Текст книги "Извращение желаний"
Автор книги: Владимир Круковер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)
– Ну, ты даешь, скотина веселая. Это надо же. Вот бы тебя на фраеров напустить. С такими граблями и так режет колоду…
– Все знают, что Бармалей старый тигр (шуляр), – сказал Хачик, сверкая глазами. – Повеселил народ, бродяга, хорошо. А ты у Адвоката многому научился, раньше ты, как я слышал, прикалывать не умел, больше руками работал. Осваиваешь смежную профессию по 147-ой[39]39
Старая 147 статья УК РСФСР – мошенничество, аферизм
[Закрыть]?
Профессор не ответил. Он думал на темы философские и в то же время глубоко личные. Его волновало пробуждение Гошиных инстинктов, захлестывающих порой его собственное сознание. Он впервые всерьез подумал о том, что бармалеевская примитивная личность на 90% состояла как раз из инстинктов. Чем может ему грозить активизация Гошиного суперэго он еще до конца не осознал.
Додумать ему не дали. Профессора повели на рентген, чтобы выяснить – насколько месячное интенсивное лечение в тюремной больнице ухудшило его состояние. Результаты осмотра оказались потрясающими: в легких профессора не было обнаружено ни малейших следов былого туберкулеза. Такого быстрого и полного эффекта не добивался еще ни один фтизиатр в мире. Врачи минусинской тюрьмы устроили по этому поводу сабантуй, а осужденного Бармалеенко этапировали в зону с более мягким климатом, обратно в Калининград, но не в СИЗО, где он очнулся в теле Бармалея, а в ИТУ-9, что означает: Исправительно-трудовое учреждение номер девять.
42. Разъяснительная глава
Джентльмен – это тот кто кошку всегда называет кошкой, даже если он споткнулся об нее и упал.
Лорд Байрон
– Ты не понимаешь, – сказала Елена Ароновна, приоткрывая мутные глаза, – вы, люди, никогда ничего не понимаете. Как мы от вас всех устали.
В комнату, пошатываясь, вошел черный кот. Он прилег около кресла, шерсть на нем встопорщилась. У меня в голове вспыхнули миллионы сиреневых иголочек, а кот изменил форму. Теперь рядом с ведьмой полулежал в позе римского патриция смуглый человек с остроконечной бородкой и пронзительными глазами.
– Какого черта, – сказал преображенный кот. – Только разъяснителем я еще не работал. Скорей бы в сон разума удалиться.
– Уже скоро, – сказал Некто.
Арбитр прислонился к стене, видно было, что ему все еще нехорошо.
Рыжего гостя не было. Но его мысли я ощутил. Он думал о том, что красная икра почему-то меньше нравится представителям Зюгатофелей, чем черная.
– Ладно, нам не до тебя, – вяло подумал преображенный в человека кот. – Ступай к Жихарю, он любит разъяснять.
– Ага, – радостно подумала ведьма. – Пущай он ему новеллу или устареллу побает.
Я хотел возмутиться, но в глазах замелькало, комната исчезла, я очутился среди камней под жарким солнцем. Напротив меня сидели здоровенные мужики в мятой одежде и рванных кроссовках фирмы «Рибок». У их ног лежало нечто, напоминающее надувного крокодила со спущенным воздухом. Это нечто шевелило твердыми, стоячими ушами и злобно шарило воздух когтистыми лапами.
Один из мужиков, светловолосый и голубоглазый, чьи мышцы буквально разрывали футболку, запричитал:
– Бедные мы, горемычные! Коней у нас нет, одеты во что попало, люди увидят – станут смеяться, а мы и наказать насмешников не сможем: ни оружия нет, ни доспехов! Помирать нам тут горькой смертью. А голубчик наш расправит крылышки соколиные и полетит в высокие небеса! А мы плетемся маленькие и жалкие по убогой земле, по каменной стране!
Второй, с аристократическим лицом, в котором было нечто арийское, такой же здоровый и очень белокожий вдруг заорал:
– Да что это с вами, сэр Джихар? Разве пристало бойцу такое малодушное отчаяние?
Причитатель начал строить рожи, подмигивать то левым, то правым глазом, прикладывать здоровущий грязный палец к губам, а сам продолжал:
– Увы, увы нам, бесчастным, бесталанным! Увы сиротам убогим! Нас всякий норовит обидеть, а мы утрем только сопельки да поплачем тихонечко в уголку! Ничего-то мы толком не умеем, грамоте не знаем, ни которому ремеслу не обучены!
Полуспущенное резиновое чудище на моих глазах начало преображаться, будто его надували невидимые великаньи губы. Вскоре оно преобразилось в существо, очень похожее на «Демона» «Врубеля», плюнуло в причитающего молодца, взмыло вверх, как огромный аэростат и растворилось в жарком небе.
– Эй, – робко сказал я, – вы кто?
– Кто еще норовит сироту обидеть! – повернулся детина. Его движение напоминало движения боксера Мухаммеда Али, оно было плавным и быстрым.
– Сэр, – сказал второй детина, – вы мне чудитесь или на самом деле.
– Я тебя знаю, – сказал бывший причитатель, – Ты – Фома. Фома Неверующий. Только раньше ты был высоким, белокурым и голубоглазым, а сейчас совсем другой.
– Я не Фома, – сказал я.
– Так ты имя тоже сменил, – невозмутимо сказал причитатель. А я по-прежнему Жихарь.
– Простите моего друга, сэр, – сказал аристократ, – он не всегда бывает учтив. Я ношу имя, которое дал мне досточтимый рыцарь Джихар, – Яр-Тур. Мне приятно познакомиться с другом моего друга, сэр Фома. К сожалению, мы сейчас не можем преломить меч или копье в добром поединке, так как вы, я вижу, безоружны, а оружие, которое при нас недостойно столь славного джентльмена как вы. Но не печальтесь, как только представиться возможность, я удовлетворю ваши требования в честно поединке.
– Я вообще-то писатель, – сказал я неуверенно.
– О, Фома, теперь ты умеешь слагать новеллы и устареллы, – сказал Жихарь. – Это нам кстати, если встретим Проппа, ты ему расскажешь. Но как ты здесь очутился?
– Ведьма забросила, – сказал я честно.
Как ни странно, здоровяков эта версия вполне удовлетворила. Они отнесли ко мне с пониманием и участием, предложив следовать с ними вместе, чтоб выбраться из этих безлюдных мест. И на первом же привале завалили вопросами. Яр-Тур спрашивал высокопарно и учтиво, как герой древних рыцарских романов, а Жихарь задавал вопросы с истинно русской прямотой, не забывая украшать свою речь смачными выражениями.
Как ни странно, но рассказ о двадцатом веке их не удивил, они там уже побывали и вынесли впечатления нелестные. О чем и поведал мне Жихарь, выразительно похлопывая себя ментовской дубинкой по ладони. А вот моя фраза, брошенная чисто механически, о том, что наш век – век фанты, сникерсов и памперсов, их заинтересовала. Как мог, я объяснил что такое сникерсы и фанта, проводя аналогии с напитками яствами прошлых веков. Но в толковании памперсов запутался.
Неожиданно Жихарь прервал мое бормотание.
– Я понял, – сказал он, – в нашей деревне вместо них применяют квашню с опарой.
Теперь не понял я, и богатырь охотно стал разъяснять:
– Порой рождается ребенок, от которого не хотелось бы иметь потомства. Дурак набитый или круглый, урод постоянный или намеренный. Ну, не убивать же, хоть и тварь, но невинная. Вот бабки и сажают младенца мужицка пола в квашню на пару часов каждый день. От там попой угреется, ему хорошо, не хнычет. А все хозяйство его в опаре преет. И через некоторое время он уже этим хозяйством по бабьей части орудовать не сможет, когда вырастет конечно. И сам жив, к работе пригоден. А у вас вишь как выдумали, вроде переносной квашни с опарой.
– Удивительные вещи вы рассказываете, сэр Джихар, – вступил в беседу Яр-Тур. – Там, где жил я, уродов отдавали в балаган, где им это самое место прижигали раскаленными щипцами. У вас, несомненно, относились к бедным уродам более добро. А вот дураков у нас не трогали, так как из них всегда получаются хорошие дипломаты.
– Что да, то да, – не удержался я. – У нас с дураками так же: их или в чиновники определяют, или в политику. Даже термин Дума возник по принципу антонима.
– Антоним, уважаемый сэр Фома, это что-то вроде Демона напыщенного? – спросил рыцарь. – Такого, у которого вместо костей вид один, когда он кровью нальется, только уши костяные.
– Пожалуй, – сказал я, напряженно думая, кого или что он имеет ввиду.
Мои повествования о черных и рыжих котах, об Ыдыке Бе, об Елене Ароновне и прочих чудесах богатыри восприняли спокойно. Чем, чем, а чудесами их, видимо, удивить было трудно. Мир, в котором они жили, сам по себе был чудесен, как бывают чудесными любые юные миры. Миры, которые человек еще не успел перестроить по своему образу и подобию, превратив в коммуналку с удобствами в порядке живой очереди.
– Не знаю насчет этого Ыдыке, а Черный Бес и ведьмы – существа привычные, – сказал Жихарь. – Против них хорошо помогают закаленный в козлиной крови меч и чеснок. А верить им нельзя, все то, что они для вас сделают, против тебя же и обернется.
– Сэр Фома, – сказал Яр-Тур, – в моей стране тоже много нечистой силы. Достойный рыцарь не должен поддаваться их козням. Не знаю насчет чеснока, но хорошая щепоть канзасского перца в их очи надолго отучает сих неправедных созданий от козней.
– Я расскажу тебе одну новеллу, – сказал Жихарь, – глядишь она тебе пригодится в твоей странной и трудной жизни.
Где-то в пространстве стоит алмазная скала. Гигантская. Невозможно описать, какая большая. Раз в тысячелетие прилетает на скалу ворон и точит об нее свой клюв. Когда он сотрет клювом всю скалу – пройдет одна секунда вечности.
***
Ворон, который был и вороной тоже, долго думал: влететь в город или войти?
Он представил, как входит, переступает лапами по вязкому снегу, останавливается на переходах, пропуская угрюмые машины, как идет по серому городу, вызывая недоуменные взгляды прохожих, как бездельники пристраиваются за ним, норовя выдернуть из хвоста вороненое перо, как хамеют, наливаясь наглостью, как растет их толпа, толпа сытых, в импортных кожаных куртках с пустыми стекляшками глаз, как пьяный выкрикивает что-то гадкое, и толпа бросается на ворона, чтобы втоптать его в серое месиво снега и грязи, смешать с обыденностью, обезличить…
Ворон, который был и вороной, решил влететь в город.
Он представил, как летит среди голых сырых сучьев спящих деревьев, между серыми стенами домов, вдоль серых улиц, над угрюмыми машинами, рыгающими в воздух бензиновым перегаром, летит над однообразной чередой прохожих и бездельников, которые смотрят только вниз, под ноги, и никогда не поднимут взгляд вверх, в небо, в беспредельную глубину мира и Космоса, которая их пугает, представил, как в чьем-то заброшенном парке он сядет среди других ворон и будет высматривать в сером месиве грязного снега кусочки съестного, выброшенного людьми, как подлетит к заплесневелой корке, толкаясь и каркая, отпихивая балованных голубей и бессовестных шалопаев-воробьев, увидит, как какая-то старуха потянется к этой же корке, отмахиваясь от возмущенных птиц кривой клюкой и шамкая беззубым ртом своим, как поскользнется старая на сером крошеве снега и грязи и упадет в слизь городских отходов, а птицы, довольно гулькая, чирикая и каркая, выхватят эту корку из-под сморщенных рук…
Ворон, который был и вороной, задумался. Он думал о добре и зле, 0 мгновении жизни и вечности, о низости и высокости странного двуногого существа, которое наивно считает себя вершиной мироздания, хотя всего-навсего есть его подножье.
Но сам давно прошел эти ступени познания себя и мира, его сверх «Я» существовало едино и множественно, он ощущал свою личность в камне и цветке, в вороне и вороне, в прошлом и будущем, а свое человеческое обличье вспоминал с трудом и без особого желания.
Город клубился где-то впереди, будучи в то же время далеко позади, сплетались вокруг него и вне его судьбы и чаяния, вечность приподнимала бархатное крыло невозможности, которая становилась возможной мгновенно в неисчерпаемой бесконечности космического сознания.
Было хорошо и чуть-чуть тревожно, как всегда бывает на пороге чистилища.
Ворон взмыл в пустоту молчания и камнем пал вниз – сквозь зло и добро, сквозь истину и ложь, сквозь крик и немоту…
***
А огромная алмазная гора ждала прикосновения его клюва. Одного прикосновения в одно тысячелетие. И тикали секунды вечности, неисчерпаемые секунды вечности…
Жихарь кончил рассказ и как-то помялся, поводил могучими плечами, сказал:
– Что-то не то я расссказал, будто твои ведьмы мне в голову нашептали слова и предложения незнакомые. Ты держись от них подальше, а то такому научат!
– Ну они меня уже научили кой-чему, – попытался я обелить соседку и котов-оборотней. – Мысли, например, читать…
– Многие маги владеют этой нехитрой наукой, – сказал Яр-Тур. – Благородному же воину не к лицу заниматься подглядыванием и подслушиванием. Чтение мыслей и просто чтение – не для рыцарей.
– А вот о чем я сейчас подумал? – заинтересовался Жихарь.
– Я воспользовался своим телепатическим уменьем. Это было чудно, так как мысли богатырей резко отличались от мыслей моих современников. Они думали то же, что и говорили, а говорили то же, что и думали.
– Ты думаешь о том, что мыли читать незачем, проще спросить – человек и так ответит.
– Ага, – сказал Жихарь. – Действительно, проще спросить, чем подслушивать. Человек же может о чем-то таком подумать, что неприлично вслух.
Как бы для доказательства он подумал о таком, что неприлично не только вслух. Я смущенно улыбнулся и сказал:
– А если бы тут женщины были?
– Да, бабы бы меня поняли неправильно. А мне сейчас не до них, пить хочется, да и пожрать не мешало бы, – сказал Жихарь.
– Я больше не буду читать мысли, – сказал я. – По крайней мере тут, у вас.
– А что, сэр, – спросил Яр-Тур, – там, откуда вы, могут думать одно, а говорить другое?
– Еще как могут!
– Я сочувствую вам, сэр Фома, в такой стране трудно и противно жить.
– Да уж! – сказал я с чувством.
В это время богатыри вдруг обрели прозрачность, смутные тени сменили местность, потом все исчезло. Я вновь был в своей квартире. Ни котов, ни арбитра не наблюдалось; в кресле вольготно сидела Елена Ароновна.
– Ну что, милок, – сказала она, – наболтался с богатырями?
– Да уж! – повторил я.
– Слушала, слушала я, о чем вы там баяли. Им еще долго брести, а поболтать они оба горазды. Хорошее время было, простое. Теперь таких, как они мало осталось.
– Да уж! – третий раз повторил я.
43. История господина Брикмана (Калининград, ИТУ-9)
«Мы ходим ночью, ходим днем,
Но никуда мы не уйдем.
Мы бьем исправно каждый час,
А вы, друзья, не бейте нас».
Загадка
С. Маршак
Не будем описывать злоключения обратного этапа. Не будем повторяться. Не будем рассказывать о карантинном отсеке и прочих препонах перехода зэка из одного лагеря в другой. Опустим описание пересыльной тюрьмы Красноярска. Не станем превращать наши зарисовки в трактат о тюрьмах. Сразу зайдем в калининградскую «Девятку»[40]40
Зона строго режима номер девять.
[Закрыть], кивнем при входе полковнику Васильеву – все же «хозяин», пересечем пустынный плац и спустимся по закопченным ступеням в полуподвал 15-го инвалидного отряда. Только осторожно. Колония располагается в бывшем Кенигсбергском монастыре, в этом подвале был когда-то монастырский погреб, водосборные и отстойные трубы не менялись с 17-го века, так что в отряде нынче небольшое наводнение.
Ко всему притерпевшийся профессор спустился по тронутым временем каменным ступеням мрачного здания и остановился в недоумении. Под ногами, покрывая часть лестницы, весело плескалась темная жидкость. В жидкости мелькали какие-то продолговатые, проворные существа. Приглядевшись, профессор узнал обыкновенных крыс, которые бойко плавали брассом по своим крысиным делам. Прямо от затопленных ступеней начиналась временная переправа. На табуретки были положены скользкие доски, чуть выступавшие над темным разливом. Пахло от этой жидкости в точности так, как пахнет из выгребных ям. В этом не было ничего удивительного – канализация в этом районе не обновлялась с семнадцатого века и в период дождей заливала болотистый район колонии, а в первую очередь, естественно, полуподвал инвалидного отряда № 15.
Раздумья профессора прервало появление на шатких мостках фигуры высокого офицера в звании капитана. Ловко балансируя на досках, капитан сказал приветливо:
– Вы новый осужденный? Мне звонили о вашем прибытии. Я ваш начальник отряда, моя фамилия Свентицкий. Проходите, не робейте. У меня даже одноногие тут смело ходят.
Не вполне поняв репризу про одноногих, профессор отнес ее в область черного юмора странного офицера и робко ступил на шаткие мостки. Табуретки кряхтели, покачивались, но выдерживали немалый вес бармалеевского тела. Пройдя под сводчатыми потолками, Дормидон Исаакович с изумлением заметил одноногого человека, который бойко прыгал по параллельной навесной дороге в глубину барака. Одним костылем он упирался, а вторым помахивал над головой для равновесия. Профессор посмотрел на плотную спину идущего впереди капитана с уважением. Зря он отнес его реалии к юмористическим абстракциям. Начальник отряда был, видимо, четким прагматиком, смотрел на жизнь трезво.
Они дошли по понтонному мосту до кабинета капитана и дружно взгромоздились на канцелярский стол.
– Рассказывайте, – с прежней приветливостью начал беседу офицер, – какая у вас профессия, где бы вы хотели работать, в каком классе учитесь?
– А что, – осторожно спросил профессор, – у вас широкий выбор рабочих мест?
– Что вы! – радушно удивился капитан. – У нас же отряд инвалидный. Кто работает – тот только сетки вяжет, такие авоськи, видели в магазинах овощных. Очень хорошие сетки вяжут. А другой работы нет, откуда.
– А можно вообще не работать? – осторожно спросил профессор.
– Почему нельзя – можно, конечно. Но скучно же. Да и на отоварку деньги ведь нужны, правда?
Свентицкий смотрел на профессора чистыми и ясными глазами.
– Можно узнать ваше имя-отчество? – спросил Дормидон Исаакович. Он просто не мог больше обращаться к этому приятному человеку официально – «гражданин начальник отряда».
– Конечно, – радостно ответил Свентицкий. – Меня зовут Олег Павлович. Можете ко мне в частной беседе так и обращаться.
– Спасибо, Олег Павлович. Вы, должен заметить, очень милый и приятный человек.
– Взаимно, – расцвел капитан. – Я буду рад, если мы подружимся. У меня как раз есть вакансия председателя КМС, это мы так называем культурно-массовую секцию. Выпуск стенгазеты, сотрудничество с клубом. Очень нужная секция, многие осужденные с удовольствием туда записываются.
Профессор помрачнел. Он имел твердые предубеждение против «козлов», в каких бы секциях они ни маскировались. Но в «козлиной» иерархии он, признаться, не разбирался. На северных зонах ментовских прихвостней было так мало, что их даже не выводили в рабочую зону, боясь расправы над необходимыми для отчетности добровольными помощниками лагерного руководства. Профессор еще не знал, что попал в «сучью» зону, в которую ни один уважающий себя авторитет не поднимется, предпочитая гнить в ШИЗО. Гражданин Брикман еще выйдет из барака и протрет изумленные глаза, узрев на каждом третьем зэке повязку или иную нарукавную эмблему, свидетельствующую о принадлежности этого зэка к многокрасочному племени сук. Но в данный момент профессор подумал только о том, как бы не обидеть приветливого начальника и потому сказал сдержанно:
– Я, знаете ли, подумаю…
– Конечно, конечно, – фамильярно потрепал его по плечу Олег Павлович. – Как же иначе, на новом-то месте. Осмотритесь, обвыкните, а потом – сразу ко мне, в КМС.
Несколько смущенный таким обращением, Брикман вспомнил, весьма кстати, приемы духовного наставника Адвоката и автоматически спросил:
– Вы учитесь, Олег Павлович?
– Да, на юрфаке, заочно.
– Может, дадите мне какую-нибудь работу, у вас же времени нет все эти контрольные и курсовые писать?
– Я подумаю, – ответил капитан, удивленный предложением. Он прекрасно знал поступившего в его отряд Гошу Бармалеенко. Гоша бывал на этой зоне, только из ШИЗО и БУРа не выходил, так что Свентицкий общался с ним в редкие дни дежурств по ПКТ. Он помнил наглого и примитивного бандита, менять о нем мнения не собирался и не вполне понимал, как Бармалей, с трудом окончивший четыре класса на тройки, может помочь ему в написании контрольных работ для третьего курса юридического факультета. Но, тем не менее, ему было приятно. Эти письменные задания отнимали у него все свободное от службы время, он с удовольствием спихнул бы их на какого-нибудь головастого зэка. Только не попадали в его инвалидный отряд головастые. И все же ему было приятно услышать предложение о помощи. И сам разговор с опасным бандитом, который вел себя столь вежливо, был Олегу Павловичу приятен. Он приписывал своему воспитательскому опыту уважительное обращение отпетого хулигана.
Профессор же облизывался, предвкушая обильные гонорары. Он не сомневался, что, имея учебники, сможет скомпилировать курсовую по любому гуманитарному предмету. Они с капитаном явно не понимали друг друга. Но, когда начальник отряда спросил: «намерен ли гражданин Бармалеенко продолжать учебу в пятом классе?» – профессор заподозрил подвох и попытался торопливо исправить Гошино прошлое.
– Вы не сомневайтесь, – заспешил он, – по научному коммунизму или там по уголовному праву за один вечер напишу. Были бы учебники, такую компиляцию сотворю – комар носа не подточит. Мы, в студенчестве, всегда подрабатывали у заочников. Помню, писал одному с четвертого курса по структурной лингвистике, так я в этом предмете вообще был меньше, чем дилетант, а сочинил на твердую четверку.
Свентицкий внимательно слушал Бармалея и не верил ни одному его слову. Свентицкий вообще никогда и никому ни в чем не верил. Он уже с детства знал, что белоруссов всегда обманывают, поэтому взял себе за правило – не верить. И не верил. Но его все равно обманывали. Он даже подумывал сменить в паспорте национальность на еврея, только не знал – как быть с различными анкетами, где указывается прежняя национальность. Могло же получиться разночтение, неприятности могли произойти.
– Отгадайте загадку, – сказал Свентицкий. – Мы ходим ночью, ходим днем. Но никуда мы не уйдем.
– Часы, наверное.
– А вот и нет. Это часовые на вышках.
–?????????????????????? – на большее профессора не хватило. Внутренний голос советовал ему нечто более сочное, но вежливый ученый сдержался.
***
Первый день на «Девятке» был для доктора наук днем сплошных загадок. Он встречал там уйму Гошиных знакомых, старался вести себя соответственно, и это ему не удавалось. По беспроволочному телеграфу информация о невменяемости и беспамятстве Бармалея в зону была доставлена давно, так что его странное поведение никого особенно не удивляло. Но профессор смущался.
Неприятностей ему избежать не удалось. И начались его неприятности после встречи с начальником медсанчасти майором Момот О. А.
Пришел в отряд «шнырь» санчасти и сказал, что осужденного Бармалеенко вызывает начальник. Профессор пошел себе. Санчасть он застал в окружении строительного мусора. Битые кирпичи, сгустки окаменевшего раствора, известь – все валялось в беспорядке, напоминая о неукротимом желании дотошного начальника превратить и это больничное учреждение в музейный экспонат.
На свежей побелке стены санчасти красовалась ни менее свежая надпись: «Момот – вшивый обормот».
Дормидон Исаакович осторожно пробрался сквозь строительные завалы и поднялся по лестнице, отделанной изобретательными зэками под мрамор. Потом он пошел коридором, читая элегантные надписи, отделанные под старинную бронзу: «Не прислоняться!», «Не разговаривать», «Не вставать с сидений без разрешения», «Не сморкаться!», «Не испускать нестандартные звуки»…. Самая красивая и большая надпись, свидетельствовала, что за дверью (отделанной под красное дерево) находится создатель этого уникального дизайна майор и начальник по фамилии Момот О. А.
Профессор постучал и, получив разрешение, вошел и представился:
– Осужденный Бармалеенко, пятнадцатый отряд, прибыл по вашему приказанию.
Некоторое время майор и профессор разглядывали друг друга. Момот сидел за сверкающим полировкой столом и соревновался с этим столом в сверкании. Он (майор) был чист и аккуратен до неправдоподобия. Профессору почудилось, что педантичный начальник так и родился: в отглаженной чистенькой форме, с фуражкой и в майорских погонах. Его (майора) нельзя было сопоставить с пеленками, детским плачем, соской… Даже тот, вроде бы неоспоримый факт, что майор был рожден женщиной, представлялся сомнительным. Таких не рожают, таких производят на конвейере при участии лучших специалистов по часовым механизмам.
Майор тщательно выверенными движениями достал из верхнего ящика полированного письменного стола марлевый тампон и убрал с края столешницы какую-то микроскопическую пылинку. Использованный тампон начальник аккуратно положил в корзину для бумаг, достал из другого ящика новый тампон и бутылочку. Свинтив с бутылочки пробку, майор смочил тампон и протер им то же место. После этого майор достал из третьего ящика третий тампон, смочил его из той же бутылочки и аккуратно протер руки. В комнате резко запахло спиртом. Потом Момот поднял голову, внимательно посмотрел на Дормидона Исааковича и, тщательно выговаривая каждое слово, сказал:
– Вы можете сесть.
– Спасибо, – ответил вежливый Бармалей, присаживаясь на железную табуретку у самого входа.
– Я просмотрел вашу медицинскую карточку, – с монотонностью хронометра продолжил майор, – вы болели туберкулезом. По данным фтизиатров больницы следственного изолятора города Минусинска Красноярского края. Вы до сих пор можете быть потенциальным носителем болезни, которая распространяется микробами, носящими имя доктора Коха. Их еще зовут – палочки Коха. Но это вам знать не обязательно. Вы меня поняли?
– Не совсем, – приподнялся культурный Бармалей, – я не вполне понял, что мне не положено знать. Я хотел бы уто…
– Сидеть! – прервал его майор. – Ни в коем случае не вставать и не приближаться, иначе я вызову конвой. – И, уже успокаиваясь, начальник добавил:
– Вы должны были прочитать указательные, рекомендующие и предупреждающие надписи в коридоре и в точности следовать сути этих надписей. Когда я вас отпущу, внимательно перечитайте и запомните. Теперь вернемся к нашему разговору. Я задал вам вопрос, вы ответили, что вы не можете точно сказать – поняли вы меня или не поняли. Сейчас вы подумаете и попробуете ответить. Но ни в коем случае не вставайте со стула для осужденного контингента.
– Противоречивое сознание профессора сотворило кульбит и передало управление речью неправедному спинному мозгу.
– Ты чего, начальник, мозги мне пудришь. Во-первых, это не стул, а табурет, во-вторых, чего я должен понимать. Ты мне чернуху не гони, если чего надо – так и прикалывай в открытую.
– Осужденные, согласно «Правилам содержания осужденных в местах лишения свободы», должны обращаться к администрации, сотрудникам конвойной и иной служб, а равно к другим представителям аппарата мест лишения свободы на вы, – равномерно сказал Момот.
– Простите, – торопливо вмешался профессор, – я имел ввиду, что не вполне вас понял.
– Тут понимать нечего. Я процитировал вам пункт седьмой из «Правил содержания осужденных в местах лишения свободы», который объясняет установленную форму обращения осужденного контингента к контингенту руководящему. После окончания ремонта избранные отрывки из этих «Правил» будут повешены перед входом в санчасть. Пока же я позвоню Вашему начальнику отряда капитану Свентицкому и попрошу ознакомить вас с этими правилами.
– Насчет правил я понял, – попытался уточнить профессор. – Я не вполне понял по пункту первому нашей беседы, где вы упоминаете о чем-то, что мне знать не положено. (Профессор невольно начал строить предложения по момотовскому образцу. Этим он подсознательно хотел смягчить начальника, памятуя Гошиным умом, что портить отношения с охранниками не выгодно).
– Что может быть не понятно по пункту первому? Объясняю вторично. Вы болели туберкулезом. По данным врачей следственного изолятора города Минусинска Красноярского края. Я просмотрел вашу медицинскую карточку. Туберкулез распространяется в виде микробов, которые, по традиции, носят имя ученого их открывшего. А точнее – Коха. Их иногда так и именуют – палочки Коха. Но это вам знать незачем. Вам надо знать, что вы можете быть потенциальным носителем инфекции. Теперь вам понятно?
– Не совсем. Вы меня, конечно, извините, но я хотел бы уточнить. Вы сказали, что тот факт, что я болел инфекционной болезнью под названием туберкулез. И что эти данные вы получили, ознакомившись с моей медицинской карточкой, по данным врачей следственного изолятора города Минусинска Красноярского края. Потом вы соизволили уточнить, что туберкулез вызывается определенной разновидностью микробов, которые носят имя человека их открывшего – доктора Коха. Все это мне вполне ясно. Мне не понятно по факту того, что мне не положено знать?
– Осужденный Бармалеенко, – строго, но по-прежнему равномерно и чисто, произнес аккуратный майор, – в медицинской карточке есть копия экспертизы по поводу вашей психической вменяемости. Вы признаны дееспособным, что подтверждено решением суда, приговорившего вас к отбыванию наказания в колонии строгого режима. Следовательно, вы совершенно напрасно пытаетесь ввести в заблуждение начальника медицинского учреждения исправительно-трудовой колонии номер девять, то есть – меня. Я вынужден буду написать рапорт на имя начальника вашего отряда капитана Свентицкого о вашем дерзком поведении и несоблюдении «Правил», о которых я говорил раньше.
– Но позвольте… – привстал профессор возмущенно.
– Сидеть, – громко сказал майор, одновременно называя кнопку вызова внутренней охраны лагеря.
В кабинет вошли два санитара из числа осужденных и встали по бокам профессора. Спустя несколько минут появился и прапорщик в лице Толи Ковшова под кличкой Толя-Жопа, приобретенной им благодаря неистребимой привычке бить осужденных по тугим задам длинной табличкой из ДВП со списком осужденных, выводимых в рабочую зону.
– Пойдем, – сказал Толя-Жопа, не вдаваясь в подробности. Тревожные звонки из кабинета Момота стали для охраны делом повседневным, так как визит каждого второго осужденного в санчасть кончался ими.
Выходя с равнодушным прапорщиком профессор посмотрел на надпись, характеризующую майора Момота нелестным образом, поднял кусок кирпича, зачеркнул слово «вшивый» и крупно написал «стерильный». Толя-Жопа зевнул и прочитал вслух новый афоризм: «Момот – стерильный обормот», еще раз зевнул и сказал равнодушно:
– Иди в отряд, дурачина.
***
Последнее время Дормидона Исааковича начало беспокоить подсознание. Оно, как известно, досталось профессору от непутевого Гоши и привыкло проявлять себя в активной форме. Дисциплинированный мозг ученого первое время не давал непутевому подсознанию резвиться, переключая его на более важную деятельность. Сейчас, когда профессор частично адаптировался в чуждой ему среде, привык к режиму и своеобразному быту заключенных, расслабленное подсознание начало вести себя дерзко. Нахамив майору Момоту, оно стало хамить и другим собеседниками Брикмана. И, если в диалоге с осужденными такое поведение только повышало бармалеевский, а следовательно, и профессорский, рейтинг, то хамство, обращенное к начальству, могло причинить неприятности.
