Текст книги "Нравится всем - выживают единицы"
Автор книги: Владимир Орлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
– Так мне показалось надежней. Ну, то есть я должен был что-то держать в руках.
– А-а, – протянул Лацман.
– Я спустился вниз на лифте и, еще не доехав до конца, понял, что мне не нужно там выходить.
– Как так?
– Я боялся остаться один.
– Ну, а когда ты приехал...
– Двери открылись, и света внизу не было.
Лукин снова замолчал.
– Ну хорошо. Понятно, что ты куда-то там приехал, что в руках у тебя был чехол от мандолины...
– От спиннинга.
– От спиннинга. Все это понятно. Но вот не понятно другое. Почему на лестнице не оказалось ни одной ступени? – Лицо Лацмана из насмешливого сделалось злым.
– Я сам этого не понял.
– Но ступеней-то не было?
– Не было.
– А как же так? Каким образом?
– Может быть, гипс? – голос Лукина прозвучал звонко, так что Лацман на мгновение зажмурился.
– Может быть, это гипс? – повторил Лукин. Я видел в одном фильме, как лестницу заливают гипсом. И мне показалось, что так и есть. То есть я не мог этого понять – было слишком темно, но я почувствовал шероховатость ногами.
– Хорошо, допустим. – Лацман сел поудобней.
– Я почти выкатился наружу и выскочил из под?езда...
– В котором часу это было?
– Я не помню. Дело было ночью. Может быть, часа в три или в четыре.
– Это в такое-то время?
– Я вышел и, знаете, как-то растерялся. С одной стороны, улица хорошо просматривалась, а с другой: в каждом углу могла таиться опасность.
– Говори уж прямо: за тобой ото всюду следили!
– Да, мне так казалось.
– Дальше.
– Дальше? Я развернул чехол.
– Покажите, как вы это сделали.
– Вот так.
– В этой руке и в этой?
– Да.
– Понятно.
– Я развернул чехол и тихонько пошел.
– Направо, налево?
– Нет, сначала прямо. Шел и совершенно не чувствовал страха.
– А когда улица закончилась, повернул назад?
– Да.
– Так я и думал. – Лицо Лацмана стало озабоченным, пальцы забарабанили по столу.
– Я почти не смотрел под ноги, – тихо произнес Лукин и опустил голову.
– Да ты только туда и смотрел! – прикрикнул на него Лацман. – Ты даже ни разу голову не поднял.
– Разве можно меня в этом винить?
– Тебя? Нет, конечно. – Лацман придвинулся ближе к столу. – Видишь ли, во всей этой истории с дерматиновым чехлом, в ночных гуляниях есть что-то такое... Понимаешь? Попахивает психиатрией.
Лацман наклонился совсем близко к Лукину.
– Чего тебе от меня нужно? – спросил Лукин и затравленно поглядел на друга.
– Правды! – гаркнул Лацман. – Мне надоело слушать все, что ты мне тут наворачиваешь уже два часа.
– Все это правда, – пропищал Лукин.
– Значит, ты со страху выскочил ночью на улицу и целых два часа маршировал по ней со своим чехлом, как ненормальный. Стоп. – Лацман внезапно задумался. – Погоди. Лифт-то ночью не работает. Да, действительно. Как это ты спускался на лифте?
Лукин пожал плечами.
– Колись, сука!
– Ну, спускался по лестнице, – выдохнул Лукин.
– А чехол?
– Дерматиновый? Я его дома оставил. Он ведь от спиннинга. Подумай сам, нахера он мне нужен?
– И-и эх! Стыдно!
– Да уж.
28.
Я был таким удовлетворенным, что не мог сказать ни слова. Руки покоились на подлокотниках, а глаза, глаза смотрели в одну точку. В эту минуту вошел Лацман в длинном пестром шарфе и сразу с порога выдал:
– Слушай, чем здесь воняет? Я добродушно посмотрел на него и пожал плечами. Он нервно прошелся по комнате, принюхиваясь, и снова вернулся ко мне.
– Нет, правда, ты не чувствуешь? Я покачал головой.
– Странно. Может, у меня галлюцинации?
– Нет, – твердо ответил я.
29.
Светлой частью головы она сливалась с бликующим оконным проемом, а темной – с подвешенными под потолком мухоловками. Должно быть, она (голова) была не одного со стеной цвета, иначе я ее сразу бы потерял, при продвижении по комнате. Голова всегда отстает от тела. Это чисто физиологический принцип, за которым скрывается вездесущая безголовость и выдвинутая нескрытая телесность. Одним словом, я всегда видел ее грудь, бедра, но почти никогда: глаза, волосы и губы, то есть головы как бы не было. Но вот в неестественном ракурсе – а именно на фоне окна – я видел только голову, какой бы она при этом не казалась бесцветной.
30.
Вынужденный хоть как-то проводить время я выбежал из дома в кроссовках и спортивных трусах. Это был немного несвоевременный шаг, учитывая мою негодность и задолженность по многим пунктам. Но пока я бежал, мне показалось, что я вполне бы смог, не останавливаясь, достичь того места, откуда мне будет предложено повернуть назад. Я ждал этого.
* II часть *
31.
До под?езда надо было идти след в след. Потому что в одном только окне помещалось и стойбище, и лежбище. Я продирался через кусты, и уголки моих глаз собрали легкую цветочную пыльцу, так что я не мог уклониться от хлестких прутьев. Должно быть, вся нижняя часть, цоколь покоились на сплошной гранитной глыбе и всей этой постройке грозило неминуемое разрушение. Я не боялся оступиться, нет. У меня было подозрение, что я сам чего-нибудь не так сделаю. В конце концов все эти бетонные подушки, вся эта арматура не отходили и не удалялись далеко от здания. Миновать их было нельзя, пролезть под – можно. И я мысленно задрал перед свитера, обнажив белоснежное брюшко, пользуясь им в качестве зеркала, и зашагал по следам моего товарища, которого здесь уже не было. Очевидно, мне это причудилось, и я не мог маршировать, не оборачиваясь назад.
32.
Я стоял у входа в небольшой зал. Многие кресла были поломаны, но это не нарушало общего вида, – вида пустоты, неубранности и какой-то неопределенности. На клубной сцене что-то монтировали, что-то вроде строительных лесов, хотя я догадываюсь – то была подготовка к спектаклю. Тут в открытые врата этой храмины грузно в?ехал Мишка Лукин.
– Михал Саныч, полная разруха, – сказал я.
– Так не знаю, кто проектировал декорации? – Широко развел он руки.
– Ты, – ответил я, смеясь. Он фыркнул, как мультяшный персонаж.
– Я ведь не так их хотел ставить! – воскликнул он, утюжа ладонью воздух.
Я тихонько высморкался или просто хмыкнул и сказал:
– Да делать это надо было в другом месте. Тут Лукин стал жестким и пронзительным, как маршал Жуков.
– Меня пока что стены берегут, родные, – произнес он, но я не понял, о чем он говорит. Тут внезапно сцена расцветилась ярким красным светом. Красными стали и без того уже красные лица рабочих, деревянные сооружения, похожие на леса, а так же боковая кулиса. Я почувствовал некоторое расслабление, словно подвергся гипнотической релаксии. Мне стало хорошо.
– Что это, Лукин? – спросил я и дыхание у меня перехватило.
– Это моя рождественская постановка, – ответил он, словно речь шла о чем-то само собой разумеющемся. Я, разомлевший, закрыл глаза и произнес:
– Хорошо... Но тут же крепко зажмурился и стал упорно тереть виски. "Где-то это уже было, – подумал я. – Где я мог это видеть?" Лукин с трудом карабкался вдоль среднего ряда, и я заметил некоторую странность в его одежде: под костюмом, вместо привычной водолазки, сиял невероятно пестрый жилет, а от часового кармашка свисала желтая цепочка.
– Лукин, ты это спиздил! – закричал я.
– Что именно, коллега? – засмеялся он.
– Я имею ввиду вот это красное, – заикаясь и краснея, кивнул я в сторону сцены.
– Полноте! – Снова рассмеялся он. – Это не я. Это уже давно без меня спиздили. Правое вертикальное сооружение вдруг резко накренилось со страшным треском. Рабочие с криками "еб твою мать" попрыгали со сцены. Однако конструкция дальше не стала двигаться. Все переполошились. Из боковых дверей выбежал кое-кто из персонала. Показался дежурный пожарный. Лукин же в это время как ни в чем не бывало заправлялся. Он медленно расстегнул ремень, подтянул брюки, затянулся потуже, застегнул ремень. И все это лицом к залу, в полной невозмутимости. Я подождал, пока он взглянет на меня, и махнул ему рукой, чтобы вместе вернуться в вестибюль и продолжить беседу. Теперь я снова уважал его.
33.
На работе, куда я устроился, приходилось проводить часов по семь. Это при том, что я еще продолжал оставаться неуспевающим студентом! Всю эту контору я хорошо исследовал. Здесь керосиновое пятно во всю улицу, за той дверью – гора картонных коробок из-под мониторов. Иногда мальчик с тележкой врезается в нее задом, и мы слышим этот грохот немного неправдоподобный здесь под часами в тишине, в пространстве необ?ятной комнаты, в которой располагается наш отдел. Мы сидим так, как будто там внизу ничего не происходит, мы задумчиво созерцаем развернутые бумаги, автоматически стучим по клавишам – делаем вид, что работаем. И у нас едва хватает времени для этого. Но краем глаза я замечаю легкую волну изменений. Кто-то слишком растягивается на стуле, кто-то зачем-то оборачивается по сторонам и оглядывает нас всех. Менеджер Петров встал и подошел к огромному окну, заложив руки за спину. Что это была за спина! Вся ее поверхность была в буграх и рытвинах.
– Видите, – сказал он, чувствуя, что я его разглядываю. – Все это последствия оспы. Я вам еще не рассказывал? В детстве, когда мне было года четыре, я ею заразился. Родители даже не хотели забирать меня из больницы. Но потом кое-как, скрипя сердцем, брезгливо морщась и зажимая платком свои носы, взяли меня обратно. Это было тяжелое время для меня. Я очень хотел общаться. Родители всячески избегали меня: то гостили у соседей, то работали по целым неделям. Но однажды в летнее воскресенье они вдвоем постучали в мою комнату. Я лежал в постели и мастурбировал – мне уже почти минуло тринадцать, и организм требовал новых впечатлений. Родители были очень ласковы в тот день. Отец посадил меня к себе на колени, гладил по голове, а мать тщательно перестелила мою постель, убралась, принесла свежую пару белья. Больше я их с тех пор не видел. Я хорошо запомнил этот день, он врезался у меня в памяти, как яркий кинофрагмент. Ну, конечно, потом я уже понял, что случилось, напялил пижаму и отправился в таком виде на улицу...
– Вы хотите сказать, что воспитывались без родителей? – спросил я, ничего не понимая.
– Конечно, – ответил он. – И это тоже. Петров расправил плечи и сел на свое рабочее место.
34.
Я знаю, что мне не надо туда смотреть, иначе в следующую же минуту со мной может случится припадок (или что-то вроде того). Окно, которое немного медленно поднимается с пола, уходит куда-то в небо, в зенит, и я начинаю думать, что это не оно, а я немного задремал и позволил себе и своей кровати выползать и делать крутые повороты посреди комнаты, там, где обычно половик оставляет мало места для игры, но заходит довольно глубоко под столы, стулья и шкафы, упираясь в последнюю очередь в плинтус, который давно уже покоробился от желания быть подлиннее. Я выпрямляюсь и понимаю, что я не один, что в соседней комнате есть еще какой-то человек чужого цвета. Я напрягаюсь, чтобы его увидеть через стену, и он, к сожалению, исчезает, как это обычно и бывает от напряжения. Я вхожу в перегородку – как хороша моя квартира с множеством ответвлений, с тысячью и одной половицей! Я жду и наконец ощущаю, как он оказывается где-то у меня внутри.
35.
Когда я потягивался с правой руки на левую, меня вдруг одолела немочь. Я слегка невзмог, когда Лацман вытянул руки и сказал:
– Меня смущает твое присутствие. Не мог бы ты немного отстраниться от меня? Я отстранился, но в ту же самую минуту подумал: "Нет, ничего глупее, чем просто пропускать человека, когда он этого просит. Надо обязательно сделать вид, что мне этого сильно не хочется". Я отвалился с дрожащим ртом и вывороченными руками навзничь, и Лацман перешагнул через меня, сотрясая штанинами воздух надо мной. Я подумал, что такой момент следует запомнить, потому что иначе он будет снова и снова повторяться. "Лацман поднимает ногу, штанина вспархивает, как птица, он заносит ногу надо мной и вторая штанина вздрагивает от напряжения. В этом месте, где они сходятся, тоже что-то бьется и болтается... " Я мысленно закрываю глаза, не в силах видеть этой порноты.
36.
Лукин бережно и невесомо опустил свои руки на спинку кожаного кресла, в котором я сидел, и проговорил: – Меня совершенно не заботит как ты ко мне будешь относиться, но одно меня волнует... попробуй угадать что? Я привстал в кресле, чтобы повернуться к нему и разглядеть его повнимательнее. – Ни за что не угадаю, – ответил я с вызовом. Лукин криво улыбнулся. – Попробуй поставить себя на мое место, – сказал он. Я принял глубокомысленное выражение. – Ну, что получается? -Ты немного выше меня, – ответил я. – И кроме того ты невозможно замкнутый тип, субтильный, не мужественный. Ты еще хуже меня. – Ну, о сходстве речи не идет, – холодно заметил он. – А о чем же еще? – удивился я. – О том, что мне стыдно тебе об?яснять, – проговорил он, подавшись вперед. – А-а, – пропел я с интонацией некой птицы в человеческом образе.
37.
Дождь поливал землю. Он шел где-то в стороне, притворяясь одиноким и вездесущим. Я с тревогой подумал, а не сделать ли мне что-нибудь подобное? Ведь по идее я был из того же теста, я был таким же временным и приходящим как он, таким же гармоничным и умиротворяющим. Другое дело, что у меня не было воды в достаточном количестве, что бы существовать подобным образом. Не смотря на все эти странности, мне поминутно приходится низвергаться вниз, обращать свое настоящее в нечто неподдающееся осмыслению. Правда ли, что я обретаюсь между землей и небом? Или это лишь моя первоначальная уверенность в том, что я не остаюсь где-то в другом месте. Теперь от дождя всех клонит в сон, я же созрел для деятельности, которой предназначен. Но дождь это не только несущиеся к земле капли, это не только его небесная ипостась, отрыва-вздоха, куда вернее предположить, что это: шум листьев, непрекращающееся движение по водостокам, утилитарное пополнение сосудов, вроде канав и водоемов. Все здесь призрачно связано с подземными реками, о которых многие даже не догадываются. И большая часть воды уходит под землю, чтобы скопиться там в ожидании своего часа.
38.
Марат в привычном положении, с?ежившись на стуле, сидел у стола и созерцал свои внутренние функции. Комната соотносилась с внешней вибрацией и наполнялась то отдаленным металлическим звоном, то лязгом столовых приборов. Мог ли он вдруг выпрямиться и взглянуть в окно? Можно допустить. Но решающим в его положении был все-таки холод. Его он и пытался преодолеть своим термоемким загривком. Как будто здесь, в нем и содержалась некая передача, некий крестец бытия. Я упруго натянул безымянный палец и вонзил его в воздух, который к этому времени был уже несвежим, и сухой скрежет пролился двумя струями, запирая в рогатку теплоемкость Марата. Ничего не произошло в следующую секунду. Марат сжал кулаки и еще туже натужился. Повергнуть такого врага нельзя. Можно только немного уступить ему места.
39.
Для начала с меня стянули рубашку, а именно – рывком назад дернули за оба рукава, и я пробежал несколько испуганных, развалистых шажков вперед, как какой-нибудь педераст. Они издевались, эти в пионерских галстуках, и я подумал: "Я один мог бы их раскидать, но хитрое желание узнать, из какого они отряда, заставляет меня улыбаться". Сильнейший ветер гудел в ушах, полоща красные галстуки. Кто-то достал длинный ржавый тесак и полоснул им меня по запястью, крови не было.
– Пытайте, пытайте, суки краснопузые, – злобно прокричал я. Один мальчик, который был в очках, оправился и проговорил серьезным тоном:
– А ведь этот человек говорит правду. И мне нечего было ему ответить, таким проницательным мне показался его взгляд. Разве ребенок мог так услышать меня? Я подавил комок в горле и бросил с надеждой в его сторону:
– Я уже немного растерзан. Пионеры ведь могут иногда и не найти нужных слов.
40.
С руки свисал бинт и мне показалось, что я просто обязан немного передохнуть. Я протянул руку в ее сторону и замер на полпути. Ирина в своем меловом платье немыслимо повернулась в кресле, подставив мне таинство своего бедра, уткнувшись в полной отключке в любовный роман. Я остановился, потому что это показалось мне совершенно неуместным: я, она с книгой, дурно перевязанная рука, застывшая на подлокотнике. Я подождал несколько секунд и, выпрямившись, уселся на стуле, думая, что не смогу приличествующим образом отпроситься идти – голос будет дрожать, а по роже будет гулять кривоватая обиженная улыбка.
41.
Сидя на неровном стуле, я мог только одну руку держать на колене. Это было положение ястреба, вынужденного летать, хотя, казалось бы, и от других возможностей ему не следовало отказываться. Я же спокойно мог сидеть. Дело в опоре – стул стоял на неровном полу. По ясному разумению, я должен был упасть, но это всего лишь допущение, которому не суждено сбыться. Понастоящему, я падал, если бы хотел этого. А я мысленно и реально был против. "Я готов", – звучит у меня внутри, и я падаю. "Я сижу на двуногом стуле!" И равновесие возвращается. Очевидно, мне показалось, что я подмял под себя только часть удобного места. А на самом деле, я сам был себе стулом. В какой– то момент дверь в соседнюю комнату отварилась, и я увидел проползание света по полу. Я мог, конечно, мысленно остановить это нарастание, но тело, которое встало между мной и светом, по-другому меня настроило. Я не стал выпрямляться, пытаясь показаться в устойчивости, а достиг еще большего равновесия, нарочно улавливая этот момент напряженной балансировки. Дверь прикрылась, и я с удовольствием про себя заметил, что вполне нахожусь здесь в лучшую пору своей жизни.
42.
Я сразу заметил ее зеленые губы. Привстал вполоборота и начал с ней разговаривать:
– Я мешковину эту надеваю,
Чтобы любезным быть тебе, родная. Ирина едва заметно улыбается и дает мне свои холодные пальцы, которые я зажимаю подмышкой и веду ее в общий зал.
– Вы прибыли как репрезентативное лицо? – спросила она, когда я вел ее под руку, и все на нас смотрели.
– Дайте подумать, – ответил я. – Мне не безразлично, как вы это мне преподнесете. Она увидела кого-то в другом конце зала и, извинившись, отошла. Я остался несколько растерянный, один, оглядываясь по сторонам куда бы примоститься, но так и не смог никуда себя устроить.
43.
Коварство вызревало во мне с малых лет и в возрасте буйства и потрясений проявилось в полную силу. Я ведь ждал, когда наконец это созревание пройдет и обнаружит весь ход моей естественной истории. И не ошибся. Она была здесь, рядом: за и перед.
44.
Она подходила ко мне очень медленно. Я знал этот ритуал: вот сейчас она подойдет вплотную ко мне, возьмет мою руку за указательный палец и мизинец. Я молча слежу за этим. Все правильно. Я специально не смотрю на нее. Так, по крайней мере, она будет сомневаться. В этот момент я думаю о чем-то важном об относительности... Я с удовольствием переворачиваюсь на другой бок и засыпаю.
45.
Падший ангел был гомиком, теперь это вполне доказано. Но в этом его вины не было, как не может быть вины в том, что ты совершенно искренен или, скажем, что ты всегда идешь прямо и думаешь о людях, с которыми тебе пришлось побеседовать. А такие встречи несут в себе слишком много недопонимания, амбиций, грубой холодности, поэтому просто нельзя не быть гомиком, даже если это не входит ни в какие твои наклонности. Просто-напросто. И нам никогда не стать такими, как он.
46.
Ирина приложила к моей спине мокрое полотенце, и я чуть-чуть вздрогнул от глубинного напряжения. Почувствовал, как по ногам покатились холодные струйки., и торопливо проговорил:
– Я думал от этого хотя бы воды под пятками не будет.
– Полотенце короткое, – ответила она, разглаживая его у меня на спине. Тогда я без разговоров повернулся к ней, перехватил у нее из рук вазу с водой и внушительно поставил на отодвинутую от стены тумбочку.
– Я сам лечусь достаточно долго, но когда это делает женщина с твоим образованием, я чувствую, что полотенце еле-еле держится, – об?яснил я. Но она даже не смотрела мне в глаза, рассматривая что-то у себя на брюках, а, может, и под ногами. Тогда я неожиданно выровнялся и повернулся к ней в профиль всем телом. Ирина еще секунд 5-ть перебирала в руке платок и наконец заметила:
– Дадагой дгуг. Я вижу ты стал совсем плоским. Она еще немного поперебирала платок в пальцах и, подняв глаза, добавила:
– Это не роман. Ты должен смотреть на меня по-другому. Я хотел вскинуться и, по-клоунски обскакивая ее по кругу, мотая головой, прокричать: "Какой? Какой?", но сумрачно повернулся к ней и проговорил:
– Да. Это родственный инбридинг. Тогда она резко повела плечами, уязвлено вскинула голову, развернулась и пошла на каблуках к двери, надеясь, что она будет закрыта. "Нет, – подумал я про себя. – Дверь даже замка никогда не знала и выходит прямо на площадку. Там-то она и почувствует, какая она дура". Что и случилось в следующую минуту, когда мы свалились в одно целое, прогибаясь через перила над лестничной шахтой.
47.
Теперь довольно легко признаться себе, что все, что я делал, было неправильным. Что все эти автобусы везущие меня до конечной остановки были вопиющим самообманом, что все эти холодные сидения были зряшным страданием, не способное породить ничего кроме скуки. Что вся эта борьба с холодом и тьмой лишь отгораживает меня от ясного сознания, от того сокровенного, что дается здоровым сном до половины девятого утра. Я слишком хорошо понимаю теперь, что вся эта каторга – одно сплошное унижение.
48.
Говорят, что вывернутые наизнанку трусы некоторым образом отображают прямое воздействие твоего тела, некий слепок с твоих физиологий. Но для человека более сведущего – это все чушь собачья и мне стыдно в этом признаться, но я тоже в некотором роде причастен к такому не сущему заблуждению. Нет, скорее, трусы отпечатываются на всех наших функциях. И чем глубже отворот приходится делать, тем яснее, что мы просто не можем жить без этой прямой зависимости. Чем дальше – тем хуже. Трусы – зеркало души.
49.
Я делал легкие головокружительные кульбиты, разнося в стороны одежды. Вперед и назад, лихо, головокружительно вбок и со вскидкой, пронося голову над самой землей. Все бы это так и продолжалось, если бы на самую высокую точку не поднялся Лацман и резким вздергиванием руки не прекратил эти мои безобразия. Стоял он широко в высоких яловых сапогах, в мундире с золотыми нашивками и знаками отличия. То есть ничего бы такого не случилось, если бы не он. Но он вышел, поднялся не эту рукотворную кучу хлама из разбросанных коробок, об?едков и прочей дряни и начал делать свои вздергивающие жесты. Я, стоявший какое-то время внизу, не поднимая головы в его сторону, немного вполоборота к постаменту, долгое время молчал, сознавая однозначную исчерпанность этой ситуации, и неверным своим сознанием пытаясь выдрочить из себя такую ненадобность. Почти сразу пришли и потускнение, и развенчание.
50.
Мое пальто сливалось с асфальтом. Я краем глаза следил за его изменениями. Вот солнце сделало его более серым, я узнал край, и ноги мои подкосились. Не успел я сесть как следует, как по тротуару слева от меня прошагала Ирина. Это меня немного сбило с толку. Я еще раз посмотрел на нее – в кожаной куртке с крыльями и небольшим дамским чемоданчиком.
– Ир, помоги мне, – прохрипел я, хотя уже немного оправился и в ногах почувствовал силу.
– Это совершенно бессмысленно. Тебя вытянут только поручни. Я оценил ситуацию. Она была уже далеко и рукой до нее было не достать.
– Тогда, по крайней мере, помоги мне выйти из раскорячки. Ирина на это только рассмеялась и, махнув рукой, пошла в свою сторону.
51.
Ее полуприкрытые глаза, ее слегка опущенная голова редко обращались в мою сторону. Но я все-таки нашел причину к ней приблизиться. Я подобрал с пола первую попавшуюся булавку и радостно подошел к ней.
– Это ваша? – спросил я, ловя ее взгляд.
– Что? – Ее длинные губы сложились в трубочку.
– Да не чо, – отозвался я. – Булавка выскользнула! Ирина недовольно отвернулась, и булавка вошла ей как раз под ребро.
52.
Вода плескалась, я шел грудью, прокладывая себе путь между столов с пустым подносом в руках. Вдалеке показалась фигура Лацмана. Она начала вдруг быстро приближаться, пока мы не встали накоротке – нос к носу.
– Что? – спросил он в замешательстве и дунул в беломорину.
– Извини, – ответил я. – Я не знал, что мы так быстро встретимся.
– Ты правда этого не знал? – произнес он, заглядывая мне в глаза.
– Нет, – ответил я и осторожно отложил поднос в сторону, а сам подумал: "Что-то он темнит. Попытаюсь это понять". И испепеляюще поглядел ему в глаза. Лацман весь как-то вдруг затрепетал, губы задрожали, беломорина заходила ходуном между пальцами.
– Транспортер, – проговорил он неровным голосом.
– Что? – спросил я жестко.
– Транспортер, – повторил он и часто-часто заморгал. – Ты случайно встал на транспортер для грязной посуды. Мы его смонтировали только сегодня. Я смутился, конфузливо хихикнул и, закрываясь подносом, попятился к выходу.
53.
Я слыл – между нами девочками говоря – забулдыгой. А имел ли я хоть какие-нибудь шансы на похмелье (послеобеденное морство)? Нет. Не имел. Калдыбу свою я забросил, запросил светлого вместо черного. И с изнанки вывел: "Летгов. Капризный, плагиотропный, следующий за кем? Ни за кем не следующий". Слово пущенное вязко – та же загадка, с той лишь разницей, что загадка уже вынырнула, а разгадка – не вынырнула еще.
54.
Я потерялся в каком-то дворе и тут увидел девушку, спускающуюся по пожарной лестнице. Я стоял неподвижно, пока она двигалась, поочередно опуская длинные ноги и зависая на длинных тонких руках. Она делала это несколько несвободно – боялась упасть. Я тем временем тихонько подбежал сзади и перед последним шагом безрассудно ухватил ее за задницу. Она громко засмеялась, но, увидев меня, отпрянула. Лестница, плохо закрепленная внизу, раскачивалась вместе с ней, и она недоуменно поглядывала на меня. В этом ее положении и заключалась моя находчивость. То есть ее власть надо мной была самой призрачной.
– Ты поломала бы ноги, взгляни на свои лодыжки, – смело заметил я.
Она посмотрела на меня и ответила как ни в чем не бывало:
– Это все, что ты заметил? Я подступил на один шаг и предложил ей руку для спуска. Она приняла помощь и тут до меня дошло, что она, верно, ждала кого-то другого. И этот другой мог находиться совсем близко, за ближайшим мусорным контейнером, иначе она бы не чувствовала себя так уверенно. Она сказала:
– Будь ты хоть чуть-чуть другого вида, я бы обязательно набила тебе морду. Этот неожиданный комплимент вызвал у меня смущение.
– Наверное, ты бы отнеслась к этому еще хуже, если бы я это сделал, когда ты только начала спускаться? – спросил я.
– Ну уж нет, – ответила она, – там наверху я бы не дала от себя отлипнуть. Я легко рассмеялся, она тоже.
– Представляешь, я бы пристроился к тебе прямо на той площадке, проговорил я, показывая наверх и давясь от смеха.
– Представляю, – ответила она. – Я бы орала на весь двор. И мимо мусорных баков, развешенного белья, обнявшись, мы пошли к выходу.
55.
Запустив два пальца в эту расщелину, я подумал, что она в принципе могла бы быть и глубже, если бы немного не выдавалась наружу. А я хотел самого определенного проникновения. Сзади меня кто-то поджимал, поддавливал. Хотя, нет, я сам, наверное, опрокидывался с каждой секундой все больше и больше. Кто-то заглядывал мне через плечо, и я решил не обнаруживать своего недоумения, а продолжать склоняться как ни в чем не бывало. В конце концов все это приобрело критический наклон, я первым закричал, чтобы они там подумали, как им отойти в сторону, однако ноги наши уже крепко накрепко сцепились и, когда началось падение, я без всякого сожаления упал в совокупности. Мы очнулись на желтом углу с пестрыми мазковидными вкраплениями красного и синего. И стоило бы посмотреть по сторонам и вперед, чтобы обнаружить, что мы как бы уже приехали, и что это поле (луг) нас принял бы и без этих страстных попыток устоять. Короче говоря, мы пришли вовремя.
56.
Я склоняю голову ниже широко раздвинутых колен и жду тяжести и затекания. Почти сразу приходит успокоение или обычная забывчивость (кратковременная), но все-таки это пойманное мною мгновение, чем-то неуловимо застревает во мне. Я берусь за плечи, сложив руки на груди, словно совершая молебен, и понимаю, что так я, наверное, исполняю положенное мне и возложенное на меня. Простым этим движением, изгибом тела. Я берусь за одежду, стискиваю ее в кулаках и намереваюсь стряхнуть с себя это тягостное наваждение. Меня призывает нечто большее, чем я сам, и чем я руководствуюсь, совершая некоторые поступки и большинство жестов. Я сын своих родителей и поэтому обращен к прошлому. Мне гораздо легче понимать это, чем петлять в сугубой неясности, основанной на умозрительных теориях или позитивистских убеждениях и опыте. Мое априори куда глубже! И я понимаю это некими памятующими участками своего сознания, а не умом и сердцем, как принято выражаться у доктринеров. Я плачевно далек от этого и мне легко быть таким, каким я себя ощущаю. В этом – моя ложность, хотя я не берусь направленно кого-то обманывать. Так я заключил. В этом и предназначение.
57.
Я крепко вытянул ногу, и Лацман грузно упал на локти прямо за стулом. Возникло некое недоумение. Я присел рядом с ним, как рефери, пытаясь заметить: опустится он на пол или нет, и он, конечно же рухнул, как сто табуреток. Я выдернул ногу из под его тела и налил из графина воды. Погода обещала быть вот-вот, над самым моим домом. Я проследил взглядом синюю полосу над затеняющим двор зданием и обратился к Лацману с интонацией хорошего врача:
– Эл, почти нельзя угадать, когда ты поднимешься. Я словно бы вижу тебя распластанным, хотя, вероятно, мне этого не стоит видеть. Лацман едва слышно захрипел. Я прислушался, и он снова стал тихим.
– Видимо, – произнес я, отпив полстакана, – тебя надо осторожно укладывать и не делать больно. Лацман лежал неподвижно, и я подумал, что он вряд ли слышит то, что я ему говорю. Я приблизился к нему со стаканом воды и посмотрел на его плоскую голову. "Здесь даже рукоятка соскользнет", подумал я и в задумчивости отошел в угол комнаты. Там я нашел несколько неярких литографий, развешанных чуть ли не от самого пола.
– Кибрик? – удивленно воскликнул я, но тут же вспомнил, что крики мои напрасны.
58.
Дверцы шкафа. Когда они открываются сами по себе, я невольно отступаю назад. Нет, я не боюсь того, что меня там ожидает, и даже о чем страшно было бы вообразить. Просто весь этот шкаф такой старый, такой доплатоновский, что я просто схожу с ума от одной этой мысли. Он со всей своей сухостью, покоробленностью и ветхостью звучит мне укором на всю комнату. А это единственная комната, где я могу укрыться, побыть один на один с собой и напрочь откинуть от себя то, что так неприятно замутняет мою душу. Следовательно, как только я сюда захожу, на меня сразу сваливается какойнибудь рулон ватмана или отодранный плинтус с полки... Да, я оказываюсь здесь словно в мышеловке. Поэтому никогда не закрываю дверь. Жертвую интимом ради собственного же здравого рассудка. Выкуриваю сигарету и быстро ухожу, почти ничего не успев обдумать. Не назначив себе какого– нибудь дела, жизнь катится под откос. Порог – только условно его можно назвать порогом никогда мне не мешал, косяк и притолока – тоже. Я знаю, что это выглядит глупо и звучит дико, но эта комната сама себя устраивает. Так мне кажется. Здесь даже не надо убираться. Собственно, здесь никто и не убирается. Этим-то эта комната нас всех и устраивает.
