Текст книги "Старик Мазунин"

Автор книги: Владимир Соколовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

13

Сразу после ухода танка фашисты ушли в лес. Мазунин видел их спины, исчезающие за негустой порослью. Старшина выждал немного, хоть и понимал, что оставаться здесь дальше разведчикам просто опасно, и вышел на дорогу. Перевернул трупы на спины, сложил им руки (пистолета в руке капитана уже не было, его прибрали гитлеровцы), закрыл глаза; наскоро перевязал плечо бинтами, найденными в Ефимовой торбе. Подхватил карабин и, мягко ступая по примятой разведчиками траве, вошел в лес. Можно, конечно, добраться до своих, рассказать, что к чему, но время будет упущено: на дорогу, на неизбежные расспросы-допросы, ахи-охи, дознания… А терять его, время, нельзя было никак. И он, осторожно ступая, пригибаясь за деревьями, заскользил по лесу, отыскивая оставленную разведгруппой тропочку.

У кромки леса он наткнулся на труп в грязно-зеленом маскхалате. Еще один лежал чуть поближе – солдат, в которого стрелял Мазунин. Халат его в левой части живота намок, потемнел от крови – но убили его сзади: под лопатку, мгновенно. «Своего же… от гады!» – сплюнул Мазунин. Он постоял, поежился и углубился в рощу.

Леса старшина не любил, хоть и родился и вырос в лесной деревеньке. Другие ребята, бывало, чуть встали – бегом в лес, а он – только по необходимости: по грибы, ягоды, на покос, за дровами. Не то чтобы Мазунин боялся леса а как-то… не понимал, что ли, – да черт его знает! Не любил, короче. Но здесь, в этом негустом прифронтовом лесу, он ориеинтировался и шел, как настоящий лесной житель, – легко, бесшумно, точно и безошибочно. Беспокоило только плечо – ныло, горело.

Вражеская группа шла быстро, но Мазунин, догнав ее через пару часов на отдыхе, уже не отставал: один человек редко отстанет от группы – люди там скованны и несвободны. Только под вечер они оторвались: Мазунина подвела рука, боль стала густой, мучительной, и старшина, задыхаясь, упал возле небольшого ручейка. Вполз в него, подставил горящее плечо, сполоснул лицо. Когда боль успокоилась немного, вылез из ручья и забылся тут же, под деревом, – не было, казалось, сил ни соображать, ни вставать.

… Во сне они с Левкой ходили за грибами. В лес, начинающийся сразу за их домом, – шумный такой, знакомый. Расходились, ныряя под деревья, снова сходились. Ухали, пугали друг друга. Когда подошли к маленькому пригорочку и хотели присесть, из-за него поднялся и встал напротив них разведчик, убитый Степаном три часа назад, – он узнал его сразу. Гитлеровец смеялся, скалился и водил стволом прижатого к животу автомата. Левка, тяжело отталкиваясь от земли, кинулся к нему и, остановившись поодаль, тоже стал смеяться, размахивая руками. Один Степан остался на месте, не двигался. Вдруг фашист повернулся к Левке и стал прошивать его длинными очередями. Пули стригли Левкино тело, но он был неуязвим – смеялся, махал руками. Затем Левка присел, взял из травы легкий кавалерийский карабин и одновременно с разведчиком повернулся в сторону Степана. Хохоча, они стали поводить стволами, словно нащупывая его тело. Это была игра, конечно, – они приглашали его поиграть, только и всего. Но Мазунин-то знал, что уязвим: стоит им нажать на спуски – и он умрет, умрет. Он хотел рухнуть в траву и заплакать, но ноги не сгибались, как в столбняке, и ими, негнущимися, он сделал первый шаг к Левке и немцу. Тотчас стволы остановились. Были они направлены пол углом друг к другу, и воображаемые траектории сходились в одной точке – его левом плече. Вдруг рвануло болью. Степан раскинул руки, прижался спиной к неведомо откуда взявшемуся бревенчатому строению – а он уж знал, что это был хлев, потому что слышал и видел, как сопит внутри теленок и серебряной ниточкой свисает с губ его прозрачная слюна… Закинул голову к небу – там было неспокойно, колыхалось что-то желтое, тяжело ворочалось и рокотало.

Когда он опустил голову, ни Левки, ни немца не было перед ним. По лугу, лежащему между их домом и лесом, шли и смеялись, указывая на него, отец с матерью, а позади их скакал, смешно взбрыкивая, жеребенок Воронок…

14

Проснулся от короткой автоматной очереди – она доносилась оттуда, куда ушли разведчики, приглушенная расстоянием. Мазунин дернулся, перевернулся и сел. Помотал головой, нашарил карабин. Осмыслились помутневшие глаза.

– Ох ты! – прохрипел старшина. – Вот лешак! Отпустил ведь я их…

Он легко, как будто не было ранения, усталости, поднялся и пошел снова по протоптанной разведгруппой тропе.

Километра через полтора вышел на неширокую лесную дорогу, скорее тропку, по которой не пройдет ни машина, ни танк. Но пешие и верховые ею пользовались довольно часто: конский помет, окурки, бумага… Добравшись до дороги, Мазунин залег за деревом, огляделся. Затем, согнувшись, перебежал на другую сторону и снова вошел в лес. Здесь прилег, облокотился на пригорок. «Черт-те что! Али мне померещилось? – думал старшина. – Да нет, стреляли, точно. Что-то было, значит»

Трава на расстоянии метров десяти – пятнадцати от обочины была смята и загажена – видно, проходили здесь и большие соединения, – поэтому следы немцев терялись еще на той стороне. Мазунин заметался. Потом, все так же пригибаясь, направился к видневшемуся поодаль овражку. Еще не доходя до него, наткнулся на неширокий след волочения. Какие-то масляные пятна… Упал на живот и, еле сдерживаясь, чтобы не застонать, пополз к оврагу. У края его приподнял голову, глянул. На дне лежал мотоцикл. Был он разбит, искорежен, переднее колесо погнуто. Поодаль распростерся человек в комбинезоне. Мазунин встал, уже не прячась, спустился в овраг и склонился над красноармейцем.

Убит он был наповал: автоматчик насквозь прошил его сбоку. Вдобавок мотоцикл врезался в дерево – разбиты были лицо, руки. «Зачем они? – недоумевал Мазунин. – Сперва на нас, потом здесь. Дураки, ей-бо…».

Но просто так, бессмысленно убить мотоциклиста, да потом еще тащить его и искореженный мотоцикл в овраг, – нет, тут неладно. И старшина решил осмотреть местность. Внимательно вглядываясь в траву, смятую волочением машины и трупа, он пошел обратно и метрах в двадцати от обочины обнаружил то, что искал, – смятую офицерскую фуражку с бархатным черным околышем. Подобрал ее, медленно пошел обратно к оврагу. Взяли, значит! «Языка» взяли! Ну, напасть…

Мотоциклист мог и не быть связным, да для немцев это, в конце концов, не было главным. Главное – пленный. А тут – офицер, не шутка. «Ишь, как ловко мотоциклиста сняли – а главную добычу уберегли небось!» – думал Мазунин. И вдруг мысль, что захваченный немцами офицер жив и скоро попадет в их расположение, словно ошпарила его.

– Твою мать-ту! – выругался старшина. – Хожу тут, зеваю. А присягу-то кто сполнит?

Однако сразу продолжать преследоваие не стал – надо было сначала крепко подумать. «Сполнить присягу» теперь, когда разведчики взяли офицера, стало совсем не просто. Как солдат, Мазунин понимал исполнение присяги в военное время четко, однозначно, и смысл видел в одном: истреблении как можно большего числа врагов. Но чутье подсказывало, что в данной ситуации простое уничтожение солдат противника не есть лучший выход. Он и не стал стрелять в них из леска возле дороги, где укрылся после ранения, потому что понимал: простой арифметикой – один за троих – здесь не обойдешься. Тебя убьют, но останется несделанным что-то главное, основное. Слова капитана: «Так действовать, чтобы всю их боевую задачу на нет свести», – он теперь воспринимал и как приказ, и как завещание.

Мазунин предполагал, что обязательно должен наступить момент, когда будет самое время нанести разведгруппе четкий, наверняка, удар – такой, чтобы свести на нет всякий результат пребывания гитлеровцев в нашем тылу. Теперь такой момент настал, и надо было решать, что же делать конкретно, чтобы добиться своей цели. Это оказалось самым трудным и мучительным. «Надо до передовой добраться, – думал старшина. – Там, если оборона хорошая, можно к ним внимание привлечь – очень прекрасно может получиться. Хотя они волки битые – в хорошую оборону не полезут. Если настигнуть да шлепнуть одного-другого – тоже толку мало, данные-то все равно уйдут. А этого-то мне никак нельзя допустить. Да, одно остается… охо-хо…»

Он как-то не думал раньше, совсем не представлял себе, какой он – офицер, захваченный в плен: нельзя представить лица, характера человека, которого никогда не видал, не знал, не слыхал о нем. Выполняя приказ, солдат не больно-то думает о других, попадающих под действие этого приказа. Но Мазунин думал о пленном с жалостью – она появилась, лишь только он увидел в траве фуражку. Тоже ведь человек, и у него есть что-то свое, как и у любого. «Ну что ж, если такая выпала судьба! Пускай хоть бесчестья не примет». И Мазунин впервые подумал о себе, как об избавителе.

Это придало ему силы, и он снова пошел за группой. Шел теперь не скоро, задыхался, пошатывался, глухо стонал. Но и немцы прежних темпов уже не держали, медлили и осторожничали – иначе чем объяснить то, что он догнал их на рассвете, в четвертом часу утра, на передовых позициях первого эшелона?

Часть, видно, была обескровлена недавним наступлением – усталая, некомплектная. Во всяком случае, в передней траншее Мазунин увидал только лежащего навзничь часового с остекляневшими глазами, да еще один убитый солдат лежал на бруствере поодаль, метрах в двадцати левее. Проскочили!

Мазунин лег на бруствер и уловил движение чуть дальше сторожевого поста – в утренней дымке, поблескивая мокрыми от росы маскхалатами, фашисты ползком уходили к своим. Ползущий впереди дал ракету, и тотчас на той стороне заработал пулемет. Пули свистели над головой, впивались в насыпь. «По-го-ди-и!» – подумал старшина. Лег, поудобнее пристроил карабин и стал целиться. Пленного офицера он нашел быстро – тот находился в середине маленькой змейки, которая то пропадала, то появлялась в высокой луговой траве. Нашел, прицелился и выстрелил. Змейка моментально свернулась: попал!

– Получили, гады? Га-ды-ы! – радостно хрипел Мазунин, валясь набок. В глазах замельтешило, завспыхивало. Но он, поднявшись, снова приложил карабин. Змейка уже распрямилась, офицера взвалили кому-то на спину; но ползли трудно, медленно. Старшина передернул затвор, снова выстрелил, но в момент выстрела дыхание пресеклось, ствол отклонился, и пуля ушла вверх, мимо цели. Оставался последний патрон. Карабин ходил в руках, вырывался из непослушных пальцев, но Мазунин, страшным усилием задержав мушку на вынырнувшей из травы офицерской гимнастерке, нажал на спуск. Приклад резко ударил в плечо, боль разорвала голову – и старшина, тихо ахнув, свалился на дно траншеи.

15

Очнулся, увидел над собой взметнувшийся на тоненьких жердочках куполок двухместной палаточки, удивился: «Что за черт?» Прислушался. Рядом было неспокойно: ржали лошади, урчали моторы, слышались голоса людей, их шаги – быстрые или неторопливые. Мазунин уловил обрывки разговоров, большей частью нервных, на высокой ноте – возбуждение людей брало верх над усталостью в сумерках длинного июньского дня. Кто-то хрипло выругался, и старшина успокоился окончательно: слава Богу, у своих. Он постонал негромко. Не услыхав ответа, застонал громче. Полог откинулся, заглянул солдат, спросил почему-то шепотом:

– Чего шумишь? Оклемался, что ли?

– Эй, служивый! – радостно отозвался Мазунин. – Скажи на милость: проснулся это я, а кругом – шум, возня, палатка какая-то. Гдей-то я – никак признать не могу.

– А чем плохо? – хохотнул солдат. – Лежишь тут, как генерал, – с караулом, все честь по чести. Может, тебе по нужде надо – так я помогу, смотри.

– Обожду! – зло скрипнул Мазунин. – А ты мне тут брось, товарищ рядовой, загадки загадывать! Не можешь сказать – не надо! Начальство давай зови.

Солдат помолчал, затем сказал:

– Ну, ладно. – Закрыл полог и окликнул кого-то.

Мазунин тем временем, хватаясь за жердочки и отталкиваясь здоровой рукой от земли, встал и вышел из палатки. Солдат стоял у входа, курил, опустив одну ладонь на цевье автомата. Старшина смерил его взглядом, усмехнулся:

– Караулишь, значит? Хорошая служба, я бы не отказался.

Часовой медленно повернулся к нему – Мазунин увидал три аккуратно вшитые в гимнастерку нашивки за ранения, сказал примирительно:

– Ладно, отдыхай, чего там, дело солдатское. Закурить дашь?

Солдат отрицательно махнул головой.

– Ну вот, обиделся, – вздохнул Мазунин.

К палатке быстрым шагом подходил старший лейтенант – с кавалерийским чубом, в ладно подогнанной гимнастерке, в начищенных хромачах. Подошел, сверкнул стальным зубом, спросил:

– Ну и как?

– Чего – как?

– Да ты не сердись. Вот, ей-Богу. Рука как, спрашиваю?

– Вроде полегшее. – Мазунин помял раненое плечо. Боль и вправду поутихла, успокоилась. – Только это, шатает маненько!

– Из-за потери крови, – объяснил офицер. – Это тебе уж здесь пульку из плеча выколупнули. И перевязали как следует – чувствуешь?

– Перевязка хорошая, – старшина подвигал плечами. – Спасибо на добром деле. И ответьте мне, товарищ старший лейтенант, на законный мой вопрос: как это взводный Мазунин до такой жизни дошел, что к нему караул надо ставить? А?

– Ну, что уж ты так, – офицер закосил глазами. – Караул – он, брат, и почетный бывает. Разве ж здесь хуже, чем в общей-то палате? – Он кивнул на огромный, раскинувшийся метрах в ста шатер медсанбата.

– Не темни, – скривился Мазунин.

– Давай отойдем в сторонку, – предложил старший лейтенант. – Кстати, будем знакомы: Кузовихин моя фамилия.

Мазунин кивнул.

Они отошли немного, спустились в лощинку. Она, видно, служила местом встреч выздоравливающих ранбольных с навещающими их сослуживцами: в траве лежали ящики, валялись окурки. Присев на ящик, Кузовихин протянул Мазунину пачку «Пушек»:

– Кури!

Тот взял папиросу, прикурил, затянулся с наслаждением.

– А-ахх… – Повернулся к офицеру. – Слушаю теперь.

– Лучше ты рассказывай, – старший лейтенант положил Мазунину руку на плечо. – Я потом. Потом!

– А я думал – вы мне вопросы будете задавать, чтобы я ответил.

– Буду, буду задавать, – серьезно сказал офицер. – Если что не пойму – обязательно задам.

16

Когда Мазунин кончил рассказывать, было же темно, около полуночи; часовой несколько раз откликал их от палатки, затем пришел и стал ходить по краю лощины, посвечивая фонариком.

Выслушав старшину, Кузовихин сказал задумчиво:

– Ну, ясно. Теперь мне все ясно.

– Что ясно-то? – буркнул Мазунин.

– Тут вот какое дело получилось: нужно было установить обстоятельства вашего боя, и особенно гибели капитана Стрельцова из поарма. Ты танк на дороге видел, говоришь?

– Видел.

– Вот по докладу этого танкиста мы и прибыли на место – часа три спустя. И что ты скажешь? – трое убитых, причем один в упор из отечественного пистолета, – а тебя и след простыл. И нет сумки с партийными документами. Пришлось заинтересоваться, сам понимаешь.

– Ну, и долго еще интересоваться думаете?

– Думаю, больше не будем. Документы нашли при тебе, действия твои ясные – я снимаю дознание. Сивоконь! – крикнул Кузовихин солдату. – Ты свободен. Ступай, скажи, чтобы убрали этот пост. Холодно чего-то, – поежился он. – Пойдем к палатке.

По дороге старший лейтенант вдруг спросил тихо:

– Слушай, старшина. Вот что мне хочется для себя выяснить: из каких побуждений ты офицера-то своего застрелил?

– Застрелил и застрелил. Там бы ему тоже жизни не было, одно бесчестье.

– И это верно.

Они постояли возле палатки, покурили. Затем Кузовихин поймал в темноте запястье мазунинской руки, сжал легонько:

– Ну, я пойду. Выздоравливай. Можешь в общую палату перебраться, можешь здесь, я скажу начальнику санбата. Да! Во еще что: скажи, когда тебе эта мысль стрельнула – офицера ликвидировать? Когда ты его на нейтралке увидел или раньше еще?

– Раньше.

– Ага. Ну, ясно. Отдыхай.

– Стой! – сдавленным голосом выкрикнул Мазунин. – Ты скажи: или неправ я был?

– Одно скажу: у нас к тебе претензий нет. Ну, а насчет всего другого ты меня не спрашивай, тут самому надо думать.

Он исчез в темноте, но, отойдя десяток шагов, остановился и крикнул:

– Еще забыл, – твой комбат о тебе шибко справлялся! Я ему сейчас позвоню, пусть подъезжает. Пока!

Мазунин забрался в палатку и попытался заснуть. Но сна не было – тело и мозг отдохнули в том долгом забытьи, в котором он раньше находился. Кружилась голова, болело плечо, а сна не было. Он курил одну за другой папиросы из подаренной Кузовихиным пачки – и думал, думал. Сначала об убитом им офицере – на этот раз с чувством непонятной тоски и раздражения, – как будто тот был виноват в какой-то беде, случившейся с самим Мазуниным. Потом ему удалось перевести мысли на предстоящую встречу с Инкиным: как тот приедет, а чем они будут говорить – отношения с комбатом у него были давние, особые…

Дело в том, что Инкин был тем самым взводным, тогда еще младшим лейтенантом, которого Мазунин летом 1942 года вытащил из ревущего ада, где осталась вся их батарея. Четверо суток, задыхаясь, обезумев от голода и ярости, он тащил обмякшее тело Инкина, пока не вышел в расположение какой-то отступавшей части. Отнес его в санбат, а сам прибился к стрелковому полку.

Встретились они в Сталинграде – война не раскидала их. Мазунин командовал взводом автоматчиков, насчитывающим четыре человека. Полк же Инкина прибыл с переформировки, при полном комплекте. Был Инкин уже лейтенантом и командовал ни много ни мало – батареей. Услыхав как-то о том, что пехтура захватила в наступлении блиндаж, давно облюбованный начштаба их, артиллерийского дивизиона, и ни в какую не хочет выкуриваться, он, распалив себя, с пистолетом в руке кинулся к блиндажу. Нещадно матерясь, вглядывался в то же время в лицо старшего четырех усталых солдат – невысокого, худого, небритого, в телогрейке без всяких знаков различия. Уронив пистолет, пробормотал: «Степа, ты?!» – бросился к Мазунину, поднял его и зачем-то стал трясти…

Больше они не расставались. Инициатива исходила от Инкина; робевший перед начальством до заикания, он на этот раз удивил всех: побывал у обоих командиров дивизий – своей и мазунинской, и грозился идти выше. В конце концов, пехотинцы отпустили сержанта в артиллерию, скрепя сердце: время было такое – солдат, особенно старый, ценился на вес золота…

Инкин Мазунину доверял слепо. Иногда топорщился, покрикивал, укрепляя авторитте, и Мазунин слушался его безоговорочно. Все верно – служба! Но старшина знал: нет ничего, что комбат не сделал бы для него. Есть у спасенных людей такая – память тела, что ли.

17

Встретились они утром следующего дня перед входом в палатку. Мазунин сидел на ящике и доскребал тушенку из банки, занесенной недавно Кузовихиным, – тот зашел попрощаться, уезжая. Сам старшина только что вернулся из санбата: там плечо осмотрел врач, сестра наложила новую повязку. Там же он узнал, что поставлен на довольствие, как раненый, ему разрешается жить в палатке, и всем этим старшина был премного доволен. Особенно последним: при воспоминании о кровавой мешанине, которую ему довелось видеть во время пребывания в санбате зимой сорок первого года, у него болью захлестывало душу.

Инкина старшина заметил издалека: видел, как тот подскакал галопом на батарейной кобыле Машке к санбатовской коновязи, привязал лошадь и, оглядевшись, широким шагом направился к мазунинской палатке. Стройный, высокий, с тонко перехваченной ремнем талией, он легко шел к старшине по едва заметной в траве тропочке. Мазунин вспомнил его тело таким, каким тащил его прошлым летом: безвольное, горячее, сотрясающееся от лихорадочной дрожи. Набухло плечо, снова ощутив этот груз, – и заныло сердце. Он встал, потянулся к Инкину здоровой рукой. Тот, увидав его, тоже рванулся, пошел быстрее, наконец, подбежал:

– Степа! – Притянул к себе за плечи, но, уловив страдание в мгновенно обострившемся лице старшины, отдернулся, словно обжегся: – Что, ранен? Да не отвечай, я знаю.

Они постояли друг против друга, затем Мазунин сказал:

– Пойдем, Игорь, к лесу, посидим там. Душно в палатке-то.

Они спустились в лощину, сели на ящики, закурили.

– Слышь, Степа, расскажи мне давай, что к чему с тобой стряслось, а то разное люди толкуют. Разобраться надо.

Выслушав рассказ старшины, комбат поднялся, пробормотал:

– Ну, история! Везет тебе, Степан.

– Да уж, везет… – вздохнул Мазунин.

– Раненый, один за ними потащился, надо же. Ну, вдвоем там, втроем – на миру и смерть красна, как говорится, а одному – боязно небось. Ведь пристрели они тебя по дороге – и думай-гадай: то ли в дезертиры, то ли в перебежчики, то ли в без вести пропавшие записывать.

– Это конечно, – засопел Мазунин. – Помереть с честью, это что ж – не беда! И так всю жись подле смерти крутимся, поди угадай, когда она перст в тебя уткнет. А ежли без чести – это совсем беда, брат! – Он поежился.

– Кость цела? – осведомился Инкин.

– Цела! – Старшина снова полез за папиросой. – Скорея бы отсюда убраться.

– Да, при жаре, да при санбатском пайке – жди, когда затянется. Я, правда, привез кой-чего – рубай давай. Нехорошие здесь для лечения места. Вроде центральная Россия, а сплошь болота, низины какие-то. На море бы тебя, денька на три хотя бы.

– А что там – медом кормят? – зашевелился Мазунин.

Инкин передернулся, сказал угрюмо:

– Никак не привыкну к твоим шуткам. Медом кормят… Сам-то я на море только раз был – в детстве, с матерью. Хотел еще съездить, первый курс дворником прирабатывал, деньги копил. Когда война началась, курсом их и пропивали…

– Я тоже собирался раз, – глядя в сторону, сказал старшина. – Да не вышло, не судьба, знать-то. Ах, – вздохнул он. – Больно мне, Игорь, Митьку с Ефимом жалко. Случись же такая незадача, унеси ее лешак. Это поважней твоего моря будет. Море – что ж! Живы будем – не помрем, как говорится. Даст Бог, увидим еще. А их – нет, не увидать боле.

– Не увидать, это точно, – голос Инкина притих, осел. – Офицера-то нашего застрелил, значит?

– Застрелил.

– Так. А случись я на его месте – тогда что?

– Ну… – замялся Мазунин. – Присягу бы сполнил, конечно.

– Застрелил бы, значит? Ну, спасибо, Степа.

– За что?

– За правду.

– Как я тебе в этом соврать могу?

– Это ладно. Значит, и меня бы стукнул?

– И тебя. Да отвяжись ты, идол! – Старшина вскочил и, пошатываясь, стал взбираться по склону оврага.

Инкин догнал его.

– Ладно, Степ, не журись, мало ли что. Бывает! Война, бывает и так.

Мазунин остановился, повернулся к комбату и посмотрел ему в глаза. Тот не отвел зрачков.

– Ну, вы все, я смотрю, – выдохнул Мазунин, – вумные больно стали. Знай ругаете да утешаете меня, дурачка! Да если бы я так не сделал, не было бы мне спокою! А теперь хоть ты злись, хоть самого меня стреляй – не чую за собой вины, не чую! Вот так!

– Добро. Ты не сердись на меня, Степа.

– А, чего там.

Они подошли к палатке, поговорили еще о том о сем, и Инкин заторопился обратно на батарею. Когда лошадь с комбатом скрылись за далеким лесным поворотом, Мазунин как бы очнулся – застонал, ударяя кулаком по простреленному плечу, – чтобы хоть болью телесной заглушить накатившую тоску. Неужто и Игоря убил бы? О-о-о!..

А потом началась Дуга…