Текст книги "Ловцам тополиного пуха"

Автор книги: Владимир Хлумов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Хлумов Владимир
Ловцам тополиного пуха

Владимир Хлумов

Ловцам тополиного пуха

"Первый этап: Выбор.

Второй этап: Определение розы ветров

(развешивание лепестков и выставление флюгеров).

Третий этап: Танец рук.

Четвертый этап: Излов.

Пятый этап. Мумифицирование.

Шестой этап. Хранение. (Для удобства экземпляры

располагаются горизонтальными рядами в

хронологическом порядке слева направо внутри

специального стеклянного ящика)."

Инструкция по ловле тополиного пуха.

(Выдержки)

Есть такой особый июльский воздух, когда не следует делать резких движений. Его нужно почувствовать, его нужно ощутить. Главное, выбрать правильный момент и занять удобное место. Конечно, тополиная охота – дело глубоко интимное, не терпящее грубых внешних вторжений, особенно в виде инструкций, указаний, советов, но все же кое-какой сторонний взгляд, или лучше сказать, инородный опыт повредить не может. Итак, первым делом воздух или атмосфера.

Июль желателен, но лишь как правило, как место, где особенно часто ловцам сопутствует успех. Правда, успех этот обеспечивается не мастерством, но лишь единственно законом больших чисел. Согласитесь, если вокруг вас, на расстоянии вытянутой руки, в теплом объеме прозрачного июльского воздуха, летают десятки, а быть может, и сотни отменных экземпляров тополиного пуха, то даже бессистемно размахивая руками, рано или поздно вы что-нибудь и словите. Но уверяю – вам некому будет похвастаться пойманной добычей.

Наверняка вам попадется больной экземпляр, или экземпляр с дефектом, с примесью, с клейкой коричневой растительной тканью, прилипшей к ладони.

Такая пушинка есть пушинка падающая, или летящая слишком под действием силы тяжести; она не может свободно парить, повторяя извилистые линии июльского ветра. Поэтому я утверждаю, что июль предпочтителен, но для опытного охотника не обязателен. Не удивляйтесь, что тогда я вышел на охоту в декабре.

Я выбрал самое укромное место, довольно большой кусок пространства, огражденный со всех сторон воздухонепроницаемыми стенками. Для геометров скажу: то был параллелепипед, сильно вытянутый в горизонтальном направлении, с застекленными проемами в одной из боковых стенок. Ветра почти не было, во всяком случае специальные лепестки папиросной бумаги, развешенные заблаговременно мною в самых подозрительных местах, были абсолютно мертвы. Даже дым от моей сигареты висел чуть выше головы неподвижным перистым слоем.

Я расположился у одного из прозрачных проемов, разрисованного папоротниковой изморозью. Можно сказать, что я укрылся в папоротниковых зарослях, подобно далекому пращуру, вышедшему в доисторические джунгли для пропитания племени. Я застыл, замер, затаился, превратившись в восковой слепок, бледный и бездыханный.

Где-то там, на том конце параллелепипеда скрипнула дверь, вздрогнули, зашуршали папиросные лепестки, и влекомая слабым воздушным потоком, появилась она. Господи ты мой, какой это был экземпляр. Сотканная из тысяч серебристых паутинок, абсолютно невесомая, она грациозно плыла ко мне, приветливо улыбаясь случайным прохожим. Откуда ее занесло сюда, в темень, в мороз, в декабрь? Не знаю.

Когда она приблизилась настолько, что я мог в пять шагов преодолеть разделявшее нас пространство (чего, конечно, ни в коем случае нельзя делать, иначе все пойдет насмарку), она вдруг остановилась и замерла.

Сначала я подумал, что кто-то ее остановил несвоевременным действием. Но вокруг, кроме спящей старушки, не было никого. Я прислушался и обнаружил тяжелое глухое уханье, как будто рядом за стенками параллелепипеда включили двадцатитонный пресс. Когда она собралась обогнуть меня справа, я догадался: ухало внутри меня, а сам я тяжело дышал, испуская разрушительные струи прямо в ее направлении. Что же я делаю, оболтус, чуть не вскрикнул я, с ужасом наблюдая, как она, испуганная моим воздействием, качнулась и уже направилась обратно. Я буквально стиснул зубы, остановил дыхание и открыл форточку. Расчет был прост. Для окружающих, если таковые найдутся, открытие форточки может быть объяснено желанием выбросить сигарету (она давно уже жгла пальцы), а для нее я создавал некий сквознячок, который при благоприятном стечении обстоятельств потянется наружу, увлекая жертву прямо ко мне в руки.

Хитрость моя сработала. Через несколько секунд она была уже на расстоянии вытянутой руки. По понятным причинам я тут же захлопнул форточку и предложил:

– Давайте отметим праздник вместе.

– Разве сегодня праздник? – удивилась она, переливаясь волоконцами в искусственном свете.

Ага, подумал я, как и предполагалось, она ухватилась за праздник, а мое "вместе" проглотила. И воодушевленный первым успехом, зашел с подветренной стороны.

– Да, сегодня самый короткий день, день зимнего солнцестояния.

– Разве это праздник, если самая длинная ночь? – сохраняя дистанцию, спросила она.

– Почему же нет? – Я наполовину высунулся из папоротниковых зарослей.

– Потому что в такую холодную мерзкую погоду не может быть праздников. Я вообще не люблю зимы.

– Но как же Новый год? – вяло сопротивлялся я, ошарашенный рассудительным голосом невесомого субъекта, чувствуя, как ее относит куда-то в сторону.

– Новый год совсем другое дело. А зимы я не люблю, – она изучающе посмотрела на меня, как мне показалось, с некоторым интересом и добавила: – мне так не хватает света.

Конечно, я тут же ухватился за протянутую соломинку и с наигранным энтузиазмом полез вперед:

– Тем более, нужен праздник.

– И как же мы будем праздновать?

– Мы могли бы куда-нибудь поехать.

– Я сегодня занята.

– А завтра? – я наивно ухватился за ее "сегодня".

– Завтра, – задумчиво повторила она, а потом, усмехнувшись, произнесла: Так ведь праздник сегодня.

Она исчезла. Ее как будто ветром сдуло из моих окрестностей, густо поросших воображаемыми папоротниками. Вот тебе и охотник, вот тебе и ловец тополиного пуха.

Я стоял как истукан, не зная, что предпринять дальше, и лишь одно твердил про себя: главное, не делать резких движений.

Прошло две недели. Я не находил себе места, уязвленный неудачным наскоком в день зимнего солнцестояния. Как назло, стояла мерзкая погода. Шла бог знает откуда накатившая оттепель. Порывистый мокрый ветер беспрерывно хлестал голые ветви, как это бывает только очень ранней весной, и не было ни одной спокойной минуты, когда бы я смог предпринять повторную попытку. Конечно, нужно было отказаться, оставить на потом, дождаться хотя бы настоящей весны, а еще лучше начала лета, но я не мог. Я мог только одно: постоянно думать о ней и дрожать как мальчишка при каждом ее появлении. О, я видел ее каждый день. Она проносилась мимо, кружась и лавируя, огибая твердые препятствия с такой легкостью и мастерством, что даже капли влаги не могли повредить хрупкое серебристое тельце. Однажды я столкнулся с ней нос к носу. Это случилось прямо под открытым небом, между чугунным решетчатым прямоугольником и высокой пирамидой, увенчанной золотой иглой. Я шел, закрываясь рукой от хлопьев мокрого снега, сквозь пальцы разглядывая дорогу. Она вынырнула из-за поворота, приостановилась на секунду, кивнула, как обычному знакомому и, не дожидаясь ответа, скрылась в пирамиде. Она, кажется, даже улыбнулась, но совершенно рефлекторно, без малейшего намека на нашу праздничную встречу. Как мне стало больно стоять в этом пространстве геометрических фигур! К тому же меня еще обдало грязью из под колес промчавшегося мимо каплеобразного тела. Позже я успокоился, пришел в себя. В конце концов, откуда ей знать, что я лучший ловец тополиного пуха.

А без знания всех подробностей чем я мог привлечь ее внимание? Уж не своей ли никчемной внешностью? Одна только походка, с разбросанными в случайные стороны контурами рук, кого хочешь доведет до зевоты. Да, все дело в знании, в подробностях, которые, если у нее достаточно воображения и ума, будут замечены. А если недостаточно? Если она кукла, красивенькая дурочка наподобие шелковых шелковичных пушинок, пригодных разве что для прикрытия голого тела? Нет, не может быть, я не могу так обманываться. Главное терпение, и нужно наконец дождаться затишья.

Едва появились первые признаки похолодания и сопутствующие трескучим морозам неподвижные объемы воздуха, я для страховки забрался в остекленный со всех сторон парничок на одного человека. Поскрипев дырчатым диском, стал ждать, когда прервется отвратительная пауза.

– Але-е, – послышался ее голос.

– Здравствуйте, – с наигранным равнодушием поприветствовал я ее.

– А, это вы.

Да, черт побери, это я! Я был на седьмом небе – она узнала меня по голосу!

Вот это, черт побери, выдержка, вот это удача. Она запомнила, отметила меня, и теперь по одному слову узнала. Значит, она притворялась, будто я для нее всего лишь препятствие, предназначенное для демонстрации существования негазообразных тел. Да, теперь уж меня не обманешь притворным равнодушием. Но, конечно, я и виду не подам. Я благородно не замечу случайной оплошности, я притворюсь, как будто ничего не заметил.

– Это я, мы разговаривали 22 декабря.

– Да, я узнала. Как прошел праздник?

Она явно была расположена к разговору со мной. Глупо не поддержать такую перемену.

– Плохо.

– Отчего же?

– Какой без вас праздник.

Я сжался в пластилиновый комок от своей наглости, впрочем, вполне приемлемой, учитывая иронический тон моего выпада. Она же молчала.

Наверное, подумал я, она в замешательстве, и решил не пользоваться моментом. Да, конечно, я мог бы здесь наговорить кучу красивых глупостей насчет моих переживаний, рассказать о том, как перехватывает у меня дыхание от ее появления, как радостно бьется сердце от одного неравнодушного взгляда, как дрожат мои руки от одной только мысли прикоснуться к ее тонкому запястью, и все это было бы чистейшей правдой, но совершенно непрактично. Я уверен, что поддайся она хоть одному моему признанию, и все бы пропало. Это было бы слишком легко и скучно. Что может быть неприятнее, чем сжать ладонь и обнаружить влажный от пота, смятый ватный комочек.

Представив все это, я испугался быстрой (я совсем забыл, что прошло уже две недели) победы.

– Как вы провели это время?

– О, совсем обычно. Такая мерзкая погода, темно, скучно...– она сделала паузу, настолько очевидную, что я даже горестно усмехнулся, окончательно обнаружив ее лежащей на моей ладони.

– ...я нигде не бываю.

– Мы могли бы встретиться сегодня, – почти со скукой предложил я.

– Ну, если у вас есть желание, а где?

– В плоском безбрежном пространстве.

Мне показалась, она благосклонно улыбнулась. Во-всяком случае, уже через два часа она плыла рядом по дикому пустынному месту. Безграничность пространства приятно щекотала нервы – ведь любой случайный порыв ветра мог увлечь ее в таких условиях бог знает куда, но все же я чувствовал себя почти хозяином положения и не торопился приступать к третьему этапу.

– Почему вы молчите? – вдруг, не поворачивая головы, спросила она.

Я остановился, предполагая, будто момент наступил. Мне даже стало неприятно, что момент наступил слишком рано и придется прервать сладкую тревожную неопределенность наших взаимоотношений. На самом деле, как теперь я понимаю, мне было просто страшно что-либо предпринимать, и не дай бог нарваться на неожиданную реакцию. Да, уж вы догадались, что я слишком дорожил нашим первым уединением, и конечно, о нем мечтал не две последних недели, а намного дольше. И боялся не просто оказаться в неудобном положении, я боялся потерять долгий, полный тревог и надежд последний год моей жизни. Тот день, когда я остановил ее у форточки, был действительно праздником, годовщиной самой первой моей задумки. Целый год я расставлял флюгера и лепестки, готовил подходящую ловушку, не смея приблизиться к вожделенному предмету.

Почему я молчу? Я поднял голову и обнаружил себя в полном одиночестве. Она, не замечая меня, ушла далеко вперед. Я даже вскрикнул, будто получил пощечину. На крик она остановилась, с удивлением обнаружив мое отсутствие.

Бесконечную минуту мы молча изучали друг друга с пятидесяти шагов и ждали, кто пойдет первым навстречу. И здесь, каюсь, я совершил нелепую ошибку: вместо того, чтобы подождать, сам пошел навстречу. Конечно, и меня понять можно. Я сам выбрал такое тихое время, и глупо было ждать даже случайного порыва ветра. И все же это была несомненная ошибка. Мне кажется, здесь впервые она почувствовала, какую имеет власть надо мной. А я же оправдывался самым примитивным образом. Почему, думал я, она должна, открыв рот, подчиняться моим желаниям? Ведь она свободная, невесомая, сотканная из тысяч серебристых нитей тополиная пушинка. В конце концов, где это видано, чтобы дичь желала своего охотника?

– Что же вы здесь стоите? – решил я как-то выкрутиться. – Здесь опасно.

Она испуганно оглянулась.

– Посмотрите под ноги.

– Снег, – ничего не понимая, пошевелила жертва волоконцами.

– Да нет. Под нами студеное бесформенное течение, с тонкой затвердевшей корочкой. Если корочка треснет, нам не выбраться из слизистых объемов, и быть нам среди обтекаемых спящих организмов.

Она пожала плечами и пошла обратно.

Всю дорогу я продолжал уныло молчать, слабовольно откладывая на потом решительное признание. Я делил оставшееся до расставания время на равные промежутки (их оказалось семь), рассчитывая воспользоваться третьим или четвертым. Но промежутки таяли, и незаметно, у плоского кирпичного отвеса с надписью "Булочная", наступил седьмой.

– Мне пора, – едва остановившись среди воздушных волнорезов, она собралась уже уйти.

Господи, ведь она действительно сейчас уйдет. Мы расстаемся, даже не договорившись о следующей встрече (видите, я уже стал рассчитывать на следующий раз), а что буду делать я? Опять месяцами готовить снасти и дожидаться своего часа?

– Хорошо, – сказал я и посмотрел на часы. – Вам действительно пора.

Она повернулась и уже наполовину скрылась в темноте.

– Вам скучно со мной? – я попытался растянуть седьмой промежуток и ступил в полутень.

– Иногда очень, – не останавливаясь, с убийственной прямотой говорила она. Вначале мне даже было интересно. Встреча в плоском безбрежном пространстве

– это было свежо, но теперь я поняла, что у вас такой вычурный стиль.

Как-то не остроумно называть речку студеным бесформенным течением, рыб обтекаемыми спящими организмами, а обычные машины – каплеобразными телами.

Нужно чаще менять регистры, – посоветовала она напоследок, захлопнув передо мной дверь.

Я стоял как ошпаренный. Какая наглость, девчонка, кукла, учить меня, как менять регистры. Глупое, высокомерное ватное тело! Откуда ей знать, что весь мир – это аэродинамическая труба?

Злое раздраженное самочувствие могло быть исправлено лишь одним последним средством. Я вернулся домой, тихо, не касаясь выключателей, пробрался в дальнюю комнату, аккуратно, как это делают смотрители музеев, задернул шторы и выдвинул на середину стола свое сокровище. Смахнув плюшем толстый слой пыли, подслеповато приблизился к стеклянной крышке. В теплом свете настольной лампы, поблескивая нержавеющими игольными ушками, выстроилась моя коллекция. О, как давно я вас не ласкал своим исследовательским взором, я бросил вас, забыл, почти предал. Простите, безмолвные свидетели моего мастерства. Пусть вы сейчас мертвы и неподвижны, как истины, установленные человечеством, пусть тело ваше проколото, как у обычных бабочек, пусть. Но я-то знаю, помню неопределенный вчерашний день, помню, как сладко замирали наши души в странном зыбком предчувствии еще не разгаданной и еще не разгадавшего. Я приподнял крышку и осторожно провел ладонью, едва задевая волоконца первого ряда. Потом второго, третьего... Сердце мое успокаивалось, как будто я поглаживал верного пса. И вдруг острая боль пронзила подушечку безымянного пальца. Я отдернул руку и обнаружил пустое, не занятое тополиной пушинкой место. Собрание не полно, в нем не достает лучшего экземляра, а место уже приготовлено. Черт! Со звоном захлопнулась крышка, я судорожно прижал сочившуюся из пальца кровь.

Снова накатило отвратительное состояние нашего прощания. Она не приняла моей игры. У нас мог быть общий праздник для двоих, праздник самой длинной ночи, о котором никто, кроме нас, не подозревал. Это очень важно, обладать тайным знанием. Тем более, таким многозначительным – день самой длинной ночи. Она не захотела стать моим сообщником. Неужели это поражение? Еще недавно, встречая и провожая ее на краю поля зрения, я самонадеянно усмехался, впоминая о заготовленном для нее месте в ящике со стеклянной крышкой. Да, самое страшное в нашем деле – это переоценка своих возможностей. Прошло две встречи, а я по-прежнему ничего о ней не знаю. Неужели она так увертлива, или я по-просту боюсь что-либо узнать о ней? Может быть, она сомнамбула? Замкнутая, влюбленная (естественно, не в меня) сомнамбула. Нет, не может быть – иначе зачем она вообще встречалась со мной? Зачем в холод гуляла со мной в пустынном загородном месте, по тонкому льду замершей реки? Быть может, она пыталась по-просту убить время? Быть может, она кого-то ждет и ищет себе приключений, чтобы скоротать время?

Не было сил терпеть дальше эту "сладкую неопределенность" и я дрожащей от волнения рукой набрал ее номер, приготовившись говорить с кем угодно.

– Это опять я, – млея от ее голоса, бухнул в трубку.

– Да, я слушаю, – она снова говорила со мной приветливо, будто ожидала моего звонка.

– Вы можете говорить?

Она рассмеялась.

– Странный вопрос.

Или она притворяется, или у нее действительно никого нет. А если нет, то зачем мы расстались?

– Але, але, – маскируя сомнения, я закричал в трубку.

– Да, да, я слушаю внимательно. Мне интересно, что вы скажете на этот раз.

– Странно, когда мы расставались, мне показалось, вам неинтересно со мной разговаривать.

– У меня изменилось настроение, и вообще, приятно знать, что произойдет дальше.

– Как это? – я опешил.

– Ну, у вас был такой вид, там в подъезде, что я решила – непременно сегодня позвонит.

У меня перехватило дыхание.

– Эй, что вы там молчите и дышите?

– Мы могли бы встретиться завтра. – Я выпустил воздух.

– Завтра я не могу.

– Почему? – я почти возмутился.

– Не могу и все.

– А послезавтра?

– Не знаю.

Больше не было сил терпеть неопределенность, и я спросил напрямик:

– Да вы хотите со мной увидеться?

Она сделала длинную паузу и ответила тем же.

– А вы?

Она издевается? Интересно, зачем бы я звонил, если бы не хотел ее видеть каждую минуту, вчера, сегодня, завтра, всегда (и добавил в скобках: под стеклом).

– Я бы не хотел быть навязчивым.

– Хорошо, я вас избавляю от тяжких мук, до свидания. – Невозмутимым голосом она закончила разговор и положила трубку.

Через два дня, в уютном загородном кафе мы предавались общению в легкой незамысловатой форме. Сентиментальная десятилетней давности музыка навевала ностальгические мысли, и моя красавица с грустью вспоминала картинки из своего детства. Это было добрым знаком, и я, затаив дыхание, следил за ее грациозными движениями, лишь изредка вставляя короткие междометия. Речь шла о какой-то кошке или собаке, которая была очень доверчива и постоянно попадала в разные смешные истории. По отдельным, ничего не значащим для несмышленого наблюдателя легким штрихам, восстанавливался острый критический ум и упрямый, даже я бы сказал, сильный характер. Впрочем, она все время сохраняла определенную дистанцию и умело пресекала малейшие поползновеия пробраться поглубже.

– Мне сегодня было очень хорошо, – сказала она, когда мы оказались у булочной. – А теперь мне пора.

Честно говоря, я расслабился и не ожидал, что сейчас, именно здесь мы должны расстаться. Да и куда ей пора?

– Неужели ты так и уйдешь? – еще в кафе я незаметно перешел на ты.

Она длинно посмотрела на меня, кажется, впервые сомневаясь как поступить.

Конечно, нужно меня пригласить домой. Ведь там никого нет. Ведь если бы там кто-то был, она не стала бы тайком встречаться со мной, изображая из себя недотрогу. Да и рассказывая о себе, она никогда не говорила "мы", но всегда только "я". Наконец она решилась:

– Ладно, пойдемте. Угощу вас чаем.

Терпеть дальше не имело смысла, и я, целый день гнавший подальше тополиную тему, снова дал волю чувствам. Она парила серебристой мечтой в полумраке лестничной клетки, головокружительно покачивая паутинками в такт ударам моего сердца. Я крался за ней вверх по лестнице, гонимый вечным охотничьим инстинктом, восхищаясь каждым ее шагом. Это уже было похоже на танец рук.

Мы вальсировали, не чуя под ногами почвы, лишь изредка, нарочно и случайно, касаясь друг друга, отодвигая на потом теперь уже неизбежный счастливый момент, когда окончательно исчезнет разделяющее нас пространство, и она, свободная и независимая, плавно опустится ко мне на ладонь.

Нас буквально втянуло в чуждые апартаменты. Так вот где обитают самые очаровательные экземпляры тополиного племени. Из нехитрого мебельного гарнитура мой цепкий взгляд мгновенно выловил первостепенные следы ее интимной жизни. Здесь живут небогато (старенький трельяж удваивал неровным зеркалом три-четыре самых необходимых предмета женской радости), одиноко (следы хозяина либо отсутствовали, либо были спрятаны подальше на время отсутствия такового) и, быть может, несчастливо (деревянная детская кроватка служила скорее бельевым ящиком, чем местом приложения материнского чувства). Не буду лгать, будто меня не обрадовала раскрывшаяся картина, и я как мальчишка скуксился от того, что у нее есть ребенок. Смешно было бы предполагать, что такой экземпляр привлек только мое внимание.

– Тапочек нет, – предупредила хозяйка, когда я попытался снять туфли.

Я и сам вижу, что нет. Все же снял туфли и прошел вслед за хозяйкой на кухню.

Несмотря на отвратительный чай (второй или третьей доливки) и холод, поднимавшийся от бетонного пола, крытого драным в нескольких местах линолеумом, я продолжал пребывать в приподнятом расположении духа, почти нахально разглядывая клетчатую мальчишечью рубашку, тщательно застегнутую на две сохранившиеся пуговицы.

Она продолжала кружить вокруг все той же кошки, отчаянно поддерживая слабо тлеющий разговор, а я, позабыв все правила приличия, игнорируя даже вопросы и намеки, полностью переключился на выбор места встречи. Нет, тут не было холодного расчета. Может быть, внешне это так и выглядело, но внутри...

Меня буквально лихорадило. Теперь я удивляюсь – отчего? Почему я сомневался? Ведь все так просто: мы здесь одни, она сама этого пожелала, и теперь вот, кажется, смущается, вот, уж не зная, что сказать (а я не собираюсь ей помочь), она снова повторяет сказанное ранее, она тоже волнуется, нервничает, ей хочется узнать, для чего я все это затеял, да, ее бьет озноб, мы оба больны, мы температурим.

Я протянул руку и подставил в ожидании ладонь. Она замерла на полуслове, недоуменно посмотрела мне в глаза, потом на ладонь. Время стало вязким как холодец и единственное, что не вибрировало, стойко сопротивляясь его течению, так это моя ладонь. Главное не сорваться, не дрогнуть, когда все поставлено на карту. Она продолжала смотреть на мою беззащитную длань, будто ожидая хоть малейшей перемены, но я крепился, не отступая ни вправо ни влево. То, что произошло потом, было совершенно неожиданным. Загадочно улыбнувшись, она, как в той детской игре, шлепнула меня по ладони, тут же отдернув руку, и, подождав несколько мгновений, уже со второй попытки плавно опустила ее обратно. Я пошевелил безымянным пальцем и ощутил, как ее лодочка поудобнее устраивается у причала. Свершилось – меня распирало от восторга.

– У тебя нет лишней иголки? – на радостях спросил я.

– Иголки?! – удивилась она, не понимая, причем здесь иголка.

– Да, обычной швейной иглы... свою забыл дома, – виновато промямлил я, на ходу осознавая несвоевременность своей выходки. Она убрала назад руку, и нужно было как-то выкручиваться. – У меня... отпоролась пуговица, там (я махнул куда-то в сторону прихожей) на куртке.

Она решительно встала, вышла и тут же вернулась с катушкой ниток и иголкой и положила все это передо мной.

– Зашивайте, только поскорее. Мне нужно уходить.

Конечно, с ее точки зрения трудно выдумать более идиотскую линию поведения, подумал я, тупо разглядывая швейные принадлежности.

– Не обижайся, – спохватился я ( она бросила презрительный взгляд ). – Ты знаешь, как трудно ловить то, что плавает в воздухе. Ты никогда не пыталась поймать спору одуванчика или... или тополиную пушинку? – я говорил в пространство, где передо мной все плыло и качалось. – Когда пытаешься поймать ее резким движением, то ничего не получается – она увертывается, гонимая ветром, рожденным движением руки. Желание обладать и контролировать разрушает реальность. Она ускользает из слишком нетерпеливых рук. Прости, я выражаюсь туманно... – Я замолк, ожидая реакции на остроумную аналогию с тополиным пухом, но она, казалось, ничего не поняла.

– Мне тяжело с вами, – пожаловалась она, – мне все кажется, будто вы следите за каждым моим движением, словом, я как будто под следствием, под микроскопом, под рентгеном, не звоните больше мне. – Она демонстративно посмотрела на часы и уже спокойно и холодно добавила: – вы же не любите навязываться.

– Да, но, может быть, я еще побуду напоследок?

– Мне нужно уходить.

– Мы можем пойти вместе, – я был полностью растоптан и слабовольно клянчил.

Она наотрез отказалась, и мне пришлось доказывать собственную ненавязчивость.

Мир вывернулся наизнанку. Ее маленькая квартира казалась бесконечной разнообразной Вселенной, а внешнее пространство тюрьмой, камерой, клетью, карцером одиночки. Нечего и гадать, кто был узником. Я не ушел далеко, да и куда идти, если везде одно – стены и решетки. Ей нужно было уходить – какая ложь! Вот уже второй час я топтался под прикрытием голых веток, а из подъезда вообще никто не выходил. Заходили, было, а выходить – никто не выходил. Кстати, заходил какой-то молодой человек приятной наружности. Этот ночной гость (а было уже темно), наверняка не желая того, постепенно овладел моим сознанием.

Обогнув дом, я стал искать заветное окно и делал это с таким усердием, что, кажется, начал бормотать вслух и даже испугал случайного прохожего, шарахнувшегося в сторону на проезжее место. Единожды отыскав зашторенный прямоугольник, вновь проверил ответ, и когда тот совпал трижды, впился испытующим взглядом в едва подсвеченный экран.

Антракт в театре теней. Никого. Окно в спальню чернее ночи. Спит-отдыхает, а свет на кухне забыла выключить. А может быть, не спит, может быть, пока я бегал вокруг дома, она вышла, проскользнула, и сейчас кружит в неизвестном месте? Черт меня дернул с этой иглой. Ведь можно было ожидать такой реакции. Да, ведь точно так я и знал, чем может кончиться моя игра, и наверное специально спросил иголку, чтобы так и кончилось, и следовательно, не она, а я собственноручно все разрушил. Что же теперь делать, чем жить, ради какого интереса можно существовать, если в стеклянном ящике не хватает лучшего экземпляра? Так думал я, когда на светящемся полотне появились две тени.

Ах вот, в чем дело! Какой неожиданный поворот судьбы. Озарения тоже бывают неприятными, острым режущим предметом мелькнула свежая мысль. Ах, какая траектория, какой полет, какие головокружительные маршруты. Весь день провести в незнакомом обществе, увлечь в дом, в жилище, прикасаться, сгорая в лихорадке, рискуя собственным тельцем, и все это за час до встречи, наверняка обусловленной заранее и вполне желанной! Но как же я, как же мои попытки?

Пьянея от горя, я ринулся поперек движения каплеобразных тел в поисках связующего средства.

– Але, але! – кричал я в холодную трубку, желая знать сейчас же, с кем, когда и почему?

– Да, я слушаю, – ответил, как показалось мне, специально приглушенный голос.

– Ты дома? – спросил я, теряя последнюю надежду.

– Так получилось, – без тени волнения пояснила она.

Я не решился все-таки прямо спросить и вывернулся наглым требованием:

– Я сейчас хочу прийти.

– Это исключено.

– Почему? Почему ты не хочешь видеть меня?.

Она промолчала.

– Тогда поговори со мной.

– Я не могу сейчас разговаривать ни с кем.

Как же, желчно подумал я и полез на рожон.

– Почему?

– Не могу.

– Тогда я иду к тебе.

– Не смейте.

– Посмею, – я обезумел от ее холодного голоса. – Я здесь внизу был все время, а теперь иду к тебе.

Не выслушав возражений, тяжело ступая, отправился в обратный путь. Неужели еще сегодня я радостно взлетал мечте вослед по этим ступеням, а теперь уже на каждом марше останавливался, задыхаясь от недостатка кислорода. Нужно было воспользоваться лифтом, проскрежетало электромеханическое чудовище, унося вниз чью-то усталую душу. Действительно, куда я иду-взбираюсь, зачем мне эта высота? Природная жадность или долг коллекционера-охотника? Какая разница, если там и без меня хорошо, если кому-то достаточно быть без меня, то чем счастью поможешь? Сам виноват – размахался руками, не обращая внимания на последствия. Как я, опытный охотник, мог вопреки всем правилам и инструкциям, размахивать руками и производить страшные сотрясения в воздушном пространстве? Были вы ловцами человеков, а я вас сделаю ловцами тополиного пуха, стучало в голове гулкое эхо звенящей сухим деревом двери.

Да, я уже не звонил, а бил ладонью наотмашь по крашенному суриком прямоугольнику.

Вдруг прислушался: кажется, кто-то подошел к двери, затаился моим зеркальным отражением, незаметно набрал воздуху и остановил дыхание. Я был уверен, я знал наверняка – это она там за дверью, она одна, она попросту не решается открыть на мой безаппеляционный стук. Конечно, там больше никого нет, мне просто показалось, наверно, я ошибся в расчетах и перепутал окна.

Она одна, но почему она не открывает дверь?

– Открой,– я попытался сам успокоиться, но получилось так, будто я клянчил.

Через несколько секунд невыносимо тягучая пауза прервалась такой силы и горести тяжелейшим вздохом, по сравнению с которым мое ночное бдение под окнами, мой кулачный наскок на дверной проем показались нелепыми и смешными. Ей плохо, ей чертовски плохо. Я повернулся и на цыпочках, еле слышно поскрипывая песчинками неметенных ступеней, тихо удалился подальше от чужого горя.

В тот же вечер я слег. Видно, меня здорово прохватило там, под окнами, и три дня кряду я температурил. Ночами несколько раз бредил одним и тем же унизительным действием: я крадусь по злосчастной лестнице, стараясь еле слышно шагать по ступенькам, чтобы никто не мог обнаружить, и более того, стать законным свидетелем моего унижения, но на пятом или шестом шаге мне изменяет чувство меры, я слишком тяжело ступаю, так что песочный треск звучит чуть громче, и тут же, будто только того и ожидалось, раздается унизительный смех на два голоса – женский, ее, и мужской, того молодого человека.