Текст книги "Типичный Петров"

Автор книги: Владимир Новиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

23. ДВЕ НОВОСТИ…

И обе хорошие. И обе связаны с одним небольшим, но великим городом.

Первая – твой звонок с позитивной информацией о семействе. Я уверен, что именно благодаря тебе и муж твой поправился, и дочка психологического равновесия достигла. Я же говорил, что у тебя феноменальная душевная энергетика. А ты, помню, еще так иронически:

“Энергетика… Энерджайзер… Дюраселл…” Вроде девушка ты гуманитарная, а так плоско-материалистически понимаешь понятие “энергия”. Душевный потенциал эмпирически не исчисляется, но это – реальность. И дочь, и муж получили от тебя необходимую дозу излучения в нужный момент. А у меня ты была для кайфа, для блажи, для опьянения. Поэтому наши с тобой отношения там, наверху, и не утвердили – знали, что ты скоро понадобишься по месту жительства, брака и материнства. Сурово, но справедливо.

Повеселев, отправляюсь в свое бюро пешком. В ровном настроении я пользуюсь какими-нибудь транспортами, а пешком хожу либо в очень плохом, либо в очень хорошем расположении духа. Фирма наша уже дважды перелетала с места на место, а теперь угнездилась в Басковом переулке, между улицами Маяковского и Восстания. Скромненько так, простенько с виду. Вход со двора. Поднимаешься по замызганной лестнице на третий этаж, нажимаешь на кнопку и оказываешься в пространстве светлом, уютном и ароматном – сложный букет из запахов доброкачественного кофе, дорогих сигар и чистеньких деловых девушек.

Куда-то это все поразбежались? Сажусь рядом со столиком отсутствующей секретарши, и рассеянный взгляд мой падает на листок с довольно потешным текстом: “В целях повышения конкурентоспособности фирмы устанавливаются следующие правила для персонала…” И далее – подробнейшая инструкция по форме одежды. Никаких там маечек голопузых – “белая блуза и темные брюки (не джинсы)”. Можно в юбке, но тогда обязательны колготки в любое время года. Джинсы и мужикам запрещаются – слава богу, что я тут не “персонал”, а приходящий эксперт. Ничего шерстяного сверху надевать нельзя – ну это уж просто садизм, при нашем-то климате и не зависящем от погоды сезонном отключении батарей. Обувь должна быть начищенной – тут я готов согласиться, тем более что администрация обязуется обеспечить всех на рабочем месте щетками и кремом. Дочитываю до слов: “Нижнее белье должно быть…” – и тут, как назло, страница кончается. А второй нету.

Какое же продолжение там следует?

Тут как раз секретарша возвращается. Европейского типа, молодая – но не слишком! – дама, живое воплощение спокойствия и уверенности.

Извещает, что шеф будет с минуты на минуту, что он очень просил меня подождать: есть серьезный разговор. В этот момент у меня вырывается почти непроизвольно:

– А вы не покажете, каким все-таки должно быть нижнее белье? А то я просто заинтригован…

Она смотрит невозмутимыми зеленовато-продолговатыми глазами Орнеллы

Мути – и вдруг медленно и плавно начинает расстегивать пуговицы своей белой, согласно должностному стандарту, блузы. Первую, вторую, третью. Белый бюстгальтер с розочкой между двумя чашами замечательно контрастирует с посмуглевшим где-то в Египте свежим и в то же время взрослым телом. Не всем женщинам и не всегда загар идет, но в данном случае то, что надо.

– Большое спасибо, – говорю. И начинаю осторожно объяснять, что вообще-то имел в виду письменный нормативный документ. Ну что, смутится или засмеется?

Ни то, ни другое. Находит и вручает мне вторую страницу приказа, после чего начинает в том же сдержанно-достойном ритме застегивать свои тайны.

Читаю, что нижнее белье “должно быть соответствующим и не отвлекать сотрудников-мужчин от работы”. Что за пошлость! Разочаровала меня бюрократическая мысль – в отличие от только что увиденной живой картинки. А тут уже и шеф своей стремительной походкой приближается.

В строгом синем костюме, белой рубашке и бордовом галстуке: личный пример безупречности показывает.

У меня с ним сложились странноватые отношения. Он на несколько лет моложе и потому немного меня стесняется. Хоть и выпивали с ним пару раз, но так и остались на “вы”. Что вполне понятно. Проще ему будет когда-то сказать, ко мне обращаясь: “К сожалению, фирма в ваших услугах больше не нуждается”. “Твоих” прозвучало бы грубо.

Прежде чем приступить к разговору, шеф долго и внимательно на меня глядит, бессловесно. Я тоже молчу и смотрю в лицо, знакомое детально: близко посаженные небольшие глаза, тонкая носовая кость, на губах всегда двусмысленная такая усмешечка. Произнеся глуховатым голосом коротенькую фразу, шеф вынимает из стола и торжественным жестом шлет мне красивый конверт. Открываю, а там ни много ни мало тридцать зеленых купюр. Точнее, светло-зеленых, европейских.

Большего, чем доллары, формата, а на сегодняшний день и большей покупательной силы – соответственно текущему курсу.

Три тысячи безусловных единиц! Таковы лавры за новгородскую разработку. Было за чем сюда приходить! И сумма симпатичная! Не слишком толстая, но и не слишком худая. Больших проблем – квартирно-ремонтно-дачно-автомобильных – ею не решить, конечно, зато сколько удовольствий можно купить! И моральный тонус приподнялся. В богачи мы не метим, но и в ряды нищих тоже пока не попали. Никак не скажешь ведь: в кармане этого нищего были жалкие три тысячи евро.

Или: бесперспективный маргинал пришел в офис и получил сто тысяч рублей (а тут даже побольше ста тысяч будет). Абсурд!

Надо будет матери к Восьмому марта субсидию выделить. Или лучше купить ей новый телевизор с видиком и привезти на дом. Чтобы “Сагу о

Форсайтах” смотрела и пересматривала она в правильном цвете.

А какие еще идеи? Денежки, когда я их в карман отправляю, уже начинают понемногу жечь руки, того гляди, прожгут конверт, пиджак, пальто и самого меня превратят в пылающий факел. Срочно требуется кутеж. Нужна какая-то роскошь. Где ее взять в нашем строгом, стройном городе?

Но – нашел…Нашел я город еще строже, хотя и отнюдь не стройнее.

Называется Лондон. В Лондоне – гостиница “Уайт лиф”, в гостинице – скромный номерок, в номерке – двуспальное ложе, на ложе – нагая

Беатриса со стаканом эля в руках. А я – не то рядом, не то прямо в ней, как часть ее неотъемлемая…

Дело в том, что, возвращаясь тогда домой с мешком евро, увидел я рекламку разных там туров и подумал: а чем я, блин, хуже какого-нибудь, на хрен, Березовского? Он торчит там в Лондоне, а

“back in the USSR” у него не получается, разве что в Грузию на денек пробрался. А я могу и туда и обратно. Бета бывала в нескольких странах, но Ла-Манша еще не пересекала. Гордая она у нас дамочка: “Я езжу за границу только с научной целью, как написано в одной советской пьесе. Вот когда Англия дорастет до моей высоты – тогда и пригласит”. Ну, думаю, этого ждать не переждать. Англичане, с одной стороны, самые умные люди в мире: Шекспир типа, Льюис Кэрролл опять же. С другой стороны, они же самые консервативные и, что самое непонятное, больше всего на свете уважают нарушителей ихних же правил. Классический пример – пресловутая принцесса Диана.

Несчастная женщина, севшая на иглу дешевой популярности. Манила к себе этих журналистов и фотографов – и от них же погибла. Что она, такая уж красавица, умница? Да у нас в любом провинциальном пед– или мединституте неотличимая от нее девушка-двойник точно найдется…

Ладно, царство ей небесное, а я Беатрису в этот Лондон насильно отвез… Скромный подарок к международному женскому дню.

А тебе отсюда отправляю цветную английскую открытку вежливого содержания, чтобы и муж, и дочь могли прочесть. И почерк такой беспечный, и лондонская печать… Придет к тебе не раньше чем в начале апреля, так что я, чуть-чуть опережая время, вполне могу войти в роль Анны Снегиной и бормотать про себя с опережением на месяц:

“Теперь я от вас далёко. В России теперь апрель. И синею заволокой покрыта береза и ель”. Черт, даже глаза повлажнели: какие, однако, строки слезобойные…

Да, о России в третьем лице я, может быть, вообще впервые в жизни подумал. Здесь, стоя на нулевом меридиане. Ну почему мы такие бегуны? Чтобы понять свою привязанность к жене-родине, нам обязательно надо сбегать в страну-любовницу… Такие вот дела.

А ты изменилась за последние месяца два. Ты все время себя слабой женщиной обзывала, но расставание со мной тебя, как ни странно, только укрепило. И, когда жизнь прижала, ты такой силы набралась…

Просто чувствую, как ты ни от кого не зависишь, как живешь прежде всего внутри себя самой и притом другим можешь многое дать. Удастся ли мне на тебя, такую новую, когда-нибудь посмотреть? Не уверен. Но, как сказано в той же поэме, вы мне по-прежнему милы, как родина и как весна…

24. ВЕСНА…

Весны-то у меня с тобой как раз и не было. Ты у меня вся летняя, влажная и горячая, даже зимой. Пытался от тебя отделаться при помощи грустной и осенней большой Виты, а ее куда-то унесло. Вижу ее только в нервных своих снах. Быстро проходит она по темной улице в длинном атласном белом платье, на высоких каблуках, а ее кто-то преследует.

Она убыстряет шаг, на лице ужас… Пробуждаюсь, снова засыпаю – и тот же кошмар прокручивается. Вот что у меня осталось от беззаботного приключения.

Теперь из нашей питерской мокрой и холодной весны звонит мне небольшая Вика и зовет на себя. Зрелище называется “Темные аллеи”.

Два билета мне оставлено на входе.

У Беты лекция на вечернем отделении, да и едва ли уместно было бы с нею приходить. Как ей представить новую знакомую? Девушка, с которой я мало знаком, потому что видел ее в основном голышом? И вообще – идти или не идти? Тридцать пять лет и одинокая. Что одинокая – это точно. У меня слегка наметался глаз насчет женщин. Ведь я теперь донжуан, пусть с кандидатским, менее года, стажем.

Существует такое шахматное правило: тронул – ходи. Я Вику в буквальном смысле не трогал, хотя и с голой рядом сидел. В переносном же смысле она меня очень тронула. И есть, в конце концов, нормы вежливости. Я с артистами никогда не бывал знаком, но, наверное, на приглашение нельзя отвечать неявкой без уважительной причины… Будет она со сцены искать взглядом приглашенное лицо – и не найдет. За что так обижать человека?

Все! Нравственный императив заработал и везет меня куда-то в район

Парка Победы, где я сижу в небольшом, но полностью занятом зальчике

(снова стали люди в театры ходить, а я-то думал, что искусство погибло после моего ухода из рядов активных зрителей) и из третьего ряда смотрю прямо в глаза Вике, которая в черном трико изгибается на сцене. В руках у меня купленные по дороге три красные розы – большие, бросающиеся в глаза и делающие меня почти участником спектакля. Господин с розами.

Идея, конечно, довольно странная: молчаливыми жестами изображать

“Темные аллеи”, где так важны слова, интонация. Я эти рассказы с юных лет почти наизусть помню: седьмой том из коричневого девятитомника Бунина был для нас когда-то книгой номер один. Теперь эротикой завалены все магазины, но уверен, что бунинского уровня никто не достиг. И не собираюсь проверять это путем чтения глянцевой похабщины. В скромной программке обозначены три рассказа: “Генрих”,

“Зойка и Валерия”, “Руся”. Краткое содержание не излагается: очевидно, зрелище рассчитано на просвещенных знатоков и ценителей типа меня.

Степень Викиного участия от сюжета к сюжету возрастает, и это для меня лично изрядно усиливает интерес. В “Генрихе” Вика только в толпе присутствует, и, на мой взгляд, эта часть оказалась наименее удачной. Потом она играет Зойку, хотя по типажу ей гораздо больше подходит Валерия. Костюм Зойки решен весьма оригинально: верх черный, затем черная мини-мини-юбка, ничего, по сути, не закрывающая, а ниже пояса тело обтянуто прозрачной синтетической тканью телесного цвета. Издалека может показаться, что ниже пояса на

Вике просто ничего нет, но вблизи видно, что это такие колготки, а под ними еще и трусики аналогичной окраски. У Валерии соответственно наоборот: черный низ и светлый верх, имитирующий обнаженную грудь.

Я сразу понял, как сработает Викин костюм, и с нетерпением ждал соответствующего момента. Вот Зойка-Вика делает вид, что ее какое-то насекомое укусило в попу, вскакивает на тумбу, задирает юбочку и, скорчив болезненную гримасу, требует от героя помощи: мол, подуй в место укуса. Тот вытягивает губы в трубочку и, пробежав круг по сцене, трижды припадает губами к Викиной ягодице. Публика тут даже аплодирует. Я, конечно, рад за Вику, хотя не могу мысленно не отметить, что Бунин имел в виду немного другие габариты. “Он, дунув, жадно поцеловал несколько раз в нежный холод широкой полноты ее зада”. Конец цитаты. Я ее и раньше припоминал – в других ситуациях.

По поводу иного зада.

А Вике, повторю, впору была бы роль Валерии. Как хорошо бы она смотрелась в финальной сцене, когда роковая Валерия сначала прижимает голову героя к груди, а потом – резко отталкивает! Тот, отвергнутый, отброшенный, вертится волчком и бежит навстречу идущему поезду. И надо же – они так здорово этот поезд изобразили: десять пар, прицепившись друг к другу руками, таким извивом по сцене проносятся, и герой в первую пару врезается. По поводу самого рассказа у меня сохранялось недоумение: зачем Бунин обрек героя на самоубийство? А тут понятно: сама жизнь – это безумный поезд, и если настроение человека вступит с ним в резонанс – все, крышка!

Вот наконец и “Руся”. Здесь Вика в главной роли и в желтом сарафане, да еще с большой черной косой, как писатель изобразил. Косу постановщик обыграл надлежащим образом, сделав бутафорский парик как бы действующим лицом. Суровая мать то и дело связывает Русю этой косой, как цепью, а герой-любовник освобождает от оков. Наступает сцена катания на лодке. Появляется главный герой с веслом в руке.

Где же лодка? А лодкой оказывается сама Вика. Два крепких юноши берут ее за руки и за ноги и ритмично так раскачивают. Да, акробатика в действии…

“Доплыли” они, значит, до того берега. Луч прожектора высвечивает

Вику, она сбрасывает сарафан, оставаясь в лифчике и трусиках телесного цвета. А по всему телу приклеено штук шесть-семь

“родинок”, упомянутых писателем, но, конечно, театрально преувеличенных – до черных кружков диаметром два-три сантиметра. И эти темные точки создают иллюзию полной обнаженности.

Герой к Русе-Вике практически не прикасается – это позволяет моей ревности дремать не пробуждаясь. Интимная близость изображается исключительно условными средствами. Парень блещет атлетизмом, совершая разные антраша, и Вика демонстрирует свою гибкость всеми возможными способами: и мостик делает, и шпагат, и танец живота.

Сдается, что ее движения сильно пронимают зал, который в молчании ловит свой кайф, не нарушая его аплодисментами.

Дело близится к развязке. По сцене проносится сумасшедшая мать Руси.

Ее играет высокая красавица, которая, конечно, помоложе исполнительницы “дочкиной” роли. Но это ощущаю только я один, поскольку Вика мне свои анкетные данные бесхитростно доложила, а публика, полагаю, воспринимает обеих актрис как двадцатипятилетних.

Нехорошая мамаша стреляет из того самого пистолета, которым в первом акте укокошили писательницу Генрих, потом бьет этим пугачом героя по голове, и они начинают красиво драться: оба высокие, сильные – вот где возникает сексуальность, Буниным отнюдь не предусмотренная.

Мамаша перекидывается на Русю, длиннорукими жестами ставя ей ультиматум: “Мать или он!” Руся покорно становится на колени.

И происходит мизансцена довольно шокирующая: эта дылда берет мою

Вику за бутафорскую косу и трижды прижимает Викино личико к своему лобку. На третий раз они скульптурно застывают, а все остальные участники действа на цыпочках удаляются…

Конечно, это чистейшей воды искажение классики: ручаюсь за Бунина, что он не имел в виду никакого лесби между Русей и матерью. Но, с другой стороны, как сделать убедительным для зрителей тот факт, что

Руся отказывается от любимого мужчины? Какого черта она не плюнула на безумную маманю и не спасла свою собственную женскую жизнь?

И тут во мне зародилась крамольная мысль. Бунин, повторю, – эротический писатель номер один. Кто еще умел так красиво и в то же время наглядно описать женские глаза и волосы всех цветов и оттенков, носы и губы всех форм, плечи, груди, руки, подмышки, животы, попы, бедра, лодыжки, даже ступни? То есть женщину от и до.

И все это в сочетании с богатством природы, в симфонии цветов, звуков и запахов! Но… Есть одно “но”.

Как кончаются любовные сюжеты “Темных аллей”? То героиня коварно бросает мужчину, как Муза Граф, то уходит ни с того ни с сего в монастырь, как в “Чистом понедельнике”. Какая-то из-за пустяковой ссоры травится, какая-то гибнет из-за преждевременных родов, еще у одной любимый мужчина внезапно умирает в парижском метро… Даже если трагично, тем не менее всякий раз красиво и возвышенно. Не спорю, все это в жизни случалось и случается.

Но редко. А чаще, в абсолютном большинстве случаев, разрывы осуществляются по одному некрасивому и совсем не поэтичному сценарию. Мужики, холостые и женатые, просто бросают бедных женщин – жен, любовниц, случайных встречных – самым циничным и беспощадным образом. Бросают зачастую вероломно, внезапно и без объяснений. Те же отнюдь не травятся, не топятся, не находят себе “другого, который еще лучше”, а продолжают мучительно жить в холодном и жутком одиночестве…

25. НО ЭТО Я УЖЕ ПОТОМ ПОДУМАЛ…

А тогда я напряженно ждал конца немой сцены. То есть немым-то было все представление, финальной же сценой стал одно– или двухминутный неподвижный пластический дуэт Руси и матери.

Вот и мой выход. Он происходит уже после того, как первый каскад аплодисментов прокатился по залу, после того, как исполнителям главных ролей вручили положенные ритуальные букетики. Господин с розами делает решительный шаг на подмостки. Ни зрители, ни труппа еще не знают, кто же его избранница…

Ну, не просто же сунуть в руки цветы – и уйти. Худенькая щечка совершает поворот в мою сторону, она, конечно, чем-то намазана, и мои губы принимают на себя частицу грима. Искрящиеся глазки загадочного цвета – уже мои. Я даже не успеваю произнести какую-нибудь поздравительную реплику: пантомима так пантомима. Я принял условность, и теперь мы будем жить по законам большого молчания…

И вот она ведет меня в свою жизнь, в маленькую заманчивую глушь между Боровой и Воронежской улицами. Ни души вокруг. Как это она здесь ходит одна поздними вечерами? Четырехэтажное здание неопределенного возраста и цвета притаилось во дворе. Двери настежь, никаких замков: заходи и делай тут что угодно. Квартира у нее на первом этаже, а решеток на окнах нет. Ведь залезть могут…

– И залезали на кухню. Дважды. Один раз бутылку пива унесли из холодильника, а во второй – кошелку с помидорами, которые мама мне из Волгограда с поездом прислала.

Первого вора я бы, пожалуй, простил и помиловал. Так рискнуть ради бутылки пива – это даже романтично. А второй – подонок. Он оскорбил родственное чувство. Чувство, с которым мама там к поезду кошелку тащила. И чувство, с которым Вика своими тонкими ручками эти помидоры с вокзала домой несла.

У нее целых две комнаты. И в обеих так просторно, будто домушники только что вынесли все лишнее. Мебель пятидесятых годов. Магнитофон

– из древних советских кассетников. Книжная полка – сплошь в поэзии, а на комоде тяжелые индуистские фолианты.

Теперь уже все предрешено. Я вошел в этот худенький, странный и молчаливый мир. Как занавес, снимается клетчатый плед, под ним – темно-зеленая простыня, а на ней – свежевымытая гибкая Вика.

Завороженный поэтичностью картинки, я вдруг вспоминаю о прозаической стороне дела. У меня ведь так мало опыта и по этой причине даже нет в кармане серебристого или золотистого пакетика с резиновым колечком внутри… Говорят, молодые девушки теперь сами всегда снабжены… Или

Вика уже не настолько молода, не настолько продвинута?

– А я не должен…

– Чтобы детей не было? Для этого я кремом пользуюсь. Приготовилась уже. А в другом смысле – я вам доверяю.

Не столько радует меня это доверие, сколько огорчают сами слова убийственные “чтобы детей не было”. Девочка, зачем ты привела к себе в жизнь этого постороннего, бесперспективного искателя приключений?

Человека, с которым тебе даже на “ты” трудно перейти. Больно мне глядеть на твой целенький детский животик. Надо, чтобы у тебя как раз были дети. Затаскивай в постель молодого красавца – и никаких кремов! – зачинай, беременей тайком, а потом атакуй мерзавца, шантажируй, добивайся если не законного брака, то хоть статуса постоянной любовницы. Не засыхай, березка, цвети, сочись, ты же такая стройная и трогательная, подобных тебе не так уж много в нашем холодном городе, в нашем недобром мире…

Ты мне очень нравишься, но разве я люблю тебя? Разве я готов навсегда остаться в твоем убогом жилище или забрать тебя в свои небогатые, но все же не такие холодные апартаменты? Мне просто любопытно, что я сейчас почувствую, войдя в твое тело, какие воспоминания будут у меня завтра, вдали от тебя.

Так, заработал во мне орган по имени совесть. Но что толку? Одеться?

Напялить на Викины точеные конусы маленький синий бюстгальтер, а готовую к встрече бездну облачить в трусики? Ведь на мне мои белые еще имеются, и пока не представал я… Нет, представал… В бане-то видела она меня во всей, с позволения сказать, красе… Запоздалой нравственностью своей только оскорблю женщину, у которой так мало хорошего в жизни, что за радость сойдет и мое скромное мужество.

А, пропадаем!

Какое покорное тело, однако. И какой у него горьковато-шоколадный вкус… Прежде судьба сводила меня с женщинами солнечными, яблочными, утренними. С ними весело, но каждый раз их приходится завоевывать как бы заново. А эта, ночная и печальная, – вся твоя. Пожалуй, впервые в жизни себя почувствовал этаким царем, царьком во всяком случае.

А она на меня так по-детски смотрит, беззащитно. Не позволяет себе вольностей, смиренно ждет, когда я первый к ней прикоснусь. Руку мою к щеке прижимает и взглядом говорит, что отдает себя в полное мое распоряжение. На все согласна. Даже страшно за нее становится.

Замечаю на лбу у основания волос маленький крестик беленький. Откуда он?

– В детстве с горки каталась и лоб расшибла. Зашивали мне его.

Бедненькая! Снова хочется ее гладить, утешать…

Вот опять я привязываюсь, с самого начала. Прямо как коккер-спаниель ушастенький, который живет-живет у любимого хозяина, а между тем всякий, кто его на улице приласкает, запросто увести может. Вика тоже оделась и тянется меня провожать. Разрешаю ей сделать со мной несколько шагов до Боровой и отправляю назад. Жду, пока она вернется и включит свет в комнате, где мое второе “я”, жадное и самодовольное, так и разлеглось на зеленой простыне.

Свернув направо, прохожу мимо заброшенного краснокирпичного собора.

Архитектурный бомж какой-то! Весь избитый, исцарапанный, ободранный.

Может, он большой исторической ценности собой не представляет, но разве можно так обращаться с творением рук божьих и человеческих!

Кто над ним так надругался?

И все-таки не убит он! Над дверью дешевенькая табличка “Дом

Евангелия” – стало быть, обитаем, не всегда на замке. Под башней у него, как бы на шее, имеется простейший крестик из двух деревяшек. А на плече, на уступе каменном, маленький зеленый клен листву пустил.

Это меня особенно трогает…

Да еще мы с Викой оказались почти соседями. Перейти Обводный, свернуть на Звенигородскую – и я уже рядом с домом своим. Искушение поселилось в пятнадцати, от силы двадцати минутах от главной жизненной артерии… Ветерок подул со стороны автовокзала, с которого я отправлялся за запретными плодами. Новгородское счастье мне прощально улыбнулось.

Прохожу по площади мимо ТЮЗа. Металлический великан-очкарик, сидящий в железном кресле на высоком пьедестале, даже повернулся в мою сторону и всматривается внимательно. Что скажешь, Грибоедов? Ждет меня горе отнюдь не от ума? Это я и сам знаю.