Текст книги "Старик Мазунин"

Автор книги: Владимир Соколовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Владимир Соколовский
СТАРИК МАЗУНИН
Повесть

Вечно надежда крадет наши дни, а последнее утро

Множество наших надежд губит на веки веков.

Юлий Полиен, 11 век до н. э.

1

Жили вшестером в просторном пятистенном доме, выстроенном после войны: Мазунин с женой – бабкой Клавдией, дочь Людка с мужем да трехлетним Федькой и Юрка, сын. Он тем летом уехал в город поступать в университет после школы и поэтому отсутствовал при разговоре, положившем начало цепи событий странных и неожиданных.

За семейным ужином старик, до этого непривычно тихий, вдруг брякнул, часто помаргивая:

– Это… к авдокату седни ходил!

– Нашто? – удивилась старуха.

– Да так, – сопнул носом Мазунин. – Разводиться с тобой буду, вот нашто.

– Не болтай! – отмахнулась бабка Клавдия. – Допивай чай да ступай в огород – картошки на завтра принеси.

– Все, значит, разузнал, – снова забубнил дед, – как и что. Дом отспаривать не стану – живите, а я – отделюся от вас. Или совсем уйду. А может, и уеду.

– Ты чего, пап? – насторожилась Людмила. – Вправду, что ли?

– Да врет он! – визливо крикнула бабка. – Перед детьми да внуком хоть бы постыдился. Болтает невесть чего.

Мазунин поднялся, пошел из горницы. Возле двери остановился и глухо сказал:

– Не за что стыдиться-то. И ты на меня не ори. Я, может… жениться ишо буду, вот!

На улице сел на лавочку, закурил. Спустился с крыльца зять Володька в грязной робе. Присел рядом.

– Далеко собрался? – спросил Мазунин.

– Да в гараж пойду. Стартер замучил, зараза.

– А-а…

– Слышь, пап, ты – шутку пошутил, нет?

– Больно надо, шутки с вами шутить. Как сказал, так и будет.

– Вон оно как. Даже уходить надумал. Куда, ежели не секрет?

– Тебе-то что? Надоели вы мне. А старуха – первая!

– Володька поднялся, вздохнул:

– Дело твое, конечно. Может, и вправду… черта ли с ними, с бабами?

– Ай ты сгулял? – навострился Мазунин.

Да кого там! – махнул рукой зять.

2

Назавтра Мазунин ушел рано и вернулся аж к вечеру. С порога весело гаркнул старухе:

– Пиши заявление!

– Куды?

– Да на развод-то, куды! Пойдем подавать.

– Никуды я не пойду! – огрызнулась бабка Клавдия. – И не нужно мне твоих разводов. Куды надо – сам можешь убираться! Не помрем как-нибудь. Ох, горе. И что за идол на меня навязался?

– Ку-уда это я пойду? – так же весело запел Мазунин. – Не-ет, нету у тебя правов так говорить, потому как мы покамест в законном браке состоим. Вот когда оформим все честь по чести, тогда – другое дело, а теперь – уж извиняй, я тут хозяин.

Старик сел у окна и стал вяло жевать помидорину. Вдруг увидал в окошке неизвестно откуда появившегося сына, сорвался с табуретки и вылетел в сенки.

Юрка молча прошел мимо него в ограду. Мазунин – за ним.

– Что молчишь-то, – заорал он.

Юрка обернулся к нему:

– Что, разве не ясно?

– Дак писал – дескать, четверку по математике получил.

– А за сочинение – пару!

Мазунин потоптался, вздохнул:

– Ну, что теперь. Робить иди!

– Куда ж деться, если ума нет.

– Ну, что уж ты… А не надо было шары загибать, гаденок! Один хакей в башке. И в кого ты такой утлой? – задумался старик. – Вроде и драл тебя как следует.

– Да, в кого же, интересно? – поддакнул Юрка и фыркнул. – Проблема, батя!

Мазунин постоял и, повторив еще раз: «Ну, робить иди…» – поплелся в избу.

Дома Юрка сел есть, и мать с жалостливыми вздохами стала рассказывать, какое беспутство затеял отец на старости лет.

– О, какой страм! – ныла она. – Женихаться у вас на глазах. Скажи ты ему, Юр!

– На ком женихаться-то? – спросил Юрка.

– А я почем знаю? – завопила мать. – Ты вон кого спроси, варначья его жи-ись! – она ткнула пальцем в сторону скромно притулившегося на пороге старика.

– На ком, пап? – обернулся к нему Юрка.

– Посмотреть надо! – беспечно пожал плечами отец. – Вон Нюрка Буракова холостая, да у Лизки Кетовой мужик прошлой год помер. Мало ли на ком, вам-то что за дело?

– Ты ишо Любоньку свою родимую спомни! – заголосила старуха. – Весь город знает, что ты с ней путался, как с войны пришел.

– А может, и так! – твердо сказал Мазунин. – Может, и спомню! Это видно будет! – Он встал с порога и потянулся за папиросами.

Юрка только и смог выдавить растерянно:

– Ну, даешь ты!

– Что, что даю? – Отец остановился посреди кухни и поглядел на Юрку.

– Да видишь… Я спервоначалу-то думал – любовь, может быть, у тебя, то, другое… А ты вон оно что – лишь бы от нас уьраться! Ну, спасибо. Всегда со мной так: одно за другим! Не везет, гадство.

Мазунин закурил, подошел к сыну и положил руку ему на плечо. Тот передернулся.

– Да ты это, не больно серчай, сынок! – с каким-то бульканьем в голосе выкрикнул отец. Губы у него повело в сторону: вот-вот заплачет. – Ты вот что пойми: ведь я помру скоро. Что там, лет двадцать от силы протяну. А как мне эти двадцать годов прожить? В огороде копаться да смерти в рот глядеть? Да рази ж я так жить-то хочу? Ить я человек ишо! Эдак-то я проснулся недавно и думаю: помри я счас, сию секундочку, и – как будто так и надо: схоронят, речи над гробом прочитают, – славной, мол, путь прошел товарищ… И вы – погорюете, конечно, да и … сколько можно? Люди-то, они одинаково переживут: что я теперь, что через двадцать лет скончаюсь – старик ведь! А мне, милок, разница большая: это мои годы-те, не чужие! У вас, молодых, своя теперь жизнь, а у меня – где она, своя-то? Рази ж я живу теперь? Так… обитаюсь! Эх-ха, Юрка, маленек ты ишо – это понять! – Голос у него оборвался, он выскочил из избы.

3

Отдохнув с недельку, Юрка пошел устраиваться на работу. На завод, где раньше работал отец, а теперь – Людка. И мысли не было, что можно работать в другом месте. Во-первых, на заводе знакомых много – шутка ли, полгорода на нем работают! – во-вторых, рядом, пять минут ходу, тоже важно: утром можно и поспать подольше. Там и отец работал – тоже все знают.

Вернулся злой, зарычал на мать: куда задевала кеды? – а когда она заплакала, устыдился, схватил корзинку и умчался по грибы.

Прибежал через три часа – с несколькими синявками на дне корзины. Шлепнулся на скамейку рядом с отцом, застонад, обхватив голову: «У-у-у… Как не везет, надо же… И на завод не берут, и грибов нету… У, жжизнь!..» – Он хватил кулаком по скамейке.

– Пошто не берут? – зашевелился Мазунин.

– А черт их знает! Мест нету, говорят. Да я знаю, что есть, мне Витька Пономарев сказал: он один на станке работает, без сменшика. Практикантов ждут, дескать.

– Ну, дак в друго место иди, – посоветовал отец.

– Сам иди! – огрызнулся Юрка.

Старик встал со скамейки, ушел в избу.

Дома достал из шкафа и надел белую рубаху, парадный костюм с двумя тускло посверкивающими отденами Красной Звезды, подвязал узкий галстук и отправился на завод.

Заводишко был не весть какой – откуда быть большому заводу в далеком райцентре! – на нем-то и проработал Мазунин всю свою жизнь. Сначала чернорабочим, потом в цех перешел, а там и к станку поставили. Наделили ремеслом по гроб жизни: отстоял за станком ни много ни мало – сорок лет! Ну, перерывы были, понятно: на действительную, финскую, Отечественную… С последней войны не только в наградах да ранениях пришел, а и в лейтенантских погонах. Однако, не в пример иным фронтовикам, демобилизовавшимся в офицерских званиях, буром в начальство не попер, снова встал к станку да так и проработал до пенсии. Позже всех со станка с ленточной трансмиссией ушел: привык, мол! Стояла в цехе такая развалюха, на ней и молотил.

4

На заводе Мазунин сразу прошел в приемную, где напротив, дверь в дверь, располагались кабинеты директора и главного инженера. Директор был новый, из приезжих, его старик почти не знал, поэтому примостился на стул возле двери в кабинет главного инженера Николаюнаса. Николаюнас начинал после института сменным мастером в цехе, где работал Мазунин. Двенадцать лет, можно сказать, провели бок о бок: один токарем, а другой – сменным, старшим мастером, начальником мазунинского участка; потом заместителем и начальником цеха. Уже после ухода Мазунина на пенсию Николаюнаса двинули в главные инженеры, и теперь старик робел: каков-то он? Эка должность, не шутка ведь! Ну, Юность!.. (Николаюнаса по фамилии-имени-отчеству на заводе редко звали, а звали – Никола Юность. Чаще же просто – Юность.).

Время было обеденное, и Мазунин терпеливо ждал. Когда повалил по кабинетам люд из заводоуправления, прошмыгнул к себе и главный инженер, не обратив внимания на сидящего в приемной старика. Мазунин подошел к двери, хотел постучать, но она распахнулась, и он нос к носу столкнулся с выходящим Николаюнасом. Тот поздоровался, захлопал белесыми ресницами:

– Ко мне?

– К тебе, Альберт Леонидыч! – степенно ответствовал старик.

– Слушай, посиди еще! В кузнечный теперь побегу. Через – сорок минут, а? А то – в цех свой ступай. Нина! – крикнул секретарше. – Я пропуск ему велел выписать, скажи. – И растворился.

Старик же потопал к цеху. В дверях огляделся и, шустро лавируя между станками, направился к своему дружку Ване-Ване – Ивану Ивановичу Торопову, чья сутулая спина маячила в другом конце цеха.

В тридцать восьмом Торопова, щуплого мальчишку, определили к Мазунину учеником. И сделал тот их него рабочего добросовестного, обстоятельного – вроде себя. А дальше у Вани-Вани та же судьба пошла, что и у Мазунина: война, а после нее снова цех. Из всех, кто на фронт из этого цеха ушел, только Торопов и Мазунин обратно вернулись; правда, еще Мишка Воробьев, да этот долго не прожил – помер в пятьдесят втором. А те двое, что инвалидами пришли, в цех не возвратились; какой тут, к черту, станок: у одного руки, а у другого – обеих ног нету…

Торопов же с Мазуниным после войны задружили крепко – старались больше друг возле друга держаться. Когда Мазунин вышел на пенсию, дружба приутихла. Так, встречались иногда, но разговоры были уже не сокровенные, а какие-то бестолковые: похоже, и разговаривать-то не о чем стало. Мазунин, стыдясь своей праздности, резко покрикивал на Ваню-Ваню, и тот, виновато сутулясь, торопился уйти.

Увидав Мазунина, Ваня-Ваня выключил станок и крикнул, обтирая руки ветошью:

– О, Степан Игнатьич! Сколько лет, сколько зим! (Хотя не далее чем вчера раскуривал с ним папироски на крылечке мазунинского дома.).

– Да вот, к Юности заглянуть надо.

– Что, вызывает? – насторожился Ваея-Ваня.

– Хо! Нужон он мне! – бодро воскликнул старик. – Ай он мне указ теперь? Так, свои дела.

– Слышь, Степанко! – Торопов схватил друга за локоть и притиснул к станку. – Правду нет в цехе сказывают, что ты… дурить больно стал? Я еще вчера спросить хотел, да постеснялся, вишь.

– А хоть бы и так! – выдернул локоть Мазунин. – Тебе что за дело?

– Дурь-то какая, господи, – покачал головой Ваня-Ваня. – Навтыкал бы тебе, будь ты помоложе. Жених!

– Ох ты, втыкало! – задохнулся старик. – Видал я таких, понял? Всю жись тебе неймется – и здесь-то сунуло, шпиена! Погляжу, что ты лет через десять запоешь – не так завоешь небось. Втыкало!

– Да обожди, Степан, – загудел Ваня-Ваня. – Ты это… тихонько мне скажи, что к чему. На ком жениться-то хошь – гулеванку завел, что ли?

– Да не! – остывая, махнул рукой Мазунин. – Так… душно что-то, Вань…

– Можа, запить бы тебе? – осведомился Торопов. – Помогает иногда.

– Мне не поможет, я знаю. Ну, прощевай пока. Пошел я Юрку устраивать.

– Стой, Степ! – крикнул вдогонку токарь. – Вместе пойдем!

Выйдя из цеха, Мазунин буркнул:

– А ты-то зачем?

– Ххех, зачем? Я по заводу твой первый ученик считаюсь, а ты свово углана неведомо кому хошь отдать? Неладно так, мил человек.

Юность сидел в кабинете, смотрел какие-то чертежи. Отвлекся:

– Слушаю, Степан Игнатьич. Что у тебя?

– Парня надо пристроить, Альберт.

– Парня? Сына, что ли? А я при чем?

– Да вишь, ходил он, да отказали – мест, мол, нету.

– В принципе такой вариант возможен. – Юность почесал бровь. – Ждем кой-кого. Но парня твоего приму. Скажи, чтобы прямо ко мне зашел. Или ты, постой, не живешь уже с ними? Говорили, будто женился ты снова?

– Врут! – рубанул рукой Ваня-Ваня. – Врут! Что он у нас – обалдел? Ну-ко, кто вам сказал такую пакость? – дознаюся я у него…

Юность пожал плечами: не помню.

– А углана его, Юрку, к себе забираю, – продолжал Торопов. – Сделаю токаря – будь спокоен!

– Ладно. Начальнику цеха передай – я распорядился. Что еще у вас? Все? Бывайте здоровы, мужики, и поговорить некогда с вами, не вовремя забежали, ей-богу! – И схватился за телефонную трубку.

Когда вышли из кабинета, Мазунин сказал недовольно:

– А ты что суесся? Вранье, вранье, а он небось и поверил. Дергает тебя лешак за язык.

– Дак ты верно уходить задумал? – оторопел Ваня-Ваня.

– А ты думал – шутейно, что ли? – зло передразнил его Мазунин.

– Э, дундук ты! – плюнул Торопов и ушел, не оглядываясь.

5

Жил теперь Мазунин тихо, приглушенно. С домашними вел себя смирно: не ругался, не шумел, лишних разговоров избегал. Питаться, правда, стал отдельно: купит булок да консервов или сыру и жует у себя в комнатушке. Большее же время лежал на кровати, думал о жизни. Ворочался, шумно вздыхал.

Однажды пошел на базар и вернулся с толстой тетрадью в клеенчатой обложке. Сел в горнице за стол, цыкнул на старуху:

– Тише ты!

– Чего? – не поняла она.

– Не чевокай мне тут! – рассвирепел старик. – Сказано: не мешай! Писать теперь буду. Всю жись напишу.

Старуха обидно засмеялась: ну, писатель! – и ушла к соседям. А Мазунин посидел немного и взялся за ручку.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ СТАРИКА МАЗУНИНА

Родился я 3 марта 1912 года в деревне Клесты, теперь Спицынского сельсовету, а раньше была волость. Отец мой Мазунин Игнатий Афаеасьевич да мать Анна Федоровна были не бедные, имели лошадь и две коровы, но и семья была большая – четверо братьев и две сестры. Из них один брат, Иван, погиб в японскую, Гриша пал в Отечестченную, а брат Лева еще раньше пропал безвестно. А две сестры, Фекла и Мария, живы и сейчас, одна живет в Клестах, а другая в Ереване.

Стояло у нас в деревне 18 домов, из них Мазунины были только мы, потому что отец был пришлый, а половина деревни были Морозы. Из них самый потешный был Ваня Мороз, он занимался все кражей. И вот он украл у одной женщины холсты, и эта женщина подала на суд. А Ваня взял повестку и поехал с женой к той женщине, и потом рассказывали, как Ваня просил ее, чтобы она простила и он не будет больше воровать.

Когда в деревню пришли белые, они зашли на двор к Ваське Коренку и спросили, были здесь красные или нет. Он им ответил, что люди проходили, но шапок не снимали, потому он сказать точно не может, красные они были или белые. И с белыми ушел тогда мой старший брат Левонтий.

Много было кругом деревень, теперь некоторых уж нету, в некоторых живут по два, по три жителя, а в Клестах стоит четыре дома, и в одном живет моя сестра Фекла.

Когда мне было шесть и семь лет, кругом в лесах было много дезертиров, нас ими пугали, а мы не боялись, часто их встречали, они с нами разговаривали и просили картошки.

Три зимы я бегал в школу в деревню Голованы, за три километра, где нас учил Яков Трофимович Пьянков, раненый солдат германской империалистической войны. Он был строгий, и мы его боялись. А потом не было возможности получить образование, дальше в деревнях ребят не учили, а в город не посылали, было дорого. Другой раз уж я пошел в школу после дайствительной, когда работал на заводе и подал заявление в вечернюю школу. Отходил год в четвертый класс, а в пятом проучился полгода и был снова призван в Красную Армию.

Когда в 1927 году помер отец, я ушел в город. Здесь жил брат Иван, работал на лесобирже коновозчиком и снимал квартиру. Он хотел, чтобы я пошел к ним, но я сказал, что хочу работать на заводе, потому что люблю всякую металлическую штуку, да мне и нравятся заводские ребята, они дружные и хорошо одеваются. Брат сходил со мной на завод, меня приняли туда чернорабочим и дали койку в общежитии. А Ивана на другой год взяли в армию, он там служил в кавалерии, остался на сверхсрочную. После был убит на Халхин-Голе. Когда его призвали, я перешел жить вместо него на квартиру. Там дорого брали, зато всегда был сыт. Скор меня определили в ученики к токарю Федору Васильевичу Коркодинову, он участвовал в гражданской войне и много нам рассказывал, но был строгий, а с 1930 года мне самостоятельно дали станок, и я работал на нем до призыва в 1934 году. Служил я на Дальнем Востоке в пограничных войсках, где имел заботливых командиров и хороших друзей. Служба была трудная, все больше на ногах, но опасности на своей заставе не видел, а на других заставах были и нарушения границы, и нападения на наших красных бойцов. Когда я демобилизовался, то приехал сюда и снова устроился на завод. Иван служил на сверхсрочной, Гриша выучился на ветеринара и работал в Удмуртии, сестры вышли замуж, а старший брат Лева жил со своей семьей в Клестах. И вот, скоро после того как я пришел из армии, с этим моим старшим братом Левой случилось несчастье…

Мазунин поднялся из-за стола и заходил по комнате. Вышел на кухню, прикурил, жадно затягиваясь. С братом Левой дело обстояло не так просто…

6

Тем жарким, душным летом всех заводских комсомольцев собрали однажды в комитете комсомола завода. Был среди них и Степка Мазунин, недавний красноармеец. Через неделю у него начинался отпуск, мечтой о котором Мазунин жил последние месяцы: замой получил письмо от армейского друга Сеньки Шелеста – тот шибко звал в гости на Черное море, в Одессу. Степан согласился с радостью, написал письмо другу, сразу же начал копить деньги и прикопил изрядно.

Кроме Покумина, комсомольского секретаря, в комитете Мазунин увидал Федора Игошева – особоуполномоченного НКВД по району.

– Товарищи комсомольцы! – встал из-за стола секретарь. – Всем вам известно, что ныне перед государством особо остро стоит задача отмежевания от классового врага, ликвидации его и изоляции от социалистически настроенных масс. Слово по данному вопросу имеет товарищ Игошев.

Уполномоченный говорил недолго: кратко обрисовал международную обстановку и внутреннее положение, особо подчеркнув соотношение классовых сил, и закончил так:

– Чтобы во всеоружии встретить любого агрессора, надо быть уверенным, что в решающий момент нам не нанесут удар в спину. А в связи с этим обращаемся к вам с просьбой такого характера: вы все, так сказать, среди людей живете. И большинство из них лучше нашего знаете. А среди этих людей могут оказаться и бывшие каратели, и подкулачники, и иной классово чуждый элемент! Поглядите, подумайте… Если что надумаете – или ко мне, или к товарищу Покумину приходите. Время такое, сами знаете, капитализм и снаружи, и снутри точит – все бдительными должны быть, а вы, комсомольцы, в первую очередь…

После собрания Степан не пошел в клуб, как собирался, на кинокартину «Путь корабля», а отправился домой. Взял у хозяйкина сына-пионера листок бумаги, ручку с чернильницей и стал писать.

ЗАЯВЛЕНИЕ

Осознав в полной мере слова товарищей Покумина и Игошева в борьбе с проклятым подкулачеством и прочими паразитами, я, Мазунин Степан Игнатьевич, сообщаю насчет личности своего брательника Мазунина Левонтия Игнатьевича, который теперь проживает в деревне Клесты совместно с семьей. Этот Мазунин Л. И. в гражданскую ушел по мобилизации с Колчаком. Вернулся аж через год и стал снова жить с нами. Я бы не стал про него писать, потому как народу и с белыми, и с красными тогда уходило изрядно, но вот что интересно: пришел он домой ночью, я как раз спал на полатях, и он нас всех разбудил. Был он в шинели, с винтовкой. Когда зажгли свет, мать спросила у Левки, почему у шинели весь перед бурый, а он ответил, что не ее дело. Тогда отец вывел его в сени и стал бить. А утром они с отцом замотали шинель в старый мешок, взяли лопату и ушли в лес, и там, видимо, шинель закопали. И Левка стал жить с нами, как и раньше. Только Мороз Александр, когда узнал, что вернулся домой старший брат, стал сильно пить и рассказывать, что служил у белых вместе с Левкой и Левка состоял в особой карательной команде, которая мучила и расстреливала большевиков и активистов. Сам Сано служил поваром и скоро сбежал, а Лева был карателем. Потом Мороза отец и Левка позвали как-то пить к нам брагу и долго разговаривали, о чем, не знаю, но Сано на брата больше никогда не говорил, даже пьяный. А в 1932 году он в рождество купался в речке, застудился и помер. Я ему до этого рассказывал, что у Левки на шинели, когда он пришел, были бурые пятна. А он мне ответил, что-де столько народу поубивать да в крови не испачкаться – так не бывает. Они все надеялись, что я брат Мазунина Л. И. и никому не скажу. Но теперь, перед лицом классовой ненависти, мне все равны, а родня хоть есть родня, все равно душой не поступлюсь.

Что и имею сообщить соответствующим властям.

Мазунин Степан Игнатьевич

Он запечатал письмо солдатским треугольником, пошел на почту, наклеил марку и, написав на конверте: «Особоуполномоченному товарищу Игошеву», бросил в почтовый ящик.

Назавтра выпросил у мастера увольнение на два дня и пошел на конный двор. Ему повезло: ехали на двух телегах мужики до Мосят – деревни, стоящей верстах в пяти перед Клестами. Одного Степан знал хорошо – Мишку Нифонтова, раньше вместе учились в школе, в Голованах. Мишка стал степенный, квадратный, смолил махру. Женился он почти подростком, в армию не попал из-за грыжи и теперь был отцом четверых ребят, да баба опять ходила на сносях. «А чаво! – охотно говорил он Мазунину. – Електрицство все обешшают провести, а пока нету, дак мы, благословясь…» – и смеялся, щурился. Степан принужденно улыбался.

Наконец поехали. Мужики взяли с собой водку, выехали за город, остановились и начали распивать. Предложили выпить Мазунину, но он отказался, лег в стороне на пригорок, стал глядеть в небо. Как текло время, он не помнил. Когда к нему подкатил пьяненький Мишка, толкнул: «Поехали! – и вдруг заорал: – Э, ребя, да он ревет, гли-ко!» – Степан встал, с ненавистью глянул на Нифонтова и ожесточенно заскоблил рукавом мокрое лицо.

Ехали долго. Мужики останавливались в деревнях, заходили к родне. Степан, горбясь, сидел на телеге – ждал. Только в Горцах, когда Мишка предложил зайти к шурину, почтальону, Мазунин пошел с ним. Но брагу пить отказался, а, выведя мужика в сенки, осторожно спросил, можно ли взять на почте отправленное письмо. Услыхав ответ, втянул голову в плечи и вышел.

В Мосята приехали затемно, и Мишка уговаривал переночевать, но Мазунин отказался наотрез, пешком отправился дальше, в Клесты. Подходя к деревне, почти бежал. Задыхался, переводил дыхание. Обходя шлявшихся допоздна парней и девок, осторожно прокрался к Левкиной избе. На стук откликнулась Дарья, жена Левки:

– Кого лешак несет?

– Открой, Даш, я это, – приникнув к окну, сказал Степан. Зажглась лампа, протопали тяжелые шаги: это Левка пошел открывать дверь.

Сунул Степану ладонь:

– Здорово! Чего ночами колобродишь? Да не стой, не топчись, проходи давай!

Степан зашел, сел на лавке в кухне. Левка принес из горницы лампу, встал у порога – хмурый, косматый.

– Но? Чего приперся? Дело есть, что ли?

Степка глянул на брата, на огромную, в полстены, тень его и испугался. «Скажу теперь, а он – брякнет, и – готово дело!» – подумал он. Однако пересилил себя:

– Слышь, Лев, это… в комсомольскую ячейку нас вызывали.

– Кого это – нас? – буркнул брат.

– Да кого – комсомольцев, кого еще!

– Н-ну… и что? – насторожился брат.

– Спрашивали: кто, мол, из родни у белых служил, то, се…

Дыхание Левкино пресеклось.

– Н-ну и… что ты наделал, вражина!? – заревел он.

Проснулись ребята на полатях – завозились, захныкали. Вбежала Дарья:

– Что, что?

Левка отшвырнул ее обратно в комнату::

– Пшла отсель! – Двинулся на брата: – Выйдем-ко давай на крыльцо…

На улице он обмяк, притих. Сел на ступеньки, закурил. Курил жадно, с присвистом. Спросил почти шепотом:

– Донес, значит? Спасибо, братан…

– Не за что, – так же тихо ответил Степан. – Не теперь, так потом бы… Лучше уж теперь, пока робята не выросли.

– Робя-ата… – передразнил Левка. – А ты думал ли о них, когда хлебало супротив родного брата разевал?

– Думал, как же. И для них, и для тебя же лучше будет. Такое время стоит: ни мне, ни тебе, ни им без чести никак нельзя.

– Да как же мне лучше-то будет? – заплакал вдруг Левка. – Все ведь теперь, все! А они – по миру, робята-то. Эх, жалко, за винтом далеко лезть, а то шлепнул бы тебя счас, собака!

– Робята – что ж! По миру не пойдут, не те времена. Да и я не дам. А тебе, может, сгинуть пока?

– Сгинуть? Не-ет! – Левка зло засмеялся. – Не знаю, как ты, а у меня порода мазунинская – го-ордая! Я в лицо гляжу, себя не стыжусь! Да и старой уж я с судьбой-то в прятки играть.

– Да-а… – вздохнул Степан.

Брат вдруг быстро искоса взглянул на него, усмехнулся и сказал:

– Ты, комсомолист! Что хоть написал-то?

– А что знал, то и писал. Про карательный отряд, и про ржу на шинели… и так дальше.

– Дак ты много ли знаешь, гаденок? А ежли это и неправда вовсе?

– Как… как неправда? – растерялся Степан.

– А так! Развесили уши-то, слушают, что пьяный Мороз брешет. А правда, неправда ли – и дела нету. Случай подвернулся – взял донес. Эх, ты! Теперь мне что ж – не оправдаться, ясное дело.

– А откуда ржа на шинели-то взялась?

Левка поднялся, сплюнул:

– Ну, вот что ты… братан! Вот тебе Бог, а вот порог. Ступай-ко давай быстренько отсель, покуда я тебе худо не сделал.

И что-то было в голосе Левки такое, что заставило Степана вскочить с крыльца и быстро пойти по улице, подальше от братнина дома.

Левка крикнул вдогонку:

– Не тебе меня судить, шшенок! Запомни, мне хуже не будет, я в лицо гляжу – приходите, потолкуем! Приходите-е! – вдруг громко, со всхлипом закричал он, разрывая рубаху. – Нюхайте, как душа смердит! Да я бы сам, без тебя, брательничек, от этого смраду издох! Ох, робята, робятишечки вы мои…

Левка замотал головой и тяжело поплелся в избу.

Мазунин вышел за деревню. Ночь была темная, ветреная, иногда в прогалах туч быстро плыла луна, и тогда синим дрожащим блеском отливало поле и виднеющийся поодаль лес. Степан пошел по дороге, затем отвернул на лесную тропку и по ней добрался до Левкиного покоса. Там забрался в стог и сразу уснул.

Проснулся поздно – солнце уже палило вовсю. Сбежал к ключику, умылся, выбрался по тропочке на дорогу. Сломал вицу и, схлестывая цветы на обочине, направился в сторону Мосят.

В Мосятах зашел к Мишке, уплел у него полкаравая хлеба с молоком, поспрашивал, не едет ли кто, случаем, в город, после чего снова запылил по дороге. Снял сапоги, повесил через плечо. Как назло, не попадалось ни одной попутной телеги. Только уж подходя к Горцам, Степан оглянулся и увидал догоняющую его подводу. Остановился, вышел на середину дороги. Однако, когда телега подошла поближе, вгляделся и отскочил на обочину. На телеге сидели два милиционера: один держал вожжи, а другой, с карабином на коленях, пристроился сзади, сторожко поглядывая по сторонам. Посредине сидел Левка. Вид у него был спокойный, сосредоточенный. Он скользнул взглядом по стоящему на обочине брату, сплюнул и отвернулся.

Степан проводил телегу взглядом, отошел в лес, сел на траву и уткнулся лицом в колени.

Он так и не поехал к другу тем летом; накопленные деньги отослал в деревню, Дарье, и весь отпуск проработал на шабашках: зарабатывал Левкиным ребятам на одежду и обувку к зиме. Вообще с той поры аккуратно переводил половину зарплаты в Клесты. В войну кормились они по его аттестату. Дарья умерла в 1944 году, ребят отослали в детдом. Придя с фронта, Мазунин часто навещал их, а когда выстроил свой дом, то забрал ребят к себе. Всех пристроил в ремесленные училища, вывел в люди. Теперь они разъехались, писали письма. Только старший, Борька, был настроен враждебно: приезжая, вспоминал об отце, плакал и ругался…