Текст книги "Тупик"

Автор книги: Владимир Савченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

Он снова лег, закинул руки за голову.

"Ну а если мир не четырехмерен? Это ведь только мы сами замечаем четыре измерения, да и то четвертое для нас как в тумане... Пятимерен! Тогда то, что застыло по нашим четырем, может свободно изменяться-развиваться по пятому. Эге, в этом что-то есть!.. – Борис оживленно приподнялся на локте, но тут же и опал. – Ничего в этом нет. Все рассуждения для пяти, – шести– и вообще N-мерного мира точно таковы, как и для четырехмерного. И даже для трех– и двухмерного. Мир существует в таком-то количестве измерении – значит, все в нем уже есть. Свершилось. Мир существует, этим все сказано".

И чем глубже проникал Чекан в тураевскую идею (а чтобы оспорить, надо сначала понять), тем основательней увязал в ней мыслями, чувствами и воображением. Как муха в липучке. Как лось в болоте, от каждого рывка погружающийся все глубже. Скоро он совсем обессилел, не мог более мыслить крупно, вселенскими категориями; в голове возникал то образ черного, сухого, многоветвистого древа в серой пустоте, то образ сетей из магнитных лент каждая пробегает мимо своей магнитной головки Настоящего. "И зачем только я окликнул сегодня Стаську? – подумал Борис в вялой тоске. – Э, чушь: окликнул Стаську!.. Все записано: материальная ветвь-траектория моего наименования пересечется сегодня с траекторией, помеченной индексами " Коломиец С. Ф.", обменяется с ней некой информацией, а потом начнется необратимый процесс ее усвоения: воспоминания, обдумывания, оспаривания, дополнения... Пытаясь опровергнуть, только обогатил и развил эту мысль – на свою погибель. Чего ж тебе еще?.." Он лежал, чувствуя, как расслабившееся тело холодеет, деревенеет. Сердце билось все медленней. Дыхание слабело. Мыслей больше не было; чувство жалости к себе пробудилось на миг, но и его тотчас вытеснило: "И эта жалость записана..." На потолке желтым мечом прокрутился отсвет автомобильных фар, за окном проурчал мотор. "И это записано: и сама машина, и мои наблюдения отсвета ее фар. И то, что я об этом думаю... и даже то, что думаю, что я об этом думаю, – и так далее, по кругу. Выхода нет. Действительно, какая злая бессмысленная шутка – самообман жизни. Околевать, однако, пора..." Эта последняя мысль была спокойной, простой, очевидной. "Твой путь окончен. Спи, бедняга, любимый всеми... На надгробии, впрочем, напишут не "Ф. Берлага", а "Б. В. Чекан" с годами рождения и смерти – но это тоже все равно". В этой мысли не было юмора. Ничего не было.

Сейчас Борис находился в том, переходном от бодрствования ко сну, состоянии дремотного полузабытья, когда наша активная "дневная личность" постепенно сникает, а "ночная" – личность спящего живого существа, проявляющая себя во снах, – еще не оформилась. Это состояние безличия, как известно, наиболее близко к смерти.

Стасик Коломиец бежал через ночной город, путаясь в полах незастегнутого плаща, искал огонек такси. Шел третий час ночи, машин не было, трамваев и троллейбусов и подавно, и он то бегом, то скорым шагом одолевал квартал за кварталом по направлению к университетскому городку.

...Вернувшись домой после встречи с приятелем, он уже собрался было лечь спать, но, волнуемый нераскрытым делом, полистал учебник криминалистики. И набрел в нем на раздел "Психический травматизм", набранный мелким шрифтом, каким набирают места, необязательные для изучения. В вузе и потом Коломиец не раз собирался прочесть его, но все оказывалось недосуг. А теперь заинтересовался.

Авторы раздела анализировали случаи обмороков, истерических припадков и даже помешательств от внезапных сообщений о несчастьях, якобы приключившихся с близкими или с имуществом потерпевших; они рассматривали и еще более интересные случаи травм или болезней, образованных внушением: дотронутся, например, до кожи впечатлительного человека кончиком карандаша, а скажут, что горящей сигаретой, – и пожалуйста, у него на этом месте возникает ожог. Не обходили они молчанием и те – редкие, к счастью – случаи, когда эффект внушения или самовнушения приводил к смерти. ("Не переживайте, мамаша, сказал молодой врач пожилой мнительной женщине, которая подозревала у себя все сердечнососудистые недуги, – мы с вами умрем в один день". И случилось такое, что именно у него был скрытый порок сердца – и от внезапного приступа он умер во время приема. Женщина в этот день как раз пришла закрывать бюллетень, но как только узнала о смерти врача, тут же скончалась сама.)

Исследуя эти факты, авторы обращали внимание на то, что во всех случаях серьезные биологические изменения происходили в организме от информации, то есть от чего-то совсем невещественного и не несущего энергии; при этом главным оказывалась уверенность потерпевших в истинности сообщения.

"Елки-палки, а ведь это, кажись, то! – воспрял духом Коломиец. Психические травмы, психические яды – лишь другое название таких явлений: болезненное воздействие информации на организм человека. Суть в том, что человек глубоко убежден в истинности этой информации, верит в нее. И если она серьезна... а уж куда серьезней, общие представления о пространстве и времени, о жизни нашей как части жизни вселенной! Идея Тураева обнимает все это, логически объединяет – и все равно ложна, ошибочна. Да, так. Не знаю, как с точки зрения логики, но, если глядеть прямо, – не могут от правильной идеи о жизни, о мире люди, понявшие ее, отдавать концы. Ну, не могут, и все!.. Наука вещь правильная – может быть, даже слишком правильная, чрезмерно правильная... правильнее самой жизни: и тело в ней, в науке, материальная точка – хотя оно вовсе не точка! – и формы строго математические, и траектории... а они на самом-то деле не совсем такие, а бывает, что и "совсем не". Где-то я читал, что ошибочен чрезмерный объективизм, чрезмерный рассудочный рационализм. Наверно, так и есть: ведь наука, научное познание – это часть жизни; а не жизнь – часть науки!.. Идея Тураева охватывает все – но есть что-то мертвящее в ее чрезмерной правильности, в безукоризненной логичности. И этим она, видимо, настолько противоречит самой сути жизни, что... совместить одно и другое организм не может? Не у меня, правда, не у таких, как я. Мой организм смог, вынес, потому что мне эта теория, по правде сказать, до лампочки: я без нее обходился и далее проживу. А вот для них..."

"Да у него, почитай что, и не было жизни, помимо науки: все отнимал "демон проблем", – сказал ему тогда о Тураеве Евгений Петрович. И Борис толковал, что если отделить физику, то от личности А. А. Тураева мало что останется. И сам Загурский был таков же, и Хвощ – проблемы и идеи физики были их личными проблемами, наполняли жизнь. Вот для таких, вкладывавших в это душу и сердце, идея Тураева и обладала, наверно, убийственной силой. Вот они и... постой, а Борька?!"

И здесь Стасиком вдруг овладело то самое предчувствие, что и вчера, когда он, .отдав бумаги Хвощу, покидал Институт терпроблем. Оно-то и швырнуло, его в ночь, на пустые улицы.

"Ой-ой-ой-ой!.. – мысленно причитал он, пересекая Катагань по пешеходному мосту. – И как это меня с пьяных глаз угораздило! Поддался его напору. Физик-циник, как же! Бахвал он, мне ли это не знать? "Хорошо, когда в желтую кофту душа от осмотров укутана..." – и тому подобное. Ранимый, впечатлительный – мне ли не помнить, как он переживал скверные оценки, подначки ребят! И воображение у него действительно плохо управляемое, ай-ай-ай!.. А главное, он из того же куста, из теоретиков, которые постоянно такими вещами заняты... и пытаются во все проникнуть путем логических построений, моделей и математики. По разговору сегодняшнему видно было, что Борька всю душу вкладывает в поиск физических истин, ой-ой-ой! Как же это я?.."

Стась и сам не знал толком, зачем бежит и как сможет помочь Чекану. Просто хотелось быть рядом, убедиться, что он по-прежнему жив-здоров, или хоть растормошить, отвлечь, потрясти за плечи: брось, мол, сушить голову над этим!

В университетский городок он прибежал в начале четвертого. Все окна пятиэтажного корпуса аспирантского общежития, включая и окно Бориса на первом этаже, были темны; входные двери заперты. Стасик, подходя к окну Чекана, на минуту заколебался: "Ох и обложит он меня сейчас крутым матом. Ну да ладно..." Он постоял под открытой форточкой, стараясь уловить храп или хоть дыхание спящего. Ничего не уловил. "Тихо дышит? Или укрылся с головой?.."

Коломиец негромко постучал костяшкой пальца по стеклу: та! та! та-та-та! это был старый, школьных времен условный стук их компании: два раздельных, три слитных. Прислушался – в комнате по-прежнему было тихо. Сердце Стасика заколотилось так, что теперь он едва ли услышал бы и свое дыхание. Та! Та! Та-та-та!!! – громче, резче. И снова ничего.

Тогда он забарабанил по раме кулаком, уже не по-условному.

– Борька! Борис! – Голос Коломийца сделался плачущим, паническим. Открой, Борь!..

В комнате этажом выше зажегся свет, кто-то высунулся, в окно, рявкнул сонно и хрипло:

– Чего шумишь? Пьяный?

– Чекан здесь живет, не переселили?

– Здесь. Но раз он не отзывается на твой грохот, значит, его нет. Зачем всех будить! – Окно захлопнулось.

Стасик в растерянности стоял под окном. Все внимание его сейчас сосредоточилось на окурке, лежавшем у водосточной трубы. Окурок был соблазнительно солидный, свежий. Он поднял его, достал из кармана плаща спички, закурил, затянулся со всхлипом. "...Значит, его нет, – вертелось в голове. – В каком только смысле – нет?"

Докурив, стал ногой на фундаментный выступ, ухватился за раму и, вспомнив мимолетно, что недавно в сходных обстоятельствах ему доводилось уже так делать, взобрался на окно. Просунул в форточку голову, зажег спичку. Трепетный желтый огонек осветил приемник, полки с книгами, стол, два стула, неубранную измятую постель. В комнате никого не было.

Пахло серой.

...Автор сожалеет, что приходится описывать всю историю сразу, а не по частям, обрывая повествование на самых интересных местах. Не те времена: выкладывай до конца, иначе никто не примет написанное всерьез, не выручат ни образы, ни мысли... То ли дело было в прошлом веке! Вот, скажем, история Татьяны Лариной и Евг. Онегина – ну, помните, она написала ему письмо, а он приехал в их усадьбу в гости, а она испугалась и убежала в сад, а он тоже вышел в сад прогуляться. И...

...прямо перед ней,

Блистая взорами, Евгений

Стоит подобно грозной тени.

И, как огнем обожжена,

Остановилася она.

,А далее читателю, нетерпеливо предвкушающему сцену объяснения, автор преподносит:

Но следствия нежданной встречи

Сегодня, милые друзья,

Пересказать не в силах я;

Мне должно после долгой речи

И погулять, и отдохнуть;

Докончу после как-нибудь.

И это "после как-нибудь" растягивалось – и в силу творческой несуетности автора, и из-за слабого развития в те времена полиграфической промышленности на добрый год.

Или вот еще – это когда уже Евгений принялся ухаживать за замужней Татьяной, прикатил, улучив момент, к ней домой выяснить отношения:

...Но шпор незапный звон раздался,

И муж Татьянин показался.

И здесь героя моего

В минуту злую для него,

Читатель, мы теперь оставим

Надолго... навсегда.

Вообще вклад А. С. Пушкина в развитие детективного жанра не оценен еще по достоинству, как-то прошло это мимо критиков и литературоведов.

Неплохо бы, конечно, по примеру классика поманежить читателя годик-другой, придержав окончание этой истории, – да где там! Забудут, в кино пойдут. Так что ничего не поделаешь: сейчас будет хватающая за душу развязка с участием доблестных работников милиции.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

"Карась любит, чтобы его жарили в сметане". Это знают все – кроме карасей. Их даже и не спрашивали – не только насчет сметаны, но и любят ли они поджариваться вообще.

Такова сила мнения.

К. Прутков-инженер. Мысль No 12.

Борис Чекан в это время находился неподалеку, на бульваре Двухсотпятидесятилетия Академии наук. Сидел на скамье среди молодых, выезженных два года назад кленов, липок, ив, тополей – и боролся за свою жизнь.

...Тогда в комнате он засыпал с чувством обреченности, понимая, что не проснется, – угасал. Но, когда сердце замедлило ритм и стало сбиваться на обморочные провалы, непонятно откуда всплыла ехидная мысль: "Вот помру... а потом выяснится, что все не так: есть и жизнь и смысл ее. А?" Вероятно, это чувство юмора, стоящее над логикой и над серьезностию, и выручило его. Он собрал волю, поднялся с тахты: не спать! Сопротивляться!

Ночной воздух освежил голову, взбодрил. Но все равно было худо. "И это запрограммировано в моем течении времени: что буду стараться не уснуть, выйду из дома? Предопределенность охватывает все... Но зачем так сложно, если приговор ясен!"

Неподалеку от общежития был киоск, студенты и аспиранты покупали в нем сигареты и спиртное. Борис подошел, остановился: полки продавец, уходя, прикрыл оберточной бумагой, чтобы не смущать ночных гуляк, – но он-то знал, что там стоит. На стеклах киоска были датчики сигнализации от воров. "Так что? – обдумывал Чекан. – Разбить кирпичом стекло, быстро выкушать бутылку вина и бутылку водки – и ко времени появления милиции я уже буду готов. Ночь в вытрезвителе или в каталажке, свежие отвлекающие впечатления... а там, глядишь, просплюсь и отойду. И от физики отойду? Ведь из аспирантуры меня, понятное дело, выпрут. Что ж, не до жиру, быть бы живу!"

Под стеной соседнего корпуса он увидел в свете фонарей обломок кирпича подходящих размеров, двинулся было к нему, но его вдруг передернуло от отвращения: "Неужели это выход? В ответ на доводы высочайшей мысли превратиться в хулигана, в пьяного скота-и никаких проблем. Чем это лучше смерти? Нет, погодите".

Так он дошел до конца бульвара, сел на скамью, закурил. Пред-определенно, по Тураеву, вился дымок сигареты в неярком свете газосветных трубок. Предопределенно шелестели листвой деревья вокруг, обдуваемые застывшим по четвертому измерению ветерком. Предопределенно мерцали звезды.

"Логически ясная и .непротиворечивая идея: мир существует в пространстве и во времени. Даже короче: мир существует... ведь одно из двух: либо он есть, либо его нет – третьего не дано. Но ведь он же есть?.. – Борис огляделся: пятиэтажные и девятиэтажные дома, асфальт улицы и дорожек на бульваре, газоны, деревья, фонарные столбы, звезды – все было на месте, наличествовало. Желтый апельсин луны медленно выкатывался из-за зимнего бассейна. – Следственно, раз мир существует как цельность, то он есть. И то, что было, есть. И то, что наличествует, есть. И то, что будет, есть. И то, что нам ведомо в нем, и то, что неведомо. Цельность есть цельность, здесь нечего вертеть вола... Все?"

Мысль опять холодела и сникала. Тело сделалось вялым. "Не уснуть, не уснуть, – вертелось в голове. – Но рано или поздно усну – с мыслью об этом. Белка в колесе рано или поздно выбьется из сил. Психологический трюк Ходжи Насреддина, который велел горбуну, если он желает исцелиться, ни в коем случае не думать об обезьяне с голым красным задом. И тот изо всех сил старался не думать, не представлять ее... Вот так же, наверно, сопротивлялся, силился преодолеть эту мысль Степан Хвощ, пока от перенапряжения не лопнули сосуды мозга".

Бориса снова пропитал холодный логический ужас. Снова, как давеча в комнате, почудилось, будто кто-то доступный лишь мысли, незримый, окружил со всех сторон, навис и спокойно ждет конца.

Вдали показался прыгающий огонек фары. "Мотоцикл. Динамика, которая на самом деле четырехмерная статика. "Движенья нет", – сказал мудрец упрямо... Мотоциклисту хорошо, он не знает, что движения нет. Тураев прав: чего стоит наша наука, если парадокс Зенона до сих пор не опровергнут! Мотоциклы придумали, самолеты, ракеты... "Мы же видим, как они движутся, воспринимаем, чувствуем!" Но если глаза воспринимают одно, а мысль и воображение совсем иное – что верно? Глазами, ушами и прочими отверстиями мы воспринимаем частности. Мыслью – общее. Общее суть сложение частностей, усреднение. То есть получается, что даже и признание факта движения ничего не меняет: все движения и действия, вся суета жизни усредняются в нуль, в ничто. По большому счету движения нет..."

Чекан откинулся к спинке скамьи, чувствуя холодный пот по лбу. Выхода не было.

Мотоцикл проехал мимо, развернулся на перекрестке, въехал на бульвар и теперь приближался к Борису, в упор светя фарой. "Милицейский патруль, – понял тот. – Вот это да!.." Нервы его напряглись: в воздухе снова явственно повеяло тураевской предопределенностью – и не в идеях, а в плане практическом; Чекан вспомнил даже его образ "принципа наименьшего действия" – движения потока по руслу на уготованной для него местности. Ведь и часа не минуло, как он примеривался взломать киоск, напиться и быть забранным в милицию; если бы он это сделал, то по времени как раз сейчас и должен был по сигналу датчика прикатить за ним патруль. Но он этого не сделал... а патруль вот он!

"Ну что ж, можно и без киоска, – соображал Борис. – Сейчас я с ними заведусь, они меня в коляску, в отделение. Там выяснение личности, протокол, ночь в каталажке в изысканном обществе... Отвлекусь, забуду об этой проблеме, и минет меня чаша сия. Важно одолеть первое впечатление. Похоже, что действительно такое мое "русло" – хоть с киоском, хоть без, – что судьба сама открывает мне спасительную лазейку".

Посланцев судьбы в серой форме было двое. Они заглушили мотор, спешились, подошли. Разговор начали по-простому:

– Ты чего здесь сидишь?

Чекан отворил было рот, чтобы ответить в том же тоне: "А ваше какое дело? Езжайте дальше!" – и затем все пошло бы как по маслу. Но остановило презрение к себе: "Значит, трусишь? Готов юркнуть в любую лазейку от опасных мыслей?.. Может, это и записано на моей магнитной "ленте-жизни": всегда увиливать, петлять в насекомом страхе противоречий и больших истин? Тогда лучше сразу!.." Борис задумчиво смотрел на рослого сержанта. Вид у того был недовольный: полночи мотаются по городу – и ничего серьезного. Ясно чувствовалось намерение: хоть этого заберем... "Нет, спасибо, ребята, но с вашей помощью мне эту задачу не решить. Мысли может противостоять только мысль!"

И он повел себя очень корректно. Объяснил, что аспирант, живет в общежитии, что не спится, вышел поразмышлять на свежем воздухе. Показал удостоверение. Когда сержант потребовал дохнуть, дохнул с благоговением. Милиционеры завели свой К-750 и укатили.

Борис глядел им вслед, чувствуя, что победил что-то в себе, да и не только в себе. Ведь он должен был сейчас трястись третьим в коляске К-750. В двух вариантах. Туда вело "русло" по принципу наименьшего действия, туда тянулась лента его жизни, туда – все к тому шло. А он – вот он, здесь! Превозмог. Выбрал. Сам так решил. И к чертям предопределенность!

Он вскочил, пробежался в спринтерском темпе по бульвару, вернулся к той же скамье, чувствуя прилив энергии мыслей. "Да-да, конечно, логика, обобщения, третьего не дано... а почему, собственно, не дано? И почему, если уж на то пошло, обобщение всегда для нас более истинно, чем пестрый набор частных восприятии, из которых оно и составляется?"

"Мы – существа, конечные в пространстве и времени. И не такие уж крупные. Ограниченные и смертные, это уж точно. Струйки материи метрового сечения в гигантском временном потоке имени Тураева и Загурского, мир с ними обоими! Вокруг бесконечно сложный, разнообразный мир, который непрерывно накачивает нас впечатлениями. А мы их воспринимаем, запоминаем, сравниваем и обобщаем. Вот в этом все дело: почему обобщаем, зачем это надо? Почему, почему, почему?.. Да потому что часть меньше целого. Целое – весь воспринимаемый мир, малая часть его – мы сами от рождения и до смерти. А то, чем я воспринимаю, обдумываю и запоминаю, малая часть моего существа: другими частями-органами я передвигаюсь, хватаю предметы, перевариваю... работы хватает. Стало быть, природа обобщения – самого главного в разумной деятельности – в конечности нашей. Наш рассудок – продукт нашей ограниченности и малости!"

Борис расхохотался, закинув голову к звездам. Приятно было чувствовать освобождение. Он снова думал напряженно, до стука в висках и пота на лбу – но не было больше паники в мыслях, страха. Он просто не хотел утерять мысль.

"Вот так и получается. Мы вынуждены обобщать, сиречь усреднять, сводить сложное к простому, разнообразнейшую реальность к упрощенной модели. Иначе запутаемся. И кто ловчее это сумеет, кто больший участок мира охватит мыслью, выделит общее, тот и умнее. Такой и авторитетней, он и жить лучше будет... Но сакраментально, что на этом мы и запутались: стали принимать стремление нашего ограниченного ума обобщить-упростить впечатления от мира – за объективную простоту мира. Даже самые сильные умы человечества могли – особенно в эпоху до появления ЭВМ – оперировать только с чем-то достаточно простым и определенным. Вот и хочется нам, ужасно хочется, чтобы все было определенным и простым, чтобы по Аристотелевой логике, где третьего не дано... хотя по опыту знаем, что бывает дано и третье, и седьмое, и... надцатое. Желание простоты мы принимаем за действительную простоту мира: ну, если не в воспринимаемых проявлениях, так хоть в основах своих он должен быть прост. Он обязан быть таким!"

"А между тем мир нам решительно ничем не обязан. Какой есть, такой и ладно, и на том скажите спасибо. Это мы ему всем обязаны. Нет оснований считать, что он устроен просто и разумно, что он вообще "устроен". Больше того, нельзя даже утверждать категорически, что он существует. Да, как это ни неприятно для нашего ограниченного рассудка, но третье дано: мир и существует, и не существует. Он непрерывно возникает в настоящем, исчезает в прошлом, вновь возникает – когда таким же, когда слегка измененным... а бывает, что и вовсе набекрень. Ведь понятие "существования" (а оно, как и все определенные глаголы: есть, наличествует, имеется, – продукт нашего мелкого опыта и ограниченного мышления) строго применимо только к застывшему, неизменному ибо всякое изменение есть крен в сторону исчезновения того, что было, и возникновения иного... Бытие – это Становление".

Тело затекло от долгого сидения. Борис встал, потянулся, огляделся – и вдруг заметил, почувствовал непонятно как, что вокруг него и идет это самое становление, непрерывное сотворение мира жизнью. Действительно, шла к утру живая весенняя ночь. Деревья только прикидывались спящими, а на самом деле пробудились после зимы и сейчас гнали вверх под корой, по всем ветвям и побегам соки – чтобы распуститься, расцвести, дать семена, вырасти выше... жить. "Вот ведь оно – настоящее-то древо познания, – подумал Чекан, – а не сухая коряга. Оно меняется". И легкий ветерок, понял он, лишь для порядка прикидывается движением воздуха от разности температур, а на самом деле он тоже живой, ласково гладит кожу, ершит волосы и юную листву. Жизнь – логически необъясненная и не нуждающаяся в обоснованиях – была во всем: и в ветерке, и в движениях соков в деревьях и крови по жилам Чекана, и в полете планет и звезд.

"Что и говорить, он не очень-то приятен для теоретического мышления, этот мир, который существует-несуществует, в котором ничто строго не задано ни предыдущим, ни последующим и нельзя сбросить со счетов ни случай, ни волю и решение человека, в котором не всегда уместны "потому что" и логические правила игры, в котором противоречия всегда в борьбе и редко в единстве... словом, такой диалектический мир, что хоть ложись и помирай!"

"И они померли, эти трое. И меня едва за собой не потянули, потому что пока я отражал логику тураевской идеи логическим же оружием, я был кандидат в покойники. Померли, потому что верили в свой теоретически безупречный, но все-таки искусственный – а поэтому и мертвый – мир, больше, чем в реальность. Они были разные люди: физик-поэт Тураев, утонченно наслаждавшийся мыслью и загипнотизировавший себя ею, друг-почитатель Загурский, оформитель и популяризатор его .идей, Степан Степанович Хвощ, обойденный в своем стремлении сотрудничать и почитать (и только в последний день своей жизни дорвавшийся до "первоисточника"). Но общим было то, что все трое воспринимали или отвергали новые идеи не только рассудком, но и чувствами, сердцем. Такова специфика работы ученого: долго размышляя над какой-то проблемой, пропитываешься ею. В психологии это явление называют "возникновением доминанты"...

Сейчас Борис, сам того не замечая, размашисто шел посередине пустого шоссе в сторону Катагани.

"Нет, конечно, были и привходящие моменты. Для Тураева – то, что он автор новой теории, автора свое произведение всегда пленяет. Был и момент, воспитавший в нем веру в предопределенность: то, что он Тураев-II, Тураев-младший. Он не хотел быть вторым, искал свой путь в жизни, хотел в летную школу... но батя воспрепятствовал, и он стал наследным принцем в физике. У Загурского – вера в провидческую правоту шефа да плюс впечатление от его смерти: он ведь быстро понял, отчего умер Тураев, не мог не понять. Для Хвоща к пиетету прибавилось впечатление от двух смертей... Мне, бедному аспиранту, в этом смысле вообще полагалось не трепыхаться, сразу заказывать гроб! Но главное, идею, что материальный мир весь сразу записан в геометрическом четырехмерном пространстве, они не могли не принять. Мир должен быть прост – и чем проще идея его устройства, тем она гениальнее. И они сразу впитали в себя некритично образ математического мира, в котором все произошло, книга Бытия написана, прочитана и захлопнута.

Ну а дальше пошла борьба двух доминант: объемлющей мир, отвечающей на все вопросы, пропитавшей психику идеи Тураева (будь она частной, все, пожалуй, обошлось бы) – и столь же всеобъемлющего, извечно пропитавшего нас чувства жизни. Темного, безрассудного – поскольку оно свойственно и червю, и букашке чувства, но бесконечно более мудрого, чем любая логика. Эти доминанты начисто отрицали друг друга. С ощущением предопределенности жить нельзя: либо ты уничтожишь в себе это чувство-мысль, либо она придавит и прикончит тебя... Загурский и Хвощ, наверно, тоже сопротивлялись, оспаривали, действуя обычным оружием ученого, – но от этого идея только сильнее укреплялась в них: до той стадии, когда они каждое свое движение, каждый вздох и удар сердца стали понимать как нечто заданное извне, не свое, мертвое. И это был конец".

Чекан вспомнил, как и сам он несколько часов назад лежал в комнате, постепенно слабея умом и телом, как ледянящая логика идеи Тураева вытесняла жизнь из его мозга, – вздрогнул, зябко повел плечами. Он уже вышел к реке и сейчас с высокого берега видел, как начинается утро: побагровело, накалилось небо на юго-востоке, алые с сизым облака в том месте, где вот-вот должно появиться солнце, встали торчком, будто их расшвырял огненный взрыв. Звезды растворились в голубеющем небе, только Венера блистала правее алых облаков, сопротивляясь рассвету. Город на том берегу, в низине, был залит туманом; из него выступали верхние этажи зданий, заводские трубы да еще всплывали на улицах покатые, как у китов, крыши троллейбусов.

"И ведь как странно выходит, – думал Чекан, наблюдая поднимающееся за домами солнце, – начинает человек подвергать жизнь умозрительному анализу, и все у него не слава богу: то юдоль слез и печали, то "пустая и глупая шутка", а то и вовсе не жизнь, а мертвечина о четырех измерениях, сухое древо. Да ведь вот она, жизнь. Несовершенная, далекая от умозрительных идеалов... так ведь все равно: это же все, что у нас есть! Привет, несовершенное Солнце в лохматых протуберанцах! Здравствуй, пыль, попираемая ногами! Привет и вам, розовые волнишки на реке! Здравствуй, Жизнь – волна становления, здравствуй, мир существующий-не-существующий! Меняйся дальше, ничего, мы уже привыкаем. Ты не познаваем до конца – тоже ничего, значит, будет еще много "кризисов физики" и иных наук; так даже интересней, многосерийной. Окостенелое застывшее знание опаснее всех кризисов... Привет, ветер, листья на деревьях, привет, река! Нет никого, кто намертво предписал, как вам дуть, шелестеть, течь... как шагать мне. Потому что в свободе воли Жизнь, в стремлении и движении вечном. И да будет так!"

Через мост полз на эту сторону первый погромыхивающий трамвай. Поднявшееся солнышко пригревало. Борис размеренно потянулся, зевнул и зашагал к трамвайной остановке. Ему необыкновенно захотелось спать, а бояться теперь было нечего.

– Как – все? – разочарованно воскликнет иной читатель, измерив взглядом остаток текста. – А где еще один труп? Было обещано четыре. Деньги обратно!

...Нет, но окровожаднели ныне читатели (они же зрители) до последней крайности. Ведь каких людей положил – и без единого выстрела, и не ради каких-то там банкнот или бриллиантов, а во имя идеи... и все мало? А мысли, а коллизии, а пейзажи, а восход солнца, а... нет, им подавай труп.

Ну ладно. Пятьдесят три года спустя доктор физико-математических наук, профессор в отставке Борис Викентьевич Чекан, простудившись зимой на рыбалке, умер от коклюша.

Как говорил самый проницательный персонаж данной истории Андрей Аполлонович Мельник: "Все, между прочим, умрем – так, значит, это самое!"