Текст книги "Извращение желаний"
Автор книги: Владимир Круковер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)
31. Искажение желаний – 2
Несмотря на то, что телевидение в России успело у меня за последние годы вызвать аллергическую реакцию, я не удержался и уселся смотреть КВН. Люблю я эту передачу. Скушал таблетку димедрола и включил телевизор. Тем более, что Ыдыка Бе куда-то запропал, с тех пор, как улетел, завалив меня икрой, и не появляется. А тут еще телепатический орган не пашет, сдох, что ли, как батарейка «дюрасел»?
Сел, смотрю, на рекламу злюсь. За время двух рекламных промежностей успел даже фельетон написать, где грозно обличал капитализм в России. А перед этим письмо зачем-то министру по чрезвычайным происшествиям накатал. Будто затмение какое-то нашло, взял и написал письмо министру. И по электронной почте зачем-то отправил. Будто мне это нужно?!
Ну, так вот. Сижу, смотрю КВН. Злюсь на рекламу… Как раз очередной блок ее запустили. Я на кухню слинял, пытаюсь занять себя чем-нибудь, чтоб из ритма юмористического не выпасть. Думаю, с горестью, что скоро какие-то праздники, и по программе много хороших русских фильмов будет. Но смотреть их – нервы портить. Если во время сцены сожжения денег в «Идиоте» на экране появится «веселый молочник» или «тетя Ася», то фильм будет испорчен. Все равно, как бы в кинотеатре зажигали свет и советовали «заплатить налоги и спать спокойно». Причем, не один раз за период демонстрации, а раз десять. Думается, половина народу вообще бы ушла, а вторая половина набила морду киномеханику.
Слинял я на кухню, мою чистые чашки, думаю о том, что «Утомленные солнцем» повторяются, чрезмерно Мишу эксплуатируют, слишком серьезно играют, надуманно… Вдруг, слышу: «Повторяем рекламу специально для тех, кто ушел на кухню». Ничего себе, думаю, талантливые у них там ребята сидят на рекламных сюжетах. Выглядываю. А на экране огромная голая задница. Волосатая. Что такое, думаю ошарашено, неужели ведущий «Окон» свое истинное лицо показывает? Но нет, я же первый канал смотрю, ОРТ.
А задницу эту выразительную начинает затягивать паутиной. И паук безобразный эту паутину сооружает, а потом садится в центре, складывает лапки молитвенно. И голос заэкранный: «Голод – лучшая диета».
Тьфу, думаю я, это же «Городка» реклама, наверное. Хотя… Опять не та программа, не РТР.
Тем временем появляется новый сюжет. В заводской цех вбегает ненормальная работница с телефоном сотовым в руках, орет: «Внимание, сейчас будет рекламаа…» И неожиданно спотыкается, падает и, сидя на полу с разбитым телефоном в руках говорит уже нормальным голосом: «Какого черта! Такие бабки отдала за эту дурацкую трубку!» А второй артист, тот который в рекламе просто Толя, ей отвечает: «Надо было в Митино, на барахоловке покупать. Там эти трубки и за триста колов купить можно. А самые новые модели за пятьсот». «Это же ворованные, наверное?, – спрашивает работница». «Конечно, – отвечает просто Толя. – Фирма ворует у людей, люди воруют у фирмы». «Э-э-э, – говорит работница, – а на фига он мне вообще нужен, если звонить некому. Разве, что вам, Анатолий…» «Просто Толя, – говорит просто Толя. – Я вам для этой цели свой подарю, в Митино купил, за триста колов. Новогодние скидки, знаете ли».
Я присел и для пробы переключил каналы. На НТВ тоже шла реклама. И тоже необычная. Юноша залил кофеем «нискафе» клавиатуру компьютера и ругался: Баночка этой растворимой гадости – пятьдесят восемь рублей, клавиатура – семьсот рублей, плюс испорченное сердце из-за злоупотребления плохим кофеем, плюс испорченное настроение… А вам это надо?». Юношу сменила тетя Ася. Она металась по подъезду многоэтажного дома, звонила, стучала, колотила в разные двери. Везде, спросив: «Кто там?», ее посылали с разной степенью вежливости. С нарастающей скоростью прочесав все 14 этажей, тетя Ася вылезла на крышу и начала швырять коробки моющего средства в провал улицы. «Комет», – появилась надпись, – убойная сила!»
На канале ТВ-6 лектор в очках рассказал мне поучительную историю:
«Приятельница убеждает купить очищающую водоросль „Нептунус“, говорит, что эта ярко-зеленая веточка поглощает всякие вредные вещества, и радионуклиды, и газ радон, и токсины… Заманчиво, конечно, но прежде чем отдать кровные 50 тысяч, хотелось бы знать, насколько целебно это растение».
Помните загадку-розыгрыш про селедку «Что это длинное зеленое висит на стене и пищит?» История с «Нептунусом» такая же «загадка». Никакое это не растение, а безжизненные полипы. Почему они зеленые? ' Потому что покрасили. Почему написано что поглощают вредные вещества. Чтобы поверили и купили. А поскольку мы в разные заморские чудеса верим безоговорочно, и на этот раз розыгрыш вполне удался: мертвые раскрашенные полипы красуются в квартирах и солидных офисах. И все ждут, когда «чудо в горшочке» оздоровит окружающую среду и избавит от таких «монстров», как радиация, радон и тяжелые металлы. Зря ждете. Лучше заведите хлорофитум хохлатый. Достоверно доказано это растение способно поглощать из окружающего воздуха различные вредные примеси. Причем чем их, примесей, больше, тем ему, хлорофитуму, лучше. Скажем, он прекрасно чувствует себя на кухне, «питаясь» продуктами горения газа и углекислотой. А взамен отдает чистый кислород. Без всяких розыгрышей.
ТНТ я включать не стал, эта программа в последнее время стала настолько агрессивной и вульгарной, что я ее стер из памяти телевизора. Поэтому я включил СТС. Там тоже был серьезный «вещатель»:
«Бульонные кубики, – говорил он, – нельзя даже назвать пищевым продуктом. Дело в том, что в каждом бульонном кубике, как и в приправе „Вегета“, содержится глютамат натрия (мононатриевая соль глютаминовой кислоты).
Глютамат известен еще как концентрат вэйдзин. При растворении в щелочной среде (соде или бикарбонате соды) он выделяет вредный газ. А после длительного подогрева при температуре +1500 С становится ядовитым.
Кстати, посчитайте, сколько кубиков бросает телевизионная «мама» в кастрюлю средней емкости? От такого количества концентратов пища станет не только ядовитой, но и сверхсоленой. Обычно даже одного кубика на такой объем много. Наверное, ее семья обладает изощренным вкусом, если аппетитно хлебает подобное варево!»
Я вернулся на ОРТ. Все же надо было досмотреть КВН. Там шли последние секунды рекламы:
«Иголки „Для шитья в ручную“ Колюбинского игольного завода, Рузский р-н, Московской обл. Арт с 32-275 ТУ-3-1643-88 – это иголки, которые ржавеют через две недели после покупки. Не дорого – 24 рубля».
«Колбаса студенческая, дешевая. Полезна для страдающих избыточным весом или заболеваниями сердечно-сосудистой системы. Ни грамма мяса – крахмал и соевая масса».
«Икра красная и черная белковая. Натуральный вкус пластиковых шариков. Цены вас приятно удивят».
Ужасное подозрение возникло у меня. Я осмотрелся. Так и есть, на шкафу сидел рыжий кот. Морда у него была счастливая.
– «Наша публика так еще молода и простодушна, что не понимает басни, если в конце ее не находит нравоучения. Она не угадывает шутки, не чувствует иронии… Она еще не знает, что в порядочном обществе и в порядочной книге явная брань не может иметь место; что современная образованность изобрела орудие более острое, почти невидимое и тем ни менее смертельное, которое под одеждой лести наносит неотвратимый и верный удар… Довольно людей кормили сладостями; у них от этого испортился желудок: нужны горькие лекарства, едкие истины», – сказал кот. – Знаешь, кто это написал?
– Слушай, – сказал я, – это ты с рекламой творишь? Не смешно, знаешь?
– Ты что, еврей? – спросил кот.
– Почему еврей? – смешался я.
– Вопросом на вопрос отвечаешь. Так кто это написал?
– Откуда я знаю.
– Лермонтов. Михаил Юрьевич. Герой нашего времени. Предисловие.
– Да ну! Здорово! Но ты ушел от ответа.
– И от бабушки ушел, и от дедушки ушел.
Кот спрыгнул на пол, сотворил миску с какой-то розовой кашицей и начал есть.
– Твоя миска на кухне, – сердито сказал я. – Что это за гадость ты ешь?
– Миска – понятие относительное, – оторвался Ыдыка Бе от еды, – это высоковитаминная смесь. У твоего кота небольшой авитаминоз. Неправильно его кормишь.
– Я ему даю овощи, не жрет.
– С детства надо было приучать. Я тебе напишу рецепт этой смеси, она пахнет привлекательно для кошек.
Я задумчиво посмотрел на Ыдыку Бе. Совершенно бесполезно с ним строить прямолинейный разговор. Псих он и есть псих. А тут еще инопланетный… Пойди разберись, что там у него в голове. И телепатии я лишен.
– Послушай, – неизвестно почему вспомнил я старый разговор, – ты говорил, что время неизменно. А как же практические эксперименты. Доказано, что в быстро летящем космическом корабле время течет медленней?
– Почему медленней? – вновь оторвался Бе от миски.
– Ну как, почему. Опыты ставили. На часах там меньше времени проходило, чем на контрольных, земных. И другие опыты были. Я не физик, подробно объяснить не могу.
– Корабельные часы показывали время в корабле. Земные – на земле. Естественно, что время разное. Время – величина постоянная, но по отношению к той вселенной, в которой оно существует. Корабль – отдельная вселенная со своим временем. На Солнце, например, время тоже отличается от земного. Да и твое личное время отличается от моего личного. Время постоянно для каждого мира и мирка. Сперва определи, какой мир ты имеешь ввиду, потом спорь.
Я попытался осмыслить идею множество вселенных, миров и мирков. Ничего не получилось.
– Но часы-то одинаковые?… – задал я полувопрос.
– Разные, – тот час ответил Бе, – они меняются вместе с изменением мира, в который попадают. По часам в твоем мире наш разговор продолжается две минуты тридцать семь секунд, по моим – двенадцать секунд, по часам, расположенным на Солнце – две микросекунды. И это на вашем Солнце, а Солнц только в этой Галактике множество.
– Ты меня совершенно запутал, – сказал я, жалея, что вообще задал этот вопрос. – Ты лучше скажи, эту твою рекламу все видели, или только я один?
– Каждый видит то, что хочет увидеть, – сказал кот, забрал миску в зубы и ушел, задрав хвост, на кухню.
В голове появилось изображение плачущей мышки. Я возликовал, похоже телепатия проснулась.
«Спасибо Бе», – подумал я в сторону кухни.
Мышка утерла слезы и засмеялась. Передо мной листик с четким шрифтом. Я подумал, что это пресловутый рецепт витаминизированной еды, но там были стихи.
Все дороги, да дороги…
Вдоль дороги у реки
Поселилися бульдоги
И дрянные старики.
Старики коренья сушат,
А бульдоги берег рушат.
Ни пройти там,
Ни проехать:
Не съедят – заговорят.
Всему миру на потеху
Старики в реке сидят.
Кофе пьют,
Сухарь макают
В речку, полную мальков,
Ничего не понимают
В сочинении стихов.
А бульдоги вдоль дороги
Застолбили все пути,
Очень толстые бульдоги,
Ни проехать, ни пройти.
Старики коренья сушат,
А бульдоги берег рушат.
Ты что, Бе, – спросил я, радуясь восстановленному дару, – в поэзию ударился. Я тоже в детстве написал стихотворение, хочешь прочту?
Возникло изображение хотения. Я никогда не читал стихи телепатически, но ничего, получилось.
Вышел я на улицу
И увидел курицу.
Я спросил у курицы:
– Ты чего на улице?
И сказала курица:
– Я того на улице,
Что другие курицы
Тоже все на улице.
В голове возникло изображение молотка, превращающегося в кувалду. Похоже, Бе неплохо стал ориентироваться в людском обществе.
32. История господина Брикмана (Калининград, Народный суд)
В науке нет широкой, столбовой дороги. И только тот достигнет ее сияющих вершин, кто, не страшась усталости, карабкается по ее каменистым тропам.
К. Маркс
Если в коридоре воняет мышами, стулья для посетителей разномастные и пошарканные, двери скрипят, а в одной из комнат на стене герб России, – это значит, что вы попали в народный суд города Калининграда[32]32
Точное указание на географическое расположение вовсе не значит, что в других судах иначе
[Закрыть].
Тут все народное: и стулья, и мыши, и судьи, и подсудимые.
Когда-то профессор защищал докторскую диссертацию. Он остро помнит подсчет шаров – а ну, как черных окажется больше и его провалят. Ожидание было мучительным, профессор постарел тогда от переживаний. Но разве могут идти в сравнение те, жалкие потуги на переживания, по сравнению с тем, что профессор испытывал сейчас. Суд, народный и справедливый суд, последняя надежда избавиться от незаслуженного наказания!
Сегодняшнему дню предшествовало многое. Но все кошмары пребывания в тюрьме, в чужом и странном обществе, в чужом теле, наконец (хотя профессор не мог не признать, что молодое и крепкое тело Гоши имело перед его старым телом ряд преимуществ), смягчались надеждой на временность их существования. Профессор надеялся, что именно в суде он сможет доказать свою непричастность к преступлениям Гоши, что именно суд, в отличие от нахального следователя, сможет проанализировать все факты и признать профессора – профессором, пусть даже в иной оболочке.
Правда, тут у профессора возникали некоторые подозрения. Марксистское мышление Дормидона Исааковича напоминало ему, что сознание вторично. Следовательно, за материальные проступки материального объекта – Гошиного тела – ответственность должно нести оно же, а пребывание в данный момент в этом теле иного сознания не меняло его вины.
Но профессор старался не вдаваться в философские нюансы. Он считал себя, и вполне справедливо, иным человеком, ибо его сознание вселилось в преступное тело уже после совершения оным преступления. Профессор же во всех случаях был не более, чем жертвой. Причем, жертвой двойной. Ему даже вспомнилось зачем-то знаменитое сталинское «дети за родителей не отвечают». Он не знал, как эта цитата может ему помочь на суде, но на всякий случай держал ее в памяти.
Профессор вышел из «воронка» и Гошино тело уверенно пронесло его по скрипучим половицам народного суда. Конвоир отстегнул наручники, профессора усадили за невысокий загончик для подсудимых, зал наполнился скучающими бабками, любящими бесплатные развлечения, появились и люди знакомые, университетские, но Дормидон Исаакович сдержал себя, понимая, что выкрики грубого мужлана ничего не скажут коллегам, и сберегая энергию аргументов до заключительного боя за справедливость – до суда.
Сердце профессора дрогнуло, когда он увидел скорбное лицо Гульчары Тагировны. Но тут раздался негромкий, старческий голос секретаря:
– Встать, суд идет.
И профессор оторвал взгляд от любимого лица и встал. И почувствовал, что ему страшно хочется в туалет. Он, естественно, сдержал этот глупый и вызывающий порыв своего желудка, порыв вдвойне неподходящий ни к месту, ни к времени. Но лицо его сморщилось, глаза прикрылись и, услышав разрешение садиться, он сел и сжался в комок, пытаясь унять желудочные спазмы.
«Что же это такое я съел вчера? – думал он сосредоточенно. – Вроде ничего особенного. Так, была отоварка, печенье ели, халву, сало, маргарин. Чифир утром пили. С карамельками. Все, вроде, свежее было…».
За всеми этими мыслями профессор упустил начало судебного заседания и очнулся только от обращенного к нему вопроса:
– Подсудимый, вы согласны с составом суда или имеете отводы?
– Конечно, согласен, какие могут быть отводы, – суетливо привстал со скамьи Дормидон Исаакович. – Даже в мыслях не имею выражать сомнения к составу нашего народного…
– Достаточно, – прервал его жесткий женский голос. – Суд вас понял. С места без разрешения суда не вставайте, на вопросы можете отвечать сидя. Ваша фамилия?
– Брикман.
– Подсудимый, не вводите суд в заблуждение. Ваша фамилия Бармалеенко, зовут Георгий Георгиевич, 1948 года рождения. Так?
– Уважаемые товарищи народные судьи, – громко и торжественно заявил Дормидон Исаакович. – Я хотел бы сделать заявление. Суд введен в заблуждение нерадивым следователем и чудовищной метаморфозой, происшедшей со мной…
– Подсудимый, извольте обращаться к суду без фамильярности. Говорите «граждане судьи». Вы хотите отказаться от показаний, данных во время следствия? Они были даны вами под нажимом, следствие применяло недозволенные приемы?
– Ну, если быть объективным, следствие было несколько претенциозным. Но суть не в этом, уважаемые коллеги, простите, граждане судьи. Я имею ввиду, что личность подследственного не была в должной мере идентифицирована.
– Суд не понимает вас, гражданин Бармалеенко. В деле есть заключение комиссии психоневрологического диспансера, никаких отклонений психики не обнаружено. Вы признаны здоровым, а следовательно, вы ответственны перед законом. Вы что, настаиваете на вторичной судмедэкспертизе?
Дормидон Исаакович вспомнил, что его действительно возили в психиатрическую больницу. Дюжий врач с красными глазами кролика просмотрел его документы, радостно заулыбался и сказал:
– Здравствуй, Гоша. Ты у нас старый знакомый. Ну, как? Пьешь по-прежнему?
– Что вы имеете в виду? – начал было профессор.
– Ничего, ничего, – успокоил его врач. – Мы тебя все любим. Крокодильчики зеленые по рубашке бегают, знаю. Только не стряхивай их мне на стол. Все, Гоша, все. От 62-й никуда не денешься, самосвал-то угнал по-пьяне. Будешь лечиться, не переживай. Ну поглотаешь антабус – тебя не убудет. Вон, какой здоровый. Привет теще.
Врач дохнул на профессора перегаром и конвой увез его обратно в тюрьму. Значит, это была экспертиза? Кто бы мог подумать!
– Я хотел бы пояснить… – начал было профессор, но его прервали.
– Суд не нуждается в ваших пояснениях. У суда нет оснований не доверять мнению экспертов. Вы признаны здоровым психически. Хронический алкоголизм не является причиной для признания вас недееспособным.
Профессор взглянул, наконец, на судей. Председатель, толстая дама с заметными усиками, брезгливо листала толстый том его дела. Народные заседатели, что с удивлением отметил профессор, были ему знакомы. Справа сидела заведующая кулинарным магазином, профессор часто заказывал ей пельмени ручной лепки, слева длинной жердью торчал начальник АХО их института, который нынче именовался главным менеджером[33]33
Начальник, а не институт
[Закрыть].
– Но я же не тот, – взвыл профессор, – я не Гоша. Я Дормидон Исаакович. Я доказать это могу. Вот вы, Глафира Степановна, я у вас пельмени часто заказывал, в вашем кулинарном отделе. И вы, Федор Спиридонович. Вы же в моем институте работаете, я у вас третий месяц не могу добиться поставки приставки принтерной к «пентику», хотя заявка подписана академиком. У меня отдел из-за ваших проволочек простаивает.
В зале повисла гробовая тишина. У нерадивого хозяйственника отвисла челюсть, дородная блондинка Глафира Степановна уставилась на профессора с подозрением, председательша ущипнула себя за правый ус и вопросительно покосилась на своих коллег. Для этого ей пришлось, как волку, повернуться всем туловищем сперва влево, а потом вправо.
– И вовсе не мой отдел, а московский склад задерживает отправку вашего принтера… – начал было начальник АХО.
– У меня много кто пельмени заказывает!.. – скандально заявила Глафира.
Они сказали все это одновременно, сконфужено покосились друг на друга, и уставились на скамью подсудимых. Здоровенный, весь обросший черной шерстью, из-под которой выглядывали многочисленные наколки, детина совсем не походил на благообразного, чистенького, худенького Дормидона Исааковича, которого они в этот момент вспомнили.
Тишину разрядила председательствующая дама. Она как раз неудачно выщипнула проволочный волосок с губы, наморщилась и сказала звучным контральто:
– Сейчас же прекратите. Вы что это себе думаете?! Вы где находитесь?!
Наведя порядок, она быстренько оштрафовала профессора за неуважение к суду и продолжила накатанную процедуру. Были зачитаны необходимые протоколы, оглашены признания, сделанные у следователя, показаны фотографии ДТП (дорожно-транспортного происшествия), зачитаны документы патологоанатомической экспертизы тела Д. И. Брикмана, из которых следовало, что профессор скончался, не приходя в сознание, от многочисленных черепно-мозговых травм и что перелом ключицы и проникающее ранение ребра никакого отношения к летальному исходу не имеют.
Профессора в это время опять схватил живот и он плохо различал скороговорку председателя. И, когда по ходу судебного заседания, усатая дама спросила его что-то, он сказал громко и раздраженно:
– В туалет хочу!
– Что? – не поняла, выбитая из канцелярской колеи, председательша.
– В туалет… Живот болит очень.
– Да вы что! Не можете потерпеть до перерыва? Вас еще раз надо оштрафовать, как хулигана. Безобразник!
Дама задохнулась и уцепилась накрашенными ногтями за щетину на губе. Профессор упрямо пробубнил:
– В туалет хочу.
– Да выведите его, наконец, этого хулигана. Конвой, что вы смотрите, как подсудимый издевается над судом? Нет, так работать невозможно. Перерыв на десять минут!
Две дамы и возвышающийся над ними хозяйственник удалились в заседательскую, откуда вкусно запахло хорошим кофе. Конвойные, поправив пистолеты и пряча улыбку, отвели нетерпеливого подсудимого по дощатому коридорчику в судебный туалет. (В суде было два туалета: один, куда сейчас вошел профессор, для народа и второй – для народных избранников: судей, секретарей, заседателей, судебных исполнителей.)
Профессор видел в своей жизни не так уж много общественных туалетов. Туалеты институтов, исполкомов, райкомов и иных – омов не вызывали у него особо приятных ощущений, но и ностальгию по домашнему, уютному не будили. Туалеты вокзалов и аэропортов профессор старался избегать. В течении всей своей жизни он стремился стать депутатом именно для того, чтоб пользоваться в командировках комфортными депутатскими ватерклозетами и залами ожидания. Правда, он сам этого не осознавал, он искренне думал, что хочет приносить пользу совмещая научную деятельность с общественной.
Появление платных туалетов сперва его обрадовало, но потом ввергло в скепсис. Он подсчитал средний заработок владельцев туалетов на Белорусском вокзале, где по закону они должны функционировать бесплатно, как в ресторанах или гостиницах, и был потрясен. Дневная прибыль сортирных бизнесменов[34]34
Для интересующихся – небольшой рассчет. В сутки через Белорусский вокзал проходит порядка поллумиллиона пассажиров. По крайней мере, пятая их часть ВЫНУЖДЕНА посещать туалет. Цена входа десять рублей… Наверное, чиновники из МПС, отстроившие напротив неудобного, обветшавшего вокзала шикарный дом – контору, имеют и навар и от сортиров?
[Закрыть] превышала его, профессора, годичный заработок. А качество этих туалетов почти не улучшилось. Профессор даже написал об этом заметку в «Известия», но ее не опубликовали, так как ни слова не было о коммунистах.
Так что, в проблемах туалетов профессор, как многие геморроеносители, разбирался. но туалет суда потряс его. Только небольшая закалка, полученная им на парашах тюрьмы, спасла Дормидона Исааковича от нервного расстройства.
Я не буду описывать этот туалет. Я даже удержусь от соблазна рассказать о своеобразном отношении российской общественности к отхожим местам. А уж сравнивать наши туалеты с импортными, украшенными цветами, я вообще не хочу. Скажу коротко – сортир, он сортир и есть.
Задыхаясь, оскальзываясь на сером, выщербленном цементе пола, профессор нашарил рукой дверь и вознамерился ее закрыть.
– Не положено! – строго сказал конвойный, решительно воспрепятствовав намерению профессора уединиться.
Профессор проблеял что-то, сплюнул, попытался взгромоздиться на кособокий, весь в трещинах, унитаз, и с удивлением понял, что желудок его успокоился полностью. Ну совсем ничего не хотелось.
Тогда профессор, чтоб как-то оправдать свое поведение в суде, попытался оправиться по-маленькому. Это ему так же не удалось. отчасти потому, что не хотелось, отчасти – из-за внимательных взглядов конвоиров.
Профессор застегнул ширинку и по дурацкой интеллигентной привычке сказал виновато:
– Простите, но я, кажется, расхотел. Вот ведь казус. Вы уж не взыщите меня, старого дурня.
Конвойные посмотрели на профессора внимательно и строго. Видно было, что они борются с противоречивыми желаниями: дать ему по роже или рассмеяться. Внешний вид Гошиного тела настолько не соответствовал произнесенной тираде, что они все же рассмеялись, искренне и добродушно.
– Ну и гонит, сучара, вот наловчился. Учись, Петя, у старших. И они повели профессора обратно в зал.
***
Суд шел себе и шел. Катился по наезженной колее. Робкие попытки профессора объяснить, что он – не Гоша, что он – профессор Брикман Д. И. и может это доказать, демонстрируя знания, Гоше недоступные, успеха не имели. Единственное, чего добился профессор, так это еще одного штрафа за развязное поведение в общественном месте.
Публика была очарована. Им давно не приходилось видеть такого забавного подсудимого. После очередного заседания старушки по беспроволочному телеграфу разнесли информацию о неординарности заседания, и зал быстро заполнился разномастным, бездельным народом.
Судьи приосанились. Не так уж часто банальный процесс о банальном наезде банального уголовника на человека поднимался в глазах аудитории до уровня суперпроцессов о мошенничестве в особо крупных размерах или изнасиловании извращенными методами с последующими тяжкими последствиями.
Председательствующая дама достала блестящую пудреницу и припудрила усики на верхней губе. Длинный начальник АХО (административно-хозяйственной части) поправил галстук и вытер ладони носовым платком. Хозяйка кулинарии извлекла маленький флакончик с духами, гордо взглянула на соседку и надушила себя между пухлыми грудями. На это вызывающее действие младшей по чину судья ответила целым рядом разнообразных движений, но духов не нашла и ограничилась тем, что вновь порадовала присутствующих зрелищем своей пудреницы и попудрила на сей раз кончик крупного и потного носа.
Профессор на пополнение в зале никак не отреагировал. Он, похоже, даже и не заметил прибавления зрителей. Но в зал он поглядывала. Его внимание тревожила дородная женщина, постоянно смотревшая в его сторону. Когда их взгляды пересекались, женщина качала головой, подмигивал, пыталась кокетливо улыбаться. Когда он последний раз смотрел на нее, женщина делала рукой жест, будто что-то клала в ящик стола. Этот жест постоянно крутился в сознании профессора.
Профессор вновь, украдкой, взглянул в ее сторону. И женщина, сморщившись от негодования, что ее не понимают, вновь сделала упомянутый жест.
Чисто механически Дормидон Исаакович посмотрел вниз, под ограждение небольшого возвышение, на котором и стояла гладкая от тысяч задниц скамья подсудимых. Он взглянул вниз и увидел сложенный кусок бумаги, на манер тех, какими обменивался он сам с девчонками в седьмом классе на уроках.
Профессор проявил море изобретательности. Он закашлялся, полез за платком, уронил его, извинился, нагнулся, поднял платок вместе с бумажкой и стал напряженно думать, как эту записку прочитать? Воспоминания школьных идиллий помогли ему решить и эту проблему. Он независимо расправил бумажку среди тетради, в которой ему разрешили делать записи по ходу заседания, и впился в нее глазами.
«Люблю! Цалую один милион рас! Буду ждать столет! Жду ответа как соловей лета! Твоя Фрося!!» – было написано там корявыми буквами и с ужасными орфографическими ошибками.
Никогда еще к профессору не обращались с такой искренностью и прямотой. Даже записка Иришки-ябеды, полученная им в незабываемое время седьмого класса, записка, в которой Иришка приглашала его на каток, присовокупив, что он симпатичный мальчик, не могла идти ни в какое сравнение с этим обнаженным криком души некой Фроси.
Профессор посмотрел в ее сторону и кивнул головой: «прочел, мол, спасибо».
Фрося расцвела и послала ему воздушный поцелуй. Бдительная судья усекла непорядок среди зрителей и сделала замечание:
– Очищу зал судебного заседания и оштрафую. С подсудимым запрещено переговариваться.
На Фросю стаей змееящуров набросились бабки и прочие отдыхающие. Фрося сникла.
Профессор сделал над собой усилие и переключил внимание на скороговорку судьи. И вовремя!
– Исходя из вышеизложенного, – бубнила судья, – обвинение в части наезда ввиду неосторожности, а равно – нарушений правил дорожного движения, представляется несостоятельным. Измерение тормозного пути, показания очевидцев происшествия, данные экспертизы, произведенной представителями государственной автоинспекции свидетельствуют о том, что наезд произошел по вине пострадавшего, вышедшего на дорожную полосу на красный свет светофора для пешеходов. Водитель, проезжая перекресток, начал экстренное торможение, которое при допустимой скорости, которую он успел развить, (порядка 30 км в час), протекало до момента наезда на пешехода, коим и оказался гражданин Брикман Д. И.
Из дальнейшего бормотания профессор узнал, что обвинение остается в силе в фактах угона (хищения) транспортного средства (самосвала) и управления дорожно-транспортным средством (искомым самосвалом) в нетрезвом состоянии (см. документ № 7 судмедэкспертизы).
Профессор вздохнул облегченно. Он знал, что простой советский народный суд отыщет истину даже в навозной куче. Оставались, конечно, сложности пребывания в миру в здоровом, но неэстетичном, облике Гоши. Но это уже были мелкие проблемы. Особенно, если их сравнивать с предполагаемым, более чем десятилетним, сроком.
Бедный профессор. Очарованный судебными коллизиями, он совсем забыл, что чай, сигареты и прочие льготы были предоставлены ему следователем отнюдь не даром.
Рассеянно ставя росписи на протоколах, записывая под диктовку следователя «явки с повинной», Дормидон Исаакович обвинил себя во многих грехах, из которых «кража личного имущества путем проникновение в квартиру пострадавшего через окно с применением технических средств» были самыми мягкими.
Теперь предстояла расплата. И совершенно напрасно Дормидон Исаакович подмигивает очаровательной искусительнице Фросе в седьмом ряду, прикидывает сексуальные возможности Гошиного тела. Он сейчас напоминает мне подсудимого из анекдота, который, выйдя с суда, спросил сотоварищей по несчастью:
– Ну, как?
– Пять лет, – ответил один.
– Семь лет, – сказал другой. А у тебя?
– А у меня – вышка. Теперь вас охранять буду.
Но уже вечер. Перерыв до завтра. Все будет завтра: и полный зал, как на концерте Аллы Пугачевой, и обещающие улыбки из седьмого ряда милой Феклы, бывшей любовницы грубого Гоши, и справедливый народный суд, и, не менее справедливый, приговор.
– Почему вы проставили на квитанции о получении штрафа дату понедельника? – спросил ГАИшника шофер в пятницу.
– Не хочется омрачать вам выходные дни, – ответил ГАИшник. Потом посуровел и добавил: – Я не ГАИшник, я – ГБДДешник.
Поэтому последуем его примеру, не будем омрачать профессору сегодняшний вечер. Пусть он сядет себе спокойно в «воронок», выйдет из него в тюремном дворе, пройдет по гулким коридорам следственного изолятора, держа руки за спиной, остановится перед родной камерой, встав лицом к стене, прислушается к лязгу ключей и засовов, войдет в ее смачное тепло, услышит вопросы, возьмет в руки огромную кружку с чифиром…
А потом, переполненный едой и советами, ляжет он на тощий тюремный матрасик, прислушается к разнокалиберному и разнозвучному пуканию и рыганию, задремлет тихонечко, сон какой-никакой увидит из прошлой жизни.
