Текст книги "Последний атаман Ермака"
Автор книги: Владимир Буртовой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]
– Как же вы с Марфой сызнова в подземелье угодили? – вернул Матвей Мещеряк промысловика к рассказу о бывшей жизни в татарском плену. – Это связано с нашим приходом?
Наум Коваль покосился на дочь, которая сидела впереди, около мачты, укрыв плечи теплым платком, взятым в доме Бегиша, ответил:
– Когда ваши струги вышли из Кашлыка, в Бегишев городок примчался верхоконный всадник с новостями. Князь Бегиш тут же отправил людей к Караче и к хану Кучуму, призывая их на подмогу. Хан Кучум ушел далеко от Иртыша в степи, Карача после сражения на Саусканском мысу прислал малую подмогу, обещал еще прислать, да, видно, не успел. Нас с Марфушей с вечера повязали и оставили в подземелье, опасались, что убежим и известим тебя, атаман, о силе татарского воинства в городке… Раки на берег выходят – то к ненастью, казаки на стругах пошли – то к татарской погибели, вот вам и еще одна народная примета! – Наум Коваль улыбнулся своей шутке, ласково посмотрел на дочь, перекрестился и добавил то, чего боялся в темной яме больше всего: – Великое для нас счастье, что вы ухватили в полон бегишева слугу, иначе нам пришлось бы весьма худо. Кто знает, скоро ли возвратится Бегиш в разрушенный городок, а мы, связанные, не долго бы пролежали в подземелье, где земля сырая от льда прошлогоднего… Слава господу, мы на воле, среди своих, и готовы служить вам в меру сил.
– Скажи, Наум, отчего это у тебя прозвище такое? Неужто в Нижнем Новгороде состоял в мастерах кузнечного дела? – полюбопытствовал Матвей Мещеряк, с улыбкой поглядывая на немного освоившуюся среди казаков дочь промысловика.
– Да нет, – пояснил Наум и провел пальцами по рубцам на левой щеке, – ковалем был мой родитель Яков, но и я ему в иную зимнюю пору помогал коней ковать. Так что при нужде вспомню отроческое занятие, гвоздь мимо копыта на вобью!
– Добро, Наум, нам нужен такой человек, а не гуляка, которому каждый день на работу рано, а в кабак – самый раз! Лишний умелец в походе не помешает, будьте с дочкой среди нас как равные, никто и пальцем не посмеет тронуть Марфушу или скверным словом обидеть, знают, что за это можно и по дну реки пешим спуститься до моря. А ты прав, кто знает, какие еще баталии ждут впереди, – сказал негромко атаман Ермак и задумчиво посмотрел вперед, куда шли струги. Безлюдье и тишина пустынных берегов не успокаивали, а напротив, настораживали, потому как и в самом деле в любом урочище, которых немало на берегах Иртыша, могли затаиться битые и оттого еще более обозленные татары.
Ночью атаман не рискнул причаливать к берегу, поэтому перекусили в стругах и шли на веслах, сменяя друг друга. Рано утром справа от низкого берега Иртыша приметили длинную, саженей в двести, песчаную косу с редкими кустами ближе к материковой части.
– Славное место, тут и пристанем, – решил атаман Ермак и велел направить струги к берегу. – Дадим роздых казакам, накормим горячей едой да и погребем дальше.
Поход проходил без больших сражений, случались лишь короткие перестрелки из пищалей и луков с небольшими отрядами татар, которые появлялись на крутом берегу Иртыша и следили за передвижением казацких стругов. В неделю достигли Саргачской волости, где навстречу причалившим к городку судам вышел местный князь Елыгай со своими немногими людьми. Городок князя Елыгая, как и многие другие, стоял на круче Иртыша, огражден валом в сажень высотой, не более, неглубоким, давно заросшим бурьяном рвом. Пестро одетая толпа татар не внушала опасения, потому как вокруг князя толпились почти одни старики.
Ермак с носа струга спрыгнул на влажный песок, оставив в нем глубокие отпечатки сапог, подозвал толмача Микулу и подошел к князю Елыгаю. На вид князю было уже за сорок лет, телом худ, но не слаб. Как многие здешние татары, одет в пестрый бухарский красного цвета халат, в островерхой суконной шапке с собольим мехом. На ногах остроносые чедыги. Лицо смуглое, без морщин, глаза настороженно следили за руками атамана, словно боялся, что грозный «визирь-атаман» выхватит страшную в сече саблю, и ее блеск на солнце будет то, что последним в жизни увидят его черные глаза…
Не ожидая вопросов атамана, князь Елыгай через Микулу известил, что принимает посланца русского царя с полной покорностью, готов принести дары и ясак, а теперь просит храбрых казаков-батыров принять скромное угощение, которое его подданные приготовят, пока гости будут умываться и отдыхать с дороги.
– Спроси, Микула, сколько у князя ратных людишек, и далеко ли теперь Карача да Кучум? – поинтересовался атаман Ермак. – Да упреди, что веры у меня татарскому слову на вес не более, чем у блохи на безмене! Коль солжет – всех подстригу от макушки до колен!
Микула мазнул ладонью под широким носом и, подражая суровому голосу атамана, повторил князю Елыгаю вопросы. Князь взмахнул несколько раз руками перед собой, словно отгонял от себя зряшные обвинения, начал кланяться поясно, торопливо выговаривая слова:
– Говорит худородный князек, что воинов у него нет и двадцати человек, что Карача бежал со своими людьми вверх по Иртышу в Туралинскую волость и разместился по берегам Шиш-реки. Хан Кучум, сказывает князек, откочевал в степь и опасается подходить к берегам Иртыша, потому как надежду питает, что ты, атаман, оскудев в сражениях людьми, в зиму уйдешь на Русь. И Кучум сызнова станет повелителем всей сибирской земли.
– Много ли воинов было у Карачи, когда он проходил здешними местами? – уточнил атаман Ермак и подал знак казакам подниматься в городок, оставив, как всегда, в стругах по пять человек для охраны.
Микула выслушал ответ Елыгая, известил атамана, что на вид у Карачи не будет и двухсот воинов, но все ли были с ним, он доподлинно сказать не может, иные могли пройти мимо по степи.
– Добро, погостим у князя малость, казакам в роздых, возьмем ясак и съестное к тем запасам, что в Бегишеве городке так кстати нашлись, да и погребем к Ишиму. – Атаман Ермак на ходу повернулся к идущему за ним следом бухарскому кутидору Махмет-баю, который с заметным усилием волочил грузное тело на крутом подъеме. – Надеюсь, купчина, что там ждет уже нас твой караван?
Длинноволосый Микула, стараясь не отставать от легко идущего в гору атамана, пересказал вопрос кутидору, и тот, пыхтя от усталости, дважды кивнул головой и пояснил, что у самого Иртыша караван вряд ли разобьет стан, опасаясь близости злого Карачи, но чуток повыше по Ишиму дожидается казацкого атамана и его храбрых «казаков-батыров».
– Дойдем до Ишима, тамо и поглядим, где караван, – решил атаман Ермак. – Только не получилось бы так, как в присказке: сущие враки, что кашляют раки! Будет, что обман какой задумал купчина – не сносить ему головы, о том не пересказывай ему, Микула! Ну, князь, открывай ворота, принимай гостей, да ставь доброе угощение моим батырам, как вы их прозываете!
В небольшом княжеском «дворце», одноэтажном кирпичном доме, казакам было не поместиться, поэтому на просторный двор вынесли ковры, поставили медные котлы с пловом, отдельно куски жареного на кострах мяса, дичи, хлеб и лепешки. Помня о коварстве врагов, прежде чем начать трапезу, атаман Ермак через толмача приказал князю Елыгаю позвать своих домочадцев. Князь испугался, замахал руками, но атаман успокоил его:
– Скажи князю, Микула, что казаки не сделают им никакой скверны. Однако все знают, что господь добр, да черт проказлив! Единожды казаки уже были употчеваны князем Бегишем…
Узнав, в чем опасение «визиря-атамана», хозяин городка через слугу вызвал перепуганных жену, дочь и трех сынов-подростков, старшему из которых было не более пятнадцати лет. Ближние казаки невольно охнули, когда, поклонившись, старшая из детей дочь подняла голову и глянула большими черными глазами перепуганной серны на сурово ожидающего их атамана Ермака.
– Мать моя родненькая! – воскликнул, не сдержав восхищения Ортюха Болдырев, слывший среди казаков большим знатоком женской красоты. Он даже на колени поднялся с ковра, чтобы лучше разглядеть молодую татарочку. – Сто чертей мне в печенку, ежели совру, что отродясь такой красавицы не видел! А личико какое чистенькое, а стан, что у белой лебедушки, про глазоньки и говорить не берусь! И росточком не слабая, мне бы самый раз в ратные подружки подошла! Атаман, гляди! Ее косой, привязав, струг можно супротив течения Иртыша заместо бечевы тащить!
Коса у татарской княжны, черная, что вороново крыло, действительно была длиной едва не до пят.
– Ортюха, ты будто сваха на сговоре, – засмеялся атаман Ермак, прерывая поток восхищения десятника. – Неужто за свои тридцать лет на Руси краше татарской княжны девку не встретил?
– Наши девки, атаман, иное дело, они за себя и кочергой могут постоять, коль какой охальник меру надумает потерять! А тут, смотри, какая беззащитная робость. Ресницы так и прыгают над глазами, щеки то алые, как зарево небесное, то белые, будто их пуховое облако покрыло! Право слово, братцы, теперь спать по ночам перестану, об этой княжне тосковать буду!
Казаки дружно рассмеялись, а Матвей Мещеряк хлопнул широкой ладонью друга по спине, не сдержался от шутки:
– Пора тебе, Ортюха, не в диком поле казаковать, а с гуслями, как прежде, ходить по ярмаркам да сказки народу сказывать про царей и цариц! Ишь, каково запел, любой свахе на зависть!
Князь Елыгай с беспокойством смотрел то на казаков, то на атамана Ермака, не понимая, о чем говорят развеселившиеся гости. Жена князя, телом грузная, но приятная, без морщин у глаз и рта, напуганная до полуобморока, опасаясь за дочь, ухватила ее за рукав шелковой ярко-зеленой накидки, словно это могло спасти девицу от грубых казацких рук.
– Будет вам, жеребцы застоявшиеся! – строго сказал Ермак и кулаком погрозил Ортюхе, который хотел было сказать еще что-то в адрес татарской княжны. – Видите, они обе готовы о землю брякнуться, напуганные вашим гоготом! – И повелел Микуле: – Скажи князю, чтобы он и его домочадцы пребывали в полном спокойствии. Но памятуя коварную измену Карачи и Бегиша, велю им всем от всех яств взять пробу и при нас съесть! Останутся живы – так топтать им и далее землицу, ан помрут от какой отравы – всему городку будет погибель неминучая!
Узнав, зачем «визирь-атаман» призвал семью, князь Елыгай повеселел, заговорил с женой и детьми, сам и вся семья взяли пустые пиалы и из каждого котла положили себе плов, съели без всякого опасения, потом слуги князя поочередно отрезали от больших кусков мяса и дичи. Когда все было проверено, атаман улыбнулся хозяину, потер плотоядно руки и разрешил казакам приступить к еде. Ели и веселыми шутками перебрасывались, поглядывая на семью князя, которая отошла к каменному дому с непривычной для глаза плоской крышей. У деревянных домов, у просторных войлочных юрт, которых Матвей Мещеряк насчитал не менее трех десятков, толпились жители городка, издали наблюдая за негаданными гостями, боязливо переговариваясь между собой.
«Должно, за скарб свой опасаются, а то и за головы, – подумал Матвей, разламывая руками зажаренную над костром жирную утку. – Не иначе, наслышаны, как Карача с нашими казаками подло обошелся… А дочка у князя и в самом деле, что сказочная писаная красавица, не зря Ортюха петушиный хвост вдруг так распушил! – Матвей внимательно посмотрел на княжну, которая подняла тяжелую косу со спины на правое плечо, стиснула тонкие руки на груди и жалась к материнскому боку. – Случись татарскому набегу на русский городок, да попадись им такая красота, не миновать бы ей быть проданной какому-нибудь князю, а то и в дом самого хана». – Матвей вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд, повернул голову и встретился глазами с Марфой. Девица, опустив руки с куском мяса, внимательно смотрела на него, но тут же отвела взор и тихо заговорила с родителем Наумом.
Матвей неожиданно ощутил в груди легкое волнение, теплая волна нежности прошла по телу, ударила в голову. «Что это, а? – удивился он, поджал губы и еще раз посмотрел на Марфу. – Неужто сердце само по себе аукнуло, потянулось к женской ласке? Полно тебе, Матюшка, ты едва ли не вдвое старше ее, ей мой казак Федотка Цыбуля или его дружок кучерявый Митяй по годам пара. Птице крылья, человеку разум от господа даден! А славная из нее хозяйка в доме была бы! Ликом пригожа, к работе сноровистая».
Матвей улыбнулся, снова поймав взгляд карих глаз Марфы. Заметив улыбку Матвея, девица слегка покраснела, опять повернулась к родителю и о чем-то заговорила с ним.
«Не время тебе, Матюшка, сердечные дела заводить, тут бы живу из татарского скопища выдраться», – укорил себя Матвей и стал прислушиваться к разговору Ермака и князя Елыгая, который они вели через толмача Микулу.
– Прими, визирь-атаман, мой подарок, прими мою дочь Зульфию в честь и в дар от меня, потому как иного богатства у меня нет, был мой род Саргачиков когда-то в большой силе, да хан Кучум разорил меня, воинов забрал, двух старших дочерей забрал, золото и пушную рухлядь забрал. А по весне пожелал было и Зульфию взять в гарем силой, если не отдам ее по доброй воле. Лучше ей лечь в постель к такому батыру, как ты, атаман, чем на кошму к старому толстопузому Кучуму! Случись ему вернуться в эти края – заберет девку, погубит красоту! Бери ее, атаман-батыр, отдам без сожаления и буду рад ее счастью с тобой.
– Благодарствую, князь Елыгай, за бесценный дар, но не обижайся, принять не могу. По первой – у меня уже есть на Руси женка и дети, другую иметь нам Бог не разрешает. А для утехи взять – так я ратный человек, атаман, жизнь моя на конце чьей-то сабли альбо копья, может преломиться в любой день. Что тогда станется с твоей дочерью? В дикие руки попадет, погубят ее. Ей жить да радоваться около родителя, а не гоняться за бедой по степи альбо в струге.
– А я бы не отказался от красавицы Зульфии, – то ли шутя, то ли серьезно проговорил Ортюха Болдырев, продолжая бросать горячие взгляды на дочь князя. – Посадил бы ее на коня позади себя… – Ортюха поймал взгляд молодой татарки, подмигнул ей, чем привел девицу в смущение, она тут же закрыла лицо левым просторным рукавом, но на казаков продолжала смотреть с удивлением и любопытством, словно разговор атамана и родителя мало ее интересовал.
– Ты поначалу найди коня себе, Ортюха, – строго сказал атаман Ермак. – И не в заволжских степях мы теперь, когда женку можно спровадить в тихое место к родителям, а на чужбине, и вокруг нас тьма врагов. Да и не нужна мне в войске девка для свары. Еще сцепитесь меж собой, аки псы голодные, стаей загнавшие бедную зайчиху. Уйдем мы, а враги наши начнут говорить, что увезли девицу силой, да еще из княжеского рода, всему войску на потеху! Вот ежели сама за кем увяжется по любви – обвенчаем по казацкому обычаю, тогда иное дело, тут никакого греха не будет, а супруг пусть сам озаботится, как лакомый кусок уберечь от чужих зубов, – с улыбкой добавил атаман Ермак, повернулся к князю Елыгаю, спросил: – Дашь, князь, свое благословление дочери, ежели сама выберет себе из казаков супруга?
Толмач Микула вспотел, едва успевая переводить слова одного собеседника другому, но видно было, что делает это с огромным удовольствием: будет потом что порассказать дома при старости! Противу ожидания отказа, князь сказал, строго глянув на смущенную дочь, что если она не желает разделить ложе с ханом Кучумом, то вольна выбрать себе будущего мужа по сердцу.
– Ну и славно! Пущай присматривается, женихов у меня много. Бедны, то так. Хоть и всяк пригож с рожи, да не носим рогожи, раздета не будет, с голоду не помрет. Наша славная Марфуша будет ей за сестрицу названную! Ну, а теперь о деле поговорим. – Ермак спросил через толмача: – Скажи, князь, сколько ясака можешь дать в казну московского царя, а моему войску брашны на пропитание? Своей волей не возьму у твоих людей ни единой рыбы сушеной, ни куска мяса-солонины.
Князь Елыгай, пораженный его словами, какое-то время сидел на ковре с полуоткрытым ртом, моргая большими черными глазами, потом погладил черную, с редкой сединой бороду, поднял глаза к небу, по которому высокие перистые облака медленно передвигались на юг. Губы прошептали слова молитвы аллаху за спасение городка и его жителей от разорения, после чего известил атамана с трое кратным поклоном:
– Ясак соберем по пяти соболей с юрты, пищи дадим столько, сколько сможем, оставим себе запас на три дня, чтобы было время для охоты и рыбной ловли. Все сами снесем к стругам, атаман. Назад до Кашлыка пойдешь – еще дадим, что успеем добыть.
– Ну, и славно, князь Елыгай! – порадовался атаман Ермак. – За верную службу будешь пожалован милостью от московского царя. – Он встал с ковра, обратился к казакам: – Добро поели, братки, пора в струги. Матвей, возьми два десятка казаков, помоги князю собрать ясак и съестное. К вечеру надобно отбывать далее.
Казаки засобирались покинуть приветливый городок, промысловик Наум Коваль вместе с дочерью, собрав немудреный скарб, пошли рядом. У крутого спуска к Иртышу их догнала возбужденная, с пылающими щеками княжеская дочь Зульфия с небольшим узлом на левой руке. Ухватив Марфу за рукав, она быстро-быстро заговорила, взмахивая свободной рукой то в сторону южной степи, то на струги, приткнутые к песчаной полосе берега. Марфа с широко раскрытыми глазами слушала ее, потом улыбнулась, обняла за плечи.
– Ты хочешь уйти от хана Кучума со мной? Ты хочешь быть мне доброй подругой? Князь не против?
– Да-да, – протараторила Зульфия на своем языке, который Марфа успела немного выучить, будучи при дворе князя Бегиша. – Хан Кучум – тьфу, Марфа – хорошо!
– Тогда бежим на струг! Я рада, мы будем с тобой как две сестрички! Вот счастье-то! Вдвоем не пропадем!
* * *
Дикие, безлюдные берега Иртыша казались совершенно пустыми, даже птичий гомон не долетал до казацких стругов, которые вереницей шли на юго-восток, подгоняемые боковым северным ветром да сильными гребками весел. Миновали реку Вагай, которая впадала в Иртыш с западной стороны – здесь даже редкого рыболова на челне не увидели, будто по чьему-то грозному повелению и люди и звери покинули прибрежье могучей реки. Ермак торопился к устью Ишима, куда со дня на день, по словам кутидора Махмет-бая, должен прийти караван бухарских купцов. Не выказывая открытого беспокойства, атаман тем не менее призвал кутидора на свой струг и повелел быть неотлучно при нем, якобы для лучшего опознания своих соотечественников.
– Не приведи господь поддаться хитроумному кучумовскому обману, – говорил атаман Ермак. – Нарядятся татары в такие же бухарские халаты, свезут к Иртышу пустые арбы, да и навалятся гуртом, едва сойдем на берег!
Матвей Мещеряк находил эти слова справедливыми, и не без основания.
В предпоследние дни сухого и жаркого июля кутидор, первым неожиданно прервав неспешный рассказ атаману о своем царстве и обычаях бухарского народа, поднялся на ноги, всмотрелся вперед, словно увидел нечто необычное. Потом протянул руку и быстро заговорил. Безбородый Микула растянул рот в улыбке и торопливо пересказал слова бухарца, более по смыслу, нежели совершенно точно:
– Думается мне, Ермак Тимофеевич, вон тот мысок и есть у реки Ишим, как лопочет бухарский купчишка. На нем, сказывает, удобнее всего разбить стан и послать людей вверх по Ишиму, чтобы поторопить караван с приходом.
– Ну и славно, братки, дошли до места! – порадовался Ермак. – Наддай на веслах, надо успеть котлы вытащить на берег, да кашу погуще заварить! После каши и кумекать будем, куда кого посылать!
Казаки, предвкушая близкий отдых, налегли на весла, струги сошли со стрежня реки ближе к низкому левому берегу и через три часа обогнули невысокий мысок, на котором за приречной полосой песка густо росли кусты и дикие заросли разнотравья в аршин высотой, а местами, выше иного бурьяна едва ли не вдвое, поднимались могучие стволы травы-кровавника, который лишь в самую пору летней жары зацвел белыми, с желтыми глазками цветочками. Разглядев такое обилие лечебной травы, старец Еремей не удержался от радостного восклицания, плотоядно потирая руки, словно не траву, а обильно накрытый в царских хоромах стол увидел:
– Господи, сколь ее здесь! Непременно наберу переметную суму, засушу и истолку! Лучшего снадобья останавливать кровь и лечить раны Господь не создал на грешной земле. Сказывали мне ученые монахи-целители, что этой травой внука великого князя Дмитрия Ивановича, народом нареченного Донским, излечили от постоянных кровотечений носа. Мои запасы прошлого лета почти все истрачены после сражения у Бегишева городка – столько казаков было татарскими стрелами поранено.
– Наш батюшка Еремей на траву раззарился, как сокол на добычу, – пошутил Ортюха Болдырев. – Не тужи, батюшка, нарвем тебе целебной травы целую копну!
Ермак внимательно вглядывался в заросли мыса, в опушку леса, которая отстояла от берега Ишима саженей на сто, не меньше, но кругом царила умиротворяющая тишина, и только река журчала, рассекаемая носом струга, который уже на одних веслах входил в устье Ишима, направляясь в обход мыса. Атаман качнулся, когда струг мягко ткнулся в берег, два казака спрыгнули на песок, один тянул веревку, у другого в руках был крепкий кол и тяжелый топор. Казак легко вогнал кол в землю, его товарищ обмотал веревку и завязал ее надежным узлом. Струг развернуло водой носом против течения, казаки уложили сходни с борта на берег.
– Тащите котлы, братки! – распорядился атаман. – Иванко, твоим казакам осмотреть опушку и сыскать сухостой для костров! Да опасливо идите, мало ли что! Не на Красную площадь приехали в день Масленицы блинами угощаться! Береженого бог бережет, роковую овцу волк стережет!
Иван Камышник откликнулся на повеление атамана, надел кольчугу, шлем, застегнул на шее бармицу, взял на левую руку щит, подождал, когда обрядятся в доспехи его казаки, трое из которых запаслись веревками и топорами. Топор прихватил и сам десятник.
– Ну, пошли на промысел, дровосеки! – негромко сказал десятник и, припадая на правую ногу, поднялся с песка на заросшую кустами и травой поверхность мыса. – Смотрите в оба, верно сказал Ермак Тимофеевич, не к теще на масленичные блины пришли, а в самое пекле кучумовского царства! – Иван Камышник с казаками не успел отойти от береговой кромки и полсотни шагов, как перед ним, словно черт из-под коренья, неожиданно вскинулся с земли рослый татарин, взвизгнул нечто дико-яростное и размахнулся хвостатым копьем, метя десятнику в грудь.
Счастье, что Иван успел щитом прикрыться. Наконечник копья звякнул о щит, скользнул вверх, Иван размахнулся тяжелым топором, которым собирался рубить дрова, и со всей недюжинной силы обрушил его на голову, прикрытую блестящей медной шапкой. Татарин рухнул на куст, из-под которого только что выскочил, но в тот же миг, будто саранча с пожираемого поля, взметнулись татарские воины, которые надежно прятались, лежа в высоком густом бурьяне.
– Атаман, тата-ары! – что было сил закричал Иван Камышник. Не имея времени выхватить саблю, он стал топором рубиться с воинами, которые тучей налетели на десяток казаков. – Сгуртуйся, братцы! Кучнее! Не давай им в спину бить!
– Алла! – кричали татары, со всех сторон окружив ермаковцев, которые укрылись щитами и, отбиваясь кто топором, кто саблей, пятились к берегу, где атаман Ермак первым схватил оружие и кинулся на выручку попавшим в засаду своим товарищам.
– Хватай пищали, становись стеной! – командовал у стругов Матвей Мещеряк. – За мной! Вали нехристей! Кроши их в куски зверью на ужин!
Казаки, которые только что готовились варить кашу и отдохнуть после трудного перехода против течения, мигом расхватали оружие и бросились наверх, где разгорелась дикая сеча. Бабахали пищали, скрежетала сталь, тяжело бухали о щиты топоры, казацкие булавы, кистени, а то и пищальные приклады. У кого разлетались надвое сабли, выхватывали длинные засапожные ножи или бились кулаками. Казаки, выросшие и уцелевшие в постоянных сражениях со степняками, не знали себе равных в сабельной сече, что не раз уже доказывали и ногайским, и крымским, и турецким набеглым ордам.
– Иванко-о, держи-ись! – кричал атаман Ермак, который в одной кольчуге, без шлема огромными скачками рвался к татарской куче вокруг Ивана Камышника. За атаманом поспешали с полсотни орущих в ярости казаков, а остальных вел Матвей Мещеряк, норовя обойти нападающих со стороны Ишима и сбить их в Итрыш.
Впереди Матвея легким, привычным по бурьянам бегом мчался высокий ростом, поджарый промысловик Наум Коваль. В руках у него была пищаль, вторая тяжело била при беге по спине. Навстречу мещеряковцам кинулась толпа татар c места, где бился в окружении Иван Камышник, человек до восьмидесяти, норовя сдержать удар в тыл.
– Пали-и, казаки! – крикнул Матвей и первым выстрелил во врагов, которые были уже не далее, как в тридцати шагах. Дружного залпа не получилось, но стреляли казаки отменно и почти в упор, отчего не менее двух десятков воинов, битых до смерти и пораненных, свалилось под ноги сзади бегущих на сечу.
– Марфуша, не зарывайся! – закричал Наум Коваль дочери. Он бросил разряженную пищаль на землю, быстро достал из-за спины вторую, глянул на полку с затравкой. – Остерегись, дочка! – снова упредил Марфу родитель, вскидывая пищаль.
– Ловите, изверги! – звонко выкрикнула Марфа и пустила стрелу, сделала три шага вперед, выхватила из колчана новую стрелу, натянула тетиву.
Матвей ринулся по бурьяну поближе к девице, на которую наметом летели несколько воинов в высоких меховых шапках и в панцирях из медных бляшек. Сзади грохнул выстрел Коваля, ближний татарин на бегу вдруг согнулся в поясе, сделал два гибких шага и упал. Второго в грудь ударила белохвостая стрела Марфы, третьего перехватил саблей Матвей и свалил одним ударом.
– Глуши-и волков сибирских! – ревел медведем Наум Коваль. Он ухватил пищаль за толстый ствол и как тяжелой дубиной начал вертеть над головой, распугивая подступающих татар, которых тут же брали в сабли подоспевшие казаки.
– Неча-ай! – кричали свой воинский призыв казаки, бесстрашно врезаясь в татарское скопище, которое намного превосходило числом ермаковцев.
– Секи-и! Кроши в капусту!
– Не отставай от атамана! Не дай татарам окружить его!
– Наддай! Вали-и татарву в Иртыш!
Казаки неудержимо перли, напрочь отсекая саблями головы, руки, разваливая надвое тела. От яростной сечи у многих кровью были залиты кольчуги, кафтаны, лица. Кровь отчаянной рубки заливала глаза, люди в сей миг мало походили на разумных существ: убить, уцелеть, спасти друзей, выстоять, ибо если кто дрогнет, попятится, погубит себя, товарища рядом, сгубит весь отряд, которому бежать до Руси ой как далеко! И дрогнули кучумовцы, не выдержали яростной сабельной рубки, поначалу стали отступать, не показывая спины, но когда казаки с Матвеем Мещеряком навалились сбоку, грозя сбросить в Иртыш, побежали. Сначала побежали робкие, надеясь на резвость собственных ног, потом и более опытные, опасаясь быть окруженными.
– Неча-ай! – возликовали казаки, бросаясь в погоню за отступающими противниками. – Секи-и нехристей!
– Нажми, братцы-ы! Не давай им убечь!
– Лови-и татарву! Заходи сбоку-у!..
Атаман Ермак, отбив татар вокруг Ивана Камышника, ухватил его за плечи, глянул в бешеные округлые глаза, залитые кровью со лба, торчащие в стороны мокрые от пота усы, только и успел спросить:
– Ты цел, Иванко?
Иван, словно не узнав атамана, уставил на него клокочущий злостью взгляд, потом, отходя от боя, ответил неуверенно:
– Кажись, сам цел… А трое полегли…
– Передохни, присядь, мы сами доколотим татар! – Ермак, примяв кусты, снова бросился вперед с казаками, стараясь не дать возможности врагам достичь дикого леса и там укрыться. Но лес был не так далеко, татары успели вбежать в его защитные дебри, рассеяться, и не было смысла без большого риска преследовать их там.
– Сто-ой, братцы! – подал голос атаман, останавливаясь и делая глубокие вздохи, чтобы унять гулкое уставшее сердце. – Ну их к лешему! Пущай бегут к своему Караче или Кучуму! Идем к стругам, поглядим, кто из наших крепко поранен! Я видел лежащих в бурьяне, когда гнался за татарами. Матюша, прикрой нас!
– Хорошо, Ермак Тимофеевич, – отозвался слева Матвей и окликнул Ортюху Болдырева: – Ортюха, собери казаков с пищалями, цепочкой растянитесь поперек мыса.
До двух десятков казаков, у кого оказались пищали, торопливо зарядили их и в полусотне шагов от стругов присели в бурьян, опасаясь вражеских стрел из леса, которые при хорошей стрельбе могли долететь и сюда, на излете если и не убить, то поранить.
– Глядите хорошенько, братцы, – поостерег товарищей Мещеряк. – Ежели узрите кого на опушке, палите прицельно, чтобы не отважились в другой раз кинуться в сечу… Бес их знает, не накопилось ли их там больше, чем лежало в засаде? – Матвей на корточках в изрядно помятом бурьяне оглянулся назад и не удержался от горестного восклицания, когда разглядел безрадостную картину на песке у стругов.
– Эх, господи, не убереглись казаки! Вижу побитых до смерти!
На берегу рядом с атаманским стругом лежали пять казаков, принесенных с места сражения. Еще более десяти сидели и лежали пообок, полураздетые, испачканные кровью, а возле них хлопотал белобородый щекастый Еремей. Ему помогал атаманов стремянной Гришка Ясырь, в руках которого был большой пучок свежесорванного кровавника. Старец срывал зеленые листья и, измяв сильными пальцами, выжимал из них целительный сок на кровоточащие раны.
– Ортюха, побудь за старшего, я к атаману спущусь, узнаю, что он наперед делать думает, – попросил Мещеряк десятника, еще раз оглядел вымершую, казалось, опушку леса: над ней, чуть поодаль, кружились крикливые вороны. Почти одновременно к атаманскому стругу подо шли и призванные Ермаком кутидор Махмет-бай и толмач Микула. Махмет-бай был явно встревожен происшедшим на мысе сражением. Возле атамана стоял бледный, худой Микула, кутаясь в кафтан – его трясло от озноба, хотя по хилости своей телесной в сече он участия не принимал, но с тремя пищалями оставался в сторожах на атаманском струге.
Первый вопрос бухарскому купцу был о том, как мог князь Карача узнать, где именно будут встречать казаки караван бухарцев, коль так умело было выбрано место для засады.
Махмет-бай говорил долго, Микула по-своему пересказал все, что сумел понять из его взволнованной речи:
– Купчина думает, Ермак Тимофеевич, что Карача следил за нашими стругами от городка князя Елыгая, а то и от Бегишева города. Зная, что бухарцы идут по Ишиму, загодя переправил на лодках своих ратников сюда, где, заметив струги еще за много верст на реке, успел надежно запрятать воинов в кустах… Еще опасается купчина, – добавил Микула, просморкав вечно влажный нос, – что бухарцы, узнав о татарах в устье Ишима, могут испугаться истребления и поменяют свой путь, пойдут выше по Иртышу, за крепость Кулары, либо вниз, до реки Вагай. Надо, говорит Махмет-бай, проведать, далеко ли теперь караван и где его встречать.
