Текст книги "Извращение желаний"
Автор книги: Владимир Круковер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)
Не будем ему мешать. Спи спокойно, дорогой товарищ Дормидон Исаакович.
33. Лирическое отступление
Лирическое отступление – форма авторской речи, отвлекающееся от сюжетного описания событий для их комментирования и оценки или по иным поводам, прямо не связанным с действием произведения.
Литературный энциклопедический словарь
Лирические отступления о Руси, связывают вместе темы дороги, русского народа. Тема дороги – вторая тема в «мертвых душах», связанная с проблематикой Родины. Дорога – образ, организующий весь сюжет, и себя Гоголь видит в лирических отступлениях как человека пути: «Прежде, давно, в лета моей юности… мне было весело подъезжать в первый раз к незнакомому месту… Теперь равнодушно подъезжаю ко всякой незнакомой деревне и равнодушно гляжу на ее пошлую наружность; моему охлажденному взору неприютно; мне не смешно… и безучастное молчание хранит мои недвижные уста. О моя юность! О моя совесть!» Н. В. Гоголь много размышлял о судьбе России, каждая строчка пропитана любовью к стране, глубокими переживаниями. «Не так ли ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка, несется?.. Русь, куда же несешься ты, дай ответ. Не дает ответа!» В образе тройки воплотилась вся Россия, и на вопрос «Куда ж ты несешься?» – не дает ответа, к сожалению и сам писатель не знает, куда она приедет, если править ей будут люди, подобные Чичикову, Манилову, Плюшкину.
Я поставил точку и откинулся на спинку стула. Так, похоже последнее сочинение добил. Добил… дебил… пробил… забил… Теперь можно с чистой душой перейти к запискам о последнем пришествии Ыдыки Бе на нашу грешную Землю. Я нажал сохранение, убрал текст и открыл новый файл.
Дорогой читатель. Не взыщи за одно небольшое отступление. Оно, правда, не совсем лирическое, но все же… отступление. Я просто хочу предупредить, что реализм имеет свои жесткие законы, поэтому многострадальному Брикману выспаться не удастся. Вот, если б я выдумывал, фантазировал, тогда все было бы hеppi еnd. Но реализм, а в особенности, – социалистический реализм, имеет тенденции описывать действительность предельно правдиво.
Вспомните, например, известного представителя этого литературного течения Корнея Чуковского. Вспомните его социалистическую Муху, которая нарушила закон о возврате Государству найденных, но не принадлежащих ей ценностей. Нарушив этот закон, Муха имела глупость сходить на базар, где приобрела самовар. Мало того, она, вдобавок, набралась наглости и пригласила «обмывать» это противоправное приобретение своих близких и знакомых. И к чему это привело? Представитель темных, преступных сил, некто Паук, сразу воспользовался ситуацией и попытался вовлечь Муху в сети уголовных структур. Только благодаря бдительности правоохранительных органов в лице сотрудника этих органов, товарища Комара с фонариком китайского производства, Муха была спасена и, признав вину, вернулась в круг законопослушных граждан, получив срок условно. Вот вам грустная, со счастливым и поучительным концом история, преисполненная истинной, марксистско-ленинской правды, подкрепленной диалектическим материализмом!
Правда, нынче этот марксизм не катит. Но и от свободного рынка плюс дерьмократия тошнит уже. С одной стороны тухлый марксизм, с другой – злобный капитализм. А ты посередке, как между Сциллой и Харибдой.
Я маленькая девочка, я в школу не хожу. Купите мне сандалики, я замуж выхожу. Знаете, каковы расценки трассовых шлюх по Смоленской дороге? Ближе к Москве в пределах 30-40 долларов, в 200 км от Москвы – $10-15. Например, вблизи Вязьмы девушки на шоссе снимаются, порой, просто за еду и выпивку, не отказываются от поношенной одежды.
К чему бы все это? Отступление-то имеется, но где лирика?
«… Русь, куда же несешься ты, дай ответ. Не дает ответа!»
Так и с Дормидоном Исааковичем. Он тоже столкнулся с вещественными проявлениями марксистской теории на практике. Из своих розовых сновидений он был возвращен в действительность бытия сильным зудом в некоторых частях тела. Он почесался, просыпаясь, проснулся, наконец, взглянул…
«… Русь, куда же несешься ты, дай ответ. Не дает ответа!»
34. История господина Брикмана (Калининградский СИЗО, Клопы)
Помните, что если дьявол захочет лягнуть кого-нибудь, он никогда не сделает этого своим конским копытом – – а только своей людской ногой.
Станислав Ежи Лец
Дормидон Исаакович почесался, просыпаясь, проснулся, наконец, взглянул, пытаясь обнаружить причину зуда.
Руки до предплечья и весь левый бок были покрыты розовой сыпью. Профессор еще почесался и посмотрел на стену, у которой спал. По стене ползали какие-то коричневые букашки. Логично связав их появление с сыпью, что лишний раз говорит о мощном аналитическим разуме доктора наук, он взял одну букашку в щепоть и начал ее разглядывать. Сознание порылось в архивах памяти и извлекло студенческое воспоминание о клопах.
На втором курсе, будучи в колхозе по поводу уборки картофеля, студенту Брикману довелось столкнуться с этими мерзкими насекомыми. Что они тогда ни делали, пытаясь выкурить клопов из избы, предоставленной их курсу для ночлега. Брикман, уже тогда отличавшийся острым умом, взял свою кровать, перенес ее в центр хаты, поместил металлические ножки в банки из-под тушенки, предварительно налив в эти банки керосин. Он полагал, что клопы никак не смогу залезть к нему на кровать, не угодив при этих неправедных попытках в керосин. Но клопы оказались умней будущего профессора. Они проползли по потолку, сконцентрировали свое войско прямо над кроватью и начали прыгать, на манер воздушных парашютистов-десантников, на студента Брикмана.
Тогда весь курс вышел на улицу, оставив на горячей плите мощное химическое оружие – сковородку с ДДТ. Ядовитый дым пополз из хаты, вызвав оживление у всей деревни. К моменту приезда пожарной машины клопы и любая другая живность на оккупированной территории должны были быть уничтожены. Но студенты забыли про социалистический реализм. Плоды этого реализма всегда горькие. Проветрив хату, они убедились, что из-за тошнотворного запаха спать там все равно нельзя. Клопы же были живы. Они выглядывали из щелей, поводили усиками, щелкали крошечными жвалами и плотоядно смотрели на обескураженного Брикмана с товарищами.
Вспомнив все это, Дормидон Исаакович вскочил с кровати и начал раздраженно ходить по камере. Он понимал, что заснуть больше не сможет.
– Бармалей, – окликнул его хриплый баритон с кровати у параши. – Перепихнуться не желаешь? Моя тухлая вена к твоим услугам.
Это взывал к любви камерный петух (гомосексуалист) по имени Валя. Валя был мужичком средних лет с кривоватыми жилистыми ногами и безбородым личиком кастрата. Он выполнял в камере всю грязную работу, имел персональную миску с кружкой, дабы не осквернять своим нечистым ртом посуду законных жителей камеры, всем старался угодить и по совместительству выполнял для изголодавшихся роль дамы.
– Бармалейчик, миленький, – сказал Валя. – Ты мне очень нравишься. Хочешь, я в уста возьму?
Валя, вдобавок, был ужасно религиозным и часто в своей речи употреблял церковнославянские выражения.
Профессор хотел брезгливо отбрить гнусного минетчика, но с ужасным удивлением ощутил возбуждение плоти. Мерзкое тело Гоши реагировало согласно старым тюремным привычкам. Динамический стереотип намертво отпечатался в спинном мозге этого тела и теперь властно подавлял сознание. «Все равно поспать не удастся – шептал спинной мозг. – Чем с клопами воевать, побарахтайся с Валюшей, когда еще бабу увидишь…».
Профессор мощным усилием воли стряхнул кошмар неуместного желания. Он заставил себя вспомнить пухлое лицо желанной Фроси из зала суда. Фрося измены бы не простила.
«Она не узнает,» – прошептал спинной мозг.
«Нет!» – сказал профессор сам себе. И упал на легавый шнифт, что в переводе со сленга зеков и депутатов означает – постучал в камерную дверь, вызывая надзирателя.
35. Одна из кульминаций данного повествования
Кульминация (от лат. Culmеn – вершина) – момент наивысшего напряжения действия в произв., когда особенно ярко выявляются сюжетный конфликт, цели героев и их внутр. качества[36]36
В нашем произв. кульминаций несколько, что еще более ярко выявляет сюжетные конфликты, цели героев и их внутр. качества. Хотя тут больше конфликтов с законом, чем сюжетных, так как ни сюжета, ни целей усмотреть в данном произв. не удается.
[Закрыть].Литературный энциклопедический словарь
Дверь открылась сама. Я подумал было, что соседка пользуется своими ведьмическим способностями, но это была не она. Это были три однотипных мужика с бесцветными лицами, в черных блестящих туфлях, однобортных костюмах, галстуках и белых рубашках. Я именно так их увидел: сперва – обувь, потом пиджаки, галстуки и лица.
– Уважаю Владимира Владимировича! – встало на вытяжку мое подсознание.
А тело прищелкнуло каблуками и отдало честь.
– К пустой голове руку не прикладывают, – сказал первый бесцветный в галстуке с серыми полосками.
– Знает кошка, чье сало съело, – сказал второй в галстуке без полосок.
– Ну, ну, – сказал третий и поправил галстук с дымчатым оттенком.
– Кошке, в смысле – кота, дома нет, – отрапортовал я.
– Ничего, придет, – сказал первый.
Второй и третий ничего не сказали, а синхронно выдвинулись вперед, свернули мне руки и впихнули мое тело в комнату. Я отчаянно попытался пошарить у них в мозгах. Нашарил должностные инструкции, субординацию, привилегии, тренировки, ответственность, подчинение, уверенность… – сплошные неодушевленные существительные разного рода, способные выполнять функции прилагательных.
Это были умелые ребята. Я и глазом не успел моргнуть, как оказался намертво привязанным к стулу. Они же ходили неспешно по квартире, посматривали, трогали, проверяли. Потом ушли на кухню. Хлопнула дверца холодильника. Чувствовалось, что мои запасы икры произвели на них хорошее впечатление.
– Хлеба бы еще с маслом, – сказал один.
– Попробуй, как я, с лимончиком, – сказал второй.
– Давненько не ели икорку столовыми ложками, – сказал третий.
– Обормоты, – сказал я, – эта икра для меня вместо валюты.
– Красная или черная? – спросили из кухни.
– Черная вместо долларов, – ответил я, – а красная – дойч марки.
– Хлеб надо в доме иметь, – ответили мне.
– И масло, – добавил первый.
Они помолчали, чавкая, а потом добавли чуть ли не хором:
– Будешь болтать, рот заклеем.
Все, что оставалось мне в такой ситуации – подумать. У меня, как у человека далеко не смелого, в минуту опасности процесс мышления всегда шел активно. Поэтому я вздохнул, прикрыл глаза и приступил к этому процессу.
Мне было известно, что Ыдыки умели материализовывать свои и чужие желания. Эволюция там шла странно. Если на Земле эволюционные процессы стимулировались желаниями иметь то, что есть у соседа, и ленью, то Ыдыкам желать было незачем. Наоборот, желать им было вредно и опасно. В результате все те, кто желал дурное ближним, этих ближних уничтожали до тех пор, пока не осознали, что могут остаться в одиночестве. Сохранившаяся немногочисленная популяция генетически была запрограммирована на доброту. Но и доброта у неумелых желателей могла стать бессознательным оружием. Например, один Ыдыка, проходя мимо дома соседа, услышал стоны. Подумав, что сосед недомогает, он пожелал тому избавится от страданий, вызывающих стоны. Бедный сосед был «осчастливлен» этим добрым желанием в момент близкого сексуального экстаза и надолго лишился оснований для стонов[37]37
Тут Природа ввела интересную коррекцию в возможности Ыдык. Желание, направленное на ближнего нельзя было сразу пережелать, только по прошествии некоторого времени. Период времени зависил от силы желания.
[Закрыть].
Тут, просто необходимо помнить, что всеобъемлющий разум Ыдык, способный воспринимать мысли и чувства любых существ вселенной, природа предусмотрительно снабдила ограничением. Друг друга они не могли телепатировать. Поэтому они сохранили несколько видов речи для общения: звуковой, мимический, символический и тактильный…
Тут я осознал, что удаляюсь в своих рассуждениях от цели их. Мне надо было найти в Ыдыке Бе нечто, что помогло бы спастись от беды. Я еще крепче зажмурился и начал снова.
Отбор шел жестко, материальные чувства постепенно сменялись умственными. Ыдыки на практике осуществляли теорию о торжестве чистого разума. Они избавлялись от тел, вызывающих вещественные желания, но перейти в облик энергетического сгустка они могли только после первой смерти. Да и не любили Ыдыки постоянно быть бестелесными. Зато уж тела они изобретали себя разнообразные. Ыдыка Бе, например, любил строить себе бесформенную тушу, напоминающую земного гиппопотама и месяцами нежиться в грязи.
Разтроение было болезнью, во время которой Ыдыки частично теряли контроль над чувствами. Правильней, даже, сказать, когда они вновь их обретали, так как для расы в целом чувства давно превратились в нечто рудиментарное. Вроде хвоста у человека. Полностью патогенез этой болезни землянам непонятен, ясны только некоторые симптомы. Ыдыка Бе, например, в период заболевания носил в себе три личности: сознание своего первобытного пращура, сознание ребенка и сознание самого себя, зрелого Ыдыки при солидной должности. И все эти личности действовали совершенно асинхронно.
Вот, вот, озарило меня. Надо обратиться к Ыдыке первобытному или к Ыдыке ребенку. Но тут от меня ничего не зависит, это как игра в три листика. А мне никогда не везло в азартных играх. Фортуна предпочитала не поворачиваться ко мне лицом, памятуя, что сексуальная ориентация у меня нормальная, она ничем не рисковала.
Я попытался установить телепатическую связь с котом, но тщетно. Тогда я направил неслышный призыв к соседке. Но ее не было дома, а попытка отыскать ее сознание среди многомиллионного города не удалась, слишком мало было у меня опыта в использовании сверхчувственного поиска.
На кухне зафырчал чайник. Конечно, после солененького всегда тянет на воду. Чай у меня был еще тот, соседкин. Выпьют и лимон доедят, гады, подумал я. Хотел выругаться, но вспомнил про заклеивание рта и не стал издавать звуки. Стал просто ждать. Должно же это кульминационное действо получить какое-нибудь развитие.
36. История господина Брикмана (Калининград – Красноярск, Этап)
«Судьба человека – это нрав его».
Аристотель
Камера. Она похожа на камеру для подследственных, но есть некоторые различия. Так, унитаз не слева, а справа. И другой коллектив. В камере для осужденных имеются:
1) Юрка Слепой. Он действительно слеп, получил четыре года за кражу. Четвертая ходка (четвертый раз судим).
2) Адмирал Нельсон. Это инвалид, у него искалечено все тело, рука бездействует, пребывая постоянно скрюченной, нога волочится, глаз частично выбит и торчит из изуродованной глазницы наподобие маленького телескопа, за что ему и присвоена столь почетная кличка. Адмирал сидит за хулиганские действия. Они со Слепым закадычные друзья, третий срок тянут вместе на одной зоне.
3) Миша Бродяга. Здоровенный старик, в прошлом разведчик, удостоенный всех орденов Славы. Ему далеко за 60, но он еще крепок. По ночам занимается онанизмом, от чего весь ярус, внизу которого он спит, трясется, как во время шторма. Получил третий срок за драку в автобусе.
4) Верт Маэстро. Он же Адвокат, Мертвый Зверь, Хитрила. Верт – аферист международного класса. Имеет десять лет за угон теплохода-гостиницы «Ганса» вместе с отдыхающими иностранцами.
5) Григорий Бармалеенко, в народе – Гоша Бармалей. Семь лет строгого режима за попытку изнасилования должностного лица и квартирные кражи. Есть еще несколько мелких статей, но они поглощены основной, 117-й.
В камере еще несколько человек, но они не представляют для нас интереса: так, мелкая шушера, серятина с «детскими» сроками до двух лет.
Профессор в облике Гоши Бармалея ходит по камере. Он взволнован. Под левым глазом профессора обширный синяк – знак проникновенной беседы с надзирателем на тему клопов и вызывания начальства в ночное время.
Профессор жестикулирует, обращаясь к внимательной камерной аудитории.
– Вы только подумайте, коллеги! Произвол, фальсификация судопроизводства! Нет, я глубоко убежден, что произошла судебная ошибка. Судья оказалась недостаточно компетентной. Эта досадная накладка будет исправлена в кассационных инстанциях. Одно меня смущает – адвокат несколько инертен. Сможет ли он достаточно убедительно обосновать мои притязания на объективность.
Реакция камерных слушателей активна и разнообразна.
Слепой: – Во, заливает! Где только набрался?
Нельсон: – Все адвокаты – фраера. Им пока не сунешь, жалобы толком не напишут. Фраера, они фраера и есть.
Верт: – Коллега, я предвижу интересное общение, ваш ясный ум с шизоидными синдромами сулит достойное сотрудничество. А жалобу я вам сам напишу. За пару заварок. Только плиточный не беру, предпочитаю качественную «индюшку» со слоником на упаковке.
Миша Бродяга в разговоре по причине глухоты не участвует, но рукой машет, показывая, что судьба Гоши ему не безразлична.
А время идет себе, не обращая внимания на мелкие страсти маленьких людей в одном из отсеков шумного и бестолкового города Калининграда. Для одних оно движется быстро и интересно, для других – медленно и скучно. В камере его течение вообще спорадическое, оно функционирует импульсами: то замирая, то убыстряясь до безобразия.
Мгновенно протекает обед, со скоростью света кончается маленькая порция чифира, исчезают, как в черной дыре космоса, сигареты, а ночь тянется со скоростью хромой улитки, облепленной, вдобавок, шустрыми пассажирами – клопами.
Вот пришел уже положенный ответ на кассационное послание, ответ, естественно, отрицательный, зато выдержанный в лучшем канцелярском духе социалистической законности. Вот уже и синяк поджил, напоминая о себе только небольшой, безболезненной припухлостью под глазом. Вот уже и Слепой с Нельсоном надоели друг другу до отрыжки и то и дело устраивают мелкие визгливые перебранки. Скучно в камере осужденных. У всех одна забота – скорей бы на зону. На зоне хорошо. Там воздух живой, там ходить можно по плацу, там куча впечатлений, множество разных людей. Там настоящая жизнь, не то, что в тесной камере следственного изолятора. Там даже простыни дадут с наволочкой. А тут все постельное белье состоит из пустого наматрасника, который зэки использует на манер спального мешка, исполняющего одновременную роль одеяла, простыни и т. д.
Пульсирует время, врастает утонченное сознание профессора в грубое тело Гоши Бармалея. Осваивает профессор тюремный лексикон, изучает многочисленные законы и правила, созданные этой оригинальной социальной структурой. А тюремное (равно, как и лагерное) общество впитало в себя все замашки социалистического строя. Впитало, освоило, переродило на свой, несколько огрубленный лад, и стало еще более бюрократическим и консервативным. Профессор этой аксиомы еще не постиг, он еще верит в книжную романтику воровских законов, еще ищет джентльменов удачи, среди людей, лишенных даже намека на совесть и честь.
На груди разведчика Миши, ставшего теперь просто Бродягой, выколоты два профиля: Ленин и Сталин. Не хватает надписи: «Честь и совесть нашей эпохи». Вместо этого написано: «Бей фашистских гадов». Надпись честная, жаль только, что старый разведчик до сих пор бьет фашистских и иных гадов. Первый срок он получил за то, что убил собутыльника, неуважительно отозвавшегося о Сталине. Освободился досрочно, как орденоносец, по амнистии. Второй срок получил за убийство собственной жены, не подавшей ему утром похмелку. Говорит, что слегка ударил ее палкой, не рассчитал силы. Освободился по амнистии, как кавалер орденов Славы. И вот, третий срок. В автобусе на вопрос кондуктора по поводу приобретения билета возбудился, начал орать, что с фронтовиков деньги не берут, что враг подслушивает, что кондуктор и не кондуктор вовсе, а агент мирового империализма. Выбил своей тросточкой все окна в автобусе, нанес средней тяжести телесные повреждения пассажирам. До кондуктора, правда, не добрался: возраст, силы уже не те. Бродяга был убежден в своей правоте, переезда на зону ждал хладнокровно, зная, что ближайшая амнистия не обойдет его своими услугами.
На груди Адмирала Нельсона нет портретов вождей-вампиров. На груди Адмирала Нельсона изображен гордый фрегат под всеми парусами. Изломанная ключица внесла в поведение фрегата свои коррективы, переломив его поперек борта. Теперь гордый парусник имеет вид жалкий. Легкая волна скользнет выше ватерлинии и пойдет фрегат ко дну со всей командой бывших флибустьеров. Нельсон мечтает о зоне больше всех. Ему на воле неуютно и трудно жить. 30 рублей пенсии по инвалидности не хватает даже на пиво. Воровать не может из-за искалеченного тела. Он совершил страшный поступок, караемый по статье 206 часть 2 – злостное хулиганство, которое выражалось в том, что он пописал на бочку с пивом. Если бы он сделал это вечером, никто бы не имел к нему претензий. Но он, наглец, совершил этот акт вандализма среди белого дня на глазах у всей пивной очереди.
На цыплячьей грудке Слепого нарисована Мадонна. Трудно определить, к какому виду Мадонн относится эта, изображенная синими штрихами наколки, длинноволосая девушка с пухлыми губами. Ясно только, что выкалывал ее истинный художник. Под портретом трогательная и чистая надпись: «Мечта». Тюремный живописец создал собственную Мадонну и назвал ее соответственно. Жаль только, что Юра по причине слепоты никогда не увидит эту «Мечту». Юра тоже чувствует себя в заключении неплохо. Кормят, работать не заставляют, постель меняют каждые десять дней – чем не жизнь. Юра заходил к родственникам попросить немного денег, а выходя, надел по ошибке не свои стоптанные башмаки, а новенькие – хозяина. Статья 144, кража личного имущества граждан.
На груди Верта ничего не нарисовано. Верт не имеет на чистом теле ни одной наколки. Профессиональный аферист не должен вызывать у будущих жертв подозрительных ассоциаций. Верт до сих пор хохочет, когда вспоминает, как отбуксировал стоящий на приколе у берега теплоход, давно превращенный в гостиницу для иностранных туристов, в открытое море. Команда грузового буксира ничего не подозревала, она искренне считала, что щедро плативший гражданин в элегантном костюме является представителем гостиничного руководства, а теплоход просто перебазируется на другую стоянку. В заливе, в месте впадения мутной Преголи в Балтийское море, теплоход был остановлен, а Верт с сотоварищами поднялся на борт и предложил туристам выкладывать денежки и ценные побрякушки, иначе гостиница будет пущена на дно вместе с пассажирами. Задержали Верта случайно, никто из его помощников задержан не был, он просто поленился вовремя скрыться из Калининграда и кутил нахально у любовницы, которая его и сдала уголовке. Срок Верта не пугал, так как он имел уже опыт побегов и ждал только перевода в лагерь.
Что было наколото на груди профессора, мы уже знаем. Знаем также, что профессор сильно удручен, разочарован в лучших своих чувствах, начал сомневаться в справедливости, но в конечном итоге винит все же себя за уступчивость притязаниям следователя. Утешает профессора в основном Верт. Сладкой змеей напевает он ему кощунственные мысли о порочности всей системы судопроизводства, и даже – самого строя. Профессор не знает еще, что Верт подыскивает напарника для побега и что мощное тело Бармалея весьма подходит для устранения физических препятствий, могущих побегу помешать.
А время идет себе, идет, по Гринвичу и по существу, и если раньше она двигалась стрелками кремлевских курантов, партийными съездами, освободительной войной в Афганистане, то теперь идет везде по-разному, но в общем-то – одинаково: неутомимо, ритмично и губительно для простого россиянина. Как и для одного из российских представителей, профессора Брикмана. И, наконец, этап сформирован, кто-то прыгает от радости, узнав, что этап идет на Север, на дальняк – по тюремному, кто-то, наоборот, расстроен, так как хотел остаться в мягком климате Прибалтики, но все равно возбуждены, собирают свои тюремные котомки, сделанные из старых рубах, штанов или еще какого подручного материала, и ждут заветной команды.
***
Профессор, единственный в камере, не радовался переменам. Неизвестное со зловещими именами «этап» и «зона» таило новые каверзы. А в коварстве зэковской жизни профессор убеждался ежедневно: большинство его естественных с точки зрения гражданина поступков вызывало скверные последствия. Казалось бы, что тут такого в том, что законопослушный подследственный вежливо стучит в дверь камеры и сообщает открывшему кормушку (дверцу в железной двери) надзирателю, что в камере появились клопы, которые, как известно, являются переносчиками сыпного тифа, а кроме того, нарушают санитарию исправительного учреждения и создают определенные неудобства физическому состоянию жильцов камеры. Но все эти, такие логичные по мнению Дормидона Исааковича действия, вызвали у надзирателя реакцию совершенно неадекватную. Вместо того, чтоб принять заявление гражданина Брикмана к сведению и уведомить о беспорядке руководство, надзиратель в весьма нелестных выражениях отозвался о матери Дормидона Исааковича (женщине, кстати сказать, весьма почтенной, а ныне покойной), высказал сомнение в совершенстве профессорской психики и физиологии, а в завершение ткнул профессора толстой связкой ключей в лицо, чем вызвал появление в районе левого глаза сильной гематомы, именуемой в просторечии синяком или фингалом.
Последнее время профессор старался не высказываться, а главное – соизмерять свои поступки с поступками окружающих. Он уподобился неопытному автомобилисту в незнакомом городе, который пристраивается в хвост чужой машине и следует за ней, стараясь не отстать. В качестве ведомого профессор совершенно инстинктивно выбрал афериста Верта, хотя тот пугал его не меньше, чем привлекал.
Верт, пожалуй, был единственным заключенным, который понимал профессорскую терминологию, а порой сам озадачивал Брикмана заковыристой фразой. Но интеллект Верта был, по мнению профессора, каким-то извращенным, злым. Кроме того, профессора отпугивало неподвижное, будто совершенно лишенное мускулатуры, лицо Верта. Именно из-за умения владеть мимикой, уважаемой в далеком прошлом индейцами, Верт и приобрел дополнительную кличку «Мертвый». Почему эту кличку употребляют вместе с существительным «Зверь», профессор пока не знал, но догадывался, что кроется за всем этим нечто страшное.
И все же Мертвый Зверь, он же Адвокат и Маэстро, притягивал Дормидона Исааковича. А в качестве ведомого он вообще был вне конкуренции, так как с Вертом считались не только заключенные и надзиратели, но и руководящие чины тюрьмы. Профессор лично видел, как угодливо беседовал с Вертом грозный оперативный работник в чине старшего лейтенанта, кум – на жаргоне тюрьмы.
Узнав, что Верт едет на ту же зону в Сибири, куда распределен и он, профессор поинтересовался, не знакомы ли Верту условия содержания на той далекой зоне?
– Краслак, – сказал Верт, небрежно, – лесоповал, вагоностроительный заводик, питание дрянное – мужики мрут зимой, как мухи, кум Паша Батухтин – чудо в перьях, псих, как и ты, Бармалей, хозяин учится заочно на юрфаке. Сейчас он должен быть, так, да, конечно, – на четвертом курсе. Я ему курсовые делал, значит, если его еще не выгнали, без халтуры не останусь. У него сейчас как раз самые сложные дисциплины пойдут: уголовное и гражданское право, истмат и прочее. А я пока еще Адвокат.
– А меня куда пошлют работать, как вы думаете? – робко спросил профессор.
– Такого громилу? Конечно, на лесоповал. Или на нижний склад, бревна катать. Не боись, выводных в лесу по двойной норме кормят.
– Профессор смутно представлял себе такие комплексные понятия, как лесоповал или нижний склад с бревнами. В памяти проявилась единственная информация о лесоповале – отрывок из старинной картины, где партийный товарищ рубит лес, чтобы заготовить дрова для паровоза, везущего в голодную Москву топливо. Зрелище это не было утешительным: профессор не мог представить себя в заснеженном лесу с громадным топором, вгрызающимся в звонкие от мороза стволы столетних сосен.
Но долго скорбеть профессору не дали. Загремели засовы, осужденных прогнали коридорами, обыскали, выдержали в отстойнике и запихали в огромную машину, которую накрыли сверху железной решеткой. По углам кузова сели автоматчики и этап тронулся. Решетка давила на затылки, сидеть приходилось почти на корточках, профессор трясся и завидовал тем, кто не имел такого внушительного роста, такого огромного тела.
К счастью, до вокзала было не так уж далеко, вскоре решетка поднялась и зэки начали спрыгивать на землю под звонкий счет конвоя, пробегать через коридор автоматчиков с собаками и садиться на корточки, между шпалами, держа руки на затылке.
Подогнали тюремный вагон и вся процедура повторилась: счет, коридор оскаленных овчарочьих зубов, блеск автоматов, вход в вагон.
Зайдя в купе, профессор вздохнул было облегченно, но тут же прекратил свой вздох, прижатый все новыми и новыми пассажирами. Когда в купе было запихнуто 14 человек, железная решетка, заменяющая обычную дверь купе, с лязгом задвинулась, замок щелкнул, гортанный голос с сильным акцентом сообщил:
– Моя камер есть дванадцать джыгыт-бандыт.
– И почему в «столыпине» всегда черножопые в конвое? – раздался сверху спокойный голос Верта.
Профессор с трудом поднял голову, Верт приглашающе махнул рукой:
– Залазь, Бармалей, хорош там, внизу, мужичка из себя воображать. Косить под психа и наверху можно, да еще с комфортом.
Под бдительным контролем Верта наверх залезло еще трое. После этого Верт снял две полки и положил их поперек верхних кроватей. В нормальном купе эти полки должны были выполнять функции багажных, сейчас они дали возможность пятерым этапниками разместиться на втором ярусе без толкотни. У открытого окошка, затянутого кокетливой решеткой, маскирующей истинную суть вагона, лежал Верт, профессор пристроился с ним рядом.
– Ты че окно занял? – спросил какой-то незнакомый осужденный Верта, но его сразу одернули громким шепотом: «Очумел, это же Мертвый Зверь!» и он сразу сменил тон, сказав:
– Извини, Адвокат, не узнал. А кто это рядом с тобой? Как-то он странно себя ведет?
– Бармалей, – ответил Верт, – деловой, но башня немного поехала, докосился.
И наступила в купе уютная, преддорожная атмосфера. Знакомились, комментировали, планировали. Профессора удивляло, как быстро, с звериной чуткостью, распределились роли в незнакомом коллективе. Каждый занял свое место, свою ячейку в сложном иерархическом делении зэковского общества. Лидеры были наверху, массы – внизу, а вожак – у окна. И профессор испытал горячую благодарность к Верту, взявшему его под свою опеку. Профессор уже знал, как быстро падают люди в этом обществе на самое дно и как трудно в нем вскарабкаться наверх. Прошлые Гошины заслуги не долго могли оберегать робкого и наивного Дормидона Исааковича, а внизу было плохо, очень плохо.
***
Неспешно постукивают колеса. Движется наш этап, набирает ход путешествие профессора в далекую Сибирь.
