Текст книги "Час таланта"

Автор книги: Владимир Савченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Томочка, мне сегодня в город, на завод. Ты бы приготовила рубашку.

Вот, пожалуйста, обрадовалась Тамара, как он так ходит, а я так на него работай! Ты скоро выжмешь из меня последний атом!

Она снова визгливо засмеялась. Соседка тоже:

Ох, Тома, уж вы скажете!..

"А не поджечь ли мне дом? тупо думал Кнышко, отходя от них. Невозможно... ну просто все никуда не годится! Еще к "управдому" тащиться согласовывать... да что там соглашаться. Черт знает что!"

Он вошел в сарай, потрогал образцы: просохли. Бросил в чемоданчик свой инструмент: шпунт, скарпель, троянку, молоток, туда же сложил статуэтки, завернув каждую в тряпочку. И, как был в заляпанной спецовке, вышел со двора, хряснув калиткой. Григорий Иванович чувствовал, как тело его наливается грозной силой, хочет разрушать.

Улица была булыжная, одноэтажная. Тянулись в перспективу с обеих сторон дощатые заборы с калитками и надписями: "Осторожно, злая собака!" Многие калитки украшали поясные портреты "злых собак" работы Арефия Петровича; у псов был вдумчиво-проницательный вид будто они не лаяли по дворам, а по меньшей мере служили в уголовном розыске. "Халтурщик проклятый!" пробормотал Кнышко.

Через три квартала он вышел на бульвар Космонавтов. Липовая аллея, разделявшая его, была вся в свежей зелени и новеньких фанерных плакатах "Граждане, любите деревья! За поломку штраф". На детской площадке один пионер салютовал вместо руки ржавым прутом; такой же прут заменял голову гусю-лебедю. "Отбили и правильно сделали!" одобрил Григорий Иванович.

"Ничто никуда не годится. И я тоже. Я не художник, зачем прикидываться, я только этому учился. Могу замешать раствор, довести его до консистенции, вылепить экстерьер и фактуру... но зачем? Чтобы заработать на жизнь? Так не лучше ли прямо: кто желает нарисоваться, в две минуты ваш портрет сшибать полтинники? Халтура так халтура, нечего корчить из себя жреца искусств, бередить себе душу надеждой, будто что-то смогу выразить от Красоты Жизни. Или вовсе бросить это дело, пойти на завод? Хоть грузчиком, силы хватит. Так будет честнее..."

Но в глубине души скульптор понимал, что не сделает так, слабо. Где там бросить! А что скажут соседи, жена, Иван Арефьевич с Арефием Петровичем? Пересудов будет больше, чем о сброшенной с балкона даме. Да еще заключенный договор, взятый аванс, да привычка к вольному образу жизни. И на заводе будут кивать: Фидий из него не вышел, подался в подкрановые рабочие... Нет, он крепко завяз в своей жизни!

У проходной завода ревел компрессор, рабочие дырявили пневмодолбилками асфальт под канаву для кабеля. Один рабочий отложил молоток, кивнул скульптору они были улично знакомы. Кнышко поставил чемоданчик, спросил:

А... можно мне попробовать? Как его нажимать?

Давай попробуй, обрадовался нечаянному развлечению работяга. Вот ету нажимать, сюда давить, здеся долбить. Ну-кася?

Григорий взял молоток, упер его в метку на асфальте, нажал пуск. Поначалу было ощущение, что он держит в руках взбесившегося козла и долбит не асфальт, а себя. Остальные рабочие тоже отложили молотки, смотрели на потуги скульптора с веселым интересом. Но тот разозлился, насел на рукоять всем телом острие пошло в асфальт. Так он продолбил четыре дыры, распрямился, вытер пот: "Спасибо, хватит!"

А что, можешь, одобрил рабочий. Давай к нам в бригаду, прилично зарабатывать будешь.

С такими граблями полторы-две нормы шутя, поддал второй.

А что, может, и приду в бригаду, посмотрим, скульптор подхватил чемоданчик, чувствуя силу в руках.

Он направился было к проходной, но свернул направо. Там, на вымощенной квадратными плитами площадке, на пьедестале из бетона, высился желтоватый двухметровый брус мрамора. Вокруг дощатые мостки: завод пунктуально выполнял договор, все было готово для работы. Кнышко залюбовался мраморной глыбой: она походила на кусок старого льда, края тепло просвечивали под солнцем. "А не лучше ли ей стоять такой, как есть? Сейчас она естественно красива".

...Когда заводчане предложили свой мрамор, Григорий Иванович и обрадовался редкой удаче, и испугался. За всю практику ему только трижды довелось работать с классическим материалом. Он помнил, как всякий раз у него то ли от материала и инструментов, не изменившихся с античных времен, то ли от повторяемого в уме изречения Микеланджело: "В каждом куске мрамора содержится прекрасная скульптура, надо только убрать лишнее", возникало чувство существования вне времени, работы на века. Но одновременно возникало и связывало руки ощущение ответственности, боязни каждого удара и ничего путного не получалось. "И эту глыбу испорчу?.."

По разовому пропуску он прошел в админкорпус к товарищу Гетьману. У того был захлопотанный вид: он распекал снабженца, одновременно выговаривал по телефону начальнику охраны. Кнышко заробел и не столько самого Гетьмана, худого и остроносого старика в очках и, судя по дребезжащему голосу, со вставными челюстями, сколько значительно произносимых слов "план", "номенклатура", "документация"... Заместитель директора, поглядев варианты, сказал деликатно: "Сам я не берусь..." и пригласил по телефону в кабинет заводскую общественность. Явились еще два замороченных заводской текучкой человека: комсомольский секретарь и член завкома по культуре и быту. Получилась обычная неловкая ситуация, когда люди должны высказать ответственное суждение о предмете, в котором они не разбираются, о котором не думали и который им вообще до лампочки. Но вариант с намеками на модерн дружно забодали.

В брючках? сказал Гетьман, и у него выгнулись ноздри острого носика. В обтяжечку?! М-м... нетипично это для нас. В халатах у нас работают, уважаемый Григорий Иванович. И в шапочках. У нас, знаете, производственная стерильность на высоте.

Да-да, сказал завкомовец.

Электроника она требует, добавил комсомольский секретарь.

Вы сами походите по цехам, посмотрите, предложил Гетьман. Вам, художникам, надо плотней общаться с жизнью. Я вам сейчас выпишу пропуск в цеха... Он придвинул книжечку пропускных талонов, заполнил один. Тогда и решим. И уж я вас попрошу, товарищ Кнышко, вы постарайтесь сделать на совесть. Чтоб согласно договора. Ведь материал мы вам какой даем, видели?

Да-да, сказал член завкома.

Мрамор электротехнический среднезернистый, класс "А" по ГОСТу 629-41, увлеченно поднял руку замдиректора. Не материал, а огурчик, скульпторы о таком могут лишь мечтать. Это спасибо министерству, что сняло с нас заказ на распределительные щиты.

"Ага!" Григорий только теперь понял, почему это заводчанам загорелось украсить территорию мраморной статуей.

И он двинулся по цехам не для шапочного знакомства с жизнью, а больше чтобы уяснить, какую работу он здесь смог бы приискать себе на худой конец.

5. ПОЛДЕНЬ

В обед Юрий Иванович питался не дома, чтобы не общаться лишний раз с тестем и тещей, а в буфете или в заводской столовой. В буфете шел нескончаемый переучет, в столовой очередь и сверхскудное меню: только от чтения его Передерий ощутил во рту горечь горохового супа и промышленный вкус котлет. Он подумал и пошел на базар пить молоко.

Рынок встретил его разноголосым шумом. Алюминиевые репродукторы передавали эстрадный концерт. Из домика с вывеской "Птицерезка и разделка птиц" неслись исполненные предсмертной тоски куриные вопли. Среди торговых рядов и грузовых машин ходили домохозяйки со строгими лицами; они рассматривали яйца через кулак против солнца, прикидывали на руке ощипанных кур, называли цены, выстраивались в очередь за картошкой и мясом. Ветер гонял по базарной площади смерчики из пыли, бумажек и тополиного пуха.

Эт-то было лет-том, лет-том, эт-то было знойным лет-том, вырабатывал в репродукторе Райкин.

Юрий Иванович все это замечал и не замечал. Он выстоял небольшую очередь к хлебному киоску, купил булку, направился в молочный ряд. От момента, когда он вышел с завода, его не покидало ощущение, что надо что-то вспомнить. Что? Инженер напрягся. Ага, эта вспышка в бракованной трубке, белый жгут. Что-то в нем было не так. Да отчего же не так? спорил с ощущением Передерий. Ну, получился плазменный шнур. Где ему и получиться, как не при сильноточном разряде в газе?

В молочном ряду приход Юрия Ивановича вызвал оживление.

А вот ряженка, уважаемый!

У меня той раз брали!

А ось молоко свиже, жирне, не магазинне!

Он купил пол-литровую банку ряженки, это был наиболее питательный продукт. Банка была захватана руками, повертел ее с сомнением: "Не моют чертовы бабы. Ладно!" пристроился на пустом прилавке. Там уже питалось несколько заводчан. Передерий поздоровался с ними и, стесняясь нереспектабельной обстановки, принялся за еду.

Эстрадный концерт кончился. Алюминиевый динамик на столбе пикнул шесть раз: тринадцать часов.

В подготовительных цехах Григорий Ивановича встретил сумрак от обилия замасленного металла, от темных халатов рабочих, от серо-зеленой окраски станков и стен и сосредоточенный шум. Смачно чавкали прессы, жуя полосы оцинкованного железа и выплевывая, как шелуху, фигурные контакты. Взвывали, набирая обороты, токарные станки, ритмично прогромыхивали строгальные. Здесь работали преимущественно мужчины. И хотя многих из них Кнышко встречал на улице, знал лично, в цехе они были какие-то иные, малознакомые. На лицах у них было суровое сознание нужности делаемого ими. Люди трудились: и ценности создавали, и на жизнь зарабатывали и никаких сомнений в необходимости своих дел у них не возникало. "И мне бы так", позавидовал Григорий.

Он поднялся на второй этаж, в сборочные цеха. Стены из стеклоблоков, медицински белый кафель, кремовая окраска сборочных стендов, никель, вишневый линолеум, вымытый до блеска. Шеренги девушек в белых халатах и в белых же, плотно надвинутых на лоб, чтобы не выбивались волосы, шапочках, тоже сперва показались Кнышко одинаковыми, как и столы, за которыми они работали.

Присмотревшись, он расшифровал свое первое впечатление. Нет, девушки были разные: рослые и маленькие, худощавые и в теле, красивые и не очень, кареглазые, синеглазые, курносые, по-детски толстощекие или со строгим рисунком лиц, одни постарше других... Но общим было у всех какое-то спокойно-гневное выражение лиц. "Как у оскорбленных ангелов", подумалось скульптору.

Руки девчат быстро вкладывали и вынимали детали, нажимали, подводили, опускали, перекидывали. Глаза следили за движениями пальцев, перемещениями сборочных механизмов; выражения лиц не менялись. "Вот она какая, наша работа, как бы говорили лица, смотри в оба да поспевай". Только на медленно проходившего Григория девушки бросали взгляды: любопытные все-таки в поле зрения оказалось нечто живое, мужчина. Но глаза тотчас возвращались к деталям. Лишь в стороне от линии сборки, у аптекарски сверкающих вытяжных шкафов и водородных печей, где напаривали люминофор в трубки и серебрили контакты, девушки образовали вольные группки и даже судачили.

После мрачноватой сутолоки механических цехов сияющее рафинадное великолепие сборки казалось праздничным если бы не лица девушек. Григорий Иванович глядел на эти склоненные к столам лица милые, разные и чем-то очень похожие и чувствовал стеснение в груди. Девчушки столкнулись с прозой жизни: надо работать, зарабатывать. Делать, что скажут, жить обыкновенно... И как будто поняли, но не приняли ее. Работа чистая, аккуратная, не хуже, чем у других. И все-таки проза...

Он заметил двух знакомых, своих соседок; они на его памяти пробегали десять лет в школу. Подошел, поспрашивал, как работают, нравится ли, какие нормы, расценки. Девчата отвечали бегло, не отвлекаясь от дела. Кнышко отошел, чувствуя неловкость.

В конце цеха он сдал халат, спустился вниз, вышел на товарный двор трущобное нагромождение ящиков с надписями "Не кантовать", охапок труб разного сечения, досок, прутков; далее обоймами по пять высились разноцветные баллоны со сжатыми и сжиженными газами. Кнышко сел на ящик в позе роденовского "Мыслителя". "Так что же все-таки то?"

Крюк со стрелы автокрана свесился над ним перевернутым вопросительным знаком.

Поднаторевший в разгадывании сюжетных ребусов читатель наверняка смекнул, что неспроста подробно описаны дела и заботы этих двух персонажей с ними произойдет что-то такое, как и с Андреем Степановичем Кушниром. Справедливо. Иначе зачем автор переводил бы на них бумагу? Описывать неинтересную жизнь неинтересными словами? Не стоит она того. Человек каждый человек! должен жить ярко и выразительно, в этом автор целиком согласен с Дроботом.

Просто мы теперь иными средствами продолжаем его исследование. Логико-математическое описание проблем ущербно и никогда не даст полной картины. Это особенно справедливо при исследовании таких сложных явлений, как человеческие поступки.

Взять того же Кушнира. Ни логикой, ни математикой не объяснить, почему после выключения коррелятора он запел. Почему он, а не другой, не Михаил Абрамович, например? Несомненно, кое-какие отправные данные у него были. Во-первых, как упоминалось, голос. Во-вторых, работа настройщиком на баянной фабрике изощрила его слух, развила музыкальную грамотность. Но все же как-то оно не того: не пел, не пел человек и на тебе. Заголосил.

Или взять Юрия Передерия в эпизоде с забракованной трубкой, которую он от нечего делать испытал. Несомненно, что позыв к привычной деятельности: включать, засекать, измерять в известной мере был наведен коррелятором. Не прошелся же инженер колесом по комнате, не взялся ремонтировать микроманипулятор, который с марта лежал разобранный. Но пусть бы проверил в обычном режиме, как прочие трубки, так нет, подал аварийной силы ток, хотя и знал, что на него газосветные приборы не рассчитаны. Зачем? Просто так.

"Хочу не так", как говорят самые неуемные и дерзкие творцы на земле дети. Может быть, творческое начало и есть сохранившаяся в человеке детскость, подкрепленная знаниями?

Впрочем, все это гадание на бобах. По статистике ясно: накопившееся за время работы коррелятора количество информации должно выразиться в нескольких крупных всплесках и десятке-другом мелких. Но количество информации не сама информация. Да и вообще никакая статистика не объясняет человеческие поступки.

Здесь автору самое время поднять палец и произнести с видом многозначительным, первооткрывателя: человек странное существо! Но, кроме шуток, ведь действительно странное: каждому своему поступку он мысленно противопоставляет возможные поступки, которые мог бы совершить в данных обстоятельствах. И не важно, что они неблагополучны для него, рискованны, неприличны, а по объективной статистике маловероятны, они возможны, этим все сказано. Он мог так сделать, мог, не смертельно. Даже если и смертельно, все равно мог: другие-то смогли! А сделал не так. Или ничего не сделал, уклонился. И начинается загрызение совести, самоедство, запоздалое раскаяние и прочие прелести самоанализа, от которых иной, глядишь, и запил. Или совершил непродуманно возвышенный поступок, после которого знакомые начинают глядеть на тебя с опаской.

Избавится ли человек когда-нибудь от этой двойственности, от внутреннего драматизма своего поведения? Обещать трудно, скорей всего, что нет. Отделаться от этого можно единственным путем: лишить себя воображения и способности думать то есть перестать быть человеком.

Увиденное в цехе сборки непонятным образом взволновало Григория Ивановича. "Да... работа неплохая, ничего не скажешь. Да и не в ней дело. О том ли мечтала каждая из них: работа от сих до сих, прогулки по бульвару Космонавтов от сих до сих, разговоры о том, что кто купил или "А он мне сказал... А я ему сказала..." то есть тоже от сих до сих, кино и танцы от сих до сих. Потом замужество за тем, кто возьмет, поскольку парней в городе негусто. Не хорошо и не плохо, обыкновенно, жизнь от сих до сих... (А у иных и выпивка с матом, чтобы выглядеть современной, бесшабашная "любовь", чтобы выглядеть современной... попытка вырваться из "от сих до сих". Страшная штука обыкновенное, обыденное, бездарное хуже моих скульптур!.. А ведь каждая читала книги о себе, фильмы смотрела о себе, песни слушала и пела о себе, потому что каждый человек мечтает о необычном, выдумывает его или примеряет выдуманное другими. Потому что в необычном в ярких поступках, в драматической любви, в романтике риска, в творчестве жизнь. В нем, а не в болотном прозябании вполсилы!

Григорий поднялся, зашагал по двору, огибая предметы. "A я для них "колхозницу" поставлю. Не для них, для жирного заработка. И будут они посматривать на нее в перерыв, идя на смену или со смены, равнодушно, как на забор, понимая, что сделано и зачем. В том-то и дело, что они отлично чувствуют надувательский смысл показных красивых поз и оплаченных красивых фраз. они все чувствуют, понимают, эти девочки, поэтому и много их таких с мечтательной душой и неверящим взглядом. Да и как не понять? Поманили прекрасным, а сами посадили, сунули в руки пинцет или электрод наложить, дожать, включить, перевести, вынуть, наложить, дожать... Сто облуженных электродов 80 копеек, пятьдесят приваренных контактов 35 копеек... И это все? Вся жизнь, условио называемая "небывалый трудовой подъем?.."

Непривычны, трудны и отрадны были для Григория эти сумбурные мысли. Впервые в жизни он думал не о себе, не о веренице дел и забот, не о близких и думал напряженно, как будто от того поймет ли он души девчат-сборщиц, зависело что-то главное в его жизни. И эти мысли освобождали в нем высокие силы.

Ноги снова принесли скульптора к административному корпусу. Возле входа висела стенгазета "На посту", орган военизированной охраны завода. "С наступлением весеннего сезона, рассеянно пробежал Кнышко фиолетовые машинописные строки передовицы, резко возросла утеря пропусков. Если за пять зимних месяцев утеряно всего 94 пропуска, то за апрель м-ц и первую декаду мая м-ца утеря составила 52. Теряют, как правило, девушки, не имеющие карманов!"

При чем здесь карманы, пробормотал Григорий, ну при чем здесь карманы?! Ведь это девушки. И это весна. "Это май-чародей, это май-баловник веет свежим своим опахалом..." Май-чародей а не май м-ц, второй м-ц второго квартала! Бюрократы!

"Пропуска им не теряй в весенний сезон... выполняй, не опаздывай, не обсуждай, не то, не се размерили, заорганизовали до посинения! Он решительными шагами поднимался к кабинету товарища Гетьмана. Сами обиваем высокие чувства, порывы души, а потом сокрушаемся: откуда берутся вздорные, пошлые, ограниченные, мелкомстительные, не умеющие ни любить, ни жалеть? А это они мстят за отнятые мечты..."

А, Григорий Иванович! поднял голову от стола Гетьман. Ну, как познакомились?

Угу, кивнул скульптор, широким движением руки сметая со стола в чемоданчик свои образцы.

И на чем же вы порешили остановиться?

Потом поговорим, ответил Кнышко в дверях. Этот разговор тотчас выветрился из памяти. "Как же так, черт меня побери! Ведь когда я ухаживаю за женщиной да и просто разговариваю! то стараюсь, чтобы ей приятно и интересно было со мной. Самому хорошо, когда они улыбаются, оживлены, глаза блестят, румянец на щеках... в работе-то своей, в высшем своем общении, что же? Разве она не для того предназначена? Для этого, а не для упоминания в ведомостях и докладах, что на территории установлено урн чугунных литых двадцать, скульптур женских мраморных одна. Ах, халтурщик проклятый!"

Он вернулся на товарный двор, сел на прежний ящик, вывалил на асфальт из чемоданчика образцы, взял молоток хорошо подогнанный к руке молоток-киянку для работы по камню и расколотил все пять фигурок. "К чертям полновесные формы! К дьяволу выражаемый бедрами производственный порыв! К разтакой бабушке обусловленное договором содержание!" Ему сразу стало легче.

Пока Юрий Иванович утолял первый аппетит, ему было не до размышлений. Но когда в банке осталось меньше половины, воспоминание о необычной вспышке снова обеспокоило его.

"Что же там было не так? Картина послесвечения? Ну, люминофор после выключения тока светится еще, бывает, с секунду... Постой, но в голой-то части его не было! инженер замедлил движение челюстей. Да, после того, как щелкнуло перегрузочное реле... и ток, понятно, оборвался, белый жгут в этой части трубки еще был. А потом расплылся. Вздор! Передерий отставил банку, понимая, что это не вздор. Ерунда какая-то, так не бывает. Мне показалось. Рекомбинация электронов и ионов после ударной ионизации в разреженном газе длится не более тысячных долей секунды это во всех учебниках написано. Это все знают. Тысячные доли заметить глазом такое послесвечение нельзя. Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда!"

Юрий Иванович поймал себя на том, что весело издевается над благоразумными познаниями.

"Постой, а если все-таки показалось? В сетчатке глаз вспышка оставила раздражение, вот и... недаром потом перед глазами плавал черный жгут. Стоп-стоп! Черный то есть теневой. Это нормальная реакция глаза после того, как смотрел на яркое. Так что это еще ничего не доказывает".

Эт-то ничего, эт-то нич-чего, эт-то нич-чего не доказывает! непонятно на какую мелодию положил Передерий эти слова.

Чтобы проверить себя, он в упор глянул на солнце. Небо очистилось от белесой пелены, оно светило полным накалом. Отвел глаза в них, накрывая киоски и торговок, маячило круглое темное пятно. "Все правильно, колбочки-палочки истощились после яркого. А тогда в лаборатории, когда отключился ток... ведь так же было! Ведь видел. Но тогда... хо-хо! Выходит, рекомбинация здесь ни при чем?! Выходит, это невозможно?!"

Это была минута неизъяснимого наслаждения: Юрий Иванович расшатывал истины, был наравне с великими и именно в те их моменты, звездные мгновения, когда они были велики.

Почти бегом он пересек базарную площадь, торговый шум и там звучал в его ушах музыкой. "Неужели, черт меня побери?! Ведь этим такие люди занимаются, на такой аппаратуре, с такими теориями и вдруг!.. Хо-хо, таких послесвечении не бывает, наукой не предусмотрено. А вот захочу и будут!"

Тополя на бульваре выгнулись под ветром зелеными саблями. Бодрый ритм "Эт-то было лет-том, лет-том..." овладел инженером, он подмугыкивал в такт шагам. Пьяненькая бабуся стояла под высоким деревом, смотрела на трепещущие листья, кланялась и голосила:

Гой, тополя, и чого ж ты така выросла?! Гой, тополя, тополя!

И Юрий Иванович, только глянув в ее сторону, понял, что старуха и тополь ровесники, мощное дерево мера бабкиных годов, и она горюет-причитает о прожитой жизни, о невозвратимо утраченной молодости.

У проходной ревел компрессор, а поодаль темноволосый массивный мужчина в спецовке крушил пневмомолотком мраморную глыбу. И по музыке звуков, по могучей позе человека Передерий понял, что тот тоже пришел к важному замыслу и у него получится.

Он сейчас все понимал!

Человек с пневмомолотом у мраморной глыбы это был Григорий Кнышко. Тогда он вышел с завода с намерением больше не возвращаться ни сюда, ни к своему занятию. Но как раз кончался обеденный перерыв, работницы возвращались в цеха. Лица их были оживлены по случаю весны, солнца и короткого отдыха. Григорий остановился растерянно. "Ну, проявил честность... и все? Тебе от этого стало легче, а им? Для них-то ты ничего не сделал..." Он смотрел на их лица, стыдясь своего сильного тела, праздных рук. Девочки, мечтательные девочки идут жить, как жили. Растерянные, сомневающиеся, доверчивые, ищущие небанального, а потом махнувшие рукой: а, не все ли равно! Ах вы, дочки мои, несостоявшиеся любови мои, что мне сделать для вас?"

Он медленно подошел к глыбе неликвидного мрамора, соответствующего ГОСТам. Она сияла и светилась под солнцем.

"Лицо. Только лицо их".

Это был даже не замысел. Он увидел Лицо в куске камня то самое, с гневно-мечтательным изгибом губ и бровей, с вопросом и недоверием в расширенных глазах, вопросом к жизни и к себе. Он знал, что оно существует, живет там. Задача была простая: убрать лишнее. Освободить Лицо.

От возбуждения и жажды работать у скульптора затряслись руки. Слезы навернулись на глаза, слезы любви к этим девушкам, восторженного понимания. Он сейчас был готов на все, только бы они поверили в жизнь, в него... и, главное, в себя. Возбуждение не лишило рассудка, даже напротив обострило его. "Лишнего много. Его убрать работа большая, не на один день. А сделать надо сегодня, иначе..." С Григорием впервые было такое: он опасался спугнуть это состояние черновыми нудными делами, передышками. Или он это сделает сейчас, сегодня или никогда не сделает. "Как же быть?"

Рабочие, бурившие асфальт, ушли на обед. Только знакомец Кнышко кейфовал, подзакусив, в тени компрессора. Он с интересом смотрел на скульптора, окликнул:

Эй, поупражняйся еще с молотком, пока народу нет! Для Григория это был как голос с неба. Черт, а и вправду: отвалить начерно долбилкой, а затем чисто сделаю инструментом! Он засмеялся: выходило, что случившееся с ним сегодня уже подчинялось этому замыслу. Махнул рабочему:

Тащи его сюда!

Покрутив головой, тот поднялся, подхватил пневмомолоток, притянул вместе с шлангом.

Как это долбило вынимается?

А ты что, без него хошь? рабочий, забавляясь в душе, отпустил зажим.

У меня свое есть, вашим не чета... Скульптор вынул из патрона избитое долото с прикипевшими кусочками асфальта, добыл из чемоданчика щеголеватый шпунт, вставил, закрепил. Беги включай компрессор. И не скалься, работать будем всерьез.

Взревел компрессор. Григорий Иванович включил молоток, он затрясся в руках. "Держится шпунт!" Медленно, примериваясь, где начать, поднялся на мостки.

Еще одна трезвая мысль посетила его: "Эх, не захватил очки!" Но он прогнал ее. Сейчас Григорий знал даже то, чего не знал никогда: только от неточных ударов крошки камня могут попасть в глаза. А у него не будет неточных ударов.

6. ОСТАНОВИСЬ, МГНОВЕНЬЕ!

Федор Ефимович, выключив коррелятор, направился на завод. Как уже было сказано, он решительно не представлял, где произойдут точнее, где, как и кем будут произведены информационные всплески переходного процесса. Но рассудил, что наиболее вероятное место единственное в ближайшей окрестности, где находится много работающих людей, ламповый завод.

...Надо сказать, что это был теперь не тот Федор Ефимович, изменившийся: его изменил миг выключения прибора. Дробот загодя понимал, что, поскольку он оказывается в этот момент ближе всех, рядом, собственно, то переходный скачок может шарахнуть по нему сильнее всего; даже подумывал, не сделать ли дистанционную схемку. Но то ли этот чертов прибор его ослабил, то ли по обычаю всех изобретателей (особенно русских) полагаться на авось ничего не сделал. "Может, вообще никакого эффекта не будет, сердито думал Федор Ефимович, доставая из бачка запыленный пакет, извлекая оттуда прибор, а я буду подстилаться, перестраховываться. Важно ясное сознание и свободная воля... Ну-с!" Он перебросил рычажок тумблера на "Выкл."

И шарахнуло. Продлись это состояние подольше, хотя бы минуту, Федор Ефимович, скорее всего, из него бы уже и не вышел: грянулся на замусоренный пол в развалюхе, в туалетном чулане, и скончался бы от глубокого кровоизлияния в мозг. Сознание не помрачилось, напротив оно стало таким нечеловечески сияюще-ясным, что в секунды Дробот охватил им все сущее, понял великую простоту Жизни Мира и ту единственную причину, от которой пылают звезды, и смеется ребенок. И все в себе, все дела свои и вот это, с коррелятором, показались ему не имеющими значения пустяками, микроскопическим чем-то. Даже возникло чувство, что славно бы умереть сейчас, в таком состоянии, чтобы не возвращаться в обычную жизнь.

Словом, хорошо, что это был миг: Федор Ефимович перестоял его, прислонившись к стене, пришел в себя, спрятал прибор в портфель, вышел наружу. Но и хорошо, что он был: память о пережитом в эти секунды освещала всю дальнейшую жизнь Дробота.

Однако следует признать, что практической, для дела, проницательности это переживание ему не прибавило. Перед проходной Дробот без внимания миновал Григория Кнышко, который как раз налаживал пневмомолоток. На территории завода Федор Ефимович методично обошел и прислушивался, как соглядатай: нет, нигде ничего. Только люди показались ему более оживленными, энергичными, чем обычно, но, может быть, только показались?..

Он перекочевал в здание ЦЗЛ и, отчаявшись, начал нахально заглядывать в каждую дверь. Что Федор Ефимыч надеялся увидеть, он и сам не мог бы объяснить. Так он заглянул и в комнату Передерия, но увидел только, как парень в очках держит за плечи довольно симпатичную девушку, и, не желая мешать лирической сцене, прикрыл дверь. "Неужели ничего?" думал Дробот, выходя во двор.

А было так. Юрий Иванович вбежал в свою комнату, когда уборщица пожилая женщина с лицом в грубых мужских морщинах как раз выгружала в лоток содержимое мусорной корзины.

Стоп! гаркнул инженер и выхватил из лотка заветную трубку. Все остальное можете уносить.

Новости, неприветливо глянула на него уборщица, выходя.

Зося, Юрий Иванович от прилива энергии хлопнул в ладоши, Зосенька! Лаборантка, мирно читавшая у окна книжку, с интересом посмотрела на него: никогда она не видела своего начальника таким возбужденным, подтянутым, решительным. Дуй в цех и бери у них такие трубки. Чем больше, тем лучше. Если найдутся запаянные вовсе без люминофора сдуру у них это случается тащи и их.

Но... девушка широко раскрыла серые глаза, вы же сами говорили!..

Ну, говорил, говорил... мало ли что я говорил! Живо, одна нога здесь, другая там! И, когда лаборантка проходила мимо, переполненный чувствами инженер не удержался и от души шлепнул ее по круглому, хорошо обтянутому задику.

Юрий Иванович, ошеломленно остановилась Зося, я попрошу...

Но интонации ее противоречили словам: в них было куда меньше оскорбленности и больше заинтересованности ну-ка, ну-ка, на что ты еще способен?

На все, Зосенька! инженер взял ее за плечи, легко крутанул по комнате (в этот момент и заглянул Федор Ефимович). Как это в глупых песенках поют: "С неба звездочку достану и на память подарю"? Ну, а я для тебя зажгу здесь солнце. Всамделишнее. Только быстро!

Ну, если для меня-а!.. пропела девушка и исчезла. Передерий сразу забыл о ней. Он вставил трубку в контакты, повернул пакетник, взялся было за штурвал магнитного дросселя... но заставил себя успокоиться. "Стоп. Во-первых, надо запаять, иначе снова контакты подгорят, будут искры. Во-вторых, закоротим реле, нечего ему отключать ток в самый интересный момент". Он включил паяльник, затем нашел в хламе рабочего ящика подходящую медную пластинку, снял крышку с перегрузочного реле, зажал там пластинку контактными винтами.