Текст книги "Тупик"

Автор книги: Владимир Савченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Сейчас аспирант последнего года обучения Б. Чекан, склонив к правому плечу кудлатую голову и морща в улыбке живое и с правильными чертами, но, к сожалению, густо веснушчатое лицо, рассматривал младшего следователя горпрокуратуры С. Коломийца, который, в свою очередь, умильно щурил глаза, разглядывая его.

– Что, хреновая у нас с тобой жизнь? – спросил Чекан.

– А... как ты догадался? – спросил Коломиец.

– О себе знаю и так, на тебе это написано крупными буквами. Самое время раздавить бутылочку сухого, а?

– Пошли, – сказал Стась.

Несколько минут спустя они сидели в летнем павильоне "Волна" и, закусывали, выясняли, кто кого из земляков видел да что о них знает. Борис вспомнил, как минувшим летом он отдыхал в родимом Переяславле и убедился, что все их знакомые девочки уже не девочки, а дамы и мамы, полнеют и стареют, к лучшему изменилась только Люська Носатик – да и та благодаря пластической операции. Эта тема скоро исчерпалась, и они, выпив по второй, принялись изливать друг другу души. Изливал, собственно, Чекан.

– Понимаешь, заели богопоклонники! Ну какие, какие!.. Те, что истово верят в физического бога, установившего законы природы. Нет, конечно, официально они не богопоклонники – материалисты и вполне на платформе. Недаром же во введении или в первой главе монографий и учебников они ведут пышные речи об объективной реальности, о первичности материи, вторичности сознания... и прочая, и прочая. Как говорил Полесов из "Двенадцати стульев", глядя в глаза Остапу Бендеру: " Всегда!" И поскольку присяга произнесена и принята, считают не столь важным, что пишется в остальных главах, – а там-то самая соль!.. Ты человек отдаленный, тебе физика кажется отлично слаженной наукой, а вблизи, куда ни копни, мистика. Бог. Вот тебе простой пример: в ускорителях разгоняют элементарные частицы, ударяют их о мишень или друг о друга – и так получают новые искусственные частицы. Всякие: мезоны, антипротоны, альфа-лямбда-сигма-минус-гипероны... За некоторые даже Государственные премии дали, а уже статей, докладов, монографий о них – уйма. И как по-твоему, на сколько частиц разбогател наш мир в результате этой бурной и дорогостоящей деятельности? – Борис вперил взгляд в Стасика.

– На сколько? – спросил тот.

– Ни на одну. Ни одной не прибавилось. Все искусственно полученные частицы распадаются или аннигилируют... А чего бы, казалось, какого черта! Природа решительно не против, что растет число всяких предметов, созданных людьми, что растет число и самих людей... хотя человека создать куда легче, чем антипротон! – а громаднейшее, десять в сорок какой-то там степени число элементарных "кирпичиков" оказывается заданным с точностью до одного. Мистика! И что ответствует на это строгая наука? – Борис откинулся на стуле, прикрыл глаза, продекламировал: – "После рассмотрения этих вещей мне кажется вероятным, что Бог вначале сформировал Материю в виде цельных, массивных, твердых, непроницаемых Частиц, – артикуляцией он выделял априорные, с большой буквы, понятия, – с такими Свойствами и Пропорциями в отношении к Пространству, которые более всего подходили бы к той цели, для которой Он создал Их... Нет обыденных Сил, способных разрушить то, что сам Бог создал при Первом Творении... Из факта существования Мира следует поэтому, что изменения материальных вещей могут быть приписаны единственно Расщеплению и установлению новых Связей и Движений этих Вечных Частиц". Уфф!.. – Борис отхлебнул из бокала. – Ты думаешь, это Библия? Нет, дорогой, "Оптика" Исаака Ньютона, она и дает единственное – до сих пор! – объяснение казуса.

– Ну силен! – восхитился Стась.

– Кто, Ньютон?

– Нет, Борь, в данном случае ты. Наизусть шпаришь.

– Ну, дорогой, ты ведь тоже назубок знаешь уголовный кодекс или там процессуальный. А у нас это тот же кодекс, тот же талмуд... Да не только с частицами так – возьми любой фундаментальный физический факт или закон: почему он такой? Почему существуют все эти экспоненты, параболы, константы – чтоб нами интересней было экзамены сдавать, что ли?.. Ты не поверишь, но чем дальше я вникаю в свою родимую науку, тем более она кажется мне похожей... ну, на этакий Пантеон физических верований, что ли, на полную коллекцию религий. Неспроста ведь слово "теория" у древних греков означало не только исследование, но и мистическое видение. Вот смотри: механика – это вроде христианства с богом Ньютоном и его первым пророком, заместителем по большим скоростям Эйштейном. Электродинамика – это, так сказать, полевой ислам, возглавляемый аллахом Максвеллом. Квантовая физика уже больше смахивает на индуизм с многими богами, где каждый перед другими шапку не ломает: уравнение Шредингера – бог, принцип Паули – бог, соотношение Гейзенберга – бог, постулаты Бора – все боги... дельта-функция Дирака – ну, это вообще символ веры вроде троеперстного креста! А ядерная физика и физика элементарных частиц – это совсем темное дикарское язычество, где каждое свойство новой или даже старой частицы, каждый опытный факт – божок, дьявол, дух, леший в подполье и прочие домовые. Все это не выводится из первичных идей, а просто сваливается на голову неизвестно откуда. Вот ты смеешься...

– Не смеюсь я, – сказал Стась. Он не все понимал в гневной филиппике Бориса, но видел, что тот бодр, бурлит мыслями и чувствами, заряжен жизненными силами – жив-здоров, ничего плохого с ним не делается и не сделается. Это было приятно, и Коломиец улыбался.

– Вот ты смеешься, – продолжал Чекан, долив в бокалы себе и приятелю, – а не понимаешь, что все это очень серьезно. Ведь главное не то, что много непонятного, без этого наука не обходится, а то, что непонятное возводится в ранг Объективной Реальности, которую понять нам не дано. Так, мол, есть – и все. Это-де фундаментальные законы, фундаментальные факты, фундаментальные константы, а под фундамент копать нельзя, иначе здание физики обрушится. Весь Пантеон... Достаточно-де того, что мы можем описать эти явления математически, уравнениями. Но ведь уравнения, если они сами не выведены, а угаданы... это нынче такая мода в физике: угадать математический закон для нового явления, "Угадайка, Угадайка, интересная игра!" – они и сами физические "боги"! Вот ты думаешь: нашел из-за чего нервничать!..

– Да не думаю я!

– Думаешь, думаешь, я лучше знаю! Но понимаешь ли, вопрос признания или непризнания бога – он не только физический и академический, он касается смысла человеческого существования. Мы от него уходим в текучку, в исследование частностей, в выгодные применения своих познаний... а надо все же договориться до полной ясности. Если мы признаем априорность, несводимость к чему-то более простому и общему "фундаментальных" фактов и законов природы, то тем мы явно или неявно, не в первой, так во второй или третьей главе, признаем существование бога. Не на облаке и с бородой, какого в храмах малюют, но все равно – некое высшее существо, ньютоновского бога-мастера. Он-де создал для своих целей... пардон, Целей! – строго отмеренное количество Частиц, собрал из них приборчики-атомы и молекулы, а из них тела... и наши тела, заметь! распределил все это по своему вкусу в пространстве и времени, запрограммировал своими "мировыми законами" все сцепления-расцепления – и делает то, что ему надо, что ему интересно! – Чекан раскраснелся и жестикулировал в опасной близости от бокала. Стасик отодвинул его. – А что не надо, не делает – и нам не дает. И все мы при таком взгляде получается марионетками, никакого смысла в нашей созидательной и познавательной деятельности нет... все не мы делаем, а с нами делается, вот ведь как!

"Ты смотри, – подумал Коломиец, уловивший в последних фразах приятеля что-то близкое к мыслям Тураева, – к тому же подошел, хоть и с другого конца. Действительно, выходит, злая проблема".

Официантка принесла им два борща и тем прервала беседу. Но ненадолго.

– И чего это я вздумал плакаться тебе в жилетку о таких делах! – удивился, отодвигая пустую тарелку, Борис. – Оно тебе надо!.. ("Может, и надо", подумал Стасик.) Воистину, у кого что болит, тот о том и говорит. Изложил я, знаешь, эти соображения своему шефу – профессору Парфентию Петровичу Ворвуле, завкафедрой квантовой механики, заслуженному деятелю науки и техники, прошу любить и жаловать! – предложил вместе написать статью. Шумная была бы статья с последующим спором, треском... да где там! Милейший Парфентий Петрович ручками замахал: что вы, Борис Викентьич, это спорно, рискованно, неразумно вам накануне подготовки своей диссертации к защите возбуждать вокруг себя научные страсти. Вот защититесь, тогда... словом, не умничай, будь паинькой и в награду тебя признают ученым. А мне после этого и диссертацию-то расхотелось доводить. Признать-то меня признают, только буду я не ученым, а узким... таким, знаешь, узким-узким, как лоб кретина – специалистиком по той же КМ. Э!..

Чекан пригорюнился, разлил по бокалам остатки вина. Допили.

– Слушай, Борь, – жалостливо глядя на него, спросил Коломиец, – а зачем ты вообще делаешь эту диссертацию?

– Ну? – тот поднял голову.

– Что – ну?

– Ну дальше, гони соль! Ты же рассказываешь анекдот?

– Нет, какой анекдот! Я всерьез спрашиваю: зачем ты в это дело влез?

– Ха, привет! А что я, хуже других?! – Борис замолчал, покрутил головой и расхохотался. – А вообще действительно... со стороны должно выглядеть диковато: здоровый мужик, пахать мог бы, лес валить – а черт те из-за чего переживает, занимается сомнительной, с точки зрения общественной пользы, деятельностью, хочет снискать... Бросил бы! Не брошу, что ты, не смогу. И не из-за надбавки и прав. Из-за идеи, из-за истины... Я брошу, а какой-то там Власюк или Ромоданов – слабаки, достоверно знаю, я их на семинарах долбал! выйдут в большие? Нет уж, простите.

Он подумал о чем-то, улыбнулся.

– И вот, знаешь, все мы так: толчемся на пятачке своего знания и своих проблем, тесним друг друга, даже злобствуем, каждую малость принимаем близко к сердцу, а обойтись друг без друга не можем, бросить – тем более. ...Так что, дорогой Стась, это только со стороны наука кажется храмом, в коем все чинно и благолепно, а копни поглубже, обнаружишь такое кипение страстей, что ой-ой!.. Вот, скажем, эти мои соображения о "божественном" в физике – можно ведь спокойно отставить: разберутся-де и без меня, жизнь принудит. И сейчас уже многие думают, спорят. Но как это, простите, без меня?! Я, знаешь, даже к академику Тураеву намеревался с этим идти. Он мужчина был масштабный, крупных противоречий в знаниях не пугался... Если бы поддержал – бросил бы я и диссертацию, и милейшего Парфентия со всеми его званиями и аксельбантами, ушел бы к нему в институт. Как вдруг – бац! – "с прискорбием сообщают..." Нет Тураева.

– Ты его хорошо знал? – оживился Коломиец.

– По работам – да. Лично – почти нет, лекции его слушал да некоторые доклады. Вопросы задавал.

– И что, по-твоему, он собой представлял – как человек и как ученый?

– Как тебе сказать... Он, конечно, тоже был из богопоклонников, верящих в разумное и простое для описания устройство мира. У старшего поколения физиков это, видимо, в крови. Но – я же говорю, он был человек с размахом, искал общее. Грубо говоря, его физический бог не мельтешил, не разменивался на частные закончики – тяготения, электромагнитной индукции, термодинамики – а установил какой-то один, крупный, всеобъемлющий, который мы и не знаем. Его он и искал, во всяком случае, его последняя идея о геометризации времени к тому и вела... Слушай! -спохватился Борис, остро взглянул на Стасика. – А почему это тебя вдруг заинтересовало? Постой-постой, может, ты объяснишь эту чертовщину: вчера некролог о Тураеве, сегодня "с прискорбием извещают" о Загурском... Хороший, кстати, был человек, студенты особенно будут горевать; у него был лозунг: "Загурский на стипендию не влияет". Так в чем дело?

– Завтра еще один некролог будет, – меланхолично заметил Коломиец, – о Степане Степановиче Хвоще, ученом секретаре института.

– Фью-у! – присвистнул Чекан. – Руководство Института теорпроблем – все подряд! То-то всякие сплетни гуляют; что покушение, диверсия, что прокуратура ничего найти не может... А секретарь нашей кафедры Галина Сергеевна, напротив, уверяет, что всех уже арестовали.

– Какое покушение, кого арестовали! – досадливо скривился Стась.

– Погодь, а почему ты в курсе? Тебе что, поручили расследовать?

– Угу... – Коломиец решил не уточнять, как вышло, что ему "поручили".

– Иди ты!.. – умилился Борис. – Ну, молоток, поздравляю, такое дело доверили! Далеко пойдешь.

– Может быть, даже слишком далеко, – вздохнул Стасик. – Как говорится, на легком катере к такой-то матери.

– Ото, а что это ты так? То-то я заметил, что походка у тебя не наша.

Мимо проходила официантка. Коломиец тронул ее за рукав: "Еще бутылочку, пожалуйста" – и за второй бутылкой, как на духу, рассказал все приятелю.

– Ну, дела-а... – протянул Чекан. – Такого еще не бывало. Верно я тебе говорил про подспудное кипение страстей в науке – за внешним-то бесстрастием. Не совсем он психически устойчив, научный мир. Узкая специализация! Вообще любая ограниченная цель – будь то даже научное творчество, поиск истины деформирует психику. Но не до такой, простите меня, все же степени! Бзик – это понятно, это бывает. Но чтобы наповал... Стась, может, здесь что-то не так, а?

– Что не так?

– Не знаю... Слушай! – У Чекана зеленовато блеснули глаза. – Дай-ка мне эти тураевские бумаги, а?

– Что?! Иди-иди... – Коломиец даже переложил портфель с соседнего стула себе на колени. – Не хватало еще, чтобы ты на этом деле гробанулся. Что я твоим родителям скажу!

Но Борис уже воодушевился и теперь всю свою эмоциональную мощь, которую перед этим расходовал вхолостую, на абстрактную – без фамилий и юридических фактов – критику положения в своей науке, он направил на ясную и близкую цель: заполучить заметки. В паре Борька – Стаська в школьные времена он был заводилой, товарищ ему во всем уступал, и сейчас он тоже рассчитывал на успех.

– Да бро-ось ты, в самом деле, внушили вы там себе бог знает что! – начал он. – Ну посуди трезво, если способен: вот я сижу перед тобой – молодой, красивый, красномордый... и оттого, что прочту какие-то бумажки, вдруг околею?! Анекдот!

– Те были не менее красивы, чем ты. А Хвощ так даже и красномордый.

– Ну хорошо, – зашел Борис с другого конца. – Ты-то сам прочитал эти бумаги.

– Конечно, и не раз.

– Ну и жив-здоров? Температура, давление, пульс – все в порядке?

– Э, так ведь я другое дело. Я не физик.

– Нет, дубы вы все-таки там, в прокуратуре, извини, конечно, – сил нет! Что твой шеф, что ты. Для вас все физики на одну колодку – вот и поделили мир на две неравные части: одни, физики, прочтя заметки Тураева, все понимают и умирают, а другие, нефизики, ничего не понимают и остаются живы. Боже, как примитивно! Ведь в физике столько разделов, направлений...

Коломиец, хотя сердце его по-мальчишески таяло, когда Борька устремлял на него просящие зеленые глаза, решил быть твердым как скала.

– Между прочим, пока так и было, физики, прочтя, умерли, нефизики остались. И не заговаривай мне зубы, Борь, ничего не выйдет. Для тебя – именно для тебя, с твоим богатым воображением – эти записи губительны.

Чекан даже изменился в лице.

– Ы-ы-ы!.. – сказал он, выпячивая челюсть. – Вспомнил, тоже мне!

...Десять лет минуло, но и до сих пор Борис менялся в лице при упоминании о его "богатом воображении". Дело было так: девятиклассники Чекан и Коломиец, отправляясь на первомайский школьный бал, выпили – и по неопытности перебрали. На балу они вели себя шумно, скандально, были с позором выдворены, а день спустя их отчитывал директор Александр Павлович (в кулуарах – Аляксандра Шастой Беспошшаднай). "Сколько вы пропили-то?" – поинтересовался он напоследок. " Три пятьдесят", – ответил Стась. "Вот видите, – Аляксандра Шастой поднял палец, – на эти деньги вы могли съесть килограмм сливочного масла!" И как только он это сказал, серо-зеленый от похмельных переживаний Борис шумно стравил на ковер в директорском кабинете... Потом он оправдывался, что виной всему было его богатое воображение: как представил, что ест этот килограмм сливочного масла, да еще без хлеба, так и не сдержался. Отсюда и пошло.

– Вспомнил, нашел довод... – укорял он теперь Стасика. – С тех пор мы, я полагаю, повзрослели, поумнели, научились владеть собой. Я так точно. И сейчас, Стась, говорю тебе без дураков, перед тобой сидит диалектический оптимум.

– Это ты, что ли?

– Именно я. Я – физик-квантовик, с теориями пространства-времени знаком постольку-поскольку, для общего развития... хотя и лучше тебя, разумеется. То есть в достаточной степени лучше, чтобы понять суть заметок Тураева, но явно недостаточно, чтобы, даже если следовать твоей с Мельником кошмарной теории, от этого прыгнуть в ящик и захлопнуть над собой крышку. Усвоил?

– Ага. Вообще в твоих доводах что-то есть, – сказал Коломиец. – Мы действительно упростили деление до физиков и нефизи-' ков, это примитивно, ты прав. Вот и надо будет найти кого-то с таким диалектическим оптимумом и дать ему на заключение.

– Так ты уже нашел, чудило! Давай... – Борис протянул руку к портфелю.

– Э, нет, Борь, только не тебе! Физиков много, а ты для меня один.

– То есть... ты нахально заимствуешь подсказанную тебе идею, а меня побоку! Не уважаешь... не желаешь уважить меня как специалиста? – Чекан потемнел.

– Да уважаю, не сердись ты! Рискованно же очень.

– Понимаю: заботишься о моей жизни, а заодно, и о своем прокурорском будущем. Ну, так считай, что лично для тебя я уже покойник. Меня не было и нет. Девушка, получите!

Ну, если Борька потребовал счет, это серьезно. Коломиец заколебался:

– Да погоди ты, погоди... Ладно, – он раскрыл портфель, – с собой я тебе их не дам, а здесь прочти. Ты сейчас пьян, многого не усвоишь.

И он начал по листику выдавать Чекану конспект Загурского, а затем и заметки Тураева; прочитанное тотчас забирал назад. Правда, когда дошло до гибельных тураевских листков, Стасик заколебался; но от выпитого в душе распространилась томность и беспечность, недавние сомнения показались ему самому блажью: что от такого может случиться! Недаром же говорят в народе: от слова не станется.

К концу чтения Борис несколько раз поворачивал голову к деревьям за барьером павильона: клену и липе в молодых листиках, смотрел на них с каким-то новым выражением лица.

– Да-а... – протянул он, возвращая Стасю последний лист. Действительно, копнул под самые корни. Есть над чем поломать голову. Совершенно новый поворот темы!

– А конкретней? – придвинулся к нему Коломиец.

– Что – конкретней? Вот теперь возьму и умру, ага!

– Ты так не шути, пока что счет 3:0 не в нашу пользу. По существу можешь что-то сказать?

– Понимаешь... – Борис в затруднении поскреб плохо выбритый подбородок. Так сразу и не выразить. Ну, первую часть этой идеи, что в конспекте Загурского, я и раньше знал. Вся физическая общественность нашего города о ней знает, споров и разговоров было немало. Но ведь это только присказка, вернее сказать, интродукция – а самая-то сказка в последних записях Тураева. Шур Шурыча. Верно, есть там нечто такое... с жутинкой. Да еще и впечатление от его смерти ее усиливает. – Чекан задумался, встряхнул кудлатой головой. – Поэт все-таки был Александр Александрович, именно физик-поэт, физик-лирик, хотя журналисты по скудости ума и противопоставляют одно другому. Он умел глубоко почувствовать физическую мысль, дать зримый и чувственный образ проблемы. И там есть... особенно дерево это. Я вот теперь смотрю, – он снова оглянулся на деревья, – ведь действительно все ветки сходятся с соблюдением законов сохранения "масс" и "импульсов". И где были мои глаза раньше! Вот голова была у человека, а?

– Так ну?.. – вел свое Стась. – Отчего он помер-то?

– Я ж говорю, он был физик-лирик, да еще с креном в гениальность... возможно, от этого, – рассеянно сказал Борис. – Вот как по-твоему, чем был бы Тураев, если отнять от него, от его богатой личности, все привнесенное физикой: знания, идеи, труды... ну, само собой, приобретенные благодаря знаниям-идеям-трудам степени, должности, награды, славу... даже круг друзей и знакомых? Чем? И не тот молодой Саша Тураев, который хотел в летчики пойти, да папа не пустил... интересная, кстати, подробность! – а нынешний, вернее сказать, недавний. А?

– У него был значок "Турист СССР", – подумав, сказал Стась.

– Вот видишь! Теперь понимаешь?

– М-м... нет.

– Вот поэтому ты до сих пор и жив! – Чекан поднялся. – Ну, мир праху физиков-лириков! – Он подал руку Стасику. – За меня можешь не волноваться, лично я физик-циник и ничего на веру не принимаю. Пока!

И удалился задумчивой походкой в сторону проспекта Д. Тонко-пряховой, предоставив Коломийцу расплачиваться за обед; последнее было справедливо, поскольку Стась получал рублей на тридцать больше.

Следователь Коломиец с беспокойством смотрел ему вслед. "Ну, если и с Борькой что-то случится – сожгу бумаги. Сожгу и все, к чертям такое научное наследие!"

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Согласно медицине йогов для исцеления какого-то органа надо сосредоточиться на нем и думать: я есть этот орган. Некто пытался таким способом подлечить сердце, сосредоточился... и ошибочно подумал. "Я есть инфаркт".

Хоронили с музыкой.

К. Прутков-инженер.

Из цикла "Басни без морали"

Как мы чувствуем мысль?

Мысль материальна. Не вещественна, но материальна; может быть, это какое-то поле, поле информации. Этого, однако, мало: далеко не все материальное мы чувствуем. Не чувствуем, например, вакуум, физическое пространство – необъятный океан материи, в котором подобно льдинкам (или пене?) плавают вещественные тела. Мысль мы тем не менее чувствуем, хоть и непонятно: как и чем? Вот свет мы отличаем от тьмы и один цвет от другого всякими там колбочками-палочками, крестиками-ноликами в сетчатке глаз; звуки от безмолвия – тремя парами ушей: внешними, средними и внутренними. А мысли от бессмыслицы мы отличаем... шут его знает, каким-то волнением души, что ли? Хотя опять же – что есть "душа"? Это термин не для строгих рассуждений. Для научных исследований в ходу термин "психика"; это, правда, та же самая "душа", но по-древнегречески. Древним грекам дано... И все-таки мысль материальна настолько материальна, что тем же диковинным прибором, волнением души, мы можем измерить количество мысли (аналог количества информации): серьезная, глубокая мысль вызывает изрядное волнение в душе (в психике? в подкорке?..). Мелкая же, пустяковая мыслишка такого волнения вызывает.

Или, может быть, мера мысли – это мера ее новизны?.. Туманно все это, крайне туманно. Но туманно по той причине, что мы не знаем самих себя.

Борис Чекан лежал на тахте в своей комнатке на первом этаже аспирантского общежития – лежал, уставя взгляд в сумеречный потолок, по которому время от времени проходили световые полосы от проезжавших по улице автомобилей, и тоскливо думал, что эту ночь ему вряд ли удастся пережить.

...Конечно же, он сразу, как сухой песок влагу, впитал все новое из заметок Тураева; расчет Стася, что спьяну он не вникнет, был наивным. В памяти запечатлелось все, хоть цитируй. Но тогда, по первому впечатлению, он воспринял преимущественно образную сторону идеи покойного академика и понял его чувства. Поэтому и высказал Стасику, что Тураев-де был физик-лирик, увлекаемый в неведомое своим чувственным поэтическим воображением, – а его-де, Б. В. Чекана, физика-циника, ниспровергателя основ и авторитетов, этим не проймешь. Знаем мы эти академические штучки!

И проняло. Да и не могло, собственно, не пронять, по той простой причине, что понятия "пространства", " времени", "тел", "энергий", "полей" были для него – с тех пор, как всерьез занялся физикой, – далеко не академическими. Он чувствовал все это, специально тренировал себя, чтобы объять мыслью и воображением физическое пространство вокруг себя – с телами, искривляющим метрику полем тяготения и электромагнитной рябью от радиопередач; логическое, рассудочное восприятие мира для него, как и для Тураева, давно сомкнулось с чувственным.

И сейчас молодой и красивый физик-циник, не верящий в божественную природу законов мира (наука, она ничего на веру не принимает!), был далеко не краснолиц и вообще чувствовал себя худо. Он с нарастающим отчаянием понимал, что идею Тураева, его образ холодного математического четырехмерного пространства, в котором все уже произошло, движения и существования всех тел сложились в ветвистые "древа", местами проникающие друг в друга и переплетающиеся сетями взаимодействий, – этот образ вовсе и не требуется принимать на веру. К нему ведут не навеянные минорным тоном заметок (и даже не фактом смерти академика) чувства, а логика.

"Тоже мне, логическое "древо смерти" имени академика Тураева! сопротивлялся Чекан, мобилизуя весь свой сарказм и иронию. – "Анчар" в новой редакции! "К нему и птица не летит, и зверь нейдет..." Так ведь потому и не летит, выходит, птичка, что она уже пролетела. Мимо. И зверь тудыть... и вихорь черный... все. Нет, но постой: мир существует в пространстве и во времени – общепризнанный факт. Стало быть, мир четырехмерен. Однозначность моего существования (равно как и каждой клетки моего тела, как и всего на свете!) в пространстве в каждый момент времени – тоже факт, доказанный и опытом прошлого, да и всей совокупностью знаний о мире (без него вообще не было бы определенных знаний). То есть этот факт включает в себя все. А однозначность сия и есть ветка, или побег, или спиральный вьюнок – на "древе Тураева". Но... а что "но"? Нет никаких "но", все логично и ясно. Эмоции излишни".

Борис вдруг почувствовал, что логически он уже мертв. Да что там мертв – и не существовал никогда. Все, что он считал своей жизнью, своим прошлым и настоящим, достигнутым – задано заранее, как и "будущее". Только и того, что будущего он не знает, хотя... догадывается. "Повесился бы ты лучше на своем "древе логического познания" около дачи, Шур Шурыч, – со злостью подумал он, чем такие вещи писать! Раз все одно помер. Двоих утянул за собой. А теперь вот и меня..."

Мысли запаниковали, шарили по закоулкам мозга в поисках хоть какого-то опровергающего довода – страх, прикидывающийся мыслями. И не находили ничего.

Он, Борис Чекан, аспирант двадцати семи лет, нарисован в четырехмерном пространстве вместе со всеми своими предками – от обезьян и палеозавров этакой вихляющей (от опасных взаимодействий), меняющей объем и форму-гиперсечение вещественной кишкой, которая то соединяется, то ответвляется от других подобных кишок-траекторий-веток и от которой, в свою очередь, ответвляются ( точнее, ответвлялись у предков, поскольку он сам-то еще холост) побеги-отпрыски. Эта траектория его существования петляет по пространственной поверхности гиперсечением-планетой, которая, в свою очередь, вьется вокруг еще более толстой пылающей гипер-трубы Солнца. И все это течет в четырехмерном океане материи неизвестно куда.

"Не течет, в том-то и дело, что не течет! Так-то бы еще ничего, у каждой струйки-существа была бы возможность как-нибудь подгрести в свою пользу, вильнуть и увильнуть... Все уже состоялось, в этом проклятие тураевской идеи. От палеозавра с веснушками вдоль ушей и копыт – что было, то было – через питекантропа и нынешнего почти кандидата наук – и далее до конца времен. Тело-Я считает, что выбирает свой жизненный путь среди других существ, кои так же о себе мнят... а все это понарошку, иллюзии. Путь уже выполнен. Не эскиз, не набросок-план на бумаге, а сам жизненный путь – от начала и до конца! "Твой путь окончен. Спи, бедняга, любимый всеми Ф. Берлага!" Это уже не Пушкин, Ильф и Петров. Шутка. Какая злая шутка!.."

Борис вспомнил, что именно такой была последняя запись Тураева, и у него похолодело внутри. Сейчас он был Тураевым, который три ночи назад искал и не нашел выхода из тупика, в который сам себя загнал мыслью... покойным Тураевым. Он сейчас был и Загурским, и Хвощом, которым вот так же, ночью, после прочтения заметок академика и логичных размышлений открылась ледянящая душу истина, что их жизни – это не их жизни, их как личностей с интересами, стремлениями, делами, чувствами, жаждой счастья, со всем, то составляет жизнь, – нет и не было. Тоже покойные Е. П. Загурский и С. С. Хвощ. "Твой путь окончен..."

"Погоди, но почему же из всей этой тягомотины, из безличия так отчетливо выделяется миг Настоящего? В нем сосредоточены почти все наши переживания... Этого Тураев своим "древом" не объясняет. Недоработочка. Здесь... ага, здесь вот какая модель подошла бы: жизнь – магнитофонная лента, на которой все уже записано. Когда ее прокручивают, она "живет" – живет сейчас, именно в том месте, которое проходит мимо магнитной головки. Это ее "настоящее", то, что перемоталось на левую бобину, "прошлое", а на правой – "будущее". Лента тоже может считать себя самостоятельным существом (или головка?..), которое "выбирает" и "решает", что дальше прозвучит из динамиков: слова или музыка, даже какая именно... она может даже считать в самообольщении, что мелодии и их красивое звучание – это она сама "делает", а шумы, хрипы, искажения – это от стихии или даже от чьих-то интриг. А все записано на ней. Вот так и в нас, в нашей жизни? Боже мой!.."

Чекан сел, провел рукой по лицу. Он внес и свою лепту в идею Тураева, надо же, хотя стремился опровергнуть. Вот это да! "Не оставить ли и мне заметки?.." Он попытался рассмеяться, но тотчас оборвал дико прозвучавший в темной комнате неуместный смех. Если он подумывает о предсмертных записях на манер тураевских, это не смешно. Это значит, что он в душе уже смирился с неизбежной кончиной.

И показалось вдруг Борису, что окружающая тьма, подсказав ему последний вывод, теперь терпеливо и холодно ждет его конца.

"Да нет, постойте! Я вам не Загурский и Хвощ, пиететствовавшие перед великим авторитетом! Какого дьявола я должен соглашаться с этим идеальным геометрическим миром, в котором мы записаны линиями-траекториями в застывшей материи?.. Ах, эта вера в формулы, это поклонение числам, циркулю и линейке! (В самой сварливости, с которой Чекан оспаривал идею, содержался немалый истерический испуг.) По этим идеалам получается, что из меня незримо торчит сейчас еж координатных осей: влево-вправо, вверх-вниз, вперед-назад и в прошлое-будущее. А что, если в будущее ось не торчит? Если вся материя, все бытие наращивается со мной в будущее? Очень просто!.. Постой: наращивается. Значит, есть куда наращиваться. Значит, будущее уже есть – материальное будущее, ибо иных не бывает. М-да..."