Текст книги "Типичный Петров"

Автор книги: Владимир Новиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

16. ВЕЧЕР

– Юркун! Юркни ко мне поскорее и согрей меня. Ты не представляешь, что было со мной прошлой ночью. Где-то до часу мы там в баре сидели, я, правда, почти ничего не пила, но настроение и так было ровное, веселое. Потом прихожу в свой номер, залезаю в постель – и вдруг меня колотить начинает. Я нашла там второе одеяло, свитер напялила и все равно до утра зубами стучала. Нормальная при этом температура была – и в помещении, и во мне. Что за аномалия такая?

– Ты же у меня мастерица космический холод на себя вызывать.

– Точно. Без тебя замерзла бы я в этой жизни. Ты знаешь, как только я с тобой разлучаюсь, столько хороших мыслей и слов о тебе у меня рождается! А когда ты под боком, я их повторить не могу. Иногда я даже опасаюсь: вот найдется какая-нибудь, объяснит тебе, какой ты хороший, – и ты ей весь отдашься.

– Нет, весь я никому отдаться уже не смогу.

– Правда? Учти, я тебе очень верю. Даже если ты меня обманешь, все равно верить не перестану.

Почему она так говорит? Да потому, что она все время новая. Когда уезжала, была одна. Другая в Выборге ночью мерзла, чувствуя, что со мной в это время происходит нечто, не вмещающееся в сознание. Третья сейчас рядом со мной лежит, и глаза у нее блестят по-новому, и тело пахнет не так, как прежде. Такая с виду покорная, а мне ее заново предстоит покорять. И так каждый день. А ты говоришь: сиамские близнецы. Нет, никогда женщина не поймет другую женщину.

Но стоит мне одному остаться (а это уже завтра произойдет, когда мы с Бетой отправимся на свои работы), я так затоскую по женщине, навсегда от меня уехавшей в свой город. По такой неограниченно моей.

Как ты умеешь принадлежать! Пожалуй, ты во мне пробудила дремлющего азиата. Не только по сибирскому рождению, но и по материнской половине крови. Земля обетованная ведь географически в Азии находится? Ну вот. Давненько я уже в Библию не заглядывал, но, насколько помню, все эти Авраамы-Иаковы-Соломоны были отъявленными многоженцами.

Да, тобой я обладал. Вот точное слово. И, может быть, даже подсел на тебя. Как наркоман, который нуждается не в новизне, а в повторении.

А ведь повторения-то не будет. Жуть!

17. ПОПОЛАМ…

Может быть, у тебя на этот счет другое мнение, а мне кажется, что боль от нашего разрыва мы разделили ровно пополам. Я очень понимаю, очень чувствую, что ты испытала, расставаясь со мной. Но поверь: и я испытал ровно то же самое. Не потому ли мы не стали чужими после всего, что было?

Проводил своего философа в немецкие края. Из аэропорта зачем-то домой приехал. И тут же междугородная, новгородская трель. Что звонишь именно ты, у меня не было ну ни малейшего сомнения. Сама-то помнишь, какая ты была тогда? Голос, полный отчаянья:

– Ты можешь говорить?

– Да, я один, совсем один.

Но дальше уже пришлось не говорить, а только слушать.

– У меня Олег в больнице, с инфарктом. А началось все с того, что

Наташка забаррикадировалась в общине. Три дня домой ночевать не приходила, мы оба психовали. Позавчера все-таки пробились к ней.

Перед ее наставницей, сестрой Кларой, чуть не на коленях ползали, и она ей приказала с нами поговорить. Что тут понеслось! “Вы в грехе живете. Ты вот в Петербург ездила – понятно зачем. Я к вам никогда не вернусь”. И заметь, мне мою поездку припомнила, а у отца ведь, наверное, побольше было, причем почти у нее на глазах. Так что там ее в основном против матери настроили…

Но ладно, кто считает… Мы домой вернулись, Олег черный весь.

И что-то мне подсказало, что надо с ним в одной комнате спать лечь.

Часа через два его затошнило, и я мгновенно “скорую” вызвала. Ни секунды мы не потеряли. Вчера с Наташей встретились в больнице у него, а потом она домой пришла. Вот, дорогой мой, какие дела.

– Я тебе чем-то помочь могу?

– Уже помогаешь – тем, что слушаешь меня. Кому я это еще расскажу?

Если можешь, помолись за нас.

“Помолись” – легко сказать. Вроде и есть где: у меня тут и

Никольский собор неподалеку, и до костела Екатерины пешком дойти можно. До синагоги, правда, на транспорте пилить надо. Но какой из храмов примет меня некрещеного-необрезанного? А, осуществим-ка мы светский эквивалент молитвы.

Достаю из холодильника девственную бутылку новгородской “Юбилейной”.

Берег для важного случая, и этот случай как раз наступил. Пью – за тебя, за Наташку, за Олега. Чтобы вы все были живы и здоровы, а я обещаю высшим силам в вашу жизнь не вмешиваться.

Сижу в прострации. Чего жду? Да, конечно: звонка Беатрисы с подтверждением прибытия. Вот и он, родной: “Долетела нормально. Я тебя люблю, а ты пока постарайся понять, чего ты по-настоящему хочешь в этой жизни”.

18. ЧЕГО Я ХОЧУ?

Для начала – куда-нибудь пойти. Вываливаюсь из дома и бреду по нашей стороне Фонтанки в сторону Невского. Крепкий напиток омыл сознание и вывел его за пределы текущего дня: воспоминания лезут изо всех щелей. На том берегу начинается людское движение в сторону Большого драматического театра. Старинное чувство переносит туда мои мысли, как будто и я в возбужденно-приподнятом настроении переступаю порог между обыденностью и волшебством. Здесь я в юности испытал такие пронзительные уколы, каких потом уже не было и быть не могло.

Спектакль “Мещане”. Агрессивно-женственная Макарова хватает флегматичного Рецептера за руку и, уводя его, кричит Лебедеву что-то вроде: “Я его у вас забираю!” Пьеса-то вообще – Горького, имен персонажей я, конечно, не помню, извини, что так по-плебейски их называю фамилиями актеров. Но меня вдруг осенило тогда, что женщина может вести мужчину по жизни, и это не всегда плохо…

Укол второй – товстоноговский “Ревизор”. Басилашвили, совсем не хлестаковской комплекции, такой высокий, солидный и уверенный, уезжая, с пронзительной сердечностью говорит: “Мне нигде не было такого хорошего приема”… И прямо слезы наворачиваются, и начинаешь жалеть, что все обернулось обманом. Ведь все же кругом такие хорошие люди…

Ну, и третий. Это “Холстомер”. Не видела? Хотя бы по телику? Когда там Лебедев начинал вокруг Ковель кругами ходить – это такая, тебе доложу, была эротика, почище любого стриптиза. Я тогда впервые позволил себе подумать, что желание в чистом виде не зазорная вещь.

Все мы немножко лошади, жеребцы и кобылы, и если это в себе только сдерживать… Ладно, за других не отвечаю, а про себя скажу: продержал бы себя и дальше в узде – никому от этого лучше не стало бы.

Но в прошлом все это. Не шагнуть мне уже на Лештуков мост, не перепрыгнуть Фонтанку – душа больше не тянется в темный зал. Театр ли стал в наше время менее впечатляющим – или же у каждого человека есть недолгий театральный, зрительский возраст, который в определенный момент заканчивается? Стройненькое зеленое здание троекратно смотрит на меня с укором: сначала тремя дверями со стеклянными полукружьями над ними, потом тремя большими полуциркульными окнами второго этажа, и наконец, тремя глазками-окошечками такой же формы сверху… Да отстань же ты от меня, юность моя!..

Ну вот, уже и до Белосельских-Белозерских дошагал. У Клодтовых коней как-то забуксовал – словно не их, а меня здесь обуздали. Ни прямо, ни налево не идется. А, свернем на этот раз направо, где бурно развивается капитализм. Роскошные отели с властно выступающими на тротуар навесами и с букетами зарубежных флагов на фасадах.

Иностранные магазины-бутики. Новые, неизвестные кафе и рестораны.

Доза “Юбилейной” из меня уже на девяносто процентов выветрилась, но полного отрезвления, чувствую, допускать нельзя: тоска тогда уже не отвяжется. Еще сто граммов утешения просто необходимы.

Cкромное с виду заведение подмигивает мне желтыми буковками “BAR”.

Вот где забудусь и, может быть, кого-нибудь из знакомых встречу в этот вечерний час. Предчувствие такое имеется. Спускаюсь в гостеприимный подвальчик, а он даже не баром – полноценным рестораном оказывается, знатного испанского происхождения. “Бэса мэ, бэса мэ, мучо” – негромко и ненавязчиво ласкают слух три симпатичных гитариста. Один примерно моего возраста и, как я, усатый. Другой, седой бородач, постарше будет, может быть, даже в отцы мне годится.

А третий – типа Сашки нашего: лицо еще не обросло горьким опытом, весь лучится безмятежной самоуверенностью.

На столах красные скатерти, на них красные свечи. На черных платьях официанток – красные жилетки. Обстановка устраивает. Остается выбрать самую удобную позицию. Ё! Наша Катя сидит прямо по курсу.

Вот подходящий случай сломать тот ледок, что вдруг намерз между нами.

Подаюсь туда, но на меня глядят глаза-океаны уже не тихие, а довольно-таки ледовитые:

– Я не одна, и мы сейчас уходим.

Действительно, из узкого коридорчика движется сюда только что вымывший руки джентльмен. Пожалуй, нам лучше не знакомиться. Резко подаюсь налево, где все столы густо оккупированы. Просторно только в стоящем у дальней стены здоровенном аквариуме, по которому царственно разгуливают крупные золотые рыбешки. К ним, что ли, нырнуть? Тут вижу, что прямо рядом со мной, напротив барной стойки, за столиком на двоих дымит сигаретой одинокая особа крупных форм.

Судя по густым и сердитым черным бровям, хохлушка. А волосы у нее самого что ни на есть пламенно-красного цвета. Это в честь чего они так теперь красятся? К ресторанному интерьеру приспосабливаются или к седьмому ноября готовятся?

– У вас свободно? – справляюсь без особой надежды.

– Да, сва-абодно! – как-то зло отвечает.

Нет, не хохлушка, а, конечно же, ма-асквичка.

Плюхаюсь на темно-красный деревянный стул с привязанной к сиденью мягкой подушкой, стараясь не глядеть в сторону уходящей из моей жизни Кати. Ладно, теперь как-нибудь выплывем.

– Что, ба-артанула девушка?

А, так ты, голубушка, примерно в таком же состоянии. Язычок-то у тебя слегка заплетается.

– Да нет, просто созвездья были против. А что мы с вами будем пить?

– Текилу серебряную.

Никогда такой жидкости не пробовал. Но за компанию – готов.

– Девушка, нам текилы две дозы. Серебряной. А еще лучше – золотой.

Принимаем, потом повторяем. Суровая моя собеседница, кажется, здесь завсегдатайка. Сквозь два гула – в зале и в моей голове – слышу, как к ней адресуются с вопросом: “Вит, ты чё не звбонишь?”

– А ты, значит, Вита?

– Да, Виктория. А ты Юрий Долгорукий?

– Точно.

Шпионка, не иначе. А может быть, просто услышала, как Катя ко мне обращается.

– Ну что, Дольче Вита, продолжим по текиле?

– Нет-нет, тащить тебя на себе у меня нет ни малейшего желания. Куда поедем – к тебе или ко мне?

Ко мне никто не повезет – близко слишком. А в машину плюхнуться – это в самый раз. Вот мы уже в каких-то “Жигулях”, и на вопрос

“Куда?” эта самая новая Вита сочным московским контральто командует:

– Туда! В Рио-де-Купчино!

…Открываю глаза: ужас! Как же это я позволил себе отключиться? Да еще, чего доброго, захрапел… Вот она и убежала! Фильм итальянский вспомнился, где Мастроянни (или Альберто Сорди?), играющий как бы самого себя, кинозвезду, попав в затяжную автомобильную пробку, приходит ночевать в дом к простым людям. Муж уступает знаменитости свое место на супружеском ложе, а утомленный гость неожиданно погружается в сон. “Ты заснул вместо того, чтобы засунуть”, – иронически комментирует наутро хозяйка дома. Помню, когда мы это смотрели, Беатриса хохотала, а я почему-то сгорал от стыда за бедного Мастроянни. Или Сорди. И вот – фильм оказался пророческим.

Лежу один на чужой двуспальной кровати…

Вдруг включается маленький ночник, и передо мной – что-то большое, чистое и настоящее. Всего несколько минут я проспал.

– Ничего, что я немножко мокрая?

Еще как ничего! А главное – что такая вкусная! Где твои губы? Над верхней вижу маленькие черные точки: приходится девушке бороться с щедрой растительностью. Но это же избыток природы, естественности.

Путешествую по ней губами, добираюсь до живота: волнообразные знаки рассказывают мне, что она уже рожала. В ответ – трепет. Ниже – черные волосы почти устранены, оставлена только узенькая стрелка, словно зовущая мои губы еще дальше…

Только так, оказывается, можно поймать эту судорогу и почти понять, как это бывает у женщины.

– А ты умеешь угадывать желания. За это теперь я тебя буду целовать.

И вот пробуждение абсолютно спокойное, рассветное. Новая жизнь, в белых джинсах и черной майке, присаживается рядом со мной. Мой несложный вопрос прочитывает мгновенно и отвечает:

– А мне уже нельзя.

Сильная и нежная рука дружески гладит мою голову. Что ж, значит, сейчас будем дружить с этими глазами золотисто-карими.

Странная, однако, обстановка в этой спальне, напоминающей гостиничный номер. Никаких признаков домашнего уюта. Шмотки мои в кресло брошены. Меблировка слишком лаконична: кровать и две прикроватные тумбочки. Взгляд падает на ту, что с моей стороны, и на полсекунды меня пронзает прозаическая догадка: так, может быть, сюда полагается положить…

– Нет-нет, ты неправильно понял.

Все-то мысли она читает! Если это можно назвать мыслями…

– А вот предложить могу только чаю. Кофе я не пью из-за давления. И в холодильнике у меня пусто. И уж если совсем откровенно: через полчаса я должна здесь быть одна.

Надо так понимать, что меня выставляют. Нервно одеваюсь, стараясь не обнаружить своего замешательства, да и – что уж там скрывать! – легкой обиды. А она смотрит на меня пристально, как будто что-то припоминая, и вдруг весело объявляет:

– А ты немножко на Брюса Уиллиса похож. В профиль. – Обнимает на прощание так спокойно и уверенно, как будто мы сто лет знакомы и уже завтра снова увидимся. – Звони. Буду ждать.

Выходит со мной в холл и, стоя у двери, провожает взглядом до тех пор, пока захлопнувшийся лифт не разлучает меня с ней. По пути вниз обдумываю услышанное. Да, сравнение с Брюсом Уиллисом – знак безусловной симпатии. Не знаю уж, как она ухитрилась меж нами сходство углядеть, а об актере этом я мнения самого высокого – особенно в “Криминальном чтиве” он хорош. Перевоплощается в персонажа на все сто. Видел я по телику и беседу с ним. Что примечательно – это полное отсутствие позы. Человека знает весь мир, за каждую роль он получает двадцать миллионов баксов, а держится абсолютно просто и естественно. Наши актеры, куда менее известные и богатые, очень скоро делаются совершенно засмотренными, прямо-таки лоснятся от самодовольства: Машков, Меньшиков… И в Америке, впрочем, есть такие нарциссы: Ричарда Гира я, например, переношу с трудом. Он никого не играет, а красуется в кадре, слащаво улыбаясь – даже не партнерам, не зрителям, а себе любимому…

Что за улица? Дойдя до угла, читаю на грязном трафарете:

“Белградская”. Ну да, это не Рио-де-Жанейро, это Рио-де-Купчино.

Денег на машину после вчерашнего кутежа – йок. До метро отсюда далековато. И вообще местность вызывает трусоватую тревогу. Тут неподалеку, на Бухарестской, обитают Сашка с Настей. Нелегко будет объяснить, зачем я здесь в такую рань. Ноги сами несут в сторону проспекта Славы. Лучше уж выбираться на север по этой Белградской, по Собачьему проспекту, как ее местные кличут. Огородами, огородами…

Куда я так мчусь, никто же не ждет и не торопит? По левую сторону, за железной дорогой, Благодатная улица. По правую руку – Волковское кладбище. Вот так и бредем мы между смертью и благодатью… Сделать свою жизнь лучше – невозможно. Можно только заострить драму, повысить ставки, а уж куда тебя бросит – налево, направо, – того ты никогда не знаешь. “Ты ведь тоже философ”, – говорит мне иногда

Беатриса. Но не пишу я свою философию, а проживаю ее, с опасными изгибами и заскоками.

Силы иссякают на подходе к Воздухоплавательному парку. Забираюсь в электричку, впереди старый вокзал, соединяющий все линии моей жизни

– Вы-ытебский!.. Ничего, что я тебе все это рассказываю? Понимаешь, только так я мог в себя вернуться. Не блажь это была, а необходимость. В ноющем желудке – пустота, но на губах – вкус жизни.

19. ПРИЛЕТАЕТ БЕАТРИСА

Вижу цель – и сам лечу ей навстречу, чтобы перехватить непосильную для хрупкой женщины ручную кладь: в гамбургском целлофановом пакете литровые пузаны “Мартель” и “Отар” плюс две пластмассовые фляжки

“Камю”, все они куплены в аэропорту перед вылетом. Итого три литра.

Будем надеяться, что до следующего симпозиума хватит. А в другом пакете – два хорошеньких красненьких “Сан-Эмийона”, года так девяносто шестого: Бетины идейные единомышленники подарили ей на прощание. В чемодан не положишь, приходится все это упоение тащить в маленьких ручках.

Отдельный сюжет, как Бета у меня пить начала. Да не делай ты большие глаза: пить культурно, по-европейски. Что, впрочем, тоже сопряжено с определенными проблемами.

Лет до тридцати она вообще в рот не брала, без каких-либо принципов, просто свободно без этого обходилась. И меня ограничивала – без нажима, но весьма действенным способом. Давала понять, что мне, будучи под газом, лучше ее не беспокоить. Не нравилось, когда я опьянен не ею. “Нет, если ты настаиваешь, то пожалуйста. Но это будет без взаимности”. А без взаимности и мне неинтересно. Когда же наш “минеральный секретарь” Горбачев пришел к власти и за каждую бутылку приходилось бороться, мы оба оказались совершенными конформистами: жили в полной трезвости. Водочные талоны конца восьмидесятых остались у нас неотоваренными, затерялись – недавно я нашел их в секретере: теперь, пожалуй, они представляют некоторую ценность для нумизматов.

Но вот выехала Бета впервые за рубеж – причем не в “братскую” страну, не в водочную Польшу, не в пивную Чехию, не в Болгарию, щедро поившую нас кислой “Гамзой”, а непосредственно в Бордо – винную столицу мира. Ну, там бедняжку и лишили невинности, подведя к старинному бочонку с деревянным краном и научив подставлять под этот кран свой бокал. С тех пор ей такой бокал нужен – не то чтобы необходим, но желателен – ежедневно.

Вкусы у Беатрисы сравнительно просты. Нет у нее таких требований к напитку, как, скажем, у известного телеведущего, похвалившегося перед всей страной персональным погребом с коллекцией элитных вин

(вот ведь мудила грешный – он же тем самым потерял весь моральный кредит у своих поклонников, чьей зарплаты или пенсии не хватит даже на одну такую бутылку: не придут они теперь протестовать к зданию в

Останкине, даже если их былого кумира никогда не допустят к экрану и придется ему в полном забвении доживать свой век на заморской миллионной вилле). Нет, Бета, конечно, теоретически предпочитает сорта с правого берега Жиронды, но практически ее устраивает любое хорошее вино. Хорошее – это приятное для вкусовых рецепторов языка и не вызывающее головной боли на следующий день. К примеру, божоле такого качества в ноябре может стоить в странах ЕС три евро за бутылку (в немецких магазинах системы “Альди” – даже два).

Но, как говорится, за морем телушка – полушка… В Петербурге хорошие вина доступны только на тусовках-фуршетах высшего уровня, в консульствах, зарубежных фирмах. Вот Виталий, о котором я тебе рассказывал, именно на такое мероприятие нас приглашал. Тут Беатриса может отвести душу, но есть и риск злоупотребить: все-таки больше трех-четырех бокалов хрупкой женщине не стоит в себя вливать – даже если это нектар и амброзия с датой до нашей эры на наклейке. А когда я оказываюсь рядом, мое положение делается двойственным. Не хочется, чтобы у нее завтра болела головка, которая должна решать основные вопросы мироустройства. Вместе с тем, если Бету не сдерживать, она потом будет такой раскованной и шаловливой… Когда я пьяный, а она трезвая – ей не нравится, а если наоборот – она не против. Своего рода женский империализм: мне можно все, а тебе – ничего…

Не увлекся ли я? Но ведь после нашего расставания ты уже перестала к моей “идиллии” ревновать? Можно считать, что у нас с тобой дружба?

Если да, то позволю себе продолжить неисчерпаемую тему. Как жить в

Петербурге по-французски? Конечно, сейчас, прямо как в девятьсот тринадцатом году, на Невском можно купить любую супербутылку. Но – тут два “но”. Первое “но” – цены. За “перевоз” в России берут непомерно много: проехав от Бордо до Петербурга, бутылка-путешественница чуть ли не удесятеряет свою стоимость. А качество? Боюсь, что по дороге ее не раз бросит из жары в холод, потом на складе подержат ее около батареи, в магазине она постоит под прямыми солнечными лучами – в общем, есть все шансы прокиснуть.

Как-то мы с Беточкой устраивали показательную дегустацию, поставив рядом две бутылки одного сорта, причем одна была приобретена на

Елисейских Полях, другая – в Елисеевском гастрономе на Невском.

Нашенская по всем статьям проиграла. Наконец еще одно немаловажное соображение. Чем дороже бутылка, тем больше соблазн ее подделать, фальсифицировать, залить бурду и присобачить наклейку от бордо.

В общем, покупка настоящих вин по более или менее разумной цене – это целая наука, которой я немного овладел и в которой продолжаю совершенствоваться. Тут, как в любви, нет единого какого-то критерия. Я поначалу брал бутылку и первым делом проводил рукой по донышку: если есть углубление – значит, винишко высокого пошиба. А однажды рискнул взять простого чилийского “Черного кота” – и вдруг

Бета дает ему высокую оценку, несмотря на отсутствие у него этой впадинки. Так что не надо пренебрегать плоскопопыми – у них могут оказаться иные, не сразу заметные достоинства. Нам тут с нашими скромными возможностями то и дело приходится решать: кому отдать предпочтение – самой дешевой из аристократок или самой утонченной из простолюдинок.

Еще один аспект. Когда покупаешь продовольственный товар, будь то вино, кофе, чай, да что угодно, хорошей рекомендацией является отсутствие русского текста на этикетках и упаковках (русский перевод в таких случаях доклеивают на невзрачной белой бумажке). Собственно, этому нас жизнь учила еще при социализме, когда мы отдавали предпочтение всему импортному, а в крайнем случае – экспортному варианту советского. Когда о “мерседесах” и не мечтали, какой “ВАЗ” норовили купить? Чтобы на нем не русское слово “Жигули” значилось, а латинскими буковками – “Lada”. Все-таки не сразу руль отвалится.

Ведь как только товар обрусеет, он неминуемо начинает терять качество. Объяснить очень даже просто. Лежит где-нибудь на французском складе кофе “Карт нуар”, и попалась там сотня мешков некондиционного, пережаренного или прокисшего. Выбрасывать? Зачем?

Всегда найдется делец, который предложит: надо эту дрянь рассовать в те пачки, где русские буковки имеются, и везти их в Россию по маршруту Наполеона в двенадцатом году. Причем все можно решить мирным путем – малюсенькую взяточку в долларах сунуть надо, да теперь русские и в евро берут. А нормальный кофе они поместят в упаковки без русских буковок и будут продавать у себя. Потому что француз, если ему порченое продадут, – такой базар поднимет! Русский же ничего им сделать не может…

Вот по этой причине настороженно отношусь к тем бутылкам, у которых на спине имеется этикетка с изначально наклеенным русским текстом.

Тот же “Черный кот” недавно приобрел такую местную прописку – надо будет его тщательно проверить и допросить: какие связи у него в

России? Не скурвился ли он теперь?

Ладно, отдохни немного, а то у нас еще впереди разговор о коньяке.

…Помнишь, как в школе нас всех мордовали поэмой “Кому на Руси жить хорошо”? Ее, по-моему, никто толком и не читает, сдувают сочинения со шпаргалок – про крепостное право, про народ и какого-то там Гришу хренова. А ведь это, можно сказать, первые в истории “Москва -

Петушки” – тема выпивки там проходит просто красной нитью. Именно там я заметил, что наш народ в давние времена “вином” называл исключительно водку. А еще такой пустячок запомнился. Мужики эти, которые у всех про счастье допытываются, спрашивают у самой что ни на есть расположительной героини: “С нами выпьешь, старая?” А она отвечает риторическим вопросом: “Старухе – да не пить?”

Это я к тому, что есть такая закономерность: живешь себе трезвенником или почти трезвенником, а с годами небольшая выпивка становится объективной необходимостью. У Беты стало повышаться давление, и, чтобы сосуды расширить, присоветовали ей выпивать рюмку коньяку. И тут ее низкопоклонство перед Западом проявилось в полной красе. Ни армянский “старший лейтенант”, ни грузины с красивыми древними именами “Греми” и “Энисели”, ни молдавский “Белый аист”, которым лично товарищ Ельцин запивал грусть от развала Союза, не подошли – все это она последовательно отвергла. “Коньяком, моншер, называется крепкий напиток, создаваемый перегонкой белых виноградных вин и выдержанный в дубовых бочках в городе Коньяк, департамент

Шаранта. Э рьен дэ плю” (то есть: и ничего более). Вот так! Ну, хорошо, что хоть сама умеет этим лекарством запасаться в зарубежных аэропортах. А то бы разорились мы давно и квартиру нашу за долги описали бы…

А в завершение необходимо добавить, что сам я ничего из этих изысканных жидкостей, как правило, не пью. Еще со времен бананового дефицита привык, что фрукты покупаю только для детей и женщин. Это перенеслось потом на виноград в его винной и коньячной ипостасях. К тому же мою русскую хандру может развеять только родная русская, простая и понятная. А поскольку натура у меня не слишком мрачная, то явной опасности спиться пока не было.

Доставляю свою “безродную космополитку” с ее питейным багажом в родные пенаты. Выслушиваю по дороге рассказ о гремевших на брегах речки Везер философских баталиях. Поединок “тертуллианцев” с

“оригенистами”, как я понял, завершился победой последних, причем

Беатриса внесла в нее весомый вклад. А о чем, собственно, был базар?

В меру своего разумения я грубо округлил бы так: Тертуллиан – он был скорее мрачный товарищ и в Бога верил от отчаяния, а Ориген – тот ясно видел впереди светлое будущее, где все души сольются в единое целое. Ну, и я, конечно, одобряю, что мой синеглазый философ придерживается более оптимистической теории. Мы здесь, в России, недостаточно хорошо живем, чтобы позволить себе быть пессимистами.

Так ведь?

Вот мы и на кухне своей. Бета сервирует торжественный ужин, поручает мне откупорить привезенный “Сан-Эмийон”. Ищу в выдвижном ящике буфета штопор, и вдруг слышу:

– А как насчет того, чтобы прямо сегодня минет попробовать?

Вздрогнув, резко поворачиваюсь и вижу в ручках у провокаторши небольшой пластмассовый стаканчик с козьим сыром, где, как положено, белая козочка изображена, и крупными красными буквами начертано:

“Minette”.

Сейчас она у меня получит – нежный шлепок…

– Хорошо ли это – дразнить простого человека, который языком не владеет?

– А ты овладей!

Не спорю, молчу. Мне вообще трепаться надо поменьше, чтобы не занесло на встречную полосу. Пусть Бета выговорится, а я буду изо всех сил слушать.

– …Он до трех ночи у меня в номере просидел, не только свою биографию изложил, но и всю семейную хронику, включая деда, который воевал на русском фронте, переспал однажды на Украине с местной женщиной – по взаимному согласию, а потом она погибла. С тех пор он не видел смысла в жизни, хотя имел успешный бизнес и дважды был женат на своих соотечественницах. Болезненно помешался на России и

22 июня 1991 года покончил самоубийством – такую выбрал себе вторую дату для могильной надписи… Но не это самое интересное… А ты мне, между прочим, нравишься такой. Не суетишься, не нервничаешь. Я даже, пожалуй, могу в тебя влюбиться снова. Или впервые…

Да, так что у меня все хорошо, даже прекрасно. А как дела на новгородском фронте? Как там муж твой? Хоть бы позвонила…