Текст книги "Тупик"

Автор книги: Владимир Савченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

У дома довоенной архитектуры, балконы которого почти сплошь заросли диким виноградом, Загурский распрощался, поблагодарил, вышел из машины и скрылся в подъезде.

"Хороший дядька какой, – тепло подумал о нем Коломиец, когда машина отъехала. – Простой, и не подумаешь, что член-корреспондент, научное светило, теперь почти директор института. А я еще со зла хотел его перекрестным допросом помытарить..."

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

– Вы меня сначала обилетьте, а потом оскорбляйте!

– А раз вы не обилечены, то платите штраф!

Транспортный разговор

На следующее утро Мельник, выслушав отчет младшего следователя Коломийца, неожиданно учинил ему оглушительный разнос.

– Значит, так просто взял и отдал эти бумаги? – начал он спокойно, только брови Андрея Аполлоновича зловеще изогнулись, делая его похожим на белобрысого Мефистофеля. – Ничтоже сумняшеся, так, значит? Ну, пан Стась, не жда-ал! Ты хоть сам их прочитал?

– Просмотрел. Вроде ничего там нет...

– Нет, вы слышите? – Мельник драматически повернулся к сотрудникам, и те разом осуждающе посмотрели на Стася. – Пришел, увидел, победил... Кай Юлий Коломиец, так, значит, это самое!

– Да не было там ничего, научные записи! – защищался Кай Юлий.

– Ну да, конечно: и в бумагах ничего не было, и в стаканах... Это ж надо так прозевать стаканы! Сразу следовало изъять их, это же азбука следствия, так, значит! Научные записи... это Загурский тебе сказал, что научные, заинтересованное лицо, – а сам ты этого не знаешь. Нет, я на вас удивляюсь, Станислав Федорович товарищ Коломиец, я очень удивляюсь: чему вас в институте учили? Ведь читали же вам в курсе криминалистики, что все, что произошло в моменты, непосредственно предшествовавшие преступлению, равно как и объекты, находящиеся в непосредственной близости от места преступления... так, значит, это самое! – голос Андрея Аполлоновича нарастал крещендо, – ...а особенно предметы, хранящие следы личности потерпевшего или преступника, – все это имеет особый вес для раскрытия такового. Все – в том числе и бумаги с последними заметками покойного. Там одна какая-то строчка может пролить свет!

– Да какового такового?! – чуть не взвыл Стасик. – Нету там никакого преступления! Вы же сами вчера говорили...

– Что я говорил?! Кто из нас выезжал на место происшествия: вы или я?.. И что это за манера прятаться за мнение начальства, что за стремление к угодничеству! От вас, как и от каждого представителя закона, требуется принципиальность, твердость и самостоятельность – так, значит, это самое!.. (И казалось уже, что Андрей Аполлонович не сидит за своим столом, а высится на трибуне в ночной заснеженной степи, и вокруг свищут пули басмачей и рецидивистов.) Странные у нынешнего молодого поколения взгляды: от других требуют принципиальности, а сами... так, значит!

Он помолчал, чтобы успокоиться, затем продолжал:

– Нет, я не утверждаю, что совершено преступление, что смерть была насильственной, так,, значит! Но ведь неясно пока, что и как там получилось. Странно все-таки, помер академик в полном расцвете сил... А если собирать улики так, как вы, товарищ Коломиец, собирали там бумаги и стаканы, – так, значит, это самое! – то улик никогда и не будет. Вот вы говорили, что Загурский назвал покойного Тураева "Моцартом теорфизики", так, значит? А в таком случае сам-то Загурский – не Сальери ли?..

Андрей Аполлонович значительно поглядел на Кандыбу и Канцелярова. Те, в свою очередь, со значением переглянулись: "Наш-то Мельник-то – ого-го!.."

– Вскрытие уже было? Где акт?

– Не было еще вскрытия, – угрюмо ответил Стась. – Главный медэксперт вызван в район, вернется во второй половине дня. Без него просил не вскрывать.

– Правильно, чувствует ответственность Евдоким Николаевич. А ты прочувствовал, не проникся – так, значит! (То, что Мельник снова перешел на "ты", свидетельствовало, что гроза миновала.) И схалтурил... Ну ладно: со стаканами ничего не исправишь – а бумаги, пан Стась, до тринадцати ноль-ноль должны быть здесь. Найди пана Загурского, извинись и отними. Ознакомимся, снимем и вернем, пусть хоть в рамочки вставляет, так, значит! Усвоили, младший следователь Коломиец?

–Да.

– Исполняйте. Ух, молодежь нынче пошла. Р-разгильдяи!

У Стасика после этого разговора горело лицо и дрожали пальцы; курить хотелось просто невыносимо. "Затянуться дымком... Думать ни о чем не могу. Главное, за что? Вчера он же сам послал меня просто так, для соблюдения приличий".

...И не понимал он, что в наше время, когда быстрый обмен информацией пришпоривает развитие событий, так же стремительно могут меняться и их оценки. Когда сегодня утром, идя на службу, Мельник увидел в газетах – да не только в местных, но и в центральных – некролог А. А. Тураева (с портретом), да еще увидел, какие подписи стоят под этим некрологом, он крепко призадумался. Ой, не следовало ему вчера высказываться Штерну в том духе, что-де все умрем и нечего из-за смерти академика тревожить прокуратуру! Ой, не следовало ему так легкомысленно напутствовать Коломийца!.. И Андрей Аполлонович решил наверстывать упущенное.

Стась позвонил в Институт теорпроблем. Ответили, что Евгений Петрович еще не пришел, ждут. Он просил домашний телефон Загурского, позвонил – трубки никто не взял. "Наверное, в пути?" Подождав минут двадцать, снова позвонил в институт. Та же секретарша сказала, что Загурского все еще нет.

– Может, он в другое место направился?

– Нет, Евгений Петрович в таких случаях предупреждает. Видимо, задержался дома.

Коломиец снова позвонил на квартиру – с тем же результатом. "Телефон у него неисправен что ли? Надо ехать". Начальственный втык всегда предрасполагает человека к двигательным действиям.

На этот раз он добрался до четырехэтажного старого дома на Пролетарской троллейбусом. В подъезде, в который вчера вошел Загурский, Стась нашел в списке жильцов номер его квартиры, поднялся на второй этаж. Там перед обитой черным дерматином дверью с никелированной табличкой "Д-р ф.-м. н. профессор Е. П. Загурский" стоял, задумчиво нажимая кнопку звонка, рослый полнеющий брюнет в парусиновом костюме. Коломиец остановился позади него, залюбовался великолепной, какой-то картинной шевелюрой незнакомца. Просигналив еще пару раз, тот обернулся к Стасю, показав сначала профиль (чуть покатый лоб, нос с умеренной горбинкой, четкий подбородок), а затем и фас. Если бы не мелкое, отражающее сиюминутные заботы выражение лица, голова незнакомца была бы похожа на голову Иоанна Крестителя с известной картины Иванова.

– Вы тоже к Евгению Петровичу? – спросил брюнет интимно, как бы приглашая сознаться в невинном грешке.

–Да.

– Значит, нам обоим не повезло. Что за чудеса, куда он мог деться? Я уже везде обзвонил... – Он снова надолго нажал кнопку; за обитой дверью приглушенно прозвенело – и снова тишина.

– Он что, один живет? – поинтересовался Стась.

– Сейчас да, увы, – брюнет понизил голос. – Уже три месяца, как жена покинула...

(Коломийцу вспомнились вчерашние слова Загурского о Халиле Курбановне: "преданная женщина... такие бывают только на Востоке" – в них прозвучала непонятая им тогда горечь.)

– Ну все ясно, пошли, – сказал незнакомец. Внезапно он смерил Стасика оценивающим взглядом. – Простите, а ваш визит к Евгению Петровичу не связан с кончиной академика Тураева?

– Связан. Я из городской прокуратуры.

– Даже?! А... Впрочем, полагаю, что в таких случаях излишнее любопытство... э-э... излишне. Я же, позвольте представиться, ученый секретарь Института теоретических проблем Хвощ Степан Степанович. Из института к нему прикатил, к Евгению-то Петровичу. Вы не представляете, что у нас сейчас делается: сплошное уныние и никакой работы. Обращаются ко мне, а я ничего толком не знаю... Ну, будем надеяться, что мы разминулись и он уже на месте.

Они вышли на улицу. Хвощ оглянулся на дом.

– И окна открытые остались, и даже балкон... что значит мужчина остался без хозяйки! Если дождь с ветром, то воды полная квартира.

Коломиец остановился, почуяв недоброе.

– А где его окна? Вот эти, над подъездом?

– Да. Тут и ворам забраться – раз плюнуть.

Сквозь виноградные лианы, покрытые мелкой молодой листвой, блестела стеклами открытая балконная дверь. Залезть действительно было просто: балкон соседствовал с бетонным навесом над подъездом, а забраться на него можно было, став на фундаментный выступ и подтянувшись на руках. Стасик (радуясь в душе, что наконец-то его спортивные данные пригодились на практике) так и сделал на глазах удивленных прохожих. С плиты навеса он прыгнул на край балкона, перемахнул через перила, раскрыл шире дверь, заглянул в квартиру – и сердце сбилось с такта.

Загурский был здесь. Он лежал на тахте у глухой стены – и, как ни малоопытен был следователь Коломиец, но по судорожной недвижности его позы он понял, что Евгений Петрович не спит, а мертв. Стась обернулся к ученому секретарю, который стоял на тротуаре, задрав голову:

– Поднимитесь сюда... нет-нет, по лестнице! – и осторожно, стараясь ничего не задеть, прошел через комнаты в коридор открыть дверь Хвощу.

Вместе они вернулись в спальню. Степан Степанович сразу понял, что случилось нечто из ряда вон выходящее, ничего не спросил у Коломийца и только, войдя и увидев своего начальника, молвил севшим голосом:

– Да как же это?..

На сей раз Стась действовал оперативно и по всем правилам, понимая, что дело нешуточное: вызвал по телефону судебно-медицинского эксперта, доложил Мельнику (который от растерянности сказал довольно глупо: "Ну вот видите!.." как будто случившееся подтверждало его правоту), разыскал дворника и употребил его в качестве понятого; вторым понятым согласился быть ученый секретарь.

Протокол осмотра он тоже составлял по всем правилам, описывая казенными словами и периодами и несколько пыльный беспорядок в комнатах, свойственный одиноко живущему занятому человеку (тем более что пыль могла бы облегчить обнаружение следов незаконного вторжения или чьего-то постороннего присутствия, хотя их и не оказалось); и что хрустальная пепельница, стоявшая на придвинутом вплотную к тахте темно-полированном журнальном столике, доверху полна сигаретными окурками с желтыми фильтрами – и на всех окурках наличествовал одинаковый прикус; и что рядом стояла початая бутылка минеральной воды (ее Стась тотчас изъял для анализа) и лежали те самые листки с заметками Тураева, за которыми он приехал; и даже что на стуле возле тахты сложены стопкой две простыни, одеяло жестко-шерстяное малиновое и небольшая подушка.

Но на душе у Стасика было тоскливо, слякотно. Вот человек – не абстрактный объект следствия, а знакомый и так ему вчера понравившийся человек: он был огорчен смертью своего блистательного друга и соавтора, озабочен будущими делами и какой-то научной проблемой... о чем бишь? да, о геометризации времени – явно собирался долго жить. И на тебе, лежит в голубой пижаме, закинув на валик тахты красивую седую голову с остекленелыми глазами – и ноги и руки его уже сковывает-подтягивает трупное окоченение. Особенно расстроила Коломийца эта стопка приготовленного постельного белья: Евгений Петрович уснул, так и не постелив себе. И навеки.

Вскорости прибыл медэксперт. Они вдвоем раздели труп, осматривали, фотографировали. Следов насилия на теле Загурского не оказалось; не нашел медэксперт и симптомов отравления.

– Ох, как это все!.. – вздыхал и качал пышной иоаннокрести телевской шевелюрой Степан Хвощ, подписываясь под протоколами – Один за другим!.. Что теперь в институте будет? И мне-то что делать, скажите на милость, я ведь теперь за старшего оказываюсь!..

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ВОПРОС: Если Солнце существует для освещения планет, то зачем оно освещает и пустоту?

ОТВЕТ: На всякий случай.

К. Прутков-инженер. Рассуждения о Натуре, т.III

Судебно-медицинское вскрытие тел Тураева и Загурского произвели во второй половине дня; в экспертной комиссии участвовал и Исаак Израилевич Штерн. Заключения в обоих случаях получились почти одинаковыми и подтвердили то, что Штерн с самого начала и предполагал: оба умерли от остановки сердца – причем не внезапной, не паралитической, а просто остановилось сердце, и все. Ни тот, ни другой на сердце никогда не жаловались – и верно, патологических изменений в этих органах не нашли. Загурский умер между четырьмя и пятью часами ночи, пережив своего великого друга ровно на сутки. Еще у Евгения Петровича обнаружили легкий цирроз печени; Штерн, пользовавший и его, объяснил, что ранее 3агурский пил, иной раз неумеренно (косвенно по этой причине его и оставила супруга), но в последнее время по настоянию Александра Александровича и по его, Штерна, советам бросил.

Анализ окурков и минеральной воды, равно как и все другие предметные исследования на месте кончины Загурского, не дали решительно ничего.

Таким образом, ни криминальный, ни анатомический сыск не обнаружил улик, которые позволили бы заподозрить в смерти Тураева и его заместителя убийство, самоубийство или хотя бы несчастный случай. Тем не менее было понятно, что дело нечисто: слишком уж подобными по характеру и обстоятельствам оказались эти две смерти.

– Ну, пан Стась, влез ты в трясину обеими ногами, – сказал Коломийцу Нестор Кандыба, покидая в конце дня комнату. – Теперь думайте, пане, – и добавил голосом Мельника: – Так, значит, это самое!

Стасик сидел над протоколами осмотра, над актами медэкспертизы, над скудными показаниями свидетелей – думал. Каждый умирает в одиночку; как говорил вчера Загурский: "Смерть человека есть завершение его жизненной индивидуальности" – вроде так?.. А вот в данном случае вышло иначе: индивидуальности разные – смерти одинаковые. И не только в сходстве клинической картины дело, а в... в чем? В том, что между этими двумя событиями есть несомненная связь. Какая?.. Ну, были между покойными прочные служебные и житейские отношения: знали друг друга более двух десятилетий, с первого курса МГУ, у них были общие научные интересы, творческое сотрудничество, деловая дружба... Однако из этого вовсе не следует, что, если помер один, то непременно должен тотчас умереть и другой. У лебедей так бывает, у брачных пар. Да и то у них вторая смерть имеет характер самоубийства – а здесь явно естественная смерть. Словом, это не то. Смертоубийственная связь должна быть более явной, вещественной.

Есть ниточка и вещественной связи: при кончине и Тураева, и Загурского присутствовал один и тот же предмет; не так' чтобы уж совсем предмет, но все-таки – бумаги с заметками Тураева. "В чутье Мельнику все-таки не откажешь..."

И тем не менее не прав был Андрей Аполлонович, напрасно он распек Коломийца из-за этих листков. При осмотре квартиры Загурского Стасик обнаружил и другие записи на ту же тему, о которой так увлеченно толковал ему Евгений Петрович в машине по пути из Кипени. Это были, вероятно, тезисы научного доклада – отпечатанные на машинке, с пометками, сделанными рукой Загурского. Эти записи, ясное дело, предшествовали предсмертным заметкам Тураева: в них сухо, но достаточно внятно излагалась "проблема времени" в интерпретации покойных соавторов.

Для уяснения задачи геометризации времени, писали они, надо прежде всего четко зафиксировать различия между временем и пространством, или – более строго – между нашими восприятиями этих двух наиболее общих категорий действительности:

1) в геометрическом пространстве мы можем перемещаться в любую сторону от начального местонахождения, можем возвращаться в прежние точки; во времени мы перемещаемся только в одном направлении, от прошлого к будущему. Можно сказать, что "время несет нас вперед";

2) пространственные ориентации: "вверх-вниз", "вправо-влево", "вперед-назад" – индивидуальны для каждого наблюдателя (что верх для нас, то низ для южноамериканцев); понятия же временной ориентации "прошлое", "настоящее" и "будущее" – общие для всех. Это позволяет считать, что все мы увлекаемы куда-то общим потоком времени;

3) в наблюдаемом пространстве образы материального мира чередуются весьма разнообразно, по какому направлению ни взглянуть: здания, луг, река, лес, воздух, облака, косметический вакуум, астероиды, снова вакуум, планета... и т. д., и т. п. – то есть по пространственным направлениям концентрация и образы ощущаемой нами материи меняются резкими скачками. По направлению же времени мы наблюдаем, как правило, достаточно долгое, устойчивое существование объектов и плавное, медленное изменение их свойств (собираются или рассеиваются облака, исчезает снеговой покров, зеленеют деревья, повышается или понижается уровень воды в реке...). То есть если рассматривать материальные образы как конечные события в пространстве-времени (что на самом деле и есть), то окажется, что все предметы-события сильно вытянуты пс направлению времени; это позволяет рассматривать их как некие "струи" в потоке времени. В субъективном же плане время оказывается просто направлением нашего (и всех окрестных тел) существования;

4) нашему сознанию трудно свести категории "пространства" и "времени" к чему-то единому из-за чисто наблюдательной специфики: в пространстве мы видим, слышим, обоняем, осязаем – во времени же мы это не можем, а можем вспоминать прошлое и вообразить (вариантно представить) будущее. То есть дело сводится к тому, что мы воспринимаем время иными "органами чувств", нежели пространство: памятью и воображением. Эти органы разумного восприятия мира (у людей они развиты явно сильнее, чем у животных) никак не менее важны, чем глаза, уши и нос: без памяти невозможно наблюдение, сопоставление, обобщение, без воображения – предвидение и творчество. Кроме того, им, как и пространственным органам чувств, свойственны искажения и ошибки (ложное предсказание, например, уместно сравнить со зрительным миражем). В силу этих сопоставлений нам следует рассматривать память и воображение как органы чувств, необходимые – наравне со слухом, зрением и т. п. – для ориентации в пространстве-времени, а по информационной природе как родственные им: отличие "зрения" от "памяти" или "слуха" от "воображения" не больше, чем различия между "зрени ем" и "слухом".

Таким образом, заключали Тураев и Загурский, вскрывая различия между пространством и временем и между нашим восприятием их, мы неожиданно обнаруживаем глубинное родство этих категорий. Если бы мы, как наблюдатели, располагали некими обобщенными, безличными к координатной ориентации органами восприятия, сочетающими свойства зрения-слуха и памяти-воображения, то посредством их мы явно воспринимали бы не отдельно трех мерное пространство и отличное от него существование-течение во времени, а четырехмерное, в простом геометрическом смысле, материальное пространство. Математическое описание всех явлений при этом бы сильно упростилось, а понимание природы вещей в такой же степени возросло.

Странным было первое впечатление Коломийца от этих тезисов, неуютное какое-то: холодный ледяной блеск академической мысли, беспощадной в своем поиске истины. А впрочем, конечно, занятно, прочти Стась такое где-нибудь в "Знании – сила" или в "Клубе любознательных" "Комсомолки", то непременно бы молвил, покрутив головой: "Н-да... во дают все-таки наши ученые! Это ж надо додуматься!" Но сейчас направление его мыслей было иным: эти тезисы позволяли лучше вникнуть в последние записи Тураева.

Коломиец еще раз перечел их. Нет, как ни смотри, это чисто научные заметки в развитие той же идеи геометризации понятия "время" – и не более. Ну, правда, написаны как бы для себя – отрывочно, местами смутно, с лирическими отступлениями, даже с местоимением "я" вместо общепринятого в научных статьях "мы" – с человечинкой: индивидуальность писавшего чувствовалась отчетливо. Но, главное, ни в одной из предсмертных записей академике не было даже и косвенных намеков на какие-то личные передряги сложные взаимоотношения, потаенные заботы – мысли и только мысли. О времени, пространстве, материи, жизни мира, о восприятии этого человеком, лично автором записей. И все.

"Нет, не прав был Мельник, зря наорал на меня... Э, что я все на это сворачиваю: кто прав, кто не прав! Обида заела? Сейчас не до нее. Пока неясна картина, все не правы".

И все-таки линия связи двух кончин, Стась это чувствовал, проходила через проблему, которую они оба, Тураев и Загурский, пытались решить; в частности, через эти бумаги. Какое-то тревожное впечатление оставляли заметки Тураева. Какое?.. Словами Коломиец это выразить не мог.

Прозвенел телефон на столе Мельника. Стасик подошел, взял трубку:

– Горпрокуратура, следователь Коломиец слушает.

– О, славно, что я вас застал! Это Хвощ беспокоит. Я вот о чем: когда мы сможем забрать тела Александра Александровича и Евгения Петровича? Их ведь обрядить надо... Меня, понимаете ли, председателем комиссии по похоронам назначили.

– Уже можно забирать, родных и организацию должны были об этом известить.

– Не известили меня. Значит, можно? Ясно. Ну а... – ученый секретарь замялся на секунду, – обнаружили уже что-нибудь?

– Нет, ничего, – сухо ответил Коломиец.

– Я ведь, поймите, не по-обывательски интересуюсь. Здесь у нас такие разговоры, слухи... Надо бы общественность проинформировать, успокоить.

– Проинформируйте, что нет оснований кого-то в чем-либо подозревать, – это вернее всего... – Тут Стася осенила мысль. – Вы из дому звоните, Степан Степанович?

– Нет, я еще в институте.

Институт теоретических проблем – серо-голубой бетонный параллелепипед, разлинованный полосами стекла и ребрами алюминия и позолоченный слева лучами заходящего солнца – украшал площадь Героев Космоса в центре города. В вестибюле Стась увидел два траурных плаката с портретами Тураева (покрупнее) и Загурского (поменьше). Хвоща он нашел на втором этаже в кабинете с табличкой серебром на малиновом фоне – "Ученый секретарь". По сравнению с утренним своим видом Степан Степанович сейчас выглядел похудевшим и озабоченным. Левый рукав того же полотняного костюма украшала траурная повязка. На столе перед ним стояла пишущая машинка, и он бойко выстукивал на ней текст.

– Некролог на Евгения Петровича, – прояснил Хвощ. – Еще визировать надо, он ведь тоже в центральные газеты пойдет. Садитесь. – Он указал на стул, отодвинул машинку. – Вы не представляете, что у нас сегодня творилось, сплошная драма. Восемь сотрудников отправили домой из-за сердечных приступов, инфарктную "неотложку" загоняли. Из этих восьми у пятерых раньше сердце никогда не болело... так подействовало. Женщины плачут, вокруг уныние, растерянность. Директор и его первый зам один за другим, это ж надо!.. Простите, я отвлекся: о чем вы хотели поговорить?

– Да все о них же. Прежде всего нельзя ли познакомиться с личными делами Тураева и Загурского?

– Можно, конечно, только сейчас в отделе кадров уже никого нет. Завтра подъедете или пришлете кого-нибудь.

– Так... А кто еще, кроме них, был причастен к разработке проблемы времени?

– Проблемы времени?.. – Степан Степанович потрогал пальцем щеку, задумчиво возвел и опустил очи. – Если иметь в виду тот аспект, что придал ей Александр Александрович: сведение пространства и времени в единый четырехмерный континуум... вы это имеете в виду? – Стась кивнул. – ...то только они двое и занимались. Первая стадия самого что ни есть глубинного поиска, техническим исполнителям в ней делать нечего. Если говорить еще точнее, то занимался этим, вел тему сам Тураев. Мыслью никто за покойным Алексадром Александровичем угнаться не мог, это все мы сознаем и об этом ныне скорбим. Без академика Тураева-младщего наш институт превращается в заурядное академическое заведение и, боюсь, ему грозит скорый закат... – Он вздохнул. – Люди теперь начнут уходить, вот увидите.

– А если бы был жив Загурский, институту не грозил бы закат? поинтересовался Стась: его задело, что Хвощ молчаливо отодвигает симпатичного ему Евгения Петровича на задний план.

Ученый секретарь поиграл бровями, дернул правым, затем левым углом рта – и ничего не ответил.

– Нет, а все-таки, – настаивал Коломиец. – Ведь насколько я понимаю, они были равноправными соавторами, один без другого не обходился.

– "Насколько вы понимаете!" – ядовито произнес Хвощ. – "Равноправными соавторами"!.. Равноправными – да, но не равно-возможными. Между тем не права, а именно возможности человека к творчеству определяют его реальную роль в науке и реальный вклад! – Степана Степановича прорвало. – Александр Александрович был талант, может быть, даже гений... хотя о таких уровнях интеллекта я судить не берусь. Ученые старшего поколения, сотрудничавшие с ним, называли его знаете как? – одаренный лентяй. Он таким и был, сам говорил, что предпочитает выдумывать свои теории, а не изучать чужие, – пусть его учат. И учили! И долго еще будут. А Загурский... что Загурский! Неспроста ведь в нашем институте – да не только в нем, вообще в физических кругах – гуляет афоризм: "Не у всякого Загурского есть свой Тураев, но у каждого Тураева есть свой Загурский". И если смотреть прямо, то исключительная позиция, которую занимал Евгений Петрович в работе с Тураевым, во многом получалась не из-за его талантов, а благодаря умению корректно, но старательно оттеснять других от творческого общения с Александром Александровичем. Не худших его!.. – Хвощ покосился на недопечатанный некролог, помолчал, потом сказал спокойным голосом: – Оно, может, и неуместно сейчас так говорить – ну, да ведь вам нужны не заупокойные реляции, а знать все как есть.

"Все как есть... вот и знаю обойденного Загурским соперника. Ну и что? Загурский оттер Хвоща, да, видимо, не только его. Обойденные недоброжелательствовали, интриговали... но ведь не до покушения же на жизнь, в самом-то деле! Нет, не то".

– А за границей занимаются этой проблемой? – сменил Стась направление беседы. – Где, кто именно?

– Конечно. Но "где, кто именно" – определить трудновато. Понимаете, вопрос: что есть время, какой объективный смысл имеет наше существование во времени? – он вечен, как... как само время. Был такой Августин, раннехристианский философ, канонизированный потом в святые... ("Как меняется человек!" – поразился в душе Коломиец. Придя сюда, он застал захлопотавшегося администратора, потом наблюдал околонаучного делягу, брызжущего желчью на покойного конкурента, а сейчас перед ним сидел четко мыслящий и уверенный в своих знаниях ученый.) Так он писал: "Пока меня не спрашивают о времени, я знаю, что это такое. Но когда мне надо объяснить, то я не знаю, что такое время!" И, знаете, за тысячу с лишком лет с той поры, как это сказано, дело мало продвинулось: чувствами понимаем, словами выразить не можем. А для науки надо бы не только словами, но и еще покрепче – логикой, уравнениями. И... в общем, сейчас проблемой времени занимаются так или иначе все теоретики, включая сюда и философов, и даже теологов. Есть много направлений: одни ищут кванты времени, другие пытаются объяснить его свойства через энтропию и ее возрастание в нашем мире, третьи усматривают во времени вселенскую энергию особого вида... Направление, по которому пошел Александр Александрович: объяснить свойства времени через свойства пространства – оригинальное, и, по-моему, наиболее перспективное. Отсюда близко и до общей теории материи.

– А что дало бы разрешение этой проблемы в плане практическом? Для военного применения, например?

– А, вон вы к чему! – Степан Степанович опять коротко дернул сначала правым, затем левым углом рта. – Понимаете, это будет зависеть от того, какой она окажется, природа времени, найдут ли доступные воздействию его свойства. Вряд ли, я думаю, удастся здесь что-то использовать: время – категория всеобщая. Не уран и не тритий. Да и само установление природы его – дело неопределенно далекое... Так что, – Хвощ тонко улыбнулся, – вряд ли стоит предполагать в этих печальных событиях диверсию.

– Да я и не предполагаю, – скривил душой Стась, ибо он это предполагал – и теперь был разочарован. "Ну никакого тебе просвета, никакой щелочки! Что ж, надо говорить напрямую". – Степан Степанович, а вы сами знакомы с проблемой, над которой работали Тураев и Загурский, с их идеями?

– Да, в той мере, в какой они не делали из этого тайны, выступали на ученом совете с предварительными сообщениями. У меня даже возникли свои соображения на этот счет – но поделиться ими, увы, теперь не с кем.

– Буду говорить откровенно, меня к вам привели вот эти заметки Загурского и Тураева. – Коломиец раскрыл портфель, выложил тезисы и листки. – Я, понятно, не берусь утверждать, что эти бумаги причастны, скорее всего дело объясняется простыми причинами, но... во всяком случае, это единственная информационно-вещественная, что ли, ниточка между двумя событиями-кончинами... странными и в то же время похожими... – Стась чувствовал, что говорит ужасно неубедительно, закончил он совсем беспомощно: – Понимаете, я просто не имею права не проверить... эту ниточку, есть ли связь.

– Какая связь, в чем она? – Хвощ бегло просматривал листки

– Не знаю, может, я ошибаюсь, домысливаю... здесь у меня, как у того же Августина... Вот и выскажите, пожалуйста, свое мнение о содержании этих заметок. Надо же нам как-то закруглиться с этим делом... ("И зачем мы только в него влезли!" – чуть не добавил Стась в порыве досады.)

– Что ж, можно. Это можно... – рассеянно проговорил ученый секретарь и, долистав, отложил в сторону тезисы, найденные у Загурского. – С этим я знаком, в прошлую пятницу Евгений Петрович излагал все на расширенном ученом совете. Их заберите, пожалуйста. А вот последние записи Александра Александровича... он быстро и жадно забегал глазами по строчкам, – они... гм, черт! Вот это копнул!.. Так-так... – Хвощ встал, наклонился над листками, расставив ноги, погрузился в чтение, приборматывал только время от времени: – Да-да... ух! Это же совсем новый поворот. Ну уж... а впрочем... это проливает свет!

– На что проливает? – напомнил о себе Стасик.

– А?.. – Степан Степанович поднял на него глаза – в них была отрешенность и блеск одержимости; Коломийцу стало не по себе: перед ним опять был новый человек. – Так вы хотите получить заключение? Я берусь. Завтра вас устроит?

– Вполне.

– Итак, завтра в конце дня позвоните. И большое спасибо, что принесли мне это. Огромное спасибо!

Коломиец простился, не совсем понимая, за что его так благодарят, и вышел. И пока он шагал по сизо-сумеречной площади к остановке троллейбуса, его постепенно охватывало сомнение, тревожное сознание допущенной ошибки ("В чем?!" – недоумевал Стась), а за ними и тоскливое предчувствие беды. В троллейбусе оно обострилось так, что в пору была завыть, как собаке о покойнике. "Да что такое? Не следовало давать эти бумаги Хвощу? Почему?! Вернуться, забрать?.. Э, вздор, нельзя так поддаваться настроению".