Текст книги "Русская литературная усадьба"
Автор книги: Владимир Новиков
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)
Остафьево
Остафьево находится «в семи верстах от уездного города Подольска Московской губернии, недалеко от старой калужской дороги» (так сказано в одном из старых путеводителей). На культурной карте России эта усадьба по праву занимает место рядом с Ясной Поляной: здесь была написана первая великая книга новой русской литературы – «История государства Российского» Н. М. Карамзина.
В XIX веке Остафьево принадлежало последовательно трем Вяземским – отцу, сыну и внуку, каждый из которых является ярким представителем своего времени. Самый знаменитый из них – средний – Петр Андреевич Вяземский – блестящий поэт пушкинской плеяды. Именно при нем Остафьево приобрело свою славу Русского Парнаса. Но создателем художественного ансамбля усадьбы был его отец – князь Андрей Иванович Вяземский. Он же дал первоначальный импульс богатой умственной жизни Остафьева. Ясно и без пояснений, что в самом духе усадьбы, как в зеркале, отражается личность ее владельца; характер ее определяется его интересами, тем дружеским кругом, который он сюда привлек.
Жизненный путь князя Андрея Ивановича Вяземского до некоторой степени напоминает перипетии карьеры старика Болконского из «Войны и мира» Л. Н. Толстого. Начав с военной службы, он поднялся до чина генерал-поручика, участвовал в турецкой кампании, но лавров не снискал; затем служил по гражданской части – нижегородским и пензенским наместником, но тоже неудачно. «Он хотел в Пензе создать Лондон»[76]76
Долгоруков И. М. Капище моего сердца. М., 1997. С. 195.
[Закрыть], – едко заметил один из современников. Выйдя в отставку, князь Андрей Иванович безвыездно поселился в Москве. Блестяще образованный, остроумный и горячий, он стал звездой первой величины на московском общественном горизонте. Уже во второй половине XIX века Петр Андреевич Вяземский вспоминает о своем отце: «…гостеприимный собиратель Московской земли; в течение многих лет дом его был сборным местом всех именитостей умственных, всех любезностей обоего пола. Сам он слыл упорным, но выносливым спорщиком: старый и сильный диалектик, словно вышедший из Афинской школы, он любил словесные поединки и отличался в них своею ловкостью и изящностью движений»[77]77
Вяземский П. А. Допотопная, или допожарная Москва // Вяземский П. А. Стихотворения. Воспоминания. Записные книжки. М., 1988. С. 230.
[Закрыть]. Умственные интересы Вяземского-старшего определялись французскими энциклопедистами. Он ежегодно выписывал из Франции большие партии книг, прежде всего исторических и философских. Его библиотека была одной из самых больших в Москве. Недаром в памяти сына он запечатлелся целые дни сидящим с книгою в большом, обитом зеленым сафьяном кресле у камина. Мальчик не знал фамусовской Москвы; для него существовала другая – «образованная, умственною и нравственною жизнью жившая Москва».
Приобретение Остафьева связано с женитьбой стареющего князя Вяземского на ирландке Евгении О’Рейли, которую он встретил во время одного из своих заграничных вояжей, увез от мужа в Россию и с большими трудами добился для нее развода. Мезальянс рассорил его с родственниками. В пику им князь Андрей Иванович продал наследственное имение Удино под Дмитровом и купил Остафьево. Не терпевший праздности, он сразу же энергично приступил к переустройству усадьбы. Есть все основания предполагать, что ему удалось привлечь одного из крупнейших архитекторов того времени Старова. Хотя документально это не подтверждается, но остафьевский палаццо несет на себе характерные черты художественного почерка знаменитого мастера. На авторство Старова также указывает кубическая форма флигелей со скошенными углами и низкими, в один этаж, портиками.
Князь Андрей Иванович Вяземский был одним из последних титулованных меценатов, какими богат XVIII век. Не написавший ни строчки, он тем не менее занимает свое место в истории русской литературы, во-первых, как наставник сына-поэта и, во-вторых (и в главных), как друг и покровитель Карамзина. Великий писатель и историк породнился с Вяземским, женившись в 1804 году на его дочери от первого брака Екатерине. После смерти князя в 1807 году Карамзин на несколько лет становится фактическим хозяином Остафьева.
«Остафьево достопамятно для моего сердца: мы там наслаждались всею приятностию жизни, не мало и грустили; там текли средние, едва ли не лучшие лета моего века, посвященные семейству, трудам и чувствам общего доброжелательства, в тишине страстей мятежных…»[78]78
Цит. по: Шереметев П. С. Карамзин в Остафьеве. М., 1911. С. 5.
[Закрыть] – такими прочувствованными словами почтил великий писатель место своего творческого уединения. Двенадцать лет «остафьевского затворничества» (с 1804 по 1816 год) он посвятил главному «труду жизни». День за днем он внимательно шлифовал каждую фразу, подчинив себя самому жесткому режиму.
Карамзин сам говорил, что, начав работу над «Историей государства Российского», он принял монашеский постриг. Весь строй жизни в Остафьеве был подчинен его главному труду. П. А. Вяземский так описывает день остафьевского затворника: «Карамзин вставал обыкновенно часу в 9 утра, тотчас после делал прогулку пешком или верхом во всякое время года и во всякую погоду. Прогулка продолжалась час. Возвратясь с прогулки, завтракал он с семейством, выкуривал трубку турецкого табаку и тотчас уходил в свой кабинет и садился за работу вплоть до самого обеда, т. е. до 3-х или 4-х часов… Во время работы отдохновения у него не было, и утро его исключительно принадлежало Истории и было ненарушимо и неприкосновенно. В эти часы ничто так не сердило его и не огорчало его, как посещение, от которого он не мог избавиться… В кабинете жена его сиживала за работой или за книгою, а дети играли, а иногда и шумели. Он, бывало, взглянет на них, улыбаясь, скажет слово и опять примется писать»[79]79
Цит. по: Погодин М. Н. Николай Михайлович Карамзин по его сочинениям, письмам и отзывам современников: Материалы для биографии с примечаниями и объяснениями. Т. 2. М., 1866. С. 28.
[Закрыть].
По семейному преданию, Карамзин любил гулять в старой березовой роще за усадебным парком; поэтому на протяжении всего XIX века ее так и называли – карамзинская роща. Кабинет историка находился на втором этаже, окном в парк. «Служенье муз не терпит суеты» – и современников и потомков поражала аскетическая обстановка, в которой творил Карамзин. Комната его долгое время оставалась в неприкосновенности. В описании профессора Московского университета, писателя и историка М. П. Погодина, посетившего Остафьево в 1845 году, убежище великого труженика выглядело следующим образом: голые штукатуреные стены, выкрашенные белой краской; у окна – большой сосновый стол, ничем не прикрытый, около него деревянный стул. На козлах с досками у противоположной стены были разложены в беспорядке рукописи, книги, тетради и просто бумаги. В комнате было мало мебели – ни шкафа, ни этажерки, ни пюпитра, ни кресла. Лишь в углу стояли как попало несколько ветхих стульев. Поистине ничего лишнего; удалена любая мелочь, которая могла бы отвлечь или рассеять мысль. Одним словом – благородная простота.
В начале 1816 года Карамзин выехал в Петербург. Поездка была вынужденной в связи с многочисленными хлопотами по поводу печатания первых восьми томов «Истории государства Российского». Поначалу Карамзин рассматривал свое пребывание в Петербурге как временное и мечтал о возвращении в Москву; но оно затянулось на десять лет до самой смерти историка. В Остафьеве больше он никогда не был. Полновластным хозяином усадьбы стал П. А. Вяземский, его воспитанник.
Молодой поэт принадлежит уже к следующему этапу новой российской словесности. Вяземский с первых же шагов зарекомендовал себя пылким карамзинистом, но его кумир с неудовольствием смотрел на «стихотворные шалости» своего питомца. Последний вспоминает: «С водворением Карамзина в наше семейство письменные наклонности мои долго не пользовались поощрением его… Карамзин боялся увидеть во мне плохого стихотворца. Он часто пугал меня этой участью. Берегись, говоривал он: нет ничего жалче и смешнее худого писачки и рифмоплета. Первые опыты мои таил я от него, как и другие проказы грешной юности моей. Уже позднее, а именно в 1816 году, примирился он с метроманиею моей. Александр Тургенев давал в Петербурге вечер в честь его… Хозяин вызвал меня прочесть кое-что из моих стихотворений. Выслушав их, Карамзин сказал мне: «Теперь уж не буду отклонять вас от стихотворства. Пишите с Богом…» С того дня признал я и себя сочинителем»[80]80
Вяземский П. А. Автобиографическое введение // Вяземский П. А. Стихотворения. Воспоминания. Записные книжки. М., 1988. С. 186–187.
[Закрыть].
Что такое «Арзамас»? Каждый знакомый с историей русской литературы скажет, что это общество писателей-карамзинистов, объединившихся в противовес шишковской «Беседе любителей русского слова». Остафьево и городской дом Вяземского стали главными центрами московской части «Арзамаса» (а значит, всей русской поэзии). Началась следующая, самая блестящая глава его истории. С приходом новых людей изменился строй жизни усадьбы. Если раньше он вплоть до мелочей был подчинен тихому, сосредоточенному труду Карамзина, то теперь здесь царило поэтическое веселье. В Остафьеве происходили празднества, орошаемые шампанским и освященные чтением стихов, еще не успевших попасть в печать. Турниры поэтов чередовались с пирушками. Карамзин с ревнивой завистью старика к молодежи следил за рассеянной остафьевской жизнью. Действительно, расцветающий талант Вяземского, его искрометное остроумие как магнит притягивали в Остафьево все самое даровитое, что было тогда в России.
Особая страница истории Остафьева связана с именем Грибоедова. Что он бывал здесь, косвенно подтверждается двумя его письмами Вяземскому из Петербурга летом 1824 года. Знакомство поэтов состоялось в середине предыдущего, 1823 года, когда Грибоедов на длительное время приехал с Кавказа. Рукопись «Горя от ума» тогда была еще «в работе»; автор настойчиво отделывал свою комедию. Он не мог не прислушиваться к замечаниям такого умного и тонкого критика, как Вяземский. Последний не без гордости писал, что в «Горе от ума» «есть и моя капля, если не меда и желчи, то, по крайней мере, капля чернил, то есть: точка».
Можно сказать совершенно точно, когда в Остафьеве впервые было произнесено имя Пушкина. 19 сентября 1815 года Жуковский сообщает из Петербурга: «Я сделал приятное знакомство! С нашим молодым чудотворцем Пушкиным… Это надежда нашей словесности… Нам всем надобно соединиться, чтобы помочь вырасти этому будущему гиганту, который всех нас перерастет»[81]81
Жуковский В. А. Собр. соч. в 4 т. М., 1960. С. 564–565.
[Закрыть].
В период 1826–1830 годов Пушкин неоднократно посещал подмосковную своего друга. П. П. Вяземский – сын поэта – оставил интересные воспоминания о Пушкине. Он ярко рисует его приезд в Остафьево накануне нового, 1831 года: «Я живо помню, как он во время семейного вечернего чая расхаживал по комнате, не то плавая, не то как будто катаясь на коньках, и, потирая руки, декламировал, сильно напирая на: я – мещанин, я – мещанин, я – просто русский мещанин»[82]82
Вяземский П. П. Александр Сергеевич Пушкин. 1826–1937 // А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 2. М., 1985. С. 188.
[Закрыть]. Радость Пушкина легко понять; он привез с собой богатейший рукописный багаж «болдинской осени». Бытует легенда о чтении им здесь в большом зале усадьбы «декабристской главы» «Евгения Онегина». Во всяком случае, Вяземскому она была известна. «Славная хроника», – лаконично отметил он в записной книжке.
Из московских поэтов ближе всего Остафьеву был Баратынский – самая крупная величина «пушкинской плеяды». Вяземский принадлежал к небольшому кругу его друзей. Отъезд Вяземского в Петербург (окончательно расстроив свое состояние, поэт был вынужден поступить на службу в Министерство финансов) Баратынский воспринял как жестокий удар судьбы. Он писал в северную столицу (декабрь 1832 года): «Вы недостаете Москве. Нет общества, в котором бы вас не вспоминали и не сетовали на ваше отсутствие… Д. Давыдов прислал мне начало вашего послания к нему, в котором вы поэтически подделались к его слогу. Он думает недели на две прискакать в Москву. Не решитесь ли и вы последовать его примеру и пригласить с собою Пушкина? Тогда слово будет делом, тогда
Шли годы. Пушкинский круг распался; одних унесла смерть, другие горестно предчувствовали приближение собственного заката. В 1837 году Жуковский совершил долгое и утомительное путешествие по России в свите наследника. «Проглотил около 2000 верст», – писал он Вяземскому из Москвы (30 сентября). Далее в том же письме: «Приближаясь к Москве через Подольск, я проехал в виду Астафьева, вспомнил немногие, но прекрасные, свежие дни астафьевские… те дни, в которые мы сами когда-то были лучше и все около нас было лучше».
Единственный раз – 5 июня 1849 года – в Остафьеве был Гоголь. Он приехал вместе с Погодиным. В дневнике Погодина есть краткая запись: дорогой – разговоры «о Европе, о России, о правительстве»; у Вяземского – «о Карамзине, о крестьянах, о Петре Великом, о литературе и пр.». Любитель ворошить старые бумаги, Гоголь не мог не заглянуть в остафьевский архив. Он решил внести и свою лепту. На отдельном листке он написал: «Рылись здесь Гоголь…»; далее подписи Погодина, Вяземского.
После смерти поэта Остафьево наследовал его сын Павел Петрович Вяземский, автор нашумевшей мистификации – «Писем и дневников» Омер де Гелль. При нем Остафьево приобрело ярко выраженный эклектический характер. Новый владелец был страстным коллекционером. Увлечения его были самыми разнообразными: старинное оружие, немецкая живопись XV века, новгородские иконы. Все это стекалось в Остафьево. Особо следует подчеркнуть, что П. П. Вяземский одним из первых обратил внимание на изделия народных промыслов. В ампирных остафьевских залах можно было наткнуться на деревянную игрушку, расписную прялку или яркий праздничный наряд северной крестьянки. Но главной приманкой Остафьева была карамзинская комната. Она долгое время после смерти историка сохранялась в неприкосновенности, но затем вещи Карамзина должны были потесниться, чтобы дать место пушкинским реликвиям. По описаниям можно мысленно реставрировать вид этой комнаты. Стол Карамзина – массивный, некрашеный, совершенно деревенский – стоял в самом дальнем углу. Рядом с ним – стол Пушкина – столь же непрезентабельный, с потертым зеленым сукном. (Вдова поэта подарила его П. А. Вяземскому вскоре после гибели мужа.) Рядом в витрине под стеклом – жилет Пушкина, в котором он был на дуэли. Тут же белая перчатка П. А. Вяземского, вторую он опустил в гроб друга. К витрине была прислонена трость А. П. Ганнибала – «арапа Петра Великого»; в нее вделана пуговица с мундира царя. На стенах многочисленные портреты людей карамзинской и пушкинской эпохи; среди них знаменитый портрет Жуковского, подаренный Пушкину с надписью: «Победителю ученику от побежденного учителя».
Так – в доме; а в парке в начале XX века были поставлены памятники Пушкину, Карамзину, Жуковскому, П. А. Вяземскому, П. П. Вяземскому. В Остафьеве никогда не было увеселительных скульптур, беседок, и эти памятники писателям лишний раз показали ненужность подобных атрибутов легкомысленного безделья в усадьбе, где все дышало литературой.
Таким Остафьево встретило революцию. В 1920-е годы в Остафьеве был создан музей, пользовавшийся большой популярностью. Здесь, как нигде в Подмосковье, можно было пофузиться в атмосферу пушкинского времени. Посетитель переходил из комнаты в комнату, как из одной эпохи в другую. В кабинете П. А. Вяземского еще чувствовалось присутствие старого поэта, а в библиотеке царил скептический XVIII век. Вот что можно прочитать в статье из искусствоведческого журнала «Среди коллекционеров» за 1924 год: «Лиризм – доминирующая нота Остафьева, одной из немногих целиком сохранившихся старых усадеб. В Остафьеве нет грусти запустения и осеннего умирания, и благодаря этому усадьба получает свой стиль, стиль слившихся с домом вещей, пусть различных по своему характеру и художественным достоинствам, но бесконечно ценных запечатленным на них духом сменивших друг друга поколений»[84]84
Греч А. Убранство остафьевского дома // Среди коллекционеров, 1924, № 7–8. С. 56.
[Закрыть]. К сожалению, впоследствии музей в Остафьеве был ликвидирован. Коллекции рассеялись. Пушкинские реликвии возвратились в квартиру поэта на Мойке, вещи же Карамзина и Вяземского канули в запасники, различные фонды, другими словами, в неизвестность.
Ныне, как феникс из пепла, Остафьево возродилось. Но понадобились годы и годы, чтобы восстановить все то, что было разрушено в одночасье.
Тарханы
Жизнь Лермонтова полна множеством тайн – как ни у кого другого из русских поэтов. Темные семейные предания, яростная распря отца и бабушки, наконец, гибель от руки человека, долгие годы считавшегося его близким другом, – кажется, этого достаточно.
Лермонтову было отведено всего 27 лет жизни; из них на детство и раннее отрочество в усадьбе бабушки Тарханы приходится почти половина (с 1815 по 1827 год). Приезжал сюда Лермонтов и позднее; здесь же он нашел последнее упокоение. Стало трафаретом изображать Лермонтова в бурке на фоне Кавказских гор. Затерянная в пензенской глуши усадьба Тарханы как бы отошла на задний план. Но любой человек представляет собой продукт наследственного опыта. На войну с горцами Лермонтов попал уже зрелым сформировавшимся человеком с трагическим мировосприятием; корни же этого трагизма были здесь – в российской глубинке.
Село Тарханы (в четырнадцати верстах от уездного города Чембара у истоков реки Маларайки) было основано Нарышкиными в начале XVIII века. Крестьяне были вывезены из подмосковных и владимирских вотчин и долго сохраняли характерный окающий выговор тех мест; по преданию, это был разбойный контингент – воры, конокрады, – а также закоренелые раскольники. Здесь их главным занятием стала покупка у местного населения меда, сала, шерсти, но прежде всего – шкурок домашних животных, которые после обработки они перепродавали далеко за пределами округи. Таких разъезжавших по селам скупщиков называли тарханами; отсюда новое наименование села, первоначально бывшего Никольским или Яковлевским. В документах оно начинает мелькать примерно с 1805 года.
Нарышкины здесь никогда не жили. Имение было бездоходным и в конце концов было продано в 1794 году уездному предводителю дворянства капитану лейб-гвардии Преображенского полка Михаилу Васильевичу Арсеньеву. Деньги были взяты из приданого жены Елизаветы Алексеевны, урожденной Столыпиной; поэтому усадьба была оформлена на ее имя. Покупка состоялась вскоре после свадьбы; молодые уехали в Тарханы и на первых порах вели веселую и счастливую жизнь. Сюда постоянно съезжались соседи на многодневные пиршества. Из Москвы Арсеньев привез карлика, напоминавшего скорее куклу, чем человека. Этот карлик постоянно спал на подоконнике и являл собой занятное зрелище и для гостей, и для дворовых.
Однако вскоре союз деда и бабушки Лермонтова дал трещину. Муж охладел к жене вскоре после рождения дочери Марии (будущей матери поэта). Причиной принято считать ее послеродовую болезнь. М. В. Арсеньев без памяти влюбился в соседку по имению Мансырову. Между супругами неоднократно происходили сцены. Вечером 1 января 1810 года в Тарханах был костюмированный бал с театральным представлением, а именно «Гамлетом». Были приглашены все помещики округи, но Елизавета Алексеевна дала себе слово, что разлучница больше никогда не переступит ее порога. Она послала ей письмо с отказом от дома в резкой форме. Между тем ничего не подозревавший супруг несколько раз выбегал на крыльцо в надежде услышать долгожданный колокольчик, но все было тщетно. Только после спектакля, где он играл роль могильщика, ему передали записку от Мансыровой, в которой она объяснила причину своего отсутствия. Прямо в гардеробной Арсеньев выпил яд, подействовавший мгновенно. В руках он сжимал злополучную записку.
Как и следовало ожидать, подобное из ряда вон выходящее происшествие обросло домыслами. Чембарский помещик П. К. Шугаев оставил запись одной из таких поздних легенд, полную красочных подробностей:
«Михаил Васильевич сошелся с соседкой по тарханскому имению, госпожой Мансыревой и полюбил ее страстно, так как она была, несмотря на свой маленький рост, очень красива, жива, миниатюрна и изящна; это была резкая брюнетка, с черными как уголь глазками, которые точно искрились; она жила в своем имении селе Онучине в десяти верстах на восток от Тархан; муж ее долгое время находился в действующей армии за границей, вплоть до известного в истории маскарада 2 января 1810 года, во время которого Михаил Васильевич устроил для своей дочери Машеньки елку. Михаил Васильевич посылал за Мансыревой послов с неоднократными приглашениями, но они возвращались без всякого ответа, посланный же Михаилом Васильевичем самый надежный человек и поверенный в сердечных делах, первый камердинер, Максим Медведев, возвратившись из Онучина, сообщил ему на ухо по секрету, что к Мансыревой приехал из службы ее муж и что в доме уже огни потушены и все легли спать. Мансыреву ему видеть не пришлось, а вследствие этого на елку и маскарад ее ждать нечего.
Елка и маскарад были в этот момент в полном разгаре, и Михаил Васильевич был уже в костюме и маске; он сел в кресло и посадил с собой рядом по одну сторону жену свою Елизавету Алексеевну, а по другую несовершеннолетнюю дочь Машеньку и начал им говорить как бы притчами: «Ну, любезная моя Лизанька, ты у меня будешь вдовушкой, а ты, Машенька, будешь сироткой». Они хотя и выслушали эти слова среди маскарадного шума, однако серьезного значения им не придали или почти не обратили на них внимания, приняв их скорее за шутку, нежели за что-нибудь серьезное. Но предсказание вскоре не замедлило исполниться. После произнесения этих слов Михаил Васильевич вышел из залы в соседнюю комнату, достал из шкафа пузырек с каким-то зелием и выпил его залпом, после чего тотчас же упал на пол без чувств, и из рта у него появилась обильная пена, произошел страшный переполох, и гости поспешили сию же минуту разъехаться по домам»[85]85
Шугаев П. К. Из колыбели замечательных людей // Лермонтов в воспоминаниях современников. М., 1989. С. 59–60.
[Закрыть].
Такова трагическая предыстория жизни Лермонтова. Бабушка, несмотря на измену, продолжала любить мужа и своего обожаемого внука назвала в его честь. Ей казалось, что он весь в деда – и по нраву, и по причудливостям характера, – она даже надеялась (в письме к одной родственнице): «…дай Бог, чтоб добродетель и ум его был»[86]86
Литературное наследство. Т. 45–46. М., 1948. С. 646.
[Закрыть]. Она с того времени постоянно носила траур и даже стала прибавлять себе годы.
Драматическая смерть главы семейства не могла не отложить тяжелого отпечатка на атмосферу Тархан. Не удивительно, что по отношению к единственной дочери мать становилась все деспотичнее, и девушка мечтала о скором замужестве, надеясь обрести не только любовь, но и защиту. По дороге из Москвы в имении своих тульских родственников Арсеньевых она познакомилась с их соседом, капитаном в отставке Юрием Петровичем Лермонтовым. Немногие знавшие его мемуаристы единодушны в том, что это был белокурый красавец, острослов, весельчак, женский угодник, другими словами, настоящий бонвиван. Состояния у него не было, и, понятно, он задумывался о богатой невесте. Но скорее всего, расчетливым он не был, а просто-напросто искал радостей жизни. Не удивительно, что молодая женщина искренне им увлеклась; а она была не только привлекательна, но и имела состояние. Дело решилось быстро; мать, как ни старалась, не смогла воспрепятствовать браку. Но новорожденный младенец по ее настоянию был назван Михаилом вопреки воле отца, в семье которого мальчики традиционно нарекались либо Юрием, либо Петром. Он родился в ночь с 2 на 3 октября 1814 года в Москве. В конце года или весной следующего, 1815 года (не позднее первой половины апреля) семейство переехало в Тарханы, где Ю. П. Лермонтов стал управляющим имением.
Первое время молодые были счастливы. Но вскоре судьба матери повторилась с дочерью. После рождения сына она заболела, и муж охладел к ней. Вероятно, и недоброжелательство тещи внесло свою лепту в семейную драму.
Ю. П. Лермонтов завел роман с бонной сына, немкой Сесилией Федоровной; были у него связи и с дворовыми девушками. Ни для кого все это не было тайной, да и не выходило за пределы помещичьей распущенности нравов крепостнической эпохи. Но молодая пылкая женщина не пожелала смириться; начались сцены ревности. Муж отвечал гневными вспышками. Однажды, возвращаясь из гостей, он после упреков жены, сопровождаемых потоками слез, ударил ее по лицу кулаком. Спустя некоторое время мать поэта слегла в скоротечной чахотке. Она умерла 24 февраля 1817 года. На могильном памятнике отмечено, что «жить ей было 21 год, 11 месяцев и 7 дней».
Отец поэта был не хуже, а, пожалуй, даже лучше очень многих дворян своего времени. Крепостные вспоминали о нем, как о добром, даже «очень добром барине». Просто в Тарханах он пришелся не ко двору. Тяжело пережив смерть жены, он не захотел здесь больше оставаться и после девятого дня уехал в свое имение Кропотово Тульской губернии, где жил до самой смерти (в 1831 году) с матерью и тремя сестрами. Перед отъездом у него было очередное бурное объяснение с тещей, не пожелавшей отдать ему внука. Она откупилась деньгами, выдав Ю. П. Лермонтову 25 тысяч рублей. Отец рассудил, что у него нет средств дать сыну необходимое воспитание, и отступился, выговорив себе право периодически видеться с ним.
Все эти неясности породили легенду, что Ю. П. Лермонтов не был настоящим отцом своего гениального сына. Дескать, он только согласился за деньги прикрыть грех невесты, у которой была любовная связь с крепостным кучером, а тот за молчание получил вольную. Но никаких оснований относиться серьезно в этой легенде не существует.
После смерти дочери Е. А. Арсеньева продала помещику ближнего села Владыкина старый усадебный дом. Он был перенесен в это село и стоял еще в конце XIX века. На его месте Е. А. Арсеньева поставила небольшую каменную ампирную церковь Марии Египетской в память усопшей. В непосредственной близости она построила новый одноэтажный дом с мезонином и тремя балконами. Любопытную подробность сообщает Шугаев:
«Из дома, несмотря на… ничтожное расстояние, Елизавету Алексеевну почти всегда возили вместо лошадей, которых она боялась, крепостные лакеи на двухколеске, наподобие тачки, и возивший ее долгое время крепостной Ефим Яковлев нередко вынимал чеку из оси, последствием чего было то, что Елизавета Алексеевна нередко падала на землю, но это Ефим Яковлев делал с целью из мести за то, что Елизавета Алексеевна в дни его молодости не позволила ему жениться на любимой им девушке, а взамен этого была сама к нему неравнодушна. Он не был наказуем за свои дерзкие поступки, что крайне удивляло всех обывателей села Тархан»[87]87
Шугаев П. К. Указ. соч. С. 65–66.
[Закрыть].
Лермонтову было немногим более двух лет, когда умерла его мать. Мальчик рос болезненным. Бабушка внимательно следила за каждым его шагом, впадая в панику от малейших признаков нездоровья. Внук спал в ее комнате. Стоило ему занемочь (а это случалось часто), как бабушка освобождала от работ всех дворовых девушек и заставляла их молиться о здравии молодого барина. Любым способом она стремилась создать вокруг своего ненаглядного отрока атмосферу радости. Зимой около дома устраивалась снежная гора; на Святках дом наполнялся ряжеными из крестьян, и они пели и плясали без удержу. Появление нового диковинного персонажа приводило мальчика в восторг, и он бежал в соседнюю комнату известить бабушку и описать пришедшего. На Пасху красили яйца в неимоверном количестве. С утра Светлого воскресенья в зале дворовые затевали популярную игру в катание яиц; требовалось своим яйцом разбить яйцо соперника. Барчонок с азартом катал яйца, но выигрывал редко; при успехе же он бурно торжествовал. Летом на Троицу большой толпой девушки и парни отправлялись в лес, и будущий поэт возглавлял шествие.
Для забавы внука бабушка даже выписала из Москвы олененка и лосенка. Первое время он с ними охотно играл, но вскоре животные выросли и стали опасными не только для мальчика, но и для взрослых. Олень своими рогами поранил нескольких дворовых. Те отомстили ему, уморив животное голодом. Бабушка решила, что олень пал от болезни, и приказала зарезать лося, опасаясь, что он тоже заболеет. Все было исполнено немедленно и в точности; мясо пошло в пищу.
Бабушка не пожалела ни стараний, ни средств, чтобы окружить любимого внука ровесниками, с которыми он мог бы учиться и играть. Прежде всего это были А. П. Шан-Гирей, живший в соседней усадьбе Апалиха, и двоюродный брат Лермонтова (сын сестры отца) М. А. Пожогин-Отрашкевич (с ними Лермонтов дружил всю жизнь). Кроме того, в Тарханах жили дети ближних помещиков: Н. Г. Давыдов, два брата Юрьевы, Н. и П. Максютовы; временами их число доходило до десяти человек. Как и все мальчишки на свете, они обожали играть в войну. Летом разыгрывались настоящие сражения по всем правилам военной науки. Остатки выкопанных для игры траншей сохранились в Тарханах и сегодня. Зимой воевали снежками, разбившись на два отряда. В играх Лермонтов верховодил. Пожогин-Отрашкевич вспоминает: «В нем обнаруживался нрав добрый, чувствительный, с товарищами детства был обязателен и услужлив, но вместе с этими качествами в нем особенно выказывалась настойчивость… Пример… обнаруживается в словах, сказанных им товарищу своему Давыдову. Поссорившись с ним как-то в играх, Лермонтов принуждал Давыдова что-то сделать. Давыдов отказывался исполнить его требование и услыхал от Лермонтова слова: «хоть умри, но ты должен это сделать»[88]88
Корсаков А. Н. Заметка о Лермонтове // Лермонтов в воспоминаниях современников. М., 1989. С. 70.
[Закрыть]. Но кроме товарищей по учению у Лермонтова был и отдельный собственный отряд, набранный из дворовых мальчишек. Они были одеты в подобие военной формы и представляли собой род «потешного» полка, наподобие того, который имелся у Петра Великого. С ними Лермонтов также играл в войну, но больше всего в разбойников.
Учителями тарханских недорослей в соответствии с духом времени были иностранцы. Бабушка внимательно отнеслась к выбору воспитателей и отыскала по-настоящему достойных людей. Ими были немка Христина Осиповна Ремер и бывший наполеоновский офицер Жан Капе. Будучи исключительно доброй женщиной, Христина Осиповна учила своих воспитанников прежде всего видеть человека в человеке, не делая различия между дворянином и крепостным. Жан Капе во время отступления из Москвы в 1812 году был тяжело ранен и оказался в плену. Русские врачи его выходили, и он навсегда остался в России, считая ее своей второй родиной. Голодные дни страшной зимы, завершившей «русский поход» Наполеона, привили ему одну странность. Об этом обмолвился Пожогин-Отрашкевич: «Он любил жаркое из молодых галчат и старался приучить к этому лакомству своих воспитанников. Несмотря на уверения Капе, что галчата вещь превкусная, Лермонтов назвал этот новый род дичи падалью, остался непоколебим в своем отказе попробовать жаркое, и никакие силы не могли победить его решения»[89]89
Там же.
[Закрыть]. Своими замечательными душевными качествами эти выходцы из Европы быстро завоевали любовь и уважение всего села, что особенно показательно в свете того, что русский человек неохотно жалует иностранцев.
Встает закономерный вопрос: как отразились впечатления детства в зрелом творчестве великого поэта? Прежде всего вспомним «Песнь о купце Калашникове». В «тарханскую пору» Лермонтов был постоянным свидетелем одной из любимых забав русского народа – кулачного боя. Побоище происходило на центральной площади села. Любопытно, что молодой барин выступал его зачинщиком. Шугаев пишет: «Михаил Юрьевич ставил бочку с водкой, и крестьяне села Тархан разделялись на две половины, наподобие двух враждебных армий, дрались на кулачки, стена на стену, а в это время, как современники передают, «и у Михаила Юрьевича рубашка тряслась», и он был не прочь принять участие в этой свалке, но дворянское звание и правила приличий только от этого его удерживали; победители пили водку из этой бочки; побежденные же расходились по домам, и Михаил Юрьевич при этом всегда от души хохотал»[90]90
Шугаев П. К. Указ. соч. С. 64.
[Закрыть]. Конечно, без непосредственного впечатления от разгула русской удали знаменитая поэма вряд ли могла быть создана.
