кирхова, несмотря на всю его доброжелательность и обаяние, была черта, которая не нравилась Леве, – склонность к макабрическим шуткам. Как-то, с полгода назад, придя с ним к Верке и тоже поднапившись, Кирхов вдруг заметил за столом, когда Верка на минутку вышла из комнаты, что у еды, которой Верка кормит Леву, странный привкус, – наверно, Верка потихоньку травит его за то, что Левка пьет. «Странно, – сказал тогда Кирхов, – и года вместе не прожили, а уже решила отравить. Чем ты, Помадов, ей так досадил?» Лева и всегда-то был мнительный, а тут-спьяну взревел и бросился вон из дому, решив умереть на помойке, раз его травит любимая женщина и никому он не нужен. На помойке его и нашли. Таща его домой, Кирхов сказал Верке (это по ее рассказам) не без издевки: «Ну что ж, замечательный мужик! Его помыть, почистить, с ним еще жить можно. А вообще-то – типичная помадовщина». Вспомнив это и как на следующий день Верка с трудом сумела убедить его, что Кирхов шутил, да и сам остававшийся ночевать Кирхов сказал: «Ты чего, старик, совсем?» – Лева вдруг подумал, что, рассказав о вчерашнем существе, он даст всем лишнее доказательство своей повышенной мнительности. Поэтому, взгрустнув, он решил послушать, что говорят другие.

– Культура, – разглагольствовал Тимашев, – пусть даже материальная культура, осуществляет связь времен, она носитель и хранитель духовных ценностей, она заставляет меня понять, что я неразрывное звено в цепи ее существования и изменения. Но изменения внешнего, потому что внутренне мы такие же. Вот старые дома девятнадцатого века, с которыми мы сталкиваемся глазами, когда идем в пивную, они ведь как-то действуют на нас, заставляют вспоминать, что Кропоткинская – это Пречистенка, а Метростроевская – Остоженка!.. И Пушкина тут же невольно вспоминаешь: «Когда Потемкину в потемках/Я на Пречистенке найду, / Пускай с Булгариным в потомках / Меня поставят наряду». Вот уже невольно мы соприкоснулись с высшей точкой русской культуры – с Пушкиным – и, хотя бы в именах только, с основным конфликтом его времени, основным противостоянием: Пушкин и Булгарин как два символа извечного антагонизма русской культуры. И вот так – через здания – мы общаемся уже с Пушкиным…

– Ты с пивной кружкой общаешься, Тимашев, – рассмеялся Саша Паладин.

– Да и вообще ерунду говоришь, – сказал Скоков. – Это ты по себе меряешь. Ты про Пушкина, Булгарина, Пречистенку и Остоженку знаешь, а я, например, не знаю. Это я к примеру говорю. И получается, что ты укорил меня, что я мало книжек читаю, вот и все.

– Ты не прав, Вася, – промолвил, поглаживая черную бороду, Шукуров. – Илья тебя за дело укорил. Русскому человеку необходимо знать русскую культуру во всех ее проявлениях. Это только обогатит его. Русская культура самая богатая в мире, а мы, как говорил Пушкин, ленивы и нелюбопытны, а потому и бедны.

– Да нет, я это знаю, ты пойми, – схватил его за руку Скоков. – Я не то вовсе хотел сказать. Вот Илья, он внук профессора, а я из простых, у меня отец – плотник был, ведь Тимашев же должен предположить, что я чего-то могу не знать. И подумать, чтоб не обидеть меня.

– Ладно, Скоков, заткнись, – досадливо прервал его Саша. – Заладил! Ты еще не пьян. Представь себе, что Тимашев не гусар, как ты думал, а улан, и успокойся.

– Подожди, Саша, я только хотел у Ильи спросить…

– Да помолчи ты, – снова прервал его Саша. – Меня вот, например, интересует, чего это наш Лео молчит и что это за новая книжка у Тимашева в кармане…

– Ты, Саша, прямо как сенешаль – распорядитель за Круглым столом короля Артура, а мы все странствующие рыцари, – куртуазно ухмыльнулся Тимашев. – А вот и наша прекрасная дама, – и он погладил по плечу влюбленно посмотревшую на него Олю.

Сравнение с застольями короля Артура их пивных посиделок было придумано Тимашевым, но как же безвкусно часто он это сравнение эксплуатирует, подумал Лева раздраженно.

– Саша у нас, конечно, рыцарь, – засмеялся Скоков. – Паладин.

Это на самом деле была шутка Кирхова, который и объяснил Скокову, что такое паладин.

– А что? – отозвался Саша Паладин. – Быть может, в каком-нибудь другом измерении, в неведомом царстве-государстве я и был бы в самом деле рыцарем. – От этой мысли его безбровое, похожее на смятый хлебный мякиш лицо даже засветилось.

– Ничего! Твое происхождение от Афины Паллады не менее почетно, – заржал Лева.

– Все может быть… – сказал мистически настроенный Шукуров. – К тому же и Афина была воительницей.

– Я разве спорю? – ответил за Скокова Тимашев, доставая из широкого кармана нетолстую книжку. – А книжка замечательная. Я уже ее третий день с собой таскаю. Называется «Повесть о Горе-Злочастии». Семнадцатый век. Вполне подходящий материал для размышлений о метафизике русской культуры. Могу прочесть.

И, не дожидаясь ответа, он открыл книжку:

– Всего только начало на пробу. Да и его достаточно.

 
А в начале века сего тленного
сотворил Бог небо и землю,
сотворил Бог Адама и Евву,
повелел им жити во святом раю,
дал им заповедь Божественну:
не повелел вкушати плода виноградного
от едемского древа великого.
 

Человеческое сердце несмысленно и неуимчиво:

 
прелстился Адам с Еввою,
позабыли заповедь Божию,
вкусили плода виноградного
от дивного древа великого;
Господь Бог на них разгневался,
и изгнал Бог Адама со Еввою
из святого рая из едемского,
и вселил он их на землю на нискую.
 

Не слабо? В начале не слово было, не дело, как мучился там некий Фауст. В начале был стакан вина. В чем был первородный грех? Не в том, что сорвали плод с древа познания и стали как боги, до этого мы не дошли, нет. А в том, что сорвали плод с древа виноградного и нажрались до поросячьего визгу. Так и осталось: не к духу стремимся, а с собой боремся, как бы не нарезаться. У тех – быть или не быть, а у нас – пить или не пить. Отсюда и «карамазовщина» вся.

– Зато Запад никогда Бога не знал, – вступился Шукуров.

– Ты что, одурел? – хлопнул его по плечу Саша Паладин. – Митя Карамазов Бога знал, а вот Гамлет нет! Так, что ли?

Но тут вмешался Лева, допивший уже вторую кружку и почувствовавший себя в силах говорить:

– Все это чушь, что говорил Тимашев. Россия не стремилась к Богу, но он в ней пребывает, поскольку в ней нет гордости. Она никогда не рвалась к личностному осуществлению. Был, конечно, эпизод – прошлый век, всякие там «профессорские культуры». Ну об них нам Тимашев понаписал. Хорошо написал, разве я что? Но Россия давно поняла, что жизнь есть калейдоскоп, и перетряхивать его человеку не дано. Была Остоженка, стала Метростроевская, как эта улица будет называться через сто лет, никто не угадает. Да каждый из нас по собственному опыту это знает. Была одна женщина, потом другая, потом третья. Мы, что ли, выбираем? Жизнь за нас выбирает, вот и меняется узор. Скажем, был Чухлов говном, а теперь Чухлов над нами начальник… – пытался Лева донести до всех и до самого себя пришедшую ему вчера в голову идею.

– Ну, наконец валаамова ослица заговорила. Оклемался? – спросил ласковым голосом Саша Паладин.

– Оклемался, – радостно отозвался на сочувствие Лева.

– Тогда должен понимать, что Клим Чухлов остался говном, – усмехнулся Саша.

– Мне все же непонятно, – свысока и иронически бросил Тимашев, – какой философский смысл Левка вкладывает в идею калейдоскопа. – и отхлебнул пива. А Лева подумал, что Тимашев так высокомерен к нему, потому что хочет самоутвердиться за его счет, списывая его как пьяницу из «серьезных» собеседников. И озлился.

– Жизнь – это калейдоскоп, – угрюмо повторил он. – Я пока не могу пояснить точнее. Представь себе только, как меняются узоры в истории, раз не видишь вокруг себя.

– Эй, – перебила их вдруг всех Оля, – а как это Горе-Злочастье выглядит? – Видно, все время разговора она думала о заглавии.

– Боишься? – ухмыльнулся Лева. – Правильно. Женщине нужно бояться.

Тимашев не отреагировал на его выходку, он листал книгу, а затем сказал:

– Странно, но никак. Поразительно мудро: оно принимает разные обличья, но является к молодцу, попробовавшему жизни кабацкой.

– Он все время на нас намекает, – сказал Скоков о Тимашеве.

Рядом раздался взрыв смеха. Смеялись плейбои.

– Ну и нормально, – говорил один. – Засадил я еще один стакан и обращаюсь к фраеру: «А теперь, сударь, после двух стаканов даю вам форы пять очков и все равно берусь у вас выиграть».

Лева отмахнулся и от них, и от Скокова:

– Тимашев, ты почему мне не отвечаешь?

– А чего говорить? В истории есть логика развития. Ты же все-таки философский факультет кончал, тебе ли не знать? Только понимать эту логику надо не примитивно. Продолжается процесс антропогенеза, человечество еще совсем недавно перестало быть диким и доисторическим, во внешних, по крайней мере, формах, слой цивилизации тонок, все время рвется. А в твоей идее, точнее, даже идее-образе жизни как калейдоскопа все берется вне развития. В таком случае смена динозавров людьми не закономерна, может быть и наоборот, если кто иначе перетряхнет твой калейдоскоп…

Он продолжал говорить, и Лева краем сознания ловил его речь, но его поразили вдруг слова «твоя идея», «твоя идея-образ». Быть может, наконец, к пятидесяти годам, он и на самом деле нечто настоящее и свое придумал, быть может, даже что-то вроде платоновской «пещеры». Надо только сосредоточиться, все продумать и попусту больше про это не болтать, не разбазаривать, пока другие не подхватили. Он медленно жевал кусочек воблы, допивая уже последнюю свою кружку, хотя остальные выпили по полторы пока.

– Ты нам лучше расскажи, Леопольд Федорович, чем мечтать, с чего это ты вчера так нарезался? Неужели из-за того, что Главный тебе выволочку устроил? А ты запереживал… – заметил следивший за ним Саша Паладин. – И с чего ты такой задумчивый? Оппонента своего вызвал на разговор, а сам не слушаешь? Вспоминаешь, может, простого рабочего парня и его мать? – Лицо у Саши сморщилось, он явно собирался разрядить ситуацию и потешить собеседников за счет Левы.

Темноволосая высокая Оля опять встряла в разговор:

– Ой, а я давно хотела вас спросить, почему вас так странно зовут – Леопольд Федорович? Отчество-то вроде наше, а имя какое-то нерусское… Вы от каких родителей?

Опять поморщился Тимашев, стараясь не глядеть на Олю. Лева-Лео-Леопольд тоже нахмурился. Как ей объяснить, дуре, что такое двадцатые и тридцатые годы? Что такое горение, жертвенность, предощущение наступающего мирового братства?.. Как рассказать об отчиме его матери, спартаковце Леопольде, бежавшем из Германии, поразительно добром и честном человеке, по рассказам матери? В его честь она и назвала старшего сына. И его отец, крупный тогдашний партработник (это потом он сел на мель), не возражал, чтоб сыну дали немецкое (или польское?) имя. Во время войны родные, правда, стали называть его Левой, даже хотели было имя переписать на Льва, но так этого и не сделали. Не объяснять же этой девице о хранимом в сердце, хотя и не действенном давно идеале, да и другим ни к чему. Разница в пятнадцать, а с Олей, пожалуй, в двадцать пять лет, больше чем в поколение очень даже чувствовалась. Об этом он мог только со студенческим другом своим Гришей Кузьминым говорить. Он был той же школы и того же воспитания. «Мы с тобой одной крови, ты и я», – шутил раньше Гриша, повторяя «заветные слова джунглей» из «Маугли». Другим он не мог бы даже спьяну об этом рассказать, даже в исповедальном самобичевании. Это было святое. И хорошо бы съездить к Грише, подумал Лева. Бывал он у него теперь редко. С тех пор, как не удался один из его грандиозных проектов. Он так верил в Гришин талант, что решил развести его с Аней, его женой, даже комнату ему подыскал, где Гриша мог бы сидеть и творить. Но тот не сумел порвать с семьей, остался при жене и сыне Борисе, они с Гришей продолжали общаться, но Аня встречала его всегда с неохотой, уходила в свою комнату, хотя от дома ему не отказывала. И постепенно Левины визиты делались все реже, да и образ жизни у них был разный – домашний у Гриши и сравнительно вольный, гульной, «журналистский» у Левы. Да, поехать к Грише, родному Гришеньке, с ним поговорить, хотя он, наверно, презирает его за пьянство, но поймет, потому что близкие все же люди…

– Леопольд Федорович! – глуповато-настойчиво повторила темноволосая Оля. – Так от каких вы родителей?

Ответил рывшийся в своей книге Тимашев:

– Я скажу.

И снова прочитал:

 
Был оногде у отца, у матери,
 единый сын свято крещеный,
и возлюбили его отец и мать,
учали его учить, наказывать,
на добрые дела наставливать:
«Милое ты наше чадо единое,
послушай ты учения отцовского,
послушай ты молитвы материнская,
благословения родительского…»
 

Читал Тимашев хорошо, с выражением.

– Браво, – сказал Саша. А Оля захлопала в ладоши:

– А какие наставления? – воскликнула она.

– Пожалуйста, – Тимашев опять открыл книжку:

 
Не ходи, чадо, в пиры и в братчины,
не садися ты на место болшее,
не пей, чадо, двух чар за едину,
еще, чадо, не давай очам воли,
не прелщайся, чадо, на добрых красных жен…
 

– Ну ладно, хватит! – Лева протянул руку и взял у Тимашева книгу. – Дай почитать. Я сам разберусь, что тут к чему…

Все засмеялись.

– Лео, я на очереди, не тяни, – сказал Саша.

– А я за тобой, если Илья не возражает, – вопросительно посмотрел на Тимашева Шуку-ров.

– Да ради Бога, – ответил тот. – Пусть только Помадов ее не посеет спьяну…

– Не посею, – Лева зажал книгу под мышкой. – А тебе, настойчивая, – повернулся он к Оле, смотревшей на него насмешливыми глазами, потому что чувствовала, что все слегка над Левой сейчас подсмеиваются, а Леве было обидно такое ироническое отношение от глупенькой девчонки-машинистки, и похмельное раздражение вспыхнуло снова, – я тоже скажу. Почему, спрашиваешь, так меня назвали да кто были мои родители? Не твоего ума это дело, девочка. Да и вообще что с тобой о прошлом говорить – все равно не поймешь. А вот не хочешь ли о будущем? О твоем будущем? В каком обличье на тебя, дурочку, твое Горе-Злочастье накинется? Судя по лицу твоему и по дурацкой настойчивости, которая мужчинам не нравится, счастья тебе в личной жизни не видать. Никто тебя не полюбит так, чтоб надолго. Мужа хорошего не найдешь, не будет у тебя мужа. А если и будет, то изменять тебе будет на каждом шагу. Такие, как ты, для этого словно рождены и предназначены, – добивал взрослый мужик молоденькую девицу, повторяя уже однажды говоренное.

И добил. Она широко посмотрела на него, подбородок задрожал, она закрыла лицо руками и вдруг зарыдала самым настоящим образом, всхлипывая, вздрагивая, хотя и тихо, еле слышно, стесняясь чужих окружающих. Мужики переглянулись в смущении, а Оля быстрыми шагами пошла, почти побежала из пивной.

– Лео, это жестоко, – сказал Тимашев и пошел следом за Олей.

– Да, Лео, пожалуй, чересчур, – сказал Саша Паладин.

Лева и сам чувствовал, что поступил кое-как, нехорошо поступил.

– Ну и пусть, – с отчаяньем бросил он, – что мне теперь, удавиться? – В юности в такой ситуации он, может, и удавился бы, во всяком случае бросился бы наутек, страдал бы не один день, теперь же жизненный опыт подсказывал ему, что обойдется, образуется, рано или поздно, а образуется, ничего с собой из-за его слов эта Оля не сделает. – Надо мной смеяться можно, а мне нельзя, – продолжал тем не менее оправдываться Лева, напоминая себе, каким он был в детстве, когда, сбивши с ног противника, даже превосходящего его, он пугался, что противник ударился головой об пол и теперь непременно умрет, а причиною он. Лева, и это бывало особенно страшно, хотя его противники, мальчишки из коммунальных квартир и бараков, привыкли переносить и не такие удары, но об этом Лева тогда не подозревал, лишь спустя годы понял. – У меня, может, тоже неприятности, их у меня помимо всяких баб хватает. Я вчера в своем подъезде крокодила встретил, – вдруг добавил он, не переводя дыхания, внезапно осознав, кого напоминает ему это странное «нечто» вчерашнее, а осознавши, тут же и выпалил это, чтоб неожиданным этим сообщением отвести от себя упреки в жестокости по отношению к Оле.

– Ко-го? – переспросил Шукуров, взявшись за свою черную бороду и поверх Левиной головы сделав глазами знак Саше Паладину, что, конечно, с Левой не все в порядке, но раздражать его не надо. Лева заметил и ответный взгляд более проницательного Саши Паладина, который означал: «Не суетись, давай послушаем».

И Лева, захлебываясь, добросовестно пересказал, что было.

– Ну это ничего, – похлопал его по плечу Шукуров облегченно вздыхая, спьяну чего только не привидится! Мог какой посторонний быть, – пояснил он, – а могло и никого не быть. Просто перебрал ты, вот чертовщина всякая и мерещится.

– Что же он тебя не съел-то, раз крокодил? – пошутил Скоков, тоже успокаивающе похлопывая Леву. – Или пьяных у крокодила желудок не принимает? – он засмеялся. – Понимаешь, я думаю, Игорь Шукуров прав, ты перебрал вчера, вот и результат. Ты похмелись сейчас и давай домой. Хочешь, я тебе еще пива принесу?

Лева видел, что ребята успокоились. И ему самому стало спокойнее.

– Ты, Лева, в этом случае напоминаешь мне обезьяну из известного анекдота про крокодила и обезьяну, – сказал Саша Паладин, анекдотом как бы подводя итог возможным волнениям: раз он рассказывает анекдот, значит, все в порядке. – Для невежественных рассказываю вкратце. Обезьяна с крокодилом нашли бутылку водки. Поспорили, кому достанется. Договорились, что тому, кто дольше под водой просидит. Вот крокодил нырнул, залег на грунт и ждет, чтоб времени прошло подольше. Минут через десять – пятнадцать думает: «Ну уж столько обезьяне не высидеть!» Выныривает, смотрит, а обезьяна уже устроилась на верхушке пальмы, совершенно пьяная, и говорит: «Ну, зеленый, ты и ныряешь! Просто блеск!» А пустая бутылка под деревом валяется. Вот с тех пор крокодил эту пьяную обезьяну повсюду и ищет. И тебя, Лева, за таковую и принял.

Все заухмылялись, и Скоков заторопился сказать:

– Дозвольте и мне встрять. Ты, Лева, как в другой раз увидишь крокодила, ты ему словами обезьяны из другого анекдота. Вот плывет крокодил по реке и видит, что в кустах обезьяна возится. «Ты что там ищешь, обезьяна?» – это крокодил спрашивает. А она отвечает: «Гры-бы». «Какие тут могут быть грибы, дура ты!» – говорит крокодил. А она ему: «Грыби отсюда, говно зеленое!»

Снова все засмеялись.

– Дурацкая шутка, – ответил Лева, однако улыбаясь, успокаиваясь и радуясь, что на него не сердятся из-за Оли, значит, вроде бы выходку простили. – Крокодил или не крокодил, но кто-то болотной тиной всю одежду мне запачкал.

– В лужах не надо спьяну валяться, – сказал наставительно Саша Паладин и вдруг хлопнул себя по лбу: – Эврика! Что же касается крокодила, то я понял, почему он тебе померещился. Помнишь, мы вчера ходили к Симке Корешкову, ну художнику из «Крокодила», из журнала «Крокодил», не смотрите на меня, как на Лео, я здоров, ну что ты не помнишь, ну тот, у которого в кастрюле двадцать семь бутылок было?.. Вспомнил?

– А? Да, – ответил Лева и захохотал своим обычным дурным басом.

Действительно, вчера они отсюда же и примерно в это же время отправились к случайному Сашиному приятелю, случайно же здесь встреченному, художнику, знакомством с которым Саша не то чтобы гордился, нет, но оно ему льстило – все же художник. Они так же зашли попить пива, только стояли не у забора, а за столом, а напротив них пил пиво маленький человечек в шляпе, чем-то похожий на Мандельштама, ноги у него под столом заплетались; вытащив пачку «Примы», он все никак не мог ее раскрыть, потом долго и упорно ронял сигарету на стол, поднимал ее, наконец прилепил ее к губе и тут обнаружил, что у него нет спичек, оперся о стол, мутными глазами посмотрел на стоявших визави Леву и Сашу и попросил прикурить. Тут Лева заметил, что Саша давно улыбается, глядя на маленького человечка. Оказалось, что они знакомы. Саша поднес тому спичку и спросил, где это он с утра успел так набраться, ведь еще нет одиннадцати. Семен Корешков ответил, что дома и что у него дома еще осталось целых полных двадцать семь бутылок. Ни Саше, ни Леве пить не хотелось, но двадцать семь бутылок произвели впечатление, и, переглянувшись, они решили, что распить на халяву бутылочку было бы неплохо. Да и вообще, сказал Саша, посмотришь, как живут художники, он здесь рядом, через дорогу. И они пошли к художнику, страхуя его с обеих сторон, потому что того заносило то в одну, то в другую сторону, он спотыкался, ноги у него заплетались и переплетались, и было непонятно, как они вообще его по земле носят. Жил он и в самом деле в доме через дорогу, за магазином «Минеральные воды», в старом, видимо, когда-то доходном доме, «на первом этаже», как пояснил художник, путаясь в слогах. Но, войдя в подъезд, они увидели, что к первому этажу еще ведет довольно крутая лестница, один, но большой пролет. Семен поднимался, роясь в карманах, роняя ключи, грозя все время рухнуть спиной вниз. Наконец они попали в квартиру. Как и следовало ожидать, она оказалась коммунальной, но помещение художника состояло из двух смежных комнатенок-пеналов: прихожей и жилой. В прихожей, в дальнем углу, лежала наваленная куча одежды: пиджаков, брюк, курток, рубашек и плащей, а также шапок, башмаков и сапог – на все времена года, вдоль стены громоздились газеты и журналы, разлохмаченные от времени. В жилой комнате стоял стол, очевидно, с остатками вчерашнего пиршества, пустыми тарелками, стаканами, огрызками хлеба и селедки. На стене висела полка – тоже с журналами и растрепанными книгами, над полкой были прикноплены картины Семена Корешкова, написанные акварелью, как он говорил, «для души»: взяточники с кривыми ухмылками и змеиными телами, бюрократы в дубовых креслах, дядя Сэм, высокий, бородатый, прикрывающий свой срам звездно-полосатым флагом, болото, в котором засела новая техника… На вопрос Левы, разве не опубликовал он эти картины в своем журнале и разве не на злобу дня они написаны, тот недоуменно пожимал плечами и соглашался, по-прежнему утверждая, что они написаны «для души». Под полкой стояла узкая кушетка, прикрытая разноцветным одеялом. С другой стороны находился комод, на котором тоже были навалены груды книг. Наконец Саша сказал, что хватит разговоры разговаривать, пора бы хотя бы одну бутылку достать, и Лева тотчас почувствовал, как во рту и в желудке наступило приятное ожидание. Маленький человечек нырнул под стол и, покряхтывая, вытащил оттуда большую кастрюлю. Саша с Левой недоуменно переглянулись. А Семен сказал, что да, полно бутылок, целая кастрюля полных бутылок. Он открыл крышку, и Саша с Левой увидели, что она забита большими пузырьками с каким-то лекарством. «В-вот, – сказал художник, доставая один из них, – полная бутылка. Р-реко-мендую. Настойка бояршника». Но они отказались пить с утра пораньше настойку боярышника и ушли, а теперь Лева думал, что вот уж кого воистину посетило Горе-Злочастье, но вчера, уже в дверях подъезда, сказал Саше, что у него от хозяина впечатление, что его «Крокодил» полностью использовал, съел, а отжимки, остатки, шкурку, шелуху выплюнул, что человека нет, одна оболочка осталась, которая живет только по видимости. «А мы чем лучше? – вдруг спросил Саша. – Пьем, что ли, меньше?» Лева похолодел: «Ты что имеешь в виду? У нас все-таки духовные запросы есть!» – «Что имею, то введу, – рассмеялся Саша. – Семен думает, что они у него тоже есть. Он же для души все рисует». Да, теперь причина, по какой ему померещился крокодил, вроде бы прояснилась. Но грустно стало от этого воспоминания. И страшно.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю