Текст книги "Алексей Константинович Толстой"
Автор книги: Владимир Новиков
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)
ЮВЕНАЛОВ БИЧ
Дух незабвенного Козьмы Пруткова никогда не покидал Алексея Толстого. Но со временем он всё больше стал обретать черты «музы пламенной сатиры». В окружающей действительности мало что могло нравиться поэту. Правящие верхи были ему хорошо известны, и он не верил, что косная, без признака энергии, бюрократия способна справиться с «взбаламученным морем», каким была пореформенная Россия. Но и молодые носители «новых идей», сделавшие своей профессией отрицание всех и вся, не внушали ему симпатии. А. К. Толстой не верил, что они – позитивные силы русского народа. Напротив, они представлялись ему накипью, неизбежной при бурно протекающем процессе общественного брожения. Именно эти «прогрессисты» в первую очередь стали мишенью его едкого стиха.
Боюсь людей передовых,
Страшуся милых нигилистов;
Их суд правдив, их натиск лих,
Их гнев губительно неистов;
Но вместе с тем бывает мне
Приятно, в званье ретрограда,
Когда хлестнёт их по спине
Моя былина иль баллада.
С каким достоинством глядят
Они, подпрыгнувши невольно,
И, потираясь, говорят:
Нисколько не было нам больно!
Так в хату впершийся индюк,
Метлой пугнутый неучтивой,
Распустит хвост, чтоб скрыть испуг,
И забулдыкает спесиво.
(«Боюсь людей передовых…». 1873)
Высказываясь по адресу своих противников, Алексей Толстой не жалел выражений. Он писал редактору «Вестника Европы» Михаилу Стасюлевичу 1 октября 1871 года: «У нашего нигилисма адвокатов довольно, и сам он пишет себе панегирики на все лады и противников своих бьёт на все корки… Он вовсе не дрянность, он глубокая язва. Отрицание религии, семейства, государства, собственности, искусства – это не только нечистота, – это чума, по крайней мере по моему убеждению. Он вовсе не забит и не робок, он торжествует в значительной части молодого поколения; а неверные, часто несправедливые, иногда и возмутительные меры, которые принимала против него администрация, нисколько не уменьшают уродливости и вреда его учения. Учение и пропаганда отрицания находят себе пристанище даже в таких журналах, которых редакторы их не исповедуют, как, например, в Вашем».
В этом же письме Толстой отвергает упрёк, что не дело крупному поэту реагировать на уродливые явления окружающего: «Вы говорите, что „большому таланту не следует выходить на борьбу с дрянностью ежедневной жизни и что это дело маленькой прессы“. Оставляя в стороне Ваш комплимент, я возражу Вам, что или с „дрянностью“ вообще не следует бороться, или если следует, то именно большому таланту, потому что маленький талант, будучи равносилен противнику, не в состоянии его одолеть, по крайней мере, не имеет тех шансов, которые имеет большой талант. Moliere [75]75
Мольер (фр.).
[Закрыть]также боролся с разными дрянностями, но никому не приходит в голову находить, что он тем компрометировал свой талант».
Надо сказать, что в полемику с нигилистами в жизни и литературе Алексей Толстой вступил сравнительно поздно, когда своё слово уже сказали Иван Тургенев, Алексей Писемский, Николай Лесков. После таких монументальных произведений, как «Отцы и дети» Тургенева или «Некуда» Лескова, сравнительно небольшие стихотворения Толстого, казалось бы, вполне могли пройти незамеченными, но нетерпимость так называемой демократической критики была такова, что она не оставляла без внимания ни одного мало-мальски хлёсткого слова в сторону тех, кого было принято выставлять идеологами молодого поколения. Так, неожиданный резонанс получило стихотворение А. К. Толстого «Пантелей-целитель», где он возвращается как бы «на новый лад» к старинной народной песне из «Князя Серебряного»:
Пантелей-государь ходит по полю,
И цветов и травы ему по пояс,
И все травы пред ним расступаются,
И цветы ему все поклоняются.
И он знает их силы сокрытые,
Все благие и все ядовитые,
И всем добрым он травам, невредными,
Отвечает поклоном приветныим,
А которы растут виноватые,
Тем он палкой грозит суковатою.
По листочку с благих собирает он,
И мешок ими свой наполняет он,
И на хворую братию бедную
Из них зелие варит целебное.
Государь Пантелей!
Ты и нас пожалей.
Свой чудесный елей
В наши раны излей,
В наши многие раны сердечные;
Есть меж нами душою увечные.
Есть и разумом тяжко болящие,
Есть глухие, немые, незрящие,
Опоенные злыми отравами, —
Помоги им своими ты травами!
А ещё, государь, —
Чего не было встарь —
И такие меж нас попадаются,
Что лечением всяким гнушаются,
Они звона не терпят гуслярного,
Подавай им товара базарного!
Всё, чего им не взвесить, не смеряти.
Всё, кричат они, надо похерити;
Только то, говорят, и действительно,
Что для нашего тела чувствительно;
И приёмы у них дубоватые,
И ученье-то их грязноватое,
И на этих людей,
Государь Пантелей,
Палки ты не жалей,
Суковатыя!
(«Пантелей-целитель». 1866)
Это стихотворение, напечатанное в девятом номере «Русского вестника» за 1866 год, сразу же сделало Алексея Толстого ретроградом на страницах прессы левого направления. Здесь любое упоминание о нём обязательно сопровождалось пояснением: «Автор Пантелея».
Алексею Толстому ответил редактор знаменитого сатирического журнала «Искра» Василий Курочкин:
Ой ты, гой еси, ваше сиятельство!
Неприличны в печати ругательства,
И не вырастут травы целебные,
Коль посеешь слова непотребные.
Али речь ты повёл с «пугачёвцами»?
Аль считаешь читателей овцами?
Как же ты, с воспитанья-то светского,
Речь повёл крепостного дворецкого,
Забубённую, слышь, залихватскую
И как быдто б маненько – кабацкую?
…………………………………………..
Журналист, убеждающий палкою,
Конкурирует с куклою жалкою,
С деревянною детской игрушкою,
С драчуном балаганным Петрушкою,
А у кукол для споров все данные —
Только палки одни барабанные.
Оттого, государь,
Что башки их, как встарь,
Деревянные!
(«Новый Пантелей-целитель». 1875)
Постоянно жившему в Красном Роге Алексею Толстому весь этот шум, поднятый петербургскими витиями, представлялся не более чем бурей в стакане воды, «журнальной галиматьёй». Образцом подобной галиматьи он считал бурную «критику слева» только что опубликованного романа И. А. Гончарова «Обрыв», где писатель затронул такие новации русской жизни, как женская эмансипация и нигилизм, сделав одним из главных героев нигилиста Марка Волохова. По этому поводу Алексей Константинович писал Михаилу Стасюлевичу 12 ноября 1869 года:
«В вашем последнем № есть статья Вашего шурина, г-на Утина, о спорах в нашей литературе. При всём моём уважении к его уму, я не могу, с моею откровенностью, не заметить, что он оказывает странную услугу новому поколению, признавая фигуру Марка его представителем в романе. Скажите, ради Бога, отчего люди средних лет не принимают на свой счёт такие личности, как Райский? А люди пожилые такие личности, как тот советник, которого выгнала бабушка? Отчего люди нового поколения начинают кричать: пожар! – как скоро выводится на сцену какой-нибудь мерзавец? Ведь это, salva venia et exceptis excipiendis [76]76
При благоприятном отношении и принимая во внимание смягчающие обстоятельства (лат.).
[Закрыть],называется на воре шапка горит! Мне, например, 52 года, но, ей-богу, мне не приходило в голову обижаться, когда я встречал в романе пятидесятилетнего подлеца. Это что-то nicht richtig [77]77
Неверное (нем.).
[Закрыть]. Но к чёрту всех Базаровых и Волоховых, не литературных, а живых!»
Вместе с тем к Базарову, каким он выведен в романе Тургенева «Отцы и дети», А. К. Толстой испытывал большую симпатию. Ему были очевидны незаурядные интеллектуальные и нравственные качества этого героя. Перечитывая роман в немецком переводе, он недоумевал: «Какие звери – те, которые обиделись на Базарова! Они должны были бы поставить свечку Тургеневу за то, что он выставил их в таком прекрасном виде. Если бы я встретился с Базаровым, я уверен, что мы стали бы друзьями, несмотря на то, что мы продолжали бы спорить» (письмо С. А. Толстой из Дрездена от 11 декабря 1871 года).
Такие споры А. К. Толстой вёл с неким доктором Кривским, жившим в 1868–1870 годах в Красном Роге в качестве домашнего врача. Он был как бы живым воплощением Базарова. Толстой шутил, что высоко учёный медик всего лишь «кровосмесительный любовник шпанских мух и всяких жестокрылых». Его нигилизм не шёл дальше различных нелепых выходок и ехидных высказываний в адрес местных служителей клира. Всё это смешило Алексея Константиновича. Усадебный эскулап стал героем цикла «Медицинских стихотворений», порождённых очередной вспышкой «прутковского духа». Садясь вместе с доктором за обеденный стол, Толстой обязательно клал перед собой листок бумаги, ибо изречения собеседника сразу же вызывали у него рифмованную реакцию. Вот одно из стихотворений этого цикла:
«Верь мне, доктор (кроме шутки!), —
Говорил раз пономарь, —
От яиц крутых в желудке
Образуется янтарь!»
Врач, скептического складу,
Не любил духовных лиц
И причётнику в досаду
Проглотил пятьсот яиц.
Стон и вопли! Все рыдают,
Пономарь звонит сплеча —
Это значит: погребают
Вольнодумного врача.
Холм насыпан. На рассвете
Пир окончен в дождь и грязь,
И причётники мыслете
Пишут, за руки схватясь.
«Вот не минули и сутки, —
Повторяет пономарь, —
А уж в докторском желудке
Так и сделался янтарь!»
(«Медицинские стихотворения. 3». 1868)
Но надо сказать, что адепт крайнего материализма Кривский отнюдь не был равнодушен ни к красотам природы, ни к искусству. Он, несмотря на тучность и вообще на врождённую апатию, по ночам ездил с поэтом верхом только для того, чтобы вкусить очарование тёмного леса, наполненного криком журавлей, пением дроздов, голосами кукушки и болотных птиц. Поэт и нигилист выезжали за полночь, углублялись в чащу вёрст на десять и у костра ждали зарю, когда можно было – при первых лучах солнца – начать охоту на глухарей.
Наиболее злыми выпадами против нигилистов, «матерьялистов», «прогрессистов» стали две опубликованные на страницах «Русского вестника» в 1871 году баллады: «Поток-богатырь» и «Порой весёлой мая» (первоначальное название «Баллада с тенденцией»). Как и его любимый поэт Генрих Гейне, Алексей Толстой соединяет романтическую балладу и сатиру на текущий момент. «Поток-богатырь» (эту балладу Толстой считал своим credo и не раз с гордостью вспоминал, что она вызвала по его адресу лавину оскорблений) начинается с описания пира у киевского князя Владимира, но затем былинный герой засыпает и пробуждается в современном автору Петербурге:
Пробудился Поток на другой на реке,
На какой? не припомнит преданье.
Погуляв себе взад и вперёд в холодке.
Входит он во просторное зданье.
Видит: судьи сидят, и торжественно тут
Над преступником гласный свершается суд.
Несомненны и тяжки улики,
Преступленья ж довольно велики:
Он отца отравил, пару тёток убил,
Взял подлогом чужое именье.
Да двух братьев и трёх дочерей задушил —
Ожидают присяжных решенья.
И присяжные входят с довольным лицом:
«Хоть убил, – говорят, – не виновен ни в чём!»
Тут платками им слева и справа
Машут барыни с криками: браво!
И промолвил Поток: «Со присяжными суд
Был обычен и нашему миру,
Но когда бы такой подвернулся нам шут,
В триста кун заплатил бы он виру!»
А соседи, косясь на него, говорят:
«Вишь, какой затесался сюда ретроград!
Отсталой он, то видно по платью,
Притеснять хочет меньшую братью!»
Но Поток из их слов ничего не поймёт,
И в другое он здание входит;
Там какой-то аптекарь, не то патриот,
Пред толпою ученье проводит:
Что, мол, нету души, а одна только плоть,
И если и впрямь существует Господь,
То он только есть вид кислорода,
Вся же суть в безначалье народа.
И, увидя Потока, к нему свысока
Патриот обратился сурово:
«Говори, уважаешь ли ты мужика?»
Но Поток вопрошает: «Какого?»
«Мужика вообще, что смиреньем велик!»
Но Поток говорит: «Есть мужик и мужик:
Если он не пропьёт урожаю,
Я тогда мужика уважаю!»
«Феодал! – закричал на него патриот, —
Знай, что только в народе спасенье!»
Но Поток говорит: «Я ведь тоже народ.
Так за что ж для меня исключенье?»
Но к нему патриот: «Ты народ, да не тот!
Править Русью призван только чёрный народ!
То по старой системе всяк равен,
А по нашей лишь он полноправен!»
Тут все подняли крик, словно дёрнул их бес,
Угрожают Потоку бедою.
Слышно: почва, гуманность, коммуна, прогресс,
И что кто-то заеден средою.
Меж собой вперерыв, наподобье галчат,
Всё об общем каком-то о деле кричат,
И Потока с язвительным тоном
Называют остзейским бароном.
(«Поток-богатырь». 1871)
«Баллада с тенденцией» ещё более едкая. Молодые влюблённые в старинном наряде идут по цветущему лугу; невеста восхищается окружающей красотой, на что жених начинает свою проповедь – также совершенно в духе Гейне:
«Здесь рай с тобою сущий!
Воистину всё лепо!
Но этот сад цветущий
Засеют скоро репой!»
«Как быть такой невзгоде! —
Воскликнула невеста. —
Ужели в огороде
Для репы нету места?»
А он: «Моя ты лада!
Есть место репе, точно,
Но сад испортить надо
Затем, что он цветочный!»
Она ж к нему: «Что ж будет
С кустами медвежины,
Где каждым утром будит
Нас рокот соловьиный?»
«Кусты те вырвать надо
Со всеми их корнями,
Индеек здесь, о лада,
Хотят кормить червями!»
Подняв свои ресницы,
Спросила тут невеста:
«Ужель для этой птицы
В курятнике нет места?»
«Как месту-то не быти!
Но Соловьёв, о лада.
Скорее истребити
За бесполезность надо!»
«А роща, где в тени мы
Скрываемся от жара,
Её, надеюсь, мимо
Пройдёт такая кара?»
«Её порубят, лада,
На здание такое,
Где б жирные говяда
Кормились на жаркое;
Иль даже выйдет проще,
О жизнь моя, о лада,
И будет в этой роще
Свиней пастися стадо».
«О друг ты мой единый! —
Спросила тут невеста, —
Ужель для той скотины
Иного нету места?»
«Есть много места, лада,
Но наш приют тенистый
Затем изгадить надо,
Что в нём свежо и чисто!»
«Но кто же люди эти, —
Воскликнула невеста, —
Хотящие, как дети,
Чужое гадить место?»
«Чужим они, о лада,
Не многое считают:
Когда чего им надо,
То тащут и хватают».
«Иль то матерьялисты, —
Невеста вновь спросила, —
У коих трубочисты
Суть выше Рафаила?»
«Им имена суть многи,
Мой ангел серебристый,
Они ж и демагоги,
Они ж и анархисты.
Толпы их всё грызутся,
Лишь свой откроют форум,
И порознь все клянутся
In verba вожакорум [78]78
Словами вожаков (лат.).
[Закрыть].
В одном согласны все лишь:
Коль у других именье
Отымешь и разделишь,
Начнётся вожделенье.
Весь мир желают сгладить
И тем внести равенство,
Что всё хотят загадить
Для общего блаженства!»
(«Порой весёлой мая…». 1871)
Здесь же Толстой указывает на простое средство удержать пыл неистовых разрушителей:
Действительно, на память сразу же приходят такие идеологи нигилистов, как Максим Антонович и Юлий Жуковский, в конце концов сделавшие благополучную карьеру и дослужившиеся до высоких чинов – и это пример далеко не единственный.
Понятно, что выступление Алексея Толстого в «Русском вестнике» не прошло незамеченным. В сатирическом журнале «Искра» появилась ответная пародийная «Баллада с полицейской тенденцией». Не прошёл мимо и Салтыков-Щедрин. В «Дневнике провинциала в Петербурге» балладу А. К. Толстого читают на рауте у «председателя общества благих начинаний» отставного генерала Проходимцева. Тогда же Салтыков-Щедрин в письме Алексею Жемчужникову, не скупясь на слова, назвал русскую прессу «царством мерзавцев» и тут же прокомментировал: «Прибавьте к этому забавы вольных художников вроде гр. А. К. Толстого, дающих повод своими „Потоками“ играть сердцем во чреве наших обскурантов. Не знаю, как Вам, а мне особенно больно видеть, когда люди, которых почитал честными, хотя и не особенно дальновидными, вооружаются в радость обскурантизма, призывая себе на помощь искусственную народность» [80]80
Салтыков-Щедрин М. Е. Полное собрание сочинений. М., 1937. Т. 18. С. 244–245.
[Закрыть].
А. К. Толстого и русских радикалов разделяло прежде всего их отрицание так называемого «чистого искусства». Писаревского ниспровержения Пушкина он принять никак не мог. Правда, Алексей Толстой не уступал Дмитрию Писареву в запальчивости, когда писал, что «как бы дивные стихи Пушкина… ни истолковывались животными вроде Писарева, над которым да смилостивится Бог, истолкователи останутся животными, а Пушкин – поэтом навеки». Но проповедуемый радикальными публицистами (в том числе и Писаревым) культ позитивной науки был и для А. К. Толстого неподвержен сомнению. Вспомним его слова, что он с большим удовольствием спорил бы с Базаровым. Наверняка у них было бы много общего. Когда разнеслись слухи, что начальник Главного управления по делам печати Михаил Николаевич Лонгинов (некогда либерал и незаурядный учёный) запретил издание перевода книги Чарлза Дарвина «Происхождение видов» как противоречащую Священному Писанию, Алексей Константинович Толстой обратился к нему с язвительным посланием, где напомнил, что
И Коперник ведь отчасти
Разошёлся с Моисеем.
Он насмешливо переиначивает аргументы своего оппонента:
Способ, как творил Создатель,
Что считал он боле кстати —
Знать не может председатель
Комитета по печати.
На небе же
Ходят Божии планеты
Без инструкции цензурной.
(«Послание к М. Н. Лонгинову о дарвинизме». 1872)
Но, как это часто случается в России, подлинную славу блестящего сатирика А. К. Толстому принесли вовсе не эти стихотворения на случай, а то, что при его жизни существовало только в списках и в печать попасть не могло. Таковы две замечательные поэмы: «История государства Российского от Гостомысла до Тимашева» и «Сон Попова». Они долгое время принадлежали к «подпольной» литературе, хотя широко разошлись по всему пространству России.
Первая поэма представляет собой пародийный обзор русской истории. Рефреном являются слова Нестора-летописца из «Повести временных лет»: «Вся земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет». Именно отсутствие порядка побудило новгородцев пригласить варягов.
Ведь немцы тороваты,
Им ведом мрак и свет,
Земля ж у нас богата,
Порядка в ней лишь нет.
Но надежды новгородцев, что под властью пришлых чужеземных князей в России воцарится порядок «как у немцев», оказались тщетными. По Толстому, при всех правителях, начиная с Рюрика, страна представляла собой хаос, справиться с которым смогли только Иван Грозный и Пётр I. Иван Грозный
Приёмами не сладок,
Но разумом не хром;
Такой завёл порядок,
Хоть покати шаром!
Под стать Ивану Грозному был и Пётр Великий, провозгласивший при восшествии на трон:
Вы сгинете вконец;
Но у меня есть палка,
И я вам всем отец!..
Однако прежде всего он «за порядком уехал в Амстердам». Вернувшись, царь начал с того, что стал брить боярам бороды и переодел их «в голландцев». Но автор – «худой смиренный инок раб Божий Алексей» – снисходителен:
Хотя силён уж очень
Был, может быть, приём;
А всё ж довольно прочен
Порядок стал при нём.
Где корень зла – не могла постигнуть даже Екатерина II:
«Madame, при вас на диво
Порядок расцветёт, —
Писали ей учтиво
Вольтер и Дидерот, —
Лишь надобно народу,
Которому вы мать,
Скорее дать свободу.
Скорей свободу дать».
Но всероссийская самодержица поступила как раз наоборот, распространив крепостное право на присоединённые украинские и белорусские земли, ранее входившие в состав Речи Посполитой.
Тем не менее А. К. Толстой заканчивает свой исторический обзор на псевдо-оптимистической ноте:
Увидя, что всё хуже
Идут у нас дела,
Зело изрядна мужа
Господь нам ниспосла.
На утешенье наше
Нам, аки свет зари,
Свой лик яви Тимашев —
Порядок водвори.
Таков апофеоз десяти веков русской истории, и слова поэта звучат до крайней степени язвительно. Стоит ли говорить, что Тимашев – недавний шеф Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии, затем министр внутренних дел – фигура совершенно бесцветная. Если его и вспоминают в наши дни, то только благодаря поэме А. К. Толстого.
Свою сатиру А. К. Толстой отнюдь не хранил в столе. Списки поэмы сразу же пошли по рукам и, понятно, вскоре она стала известна и верховным властям. Дабы предусмотреть нежелательные последствия, Толстой решил, что «нужен громоотвод в виде чтения, предназначенного для августейшего слуха». По его словам, «это – мера предосторожности, подобная прививке оспы». В ноябре 1869 года Алексей Константинович специально ездил в Крым, где находилась императрица, с которой у него всегда были хорошие отношения, и в Ливадии прочёл ей своё произведение. Он был искренен, когда писал Михаилу Стасюлевичу (12 ноября 1869 года), что императрица – «одна из самых светлых личностей нашего времени». Новый поэтический вариант русской истории августейшей особе чрезвычайно понравился; поэт мог спать спокойно.
Как целый ряд признанных шедевров, поэма А. К. Толстого вызвала множество подражаний, а также попыток её продолжения в последующих временах, особенно в кризисные моменты истории России. Например, в 1906 году поэт-сатирик Василий Адикаевский издал под названием «От мрака к свету» поэму А. К. Толстого с собственным завершением, где описал события Русско-японской войны, Цусиму, 9 января, революционное выступление матросов на броненосце «Потёмкин», Декабрьское вооружённое восстание в Москве, выборы в Первую Государственную думу. Такие «продолжения» начали появляться и в период горбачёвской перестройки, причём некоторые доведены даже до президентства В. В. Путина. Нельзя сказать, что все подобные опусы высокого поэтического качества, не говоря уже о том, что пестрота событий и героев быстро изглаживалась из памяти. Но это стоит отметить как своеобразный культурный феномен.
Огромную популярность приобрела другая сатирическая поэма А. К. Толстого «Сон Попова». По словам известного критика Дмитрия Святополк-Мирского, эта поэма – его «главный патент на бессмертие». Сюжет её представляет развёрнутый анекдот, как в день именин министра некий статский советник Попов явился поздравить его без панталон. Современники были убеждены, что объектом сатиры был министр государственных имуществ Пётр Александрович Валуев, страдавший манией произносить либеральные речи, избитая фразеология которых выглядела обычным пустозвонством. В своих воспоминаниях Владимир Мещерский едко характеризует Валуева: «При сближении с ним он производил странное впечатление тем, что казался обожателем музыки словосочетания, и этот культ фразы звонкой и громкой ставил выше всех остальных к нему предъявлявшихся ожиданий и требований» [81]81
Мещерский В. П. Воспоминания. М., 2001. С. 101.
[Закрыть].
Вот портрет этого высокопоставленного бюрократа эпохи «великих реформ»:
Вошёл министр. Он видный был мужчина,
Изящных форм, с приветливым лицом,
Одет в визитку: своего, мол, чина
Не ставлю я пред публикой ребром.
Внушается гражданством дисциплина,
А не мундиром, шитым серебром.
Всё зло у нас от глупых форм избытка,
Я ж века сын – так вот на мне визитка!
В речи, обращённой к собравшимся, он провозглашает:
Мой идеал – полнейшая свобода —
Мне цель народ – и я слуга народа!
Вот речь министра:
Прошло у нас то время, господа, —
Могу сказать: печальное то время, —
Когда наградой пота и труда Был произвол.
Его мы свергли бремя.
Народ воскрес – но не вполне – да, да!
Ему вступить должны помочь мы в стремя,
В известном смысле сгладить все следы
И, так сказать, вручить ему бразды.
…………………………………………………
Нет, господа! России предстоит,
Соединив прошедшее с грядущим,
Создать, коль смею выразиться, вид,
Который называется присущим
Всем временам; и, став на свой гранит,
Имущим, так сказать, и неимущим
Открыть родник взаимного труда.
Надеюсь, вам понятно, господа?
Однако после подобных либеральных слов «ревнитель прав народных» расправляется с нарушившим представительский ритуал чиновником Поповым в худших традициях николаевского времени, которого, как утверждает в своей либеральной речи, «мы свергли бремя». Попова быстро препровождают в Третье отделение, где он, запуганный, строчит доносы на всех своих знакомых. Впервые русская сатира покусилась на это страшное учреждение. Несчастный Попов всё более и более погружается в кошмар, из которого его выводит только внезапное пробуждение.
Успех нового произведения А. К. Толстого был широк и реакция – различной; причём подчас в поэме видели некий эзопов язык, прочитывая то, что Толстой уж никак не мог иметь в виду. Впрочем, ведь и министр, лицезрея Попова без штанов, задаётся вопросом, не думал ли тот
Собой бюджет представить на Руси?
Обо всём этом Алексей Толстой писал Михаилу Стасюлевичу 18 ноября 1873 года: «Я очень рад, что „Сон Попова“ Вам нравится; вообще ему очень везёт; я потерял счёт всем спискам, которые с него сняты, и слышал, между прочим, что в Константинополе он произвёл скандал и был поводом переписки родственников Игнатьева [82]82
Граф Николай Павлович Игнатьев (1832–1908) – крупный русский дипломат, в 1864–1877 годах посол в Турции.
[Закрыть]с Петербургом. Не знаю, собственно, какое придали ему там значение: борьбы ли славянского элемента с турецким или преобладание греческой церкви над болгарской? В штанах, кажется, увидели намёк на Босфорский пролив, что их особенно напугало». Впрочем, здесь ничего странного не было, если принять во внимание, что в политической атмосфере уже ощущались признаки приближающегося нового русско-турецкого вооружённого конфликта.
Антибюрократическая филиппика «Сон Попова» сразу же была признана одним из лучших произведений Толстого. Эта поэма очень понравилась Тургеневу, о чём тот сам говорил автору. Особо следует отметить реакцию Льва Толстого, не причислявшего своего отдалённого родственника к числу истинных поэтов и ставившего Алексея Толстого в один ряд с второстепенными стихотворцами, например Львом Меем, Алексеем Апухтиным и Арсением Голенищевым-Кутузовым. Известны его насмешливые слова, что А. К. Толстой как надел в молодости оперный костюм, так и не снимал его до самой смерти. Впрочем, Л. Н. Толстой не раз повторял, что он вообще не любит стихов. Но «Сон Попова» всегда приводил яснополянского мудреца в восхищение. Он знал поэму наизусть и не раз охотно и с большим мастерством декламировал её, повторяя, что это – «настоящая сатира», «превосходная сатира».
