Текст книги "Нравится всем - выживают единицы"

Автор книги: Владимир Орлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

?. По самым заниженным оценкам, я весил килограмм 80 – 85. Я провис в проломанный стул, полулежа, откинув голову назад, упираясь ногой в ящик письменного стола. Мне было удобно. Я знал, что если повернусь набок, то мое положение может стать довольно напряженным. Однако мне это было необходимо. Я с тревогой взглянул на ручные часы и замолчал. Хотя и до этого момента я не произнес ни звука. Где-то за окном поднималась серая изморось. Я выпрямился, натянувшись, как струна, и, акцентировано выговаривая каждое слово, сказал:

– У меня белые лилии. Я вижу однобокость наших понятий. У меня большой колокольный звон. У меня между ног большой колокольный звон. Я говорю это, после того, как оказался перед выбором. Я хочу выбрать самое сложное в моей жизни решение. Я надеюсь на мое однобокое намерение. Слева от меня стучит маленький слесарный молоточек. Мое положение становится все более и более увесистым. Сказав это, я некоторое время думал, что это было. Но тут небо прояснилось, по оцинкованному подоконнику стукнуло несколько капель. Во всем этом сказывалась некая непроверенность данных, некая некомпетентность. Я тут же подумал: Какая? Но тут переключил свое внимание на какие-то мелочи. Прогнулся всем телом сначала в одну, потом в другую сторону, пока наконец не наступило прояснение. Я заметил главное: что я не перестал быть человеком. От этой мысли я немного растерялся. Но вскоре, поборов ошеломление, заметив на своем лице полуулыбку, я большим пальцем левой ноги вычертил на полировке окружность и этим словно бы очертил себя магическим кругом. На месте моего осаждения действительно находилась некая аномальная зона. В эту секунду я почувствовал свою одежду: рукава, немного мешковатый драповый костюм серого цвета. И это так почему-то меня уязвило, что, стиснув зубы, я стал биться на месте, пытаясь сокрушить свое опрометчивое седалище. Очевидно, в это-то время я и почувствовал, как спокойны мои ноги, руки и, одно неверное движение, и я скользнул бы в угол к батареи. Это меня успокоило и заставило позвать на помощь самым, наверное, отчетливым голосом. Хотя мне это могло лишь показаться – для крика сил уже не было.

Ы. Я останавливался, сгорбленный, выпрямлялся и разглядывал часть обстановки, переносил взгляд через плечо и начинал мерно раскачивать голову, пока в ней не обнаруживалось головокружение. Заметьте, я был всего лишь в некотором неуловимом взаимоотношении. За меня держались все эти подводящие, нарочито последующие, но не опережающие меня ни на шаг местонахождения. И не то, чтобы я улавливал эти неясности. Нет, я, скорее, упражнялся во все большем натыкании на них. То есть я определенно знал, что я могу это в себе обнаружить. Это меня, конечно, немного задевало. Но я был последователен. И на всякую такую попутность отвечал тремя-четырьмя ощупывающими маневрами, пока не находил в себе самой подходящей формулировки. Я знал, что это почти правильно, и замедлить не мог ни на секунду этого моего опровержения. Таков я, если прямо навожу прицел своего ударно-спускового механизма, в виде сложенной руки и торчащего пальца. И остановить этого нельзя.

Ь. Я знаю, что это положение делает меня слишком угнетенным. Я приставлен к дереву или к осени, или к свету. Я подозреваю и нахожу коренную причину этой незаконченности. Ботинки вязнут в грязи. Глина взбухает рытвинами и жевлоками. Ноги запутываются в земной спирали. Я хватаюсь за ветку покрепче – почти безнадежная и отчаянная манипуляция. И спуститься вниз нельзя.

Э. Я кружился в такт музыке, ноги иногда подчинялись мне, а иногда топорщились и трепали мою фигуру вокруг стульев и табуреток. Наконец размашисто, как конькобежец, я поспешил к дверям и там увидел маленького мальчика, который вдруг возник в коридоре с маленьким водяным пистолетом. Он стоял с неуместным выражением на лице и смотрел, как я роняюсь в свете.

– Это твоя комната? – спросил я. Мальчик смотрел мимо меня. Я обернулся. И этот поворот головы, может быть, внезапный, а, может, и совсем неожиданный переместил всю эту картину влево. Всколыхнулись газетные листы на столе, еще натужнее провисли шторы. Со стола поднялся столбик пыли маленький смерч, вовлекающий в себя всякую мелочь.

– Что это значит? – воскликнул я. Мальчик бойко подступил ко мне на один шаг, словно вышел из строя, и уставил свои по-детски голубые глаза под шкаф, как будто я должен был к этому как-то прислушаться. И что-то сообразить в этой связи.

– Говори мне, что это значит. И почему ты появился именно в эту минуту? – кричал я, тряся его за плечи. Он всячески избегал моего взгляда и отворачивал голову. Тогда я твердо схватил его за подбородок и прекратил это сопротивление.

– Как все это понимать? – спросил я в очередной раз, не надеясь, что он что-нибудь скажет. Мальчик молчал. Может, он и не слышал, о чем я его спрашиваю, и также не мог об этом сказать. Я с отвращением отпрянул и тут понял, что совершил ужасную ошибку. Стены покрылись струями дыма – видимо, горела проводка. Я бросился к выключателю, но тут некая сила схватила меня за ноги и помешала мне двигаться. Как невменяемый я посмотрел туда и обнаружил этого мальчика, болтающегося у меня на ногах. Я удостоверился, что держит он меня крепко, поэтому вся комната показалась мне какой-то нереальной. Должно быть, в открытую дверь залетели потоки свежего воздуха. Следующее мгновение помню смутно.

Ю. Я не могу так быстро подниматься. Я не могу так долго стоять. Проблема состоит в том, что я еще не соединил две эти противоположности. Я мечусь между ними, но не могу остановиться. Рояль выковыривает будоражащий, словно пробки полетели, перебор. Я привык к лестнице, как к единственному инструменту восхождения. Но нет мне за это ни выхода на просторную взлетную полосу, ни самого простого затворения в железном шкафу телефонного кабеля. То есть я люблю простор, когда к нему не подступишься, голова не покрыта, свеча в кармане, а за мной следом – целый детский сад, мальчик и девочка, пробираются, карабкаются в пестрых шарфиках и вязанных шапочках. Карапузы. Между А и Б. Можно выйти, пронестись галопом, выпихивая из пачки сигарету, якобы следуя по делу мимо кадок с фикусами и больших вылитых светом окон, сразу в растропическую залу с дендрами. Нет мне там достатка, а есть тоска.

Я. Довольно сложное сочетание. Для меня. Я ведь знаю, к чему дело клонится. К чужой двери, к чужому дому, к чужой правде, к чужому. А раз я подозреваю об обмане – значит, мне надо помалкивать и обо всем остальном. Как то: о неосуществимом, о самообмане, о грезах. Все это невесомая окалина порядка четвертого знака после запятой, – все, что осталось от этих стараний. И я не верю уже в напряжение, – пусть даже если тягловое напряжение целой кучи людей, пытающейся сдвинуть тяжелый воз с барахлом, или потуги семейства вырваться из нужды и перейти в новую категорию. Это умозрительный фокус, который ничего реального под собой не имеет. И я стою с такими доводами в руках, стою раздавленный, как со сломанной электробритвой, и следующим шагом обозначаю исчезновение.

1993-94