Текст книги "Русская литературная усадьба"

Автор книги: Владимир Новиков

Хмелита

Грибоедов всегда будет одной из главных загадок русской литературы. С одной стороны, бесспорный шедевр «Горе от ума», уже в детстве заученный чуть ли не наизусть, с другой – ряд заурядных сценических опусов, слабых стихов, тяжеловесных прозаических отрывков. Одновременно блестящая дипломатическая карьера, романтическая любовь к юной грузинской княжне и трагическая гибель. Нет слов: Грибоедов – человек-легенда. Но как писатель он – гений одного произведения. Впрочем, это отнюдь не редкость в истории литературы.

Для кое-кого из современников он был просто хорошим музыкантом-любителем, добрым товарищем, остроумным собеседником, театралом и поклонником хорошеньких актрис, успешным чиновником Министерства иностранных дел; но большинство единодушны в том, что Грибоедов – один из самых даровитых и прозорливых людей своего поколения. В «Горе от ума» он высказался весь целиком. Но что породило эту комедию? Не надо ли вглядеться в окружение молодого литератора? Сразу же в памяти всплывает Хмелита – смоленская родовая вотчина.

Нельзя даже точно указать год рождения Грибоедова. Колебания значительны: от 1790 года (более или менее общепринятая дата) до 1795 года. Столь же удивительно и то, что его родители до свадьбы, не состоя в родстве, носили одну фамилию. Отец – отставной секунд-майор Сергей Иванович Грибоедов – был из дворян Владимирской губернии; мать – Настасья Федоровна Грибоедова – из дворян Смоленской губернии. По-видимому, детские годы будущего дипломата и литератора прошли во Владимире. Но брак родителей вскоре фактически распался. В 1801 году мать с сыном и дочерью переселяется в Москву в собственный дом на Новинском бульваре; отец же остался в своей деревне и при редких наездах в первопрестольную столицу почти не уделял внимания семье, проводя дни и ночи вне дома за ломберным столом. Пристрастие к картам в конце концов его разорило.

Об отце Грибоедов никогда не упоминал. Но и к матери он не испытывал большой привязанности. Ее расчетливость, решительный и резкий характер ставили непреодолимые препятствия даже для близости с детьми. При наездах в Москву Грибоедов редко останавливался у матери. Характерна его обмолвка в письме Ф. В. Булгарину 12 июня 1828 года: «Дом родимый, в котором я вечно как на станции!!! Приеду, переночую, исчезну!!!»[7]7
  Грибоедов А. С. Сочинения. М., 1988. С. 573.


[Закрыть]. Стоит вспомнить и то, что при известии об аресте сына после 14 декабря мать разразилась жестокой бранью, в сердцах обозвав его карбонарием.

Родня матери принадлежала к влиятельной московской знати. Фактически среди обширного и разветвленного семейства первенствовал ее брат Алексей Федорович Грибоедов. Это был тип «большого барина», с размахом тратящего большие деньги на великолепные балы в Москве и шумное хлебосольство в своей усадьбе Хмелита. Его противоречивая натура, в которой были причудливо перемешаны широта и мелочность, бесшабашность и низкопоклонство, до некоторой степени запечатлены Грибоедовым в образе Фамусова. Но все-таки Фамусов представляется гораздо менее значительным по сравнению со своим прототипом. По-видимому, это понимал и сам Грибоедов.

Среди его бумаг сохранился маленький набросок «Характер моего дяди», где он вновь пытается проникнуть в тайну природы своего ближайшего родственника: «Вот характер, который почти исчез в наше время, но двадцать лет назад был господствующим, характер моего дяди. Историку предоставляю объяснить, отчего в тогдашнем поколении развита была повсюду какая-то смесь пороков и любезности; извне рыцарство в нравах, а в сердцах отсутствие всякого чувства. Тогда уже многие дуэлировались, но всякий пылал непреодолимою страстью обманывать женщин в любви, мужчин в карты или иначе; по службе начальник уловлял подчиненного в разные подлости обещаниями, которых не мог исполнить, покровительством, не основанным ни на какой истине; но зато как и платили их светлостям мелкие чиновники, верные рабы-спутники до первого затмения. Объяснимся круглее: у всякого была в душе бесчестность и лживость на языке. Кажется, нынче этого нет, а может быть, и есть; но дядя мой принадлежит к той эпохе. Он как лев дрался с турками при Суворове, потом пресмыкался в передних всех случайных людей в Петербурге, в отставке жил сплетнями. Образец его нравоучений: «я, брат!..»[8]8
  Там же. С. 372.


[Закрыть].

О взаимоотношениях дяди и племянника – со слов самого племянника – свидетельствует его ближайший друг С. Н. Бегичев: «Как только Грибоедов замечал, что дядя въехал к ним на двор… разумеется затем, чтобы везти его на поклонение к какому-нибудь князь-Петру Ильичу, он раздевался и ложился в постель. «Поедем», – приставал Алексей Федорович. «Не могу, дядюшка, то болит, другое болит, ночь не спал», – хитрил молодой человек»[9]9
  Цит. по: Грибоедов в воспоминаниях современников. М., 1980. С. 348.


[Закрыть]. Подличать в передних будущий поэт с ранних лет не был охотником.

Семейными неурядицами объясняется то, что мать Грибоедова с детьми предпочитала проводить лето в Хмелите, а не во владимирской деревне мужа. Так продолжалось с 1803 по 1811 год. Привычный строй жизни прервало нашествие Наполеона. Одушевленный патриотическими чувствами, юноша Грибоедов вступил в армию; затем началась его дипломатическая служба. Заезжать в усадьбу дяди у него уже просто не было времени.

Земли на Смоленщине предки поэта получили от казны после Смутного времени. Еще в начале XX века в Хмелите хранилась грамота царя Михаила Федоровича о пожаловании в 1614 году Михаилу Ефимовичу Грибоедову за «многие службы» «в прискорбное время» вотчин «со всеми угодьями в Вяземском уезде». Хмелита стала центром грибоедовских земель. Впервые это село упоминается в челобитной «Сеньки Федорова сына Грибоедова» митрополиту Сарайскому и Подольскому о постройке здесь новой церкви Казанской Божьей Матери, по-видимому, взамен прежней, уже обветшавшей (1683 год).

Свое название усадьба получила от протекающей в версте от нее речки Хмелитки, а последняя – из-за обилия хмеля, некогда росшего по речным берегам. Усадебный комплекс сформировался при деде поэта, отставном гвардии капитане Федоре Алексеевиче Грибоедове (умер в 1788 году). Он несколько лет избирался губернским предводителем дворянства; уже одно это свидетельствует, что это был энергичный и деятельный человек. Не удивительно, что именно он приступил к обустройству Хмелиты. Им поставлены главный дом с четырьмя флигелями, многие служебные постройки, возведена новая Казанская церковь, разбит обширный парк. Весь ансамбль выдержан в стиле так называемого «елизаветинского барокко», всегда пышного, нарядного, поражающего множеством изящных деталей. Подобные постройки редко можно встретить в русской провинции – и это ставит Хмелиту в ряд уникальных памятников архитектуры.

Традиционно датой постройки главного дома считается 1753 год, но она документально не подтверждается. Также не известно, кто был архитектором. По преданию, он был крепостным. Но с первого взгляда ясно, что это был высокоодаренный художник, и его творение вполне могло бы украсить любую из двух столиц.

Мемуарные свидетельства о жизни в Хмелите немногочисленны и отрывочны. В целом она мало чем отличалась от других богатых и процветающих усадеб. Летом в Хмелите собиралось большое общество – в основном обширный круг родственников. Конечно, в Хмелите был и свой театр, где выступал цыганский хор, на которого владелец смотрел как на собственность, ибо цыгане жили на его землях. Вообще великолепие Хмелиты поражало воображение. Достаточно сказать, что, когда дочь дяди поэта и его кузина Елизавета вышла замуж за молодого дивизионного генерала И. Ф. Паскевича, это казалось далеко не блестящим браком для единственной наследницы Хмелиты, ибо никто не подозревал будущей бурной карьеры жениха – фельдмаршала, князя Варшавского и любимца Николая I.

Наиболее ценными представляются воспоминания последнего владельца Хмелиты Н. В. Волкова-Муромцева. Он застал в живых столетнего старика Прокопа, служившего водовозом в усадьбе еще в грибоедовские времена (он родился в 1799 году и умер в 1911 году). По его словам, «это был дворец, мы всей округой правили», «мы ходили как павы, никто с нами не равнялся, ни Нарышкины в Богородицком, ни Волконские в Сковородкине»[10]10
  Волков-Муромцев Н. В. Юность. От Вязьмы до Феодосии (1902–1920). М., 1997. С. 15.


[Закрыть]. Достаточно одних этих громких фамилий, чтобы понять, какими глазами смотрели окружающие – и помещики и крестьяне – на блеск Хмелиты.

Не забыл Прокоп и племянника своего барина: «…часто к нам приезжал, чудак он был, все над всеми подтрунивал, говорили, писал он что-то, но он своих двоюродных сестер сильно изводил»[11]11
  Там же. С. 14.


[Закрыть]. Действительно ли юноша Грибоедов пробовал перо уже в Хмелите – сомнительно. Скорее всего, в словах Прокопа отзвуки какой-нибудь позднейшей легенды. Но в остальном он правдив. Родственник будущего поэта В. И. Лыкошин, учившийся вместе с ним в Московском университете, свидетельствует: «…в ребячестве он нисколько не показывал наклонности к авторству и учился посредственно, но и тогда отличался юмористическим складом ума и какою-то неопределенную сосредоточенностью характера»[12]12
  Лыкошин В. И. Из «Записок» // Грибоедов в воспоминаниях современников. М., 1980. С. 38.


[Закрыть]. Следовательно, вопреки утверждениям биографов Грибоедова, его блестящие способности проявились сравнительно поздно – отнюдь не в детском возрасте. Но обаяние «Горя от ума» оказалось столь могущественным, что среди обитателей и гостей Хмелиты стали искать прототипы героев комедии. Сам владелец оказался Фамусовым, его дочь – Софьей, Паскевич – Скалозубом. Но подобные домыслы слишком однобоки. Конечно, некоторые реальные черты этих людей были присущи и грибоедовским героям, но только как штрихи характера – не больше.

В 1812 году Хмелита оказалась в зоне военных действий. Прокоп уверял, что в усадьбе при отступлении из Москвы останавливался сам Наполеон. Но его описание нежданного гостя отнюдь не соответствует внешности императора. По словам Прокопа, «он был высокий, с черными кудрявыми волосами и баками, и одет был в гусарский мундир»[13]13
  Волков-Муромцев Н. В. Указ. соч. С. 15.


[Закрыть]. Это точный портрет Мюрата, а вовсе не Наполеона. По-видимому, Мюрат действительно переночевал в Хмелите. Большинство же гусар, которыми он командовал, были не французами, а поляками. К счастью, ущерба усадьбе они не причинили.

Молодой племянник владельца Хмелиты в это время служил в чине корнета в Московском гусарском полку, сформированном на свои средства графом П. И. Салтыковым. Кстати, его однополчанином был отец Л. Н. Толстого. Переход от юности к зрелости оказался быстрым. Уже очень скоро Грибоедов почувствовал разлад с родственниками. Он писал С. Н. Бегичеву 18 сентября 1818 года, подводя итоги своему приезду в Москву после нескольких лет отсутствия: «Все тамошние помнят во мне Сашу, милого ребенка, который теперь вырос, много повесничал, наконец становится к чему-то годен, определен в миссию и может со временем попасть в статские советники, а больше во мне ничего видеть не хотят»[14]14
  Грибоедов А. С. Сочинения. М., 1988. С. 453.


[Закрыть]. Понятно, что его не тянуло и в Хмелиту. Там Грибоедов больше не был.

Здесь можно было бы поставить точку. Но необходимо сказать несколько слов и о дальнейшей судьбе Хмелиты. В 1869 году усадьба ушла из семьи Грибоедовых в купеческие руки. Начались перестройки и постепенные разрушения. Одного из новых владельцев старый Прокоп кратко, но метко охарактеризовал словом «халдей», способным только все распродать и все разорить. После революции темпы разрухи убыстрились. Из главного дома были вывезены последние сохранившиеся ценности. Некогда великолепный дворец превратился в заурядное неказистое строение. Поочередно здесь сначала была школа, затем правление колхоза и, наконец, просто склад. А в середине 1950-х годов его, казалось бы, окончательно сгубил пожар.

Своим возрождением Хмелита обязана энтузиазму одного человека. Им стал простой автомеханик Виктор Кулаков. В молодости судьба свела его со старейшиной русских реставраторов П. Д. Барановским, и встреча с этим легендарным человеком перевернула всю жизнь молодого рабочего парня. Он вступил на многотрудный путь хранителя исторической памяти. Поднять из руин Хмелиту представлялось безнадежным делом. Но это стало жизненным подвигом Кулакова. Поистине не оскудела русская земля подвижниками!

Даниловское

Устюжна благодаря Н. В. Гоголю стала в девятнадцатом веке символом российского захолустья; отсюда «три года скачи, ни до какого государства не доскачешь». По преданию (есть много оснований считать это предание подлинным происшествием), именно в Устюжне имел место случай, послуживший сюжетом гоголевского «Ревизора».

Удивительно, но эта глухомань – «малая родина» одного из самых утонченных русских поэтов Константина Николаевича Батюшкова.

Родовым гнездом дворян Батюшковых было село Даниловское в семнадцати верстах от Устюжны. Семейное предание называет их первопредком татарского хана Батыша; он полюбил русскую княжну и ради женитьбы на ней принял православие и перешел на службу великому московскому князю.

Батюшковы не теряются во тьме веков; они упоминаются в «Истории государства Российского» Карамзина. В 1553 году Семен Батюшков возглавлял посольство Ивана IV в Молдавию и Валахию и, судя по всему, успешно исполнил свою миссию. В следующем году его племянник Иван Батюшков был есаулом при взятии Казани. Как-то в письме поэт обмолвился: «…прадед мой не Анакреон, а бригадир при Петре Первом, человек нрава крутого и твердый духом».

У смелого петровского вояки Андрея Ильича Батюшкова было пять сыновей. Старший Лев Андреевич (родной дед поэта) проявил себя деятельным и расчетливым помещиком, значительно преумножившим семейное достояние. Его крестьяне были на оброке, и их сравнительно хорошее состояние являлось наглядным примером преимущества такой системы хозяйствования. В своем уезде дед Батюшкова пользовался непререкаемым авторитетом и в течение пятнадцати лет бессменно избирался предводителем дворянства.

Однако непоправимый удар по репутации Батюшковых нанес его младший брат Илья Андреевич. Он был объявлен главой заговора, ставящего целью сместить с престола Екатерину II. Дело было в 1769 году. Фактически оно сводилось лишь к тому, что отставной корнет Илья Батюшков, владелец села Тухань (40 километров от Устюжны), постоянно в пьяном виде уверял своего соседа Ипполита Опочинина, что тот сын английского короля и покойной императрицы Елизаветы Петровны и поэтому имеет законное право на русский престол (якобы упомянутый монарх приезжал в Россию инкогнито в свите британского посла). В действительности отцом Ипполита был генерал-майор Александр Васильевич Опочинин.

В Петербург был сделан донос. Екатерина II не ощущала опоры в провинциальном дворянстве и поэтому к доносу отнеслась внимательно. Она придерживалась правила «не пропускать врак без исследований» и была права, если вспомнить, что вся гвардия – и офицеры и солдаты – состояла из дворян.

Ныне история кажется нелепой, но тогда она вызвала немедленную и беспощадную реакцию. В декабре 1769 года в Устюжну прибыл для проведения следствия обер-прокурор Синода В. А. Всеволожский. Уже одно то, что была задействована столь крупная фигура, свидетельствует, какое значение правительство придавало этому деревенскому заговору. Виновников с пристрастием допрашивали, и даже под пыткой. Илья Батюшков покаялся в «говорении важных злодейственных слов, показывающий умысел их о лишении ее императорского величества престола». Якобы предполагалось во время поездки Екатерины II в Царское Село схватить ее, свиту перебить, императрицу постричь в монахиню, а на престол возвести цесаревича Павла (а возможно – Ипполита Опочинина). Иначе Россия пропадет, «ибо страна отдана в лапы Орловым». Вообще в ужасе Илья Батюшков готов был сознаться во всем, что потребуют от него петербургские судейские чиновники. В конце концов он был сочтен склонным к умопомешательству и сослан в Мангазею, где до 1775 года содержался в кандалах (село Трухань еще в 1773 году отошло Льву Андреевичу Батюшкову). В дальнейшем о нем не было ни слуху ни духу.

К делу был привлечен пятнадцатилетний племянник главного обвиняемого Николай Львович Батюшков (отец поэта). Он слышал все «злодейственные слова» и пересказал их следователям. Конечно, никакой вины за ним не было, но он был уволен из лейб-гвардии Измайловского полка, куда чуть ли ни во младенчестве был записан солдатом. Следствие сочло достаточным «отпустить его в дом по-прежнему, а чтобы однако же, когда он будет в полку, то по молодости лет своих не мог иногда о сем деле разглашать, то велено его от полка, как он не в совершенных летах, отпустить, ибо по прошествии некоторого времени, особливо живучи в деревне, могут те слышанные им слова из мысли его истребиться; при свободе же накрепко ему подтвердить, чтоб все те слова, как оне вымышлены Ильею Батюшковым, из мысли своей истребил и никому во всю жизнь свою ни под каким видом не сказывал»[15]15
  Майков Л. Н. Батюшков, его жизнь и сочинения. М., 2001. С. 13–14.


[Закрыть].

Впрочем, Николай Львович Батюшков, несмотря на суровый приговор, продолжал оставаться на военной службе, хотя, скорее всего, номинально. Он вышел в отставку в 1780 году и после этого служил по гражданской части в Вологде. Последней его должностью стала должность губернского прокурора в Вятке. В 1795 году он окончательно покидает службу. По-видимому, причиной стало психическое заболевание жены, скончавшейся в этом году и оставившей ему четырех дочерей и сына Константина Николаевича. Да и отъезд из Вологды в далекую Вятку, вероятно, объясняется необходимостью разлучить детей с матерью.

Три старших дочери были помещены в пансион мадам М. Эклебен в Петербурге. Константин и младшая сестра Варенька (семейное предание связывает с ее рождением начало психической болезни матери) остались с дедом в Даниловском. Будущий поэт провел здесь все детство – от четырех до десяти лет.

Об этом времени мало что известно; необходимо прибегать к косвенным данным. Дедом – рачительным помещиком – в 1796 году была составлена подробная опись имущества усадьбы, досконально перечислены не только серебро и хрусталь, но и хомуты и дуги. Из этой описи известно, что в Даниловском имелось большое количество исторических картин, портреты царей, начиная с Алексея Михайловича до царствующего императора Павла. В сенях (удивительно!) висели «рожа Дмитрия Самозванца» и «рожа Емельки Пугачева». Библиотека состояла из книг духовных, «гражданских» (уставы и инструкции. – В. Н.), «письменных» (научных. – В. Н.) и исторических. В числе последних налицо: «Марка Аврелия», «Житие Жильблазово», «Сократово учение», «Езоповы басни», «Письменные оды Ломоносова». Что касается «письменных книг», то прежде всего привлекает внимание двухтомное «Житие Петра Великого» (вероятно, знаменитый труд И. И. Голикова). Подборка для того времени выглядит неплохой.

Способный мальчик быстро выучился читать и писать. Вообще Батюшков считал Даниловское колыбелью своей поэзии.

 
…………………………………………от первых впечатлений,
От первых свежих чувств заемлет силу гений
И им в теченье дней своих не изменит!
………………………………………………………….
Наперсник Муз, – познал от колыбельных дней,
Что должен быть жрецом парнасских олтарей.
Младенец счастливый, уже любимец Феба,
Он с жадностью взирал на свет лазурный неба,
На зелень, на цветы, на зыбку сень древес,
На воды быстрые и полный мрака лес.
Он, клону матери приникнув, улыбался,
Когда веселый Май цветами убирался
И жавронок вился над зеленью полей.
Златая ль радуга, пророчица дождей,
Весь свод лазоревый подернет облистаньем? —
Ее приветствовал невнятным лепетаньем,
Ее манил к себе младенческой рукой.
Что видел в юности, пред хижиной родной,
Что видел, чувствовал, как новый мира житель,
Того в душе своей до поздних дней хранитель
Желает в песнях Муз потомству передать.
 

В 1797 году отрок Батюшков на долгие годы покинул Даниловское. Как старшие сестры, он был отправлен в Петербург и помещен в пансион О. П. Жакино. Его отец через год вернулся в родовую усадьбу, поскольку Лев Андреевич заболел и передал сыну хозяйство. С этого момента Даниловское стало постепенно клониться к упадку.

В письмах поэта к любимой сестре Александре постоянно встречаются намеки на «несчастную страсть» отца. По-видимому, речь идет о картах. Судя по всему, он был игроком страстным, но малоудачливым. Долги росли и наконец превысили 90 тысяч рублей (цифра по тому времени громадная). Удивительно, но главным кредитором Николая Львовича Батюшкова была его вторая жена Авдотья Никитична Теглова. Этот долг перешел к ней после смерти ее родителя, устюжского предводителя дворянства Ивана Никитича Теглова. Согласно векселям сумма равнялась 60 тысячам рублей.

Обстоятельства второй женитьбы отца поэта туманны. Невеста была на двадцать два года моложе жениха; ее возраст уже перевалил за тридцать лет. Общего языка с детьми мужа от первого брака она не нашла, да, по-видимому, к этому и не стремилась. Александра в письме к брату отзывается о ней как о «самой бесчувственной женщине». Не удивительно, что результатом стал семейный раздел. Дети от первого брака опасались, что мачеха приберет к рукам слабовольного мужа и завладеет значительным имуществом их покойной матери. Константину Батюшкову еще не исполнилось двадцати одного года, и наследником он быть не мог. Ему и сестрам угрожало в новой ситуации «остаться на бобах». В конце концов дело завершилось миром и поэт с сестрами Александрой и Варварой переехали в материнскую усадьбу Хантоново, ставшую по его словам их «единственным верным приютом».

Примирение не произошло и после смерти второй супруги отца (в 1814 году). Поэт навестил его весной следующего года. Обветшалый дом был восстановлен пленными французами, но в целом впечатление было тягостным. Он писал своей родственнице Е. Ф. Муравьевой: «Я был у батюшки и нашел его в горестном положении: дела его расстроены. Но поправить можно ему самому. Шесть дней, которые провел у него, измучили меня». Над Даниловским нависла угроза продажи за долги. Имение было описано, сроки назначены. Зимой Батюшков вновь здесь. Настроение было мрачное. Письмо Н. И. Гнедичу начинается словами: «Замерзлыми перстами пишу тебе несколько слов». Далее следует стихотворный набросок:

 
От стужи весь дрожу,
Хоть у камина я сижу.
Под шубою лежу
И на огонь гляжу.
Но все как лист дрожу,
Подобен весь ежу.
Теплом я дорожу,
А в холоде брожу;
И чуть стихами ржу.
 

И затем: «В такой стуже лучше писать не умею».

Но Константин Николаевич твердо решил сохранить гнездо предков и предпочел расстаться со своей долей в материнском наследстве. Сверх ожидания ему это удалось. Но неожиданно в ноябре 1817 года Николай Львович умер, и поэт срочно выехал на похороны. Декабрь и начало января следующего года он провел в родительской усадьбе, всецело погрузившись в хозяйственные заботы (надо сказать, здесь он, как и отец, силен не был!). Это был последний приезд поэта в Даниловское.

Знаменитое стихотворение «Мои Пенаты» – общепризнанный шедевр русской усадебной поэзии. Встает вопрос, что здесь вспоминает «русский Гораций с берегов Шексны»: Хантоново (к этому времени уже прочно вошедшее в жизнь Батюшкова) или дедовское Даниловское? В пользу последнего говорят первые строки, сразу же заставляющие вспомнить «начало жизни»:

 
Отечески Пенаты,
О пестуны мои!
 

Далее следует описание усадьбы, полное бытовых деталей:

 
В сей хижине убогой
Стоит перед окном
Стол ветхой и треногой
С изорванным сукном.
В углу, свидетель славы
И суеты мирской
Висит полузаржавый
Меч прадедов тупой;
Здесь книги выписные,
Там жесткая постель —
Все утвари простые,
Вся рухлая скудель!
Скудель!.. но мне дороже,
Чем бархатное ложе
И вазы богачей!..
 

«Меч прадедов» мог висеть на стене только в Даниловском!

Черная тень наследственного недуга все время преследовала Батюшкова. Угроза нависала как с материнской, так и с отцовской стороны (вспомним судьбу младшего брата его деда). Удар скосил поэта именно в тот момент, когда, казалось бы, его выдающийся талант достиг полного расцвета. Более тридцати лет Батюшков был психически болен (он умер в 1855 году). Всеми забытый, он жил в Вологде у родственников в условиях добровольного заключения. В один из редких моментов умственного просветления он сказал посетившему его Вяземскому: «Я похож на человека, который не дошел до цели своей, а нес он на голове красивый сосуд, чем-то наполненный. Сосуд сорвался с головы, упал и разбился в дребезги. Поди, узнай теперь, что в нем было!»[16]16
  Там же. С. 320.


[Закрыть]

Даниловское принадлежало Батюшковым с начала XVII века. После смерти Николая Львовича вновь встал вопрос о его продаже, но после некоторых перипетий усадьба была спасена, и владельцем стал сводный брат поэта Помпей Николаевич. Он сделал большую административную карьеру. Достаточно сказать, что он возглавил комиссию по завершению строительства храма Христа Спасителя в Москве. Но пожалуй, крупнейшей его заслугой перед русской культурой стало издание полного собрания сочинений знаменитого брата в связи со столетием со дня его рождения. Помимо этого он собрал большое количество документов о жизни поэта.

Загруженный делами Помпей Николаевич Батюшков годами не приезжал в Даниловское. О своем последнем наезде в родительскую усадьбу он вспоминает: «Отрадно и грустно было мне посетить наше старое Даниловское. Я приехал туда рано утром на наемных лошадях. Управляющий, извещенный мною из Москвы, отпер дом и велел открыть все окна и ставни. Проходя по комнатам, в которых я увидел ту же мебель, как и во времена моего детства, а на стенах все те же портреты Батюшковых в простых деревянных рамках, я мысленно переносился в то время, когда в сумерках маленьким мальчиком любил взбираться на диваны и глядеть на своих дедушек и бабушек в высоких прическах, строго и ласково взирающих на меня, их потомка… Войдя в кабинет отца, я остановился у порога и готов был увидеть его самого, сидящего в вольтеровском кресле, услышать его резкий голос, приводивший в трепет всех обитателей дома. Но в кабинете царила тишина… Я обошел весь дом, преклонил колени перед образницей и спальней матери и вернулся снова в кабинет отца. Раскрыл книжный шкаф, наугад взял один из томов. Это был римский поэт Овидий. Отец преклонялся перед латинскими классиками и свое преклонение передал Константину, хотя никогда не занимался его образованием… На других полках находились произведения французских просветителей…

Все последующие дни я жил только прошлым: представлялось детство несчастного Константина, его безумная мать, в припадках ужасной немощи, из-за которых ее пришлось отделить от семьи, и всегда такая краткая неудачная жизнь моего отца.

О, эти старые родовые гнезда, некогда полные жизни, радости, страданий, а теперь забытые и никому не нужные! Сколько дум навевают они! Да, лучше передать Даниловское в надежные руки»[17]17
  Цит. по: Бобров А. В. Рождение музея // Устюжна. Историко-литературный альманах. 1–2. Вологда, 2007. С. 319.


[Закрыть].

Надежные руки нашлись. Последним владельцем Даниловского был широко известный в свое время критик и журналист Федор Дмитриевич Батюшков (внучатый племянник поэта). Открылась новая страница литературной истории старинной усадьбы.

В молодости он – ближайший ученик столпа русского академического литературоведения А. Н. Веселовского. Стоит упомянуть, что подающий большие надежды ученый был своим человеком в семействе ректора Петербургского университета А. Н. Бекетова и частым гостем Шахматова, где ему всегда предоставлялась гостевая комната. Дочерям Бекетова он одной за другой делал предложения (в том числе и будущей матери А. А. Блока), но его искания ни к чему не приводили; может быть, потому, что в душе он был убежденным холостяком и мог умело, не оскорбляя предмет своего ухаживания, сводить дело на нет.

Научная деятельность Ф. Д. Батюшкова первоначально была успешной, но в 1899 году он, уже профессор, покинул университетские стены в знак протеста против избиения полицией студенческой демонстрации и к преподаванию уже не возвращался. С этого времени Ф. Д. Батюшков становится профессиональным литератором; он быстро завоевал репутацию критика, свободного от групповых пристрастий и сохраняющего в своих статьях строго научный подход. Убежденный сторонник реализма, он не признавал «односторонности» как народничества, так и нарождающегося символизма. В 1902–1906 годах Ф. Д. Батюшков был редактором влиятельного «внепартийного» журнала «Мир Божий». Тогда-то он сближается с А. И. Куприным, и они вскоре становятся друзьями.

В Даниловское Ф. Д. Батюшков приезжал редко с единственной целью поохотиться. Имение сдавалось арендаторам, которые чувствовали себя здесь полными хозяевами.

Дом ветшал, старый парк зарастал, и даже светлым днем в его чаще стояла сумеречная темень. Кое-кто из арендаторов при выезде не стеснялся прихватить с собой предметы старинной мебели и фарфора. Ф. Д. Батюшков смотрел на это сквозь пальцы, на горьком опыте убедившись, что навести порядок в усадьбе он не в состоянии.

Сосед Ф. Д. Батюшкова барон Штемпель был образцовым хозяином. Принадлежавший ему лес был тщательно расчищен, и все деревья пронумерованы на коре; поэтому легко можно обнаружить самовольного порубщика. По его совету Ф. Д. Батюшков нанял нового управляющего-немца, который в свою очередь пригласил лесника, сдал сад лавочнику из Устюжны, а тот завел сторожевых собак. Но едва лесник попытался пресечь воровство леса, как мужики избили его до полусмерти. Вскоре собаки искусали крестьянских детей, забравшихся в сад. После этого Ф. Д. Батюшков решил, что с него довольно. Он уволил управляющего и лесника, расторг аренду – и прежние патриархальные отношения с деревней вернулись. Яблок, груш и слив хватало всем. Даниловское по-прежнему никакого дохода не приносило.

Таково было положение дел, когда Батюшков пригласил Куприна провести в своей усадьбе лето 1906 года. В то время это был глухой угол Новгородской губернии; до ближайшей железнодорожной станции примерно девяносто верст. В округе водились медведи, и даже днем в поле можно было встретить волка. Основным преимуществом было то, что никто из богемного окружения Куприна сюда бы не добрался. Следовательно, Даниловское представлялось идеальным местом не только для летнего отдыха, но и для работы.

Куприн приехал с женой Марией Карловной Давыдовой и трехлетней дочерью Лидией. Кроме того, он привез и свою мать, жившую во Вдовьем доме в Петербурге. Вскоре здесь же оказался брат Марии Карловны – Николай Карлович со своим камердинером Яковом Антоновичем. Собралось значительное общество, и первое время потребовалось на то, чтобы привести дом хоть в какое-нибудь пригодное для жилья состояние. Работать в библиотеке Куприн не захотел, поскольку обилие книг представляло непреодолимый соблазн. Свой кабинет он оборудовал на чердаке.

Уже 11 мая Куприн писал Марии Павловне Чеховой в Ялту, подытоживая свои первые впечатления: «Я теперь живу: Новгородская губерния, Устюженского уезда почтовая станция Круглицы, имение Даниловское. Старая усадьба, дом с колоннами и сторожевой узорчатой башней; сад такой густой, что в нем в полдень темно, и этого благополучия на три десятины, три аллеи – березовая, липовая и кедровая, пруд с карасями… рядом роща 300 десятин, за обедом брага-пиво, холодная и хмельная, под окном все бело и лилово от сирени, мычат коровы, скрипят ворота, кусают комары, мошкара лезет в уши, в глаза и в нос. На 50 верст вокруг нет аптеки, мужики стоимость продуктов определяют не копейками, а водкой: «да што, дайте на бутылочку или на полбутылочки». У девок одежды наполовину белые, наполовину красные с чудесными узорами, названия рек и сел живописные: Звана, Ижина, Портково.