Текст книги "Нравится всем - выживают единицы"

Автор книги: Владимир Орлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

59.

Жалкий пигмей, Лукин не удосужился даже выполоскать носки, перед тем, как их надеть. Инна по привычке натянула кофту на голое тело и пошла гулять. Я любил их, эти ничтожные предметы (обожаю его носки и ее кофточку) моего присутствия. Я находился между ними, и этим они мне были дороги. Наконец, я выпростал из кармана свежий листок и зачитал воззвание: "Дети мои. Вам я доверяю упрятанное мной. Вам я оставляю молоко и крупу. Даже теперь, здесь, с освобожденными износами я не осознаю еще, вполне ли посчитался с вами? Если нет, то скажите об этом, и я принесу еще. Если довольно, то мне хватит здесь стоять. Поскольку это и без того меня утомило..." Очень мило.

60.

Я нес свое тело между кустарников. Оно было легким и немного задиристым. Трава едва слышно шуршала под ногами. Но это шуршание то возрастало, то стихало до полного молчания. И я видел свой путь, извилисто и прихотливо обходящий естественные препятствия. Это было тайное наблюдение за собственным маршрутом. Рельеф местности поминутно менялся: я то уходил вниз, то поднимался. Наконец стена деревьев оказалась такой плотной, что нельзя уже было двигаться дальше. Я снял ботинки и тут же погрузился во влажную траву. Почва была очень мягкой, я почти не чувствовал ног, когда делал первые десять шагов.

– Дальше – глубокий ров, – предупредил меня незнакомый голос. Я пошарил впереди палкой и вправду обнаружил провал.

– Кто здесь? – спросил я.

– Ни кто, а что, – ответил голос. Я встал с опорой на обе ноги, держась руками за ветви, и покрутил головой.

– Меня здесь нет, – игриво пропел незнакомец. Тогда я иначе настроился: освободил руки, а ноги согнул в коленях. Моя голова оказалась на уровне стволов, и тут я увидел его. Возможно, это был только цветной рефлекс от какой-нибудь масляной лужи.

– Может показаться, что это небольшая импровизация, – проговорил я. Или вскрывшаяся жила цветных металлов. Я прикрыл ладонью глаза и еще раз взглянул на это явление. То ли от напряжения, то ли от неудобной позы ноги мои задрожали и вскоре это стало внутренним содроганием. Я прислушался к биению своего сердца, отметил ломоту в затылочной области и перешел к детальному наружному обследованию. На полпути я принял другое соображение: меня кто-то ловко водит за нос, и если это не одно и то же лицо, то я просто спятил... Тут я почувствовал приближение. Хрустнула ветка, другая. Я весь сосредоточился, боясь вздохнуть поглубже. Это был М.(М. Лукин). Он стоял в этот момент на значительном возвышении и с интересом, и немного надменно меня разглядывал. Когда мы встретились глазами, я сказал:

– Здесь глубокая яма. Ты не знаешь, как перебраться на ту сторону? М. нагло хмыкнул и с заметным дефектом проговорил:

– А зачем тебе на ту сторону? Здесь тоже можно поваляться на траве и воспользоваться естественным уклоном для облегченного бега. Мишка Лукин был настоящим долбанным альпинистом. Он знал, как обогнуть по цоколю угол винного магазина с рюкзаком на спине и не упасть. Я сильно растерялся в этот момент. "Значит, не он?" – подумал я и подкинул ему для проверки еще пару вопросов:

– Так ты говоришь – на дне оврага вода? А сам подойти поближе не хочешь? Он так весь и закипел от негодования, но сдержался. Подозревать такого человека – бессмысленно... Суб?ект моего удержания был все время рядом.

61.

Следуя по пояс в воде, с обмоченными чреслами, увязая в иле и песке, я очень скоро добрался до середины реки. Она была столь же неглубока, как и у ее истока. Я остановился, посмотрел сквозь мутную воду и увидел чье-то отражение, свисавшие над моим. Однако оторопело приглядевшись и как следует настроив свое зрение, я обнаружил, что этот предмет находится в воде, то есть довольно глубоко в воде, чтобы я мог так запросто дотянуться до него рукой.

62.

Я упирался широким веслом в жесткое покрытие. Стоять было нелегко, но я подумал, что от этого небольшого преодоления мне будет только лучше. И еще сильнее повис на руках... Когда подошла Анжела, я через плечо прикидывал положенную дистанцию до пола и уже собирался представить это в дробях, Анжела встала между мной и полом и назначенным голосом кинула:

– Я вижу вы здесь развлекаетесь?

– Нет, нет, – ответил я торопливо и серьезно, быстро повернув к ней голову.

– Ничего, я буду за этим следить, чтобы вы не сбились. По-моему, она была крайне изумлена моим намерением заниматься именно этим. Я выставил одну ногу вперед, делая нарочитую балансировку, чем поверг ее в страшное замешательство. Анжела выбросила вперед красную тряпку, и мы примирились.

– Погоди, так я не понял, ты ко мне, что ли пришла? – воскликнул я, хлопнув ладонью по лбу. Она не поняла вопроса и буркнула в ответ:

– Не знаешь, в какую сторону и двигаться.

63.

Во впадинке между грудями заблестела капелька росы. Я собрался. Было раннее утро. Я вышел из шалаша и посмотрел на то, что творилось вокруг. А вокруг творились спокойная тишина и туман. Я мысленно перенесся в родные места, где все было благоустроено, где вставать можно было с мягкой постели на теплый, покрытый ворсистым ковром, пол. Я вспомнил об этом. Что-то меня настраивало против себя, но что – я не мог вникнуть. Я собирался с мыслями, приседал к земле от сосредоточенного размышления, и верная отгадка все время ускользала от меня. Я знал, что это где-то рядом, стоит дотянуться... Придя в себя от долгого и мучительного обдумывания, я оглядел внутренность палатки целиком. Оранжевая просвечивающаяся крыша свисала от основной оси и только здесь можно было встать в полный рост. Мои спутницы спали. Я тщательно разглядел их лица, положение тел, рук и ног. Я пытался что-то выискать именно в этом неопределенном образе. Что это было? Спящие люди? Нет. Это было что-то совсем другое. "Дети солнца", – решил я про себя, после короткой мозговой атаки. Но другой вариант тоже напрашивался. Вернее, мне хотелось им воспользоваться. Эти два тела были также похожи на два куска говяжьей колбасы. Но при точечном рассмотрении я уточнил вердикт: то были девушки, девушки Ренессанса, это их сопровождают сочные плоды, миртовые ветви, виноградные гроздья. Эти были такими же. Да и запах был подходящий. Я достал из своей сумки пачку сигарет и вышел на природу.

* III часть *

64.

Больше всего мне нравилось перечисление слоев. Оно было наиболее логичным из того, что я знаю. Аллювий. Пожалуй, одно слово способно как бы перемкнуть все наши каналы и выпустить на свободу эту извечную нервозность, чтобы она носилась сама по себе, вне ею передаваемого беспокойства. Я знал непродолжительное время не только как это называется, но и что это значит. В конечном счете я сдался и на подобные вопросы стал отвечать невразумительно с ходовыми изобретениями. Что такое был мой ответ? Близкое к представлению этого у ребенка. С той лишь разницей, что ребенок еще не научился заявлять об этом вслух и всякие там извинения не принимать ни в коем случае. Я повернулся лицом к друзьям и ткнул пальцем туда, где это должно было находиться. Все затихли.

– Слой слива, – проговорил я. – Слива, – повторил. – Стало быть, сливают, понимаете? Повисло тягостное молчание, все невразумительно на меня пялились.

65.

Мы стояли с Лацманом над бездыханным телом Лукина и думали: будить или не будить? Лацман обошел его ложе вокруг и заметил:

– Интересное положение. Я неуверенно усмехнулся.

– Обрати внимание на эту деталь, – воскликнул он, указывая куда-то на живот спящего. – Такое впечатление, что у него пупок развязался. Очень рыхлая передница.

– Как? – не понял я.

– Ну это такое выражение. Я взглянул на часы – было без четверти одиннадцать. То есть убедился, что мы здесь еще не так долго. Лацман продолжал свое исследование. Он забрался коленями на кровать и уже разглядывал синюшное отечное лицо Лукина.

– Кажется, следов от побоев не видно, – произнес он, переведя дыхание. – Но налицо явные признаки прежней юношеской угревой сыпи. Эти разводы, отпечатки ногтей. Я из приличия даже отвернулся. Лацман несколько раз подул ему в физиономию и удовлетворенно слез с кровати. Он испытующе посмотрел на меня, и я, повернувшись, пошел к двери.

66.

Зрение, оказывается, обманчивая штука. Я смотрел на стеклянный сосуд и реальные предметы переливались и растягивались. Я оправил синий лабораторный халат и присел на корточки, держа естественную линзу на вытянутых руках. Если двигать банку вверх, то предметы уплывают вниз. Это опыт. А если отвлечься от этого, что я знаю? Какой бы порядок вещей я захотел бы представить? Я подошел к шкафу и достал рефрактор на подставке. Почти сразу в комнате стало светлее в два раза. Я бы сказал, глаза мои прояснились. Я снял очки и стал усиленно тереть веки. Так. Где я? Ах, да – рефрактор. Я вытянул вперед руки и потребовал надеть мне резиновые перчатки. Из подсобки вышел хмурый Марат с челкой до самого носа и быстро, но без суеты, полез в шкаф, где лежали резиновые шланги, пробки и одна пара перчаток моего размера, молча натянул их мне на руки, коротко взглянул на меня, пробурчал что-то и вышел. Я зажег газовую горелку, укоротил пламя и направил на рефрактор. Огонь рассекался и бурлил на его плоскости, как струя воды, бьющая в стену. Сделав все это, я подошел с банкой к раковине и вылил воду. О, чудо! Вода так уплотнилась, что стала вязкой, как расплавленный казеин, и мне пришлось долго трясти банку, чтоб из нее высыпались все сгустки. Банка уже не была той что прежде. Стенки покрылись сотней мелких кристалликов, которые в удвоенном свете сияли, как бриллианты. Я поправил брюки, потому что я как-то сразу высох, и повернул тигельными щипцами рефрактор к себе лицом. Не было уже ни рефрактора, ни меня, ни изумрудной банки – остался лишь сквозной проем окна и сизая пелена вместо воздуха.

67.

Еще за шаг до того, как я влип в настоящее, мне показали дальний конец столовой, где, как мне показалось работала какая-то машина. "Нет, не туда", – заметили мне, настаивая на том, чтобы я увидел смешного человека, копошащегося за столом. Я не мог оторвать взгляда от почти ажурной в таком удалении оконной рамы, высвеченной ярким светом.

– Ну, где он? – спросил я раздраженно, пытаясь как-то отстраниться от этой пошлой ситуации подглядывания. – Нет, я не вижу, – добавил равнодушно. Тогда мне предложили вернуться, как будто бы для того, чтобы взять пару стульев. Подозревая о подвохе, я тем не менее двинулся в эту сторону, к выходу... Эти стулья нельзя было взять, потому что их кто-то уже держал для своих. Тут я обернулся на всхлип, донесшийся с лестницы.

– По-моему, это Марина, – заметил я громко и озабоченно.

– Да брось ты, это какая-то девочка. Да это просто ребенок! Я попросил, чтобы меня ждали и сбежал по лестнице вниз. Минуту я стоял и прислушивался, что делается наверху. И потом тихо вдвинулся в нишу, где висела электросушилка... Я ощущал толщину перекрытия, разделяющего нас, глубину проникающих вибраций от шагов и передвигаемых стульев. Я знал, что эта столовая довольно прочное здание, чтобы удержать нас здесь всех вместе в железобетонном коробе, нефе, качающемся на земляных волнах. Я чувствовал себя ужасно одиноким, заглядывая в маленькое зеркальце. Стоило ли не быть человеком, чтобы очутиться в этом трехстворчатом кошмаре?

68.

От меня пахло духами. Я так полагаю, что их запах можно было почувствовать в метре от меня. Поэтому я запахнулся поплотнее в свой пиджачок и начал ждать. Нет, кажется, я и не ждал совсем, я просто запахивался в свой пиджачок – пусть это и не столь содержательно. В другой стороне зала проходила она, вся в форменной одежде. Шла, шла да и глянула на меня. Глядела, глядела да и повернула в свою сторону. А я стоял, как дурак, запахнувшись в свой пиджачок, и не посмел ее окликнуть. Я всей душой рвался за ней, но только наклонился вперед и порядком разволновался. Она, качая бедрами, в своей форменной одежде вскоре свернула в отдаленный закоулок. И, не знаю почему, это показалось мне очень символичным: бедра в форменной одежде, отдаленный закоулок. Привычка меня опередила: я пукнул и мне полегчало.

69.

Я облек ее выпуклость, распластал руки и через минуту поравнялся лицом к лицу со штангой, на которую все это опиралось. Я не узнал этого механизма и недоуменно воскликнул:

– Разве здесь должна быть эта штуковина? Заявился Лацман и, помедлив у порога, с опущенной головой выговорил:

– Меня так и подпирает сказать "нет". Очевидно, его беспокоили какие-то глубоко свои тяготы и мысли. Я даже не стал обращать внимания на то, как он там поворачивается, но Лацман добавил довольно небрежно:

– Еще один день в такой обуви и мне придется покупать галоши.

– Лацман! – крикнул я через стенку. – Разве можно все время думать об этом? Он очень изумился моему присутствию и, напряженно подаваясь вперед, тихо ответил:

– Сейчас я кому-то что-то скажу. Я с яростью оторвался от гладильной доски и в чем был выскочил в проход.

– Я слушаю, Лацман. Скажи, – проговорил я нетерпеливо. Он смутился. Прошло несколько секунд замешательства. Я облокотился и тоже уставился куда-то в пол, ожидая дальнейшего развертывания нашего разговора.

– Наверное, мы оба несколько не настроены, – заметил он.

– Да, тебе надо было постучаться, – согласился я.

– Комнат было много, и я подумал, что это будет немного глупо, об?яснил он.

– Хорошо, – проговорил я, направляясь к гладильной доске. – Это хорошее доказательство твоей неточности. Лацман гордо выпрямился и сказал:

– Нет ничего неточнее твоего пристрастия. Но на это я уже не обратил никакого внимания, принявшись изучать крепление и штангу.

70.

Вначале мы разговаривали. Лацман, я, Марат и Мишка Лукин. Во всем этом было что-то новое. Новым был вид, изображение на сетчатке глаза. И оно, это изображение, было очень живым. Не будем говорить об эмоциональной стороне дела, что я был радостен или как, но случилось то, в чем я себе не признался бы. Может, я был в оранжевых очках? В них безусловно может стать теплее, даже 20-го декабря. "Зимы ждала, ждала природа. Снег выпал только в январе..." Не показался ли я себе рыжим? Я как-то примерял на себя рыжий парик-каре, получался вопиющий педик – от зеркала оторваться невозможно. С другой стороны, во всей этой обстановке было что-то подозрительно знакомое. К примеру, представление о возрасте, если тебе это о чем-то говорит, возраст, когда может и должно быть волнующе хорошо. Хотя я понимаю, что тогда было отнюдь не безоблачно. Я видел себя тогдашнего на пленке у Паши (приятель Лукина). С?емка велась в декабре 19... года. Совершенно поразительно, как можно было в меня не влюбиться. Я в себя влюбился. И, конечно, не могу поверить этим Маринкиным россказням о том, каким я был жалким, когда мы познакомились.

71.

Я измучился. Стоя здесь и сейчас, с заправленными в карманы брюк руками я казался себе еще более уставшим. Говоря о запредельном, мы забываем, что это никогда не происходит с нами. Мы можем легко впасть в утомление, потерять остатки сил для продолжения чего-либо, но нас это не доводит до крайности. Крайность почти всегда остается за кругом наших повседневных переживаний. Я легко это говорю теперь, потому что сам выбрал этот образ и эту манеру говорить, высказывать свои мысли, которые теперь кажутся такими свежими... Я запустил руки поглубже и обнаружил, что в принципе для них нет особого предела, то есть их можно было бы просунуть еще и дальше, если бы не обычное желание находиться в устойчивом положении. Как нам этого не хватает! Я мысленно поворачиваюсь и начинаю двигаться вслед за мыслью по кругу...

72.

Нет камня прочнее, чем этот! В одном слове порой заключается больше смысла, чем в целом предложении. Я просто не могу вам сейчас об?яснить, как это выходит, но по причинам ненайденности или еще больше – скрытности, я вынужден констатировать, что все ваши изыскания ложны. Почти. И я говорю то же самое. Будь это простой выход или цепь сложных препятствий – все это оказывается наружи, попадает под яркий свет дня. Откатывается на два, три года назад, вперед и уже не зовет и ничего не требует. Пусть эту мрачность назовут светлой, а она и есть светлая, если подумать.

73.

Выступая коленным шагом с опущенными руками, я долго следовал в такт с внутренним ритмом. И, наконец, оставшись в огромном зале один, я спросил воображаемого спутника, который всегда был один и тот же, но при этом сильно мимикрировал:

– Брат, одного шага достаточно, чтобы намять палец. Так как же до сих пор я даже не стер лодыжку?

– Видишь ли, твоя лодыжка слишком глубоко упрятана, а пальцы чересчур опухли, чтобы сапоги могли их намять, – отвечал он мне.

– Понятно, – проговорил я, взглянул на свои туфли и подумал: "Он до сих пор не знает, чем они отличаются".

– Прими вправо, – крикнул я, а сам запрыгнул на высокое кресло, когда по полу проскользила ревущая бензопила. И тут я почувствовал невыразимое облегчение.

74.

По крайней мере, Лукин вызывал у меня доверие, может быть, своей посадкой, сцепленными пальцами рук, лежащими на колене. Он отзывчиво принимал каждую мою реплику и без колебаний давал пронзительной ясности ответы. Я слышал об этом и раньше, и это были несмелые кривотолки на счет человека, который неизвестно чем занимается.

– А как же июльская освещенность, неумеренная длиннота дня? – спросил я его, как мне кажется очень каверзно, в очередной раз.

Не меняя положения тела, он ответил:

– Если ты думаешь, что свет, как фактор мог бы помешать моему сумрачному сознанию, то я не знаю, сколько бы мне пришлось потратиться в декабре. "Логично", – подумал я и уточнил:

– То есть от света тебе еще не приходилось отказываться?

– Ну разумеется, – ответил он ровным голосом. Я заелозил на стуле, хлопая себя по карманам в поисках спичек и сигарет, он с одобрительным интересом наблюдал за этим, и вдруг я вспомнил:

– Господи, так ведь и ты можешь курить, – и протянул ему сигарету. Лукин принял ее без какого-либо замешательства, и мы подкурили от одной спички. Он выпрямился и закрыл глаза. В этом было что-то призрачное. Я нарочно стал поворачивать голову, пытаясь рассмотреть его в этом новом свете, пытаясь понять, что же здесь собственно нового, но он не позволил моей мысли развиться и прервал меня следующим восклицанием:

– Я вынужден постоянно бодрствовать. В его голосе звучала некая невоздержанность и мне даже показалось, что это получилось помимо его воли. Я прислушался к этому еще раз, то есть сориентировался по оставшемуся от звуков и догадался: "Это сигарета вырвала из него такое признание". И мое доверие наполнилось еще и искренним состраданием. Короткая селитрованная "555" быстро прогорела, и Лукин снова плавно ко мне наклонился. И тут я почувствовал усталость, настоящую и неприкрытую и даже если бы и стал его о чем-нибудь спрашивать, то очень и очень неохотно. Посмотрев смущенно по сторонам покрасневшими глазами, я глубоко вздохнул и, хлопнув ладонями по подлокотникам, резко поднялся и, показывая куда я пойду, вышел из комнаты. Он только пару раз скрипнул в своем кресле.

75.

Глубоко сидеть в кресле – все равно, что притворяться обездвиженным. А сдержанный Лукин никогда не притворялся. Он являл собой гармоничное представление о том, как надо быть стулом. То есть в одно время он, конечно же, сидел на всех этих присутственных местах с небрежными ногами и задранными лопатками, то с левой ногой на правой, то с правой на левой словом, его это ничуть не обездвиживало. А его искренним и настоящим желанием было – быть немного слитным, не в смысле слияния со стульями и табуретками, а как раз наоборот – внутреннее единение без каких-либо подставок. В обычном расчлененном состоянии он не мог думать о себе без чувства стыда. Наступил день, когда соитие с мебелью стало фатальной неизбежностью. Вплавление и было лично его инициативой. Кресло обрело индивидуальность, а сдержанный Лукин – руки и ноги.

76.

В забытом 19... году в самый канун Нового года, когда рождественские елки еще не были в ходу, но уже во всю на столбах сияли гирлянды, а чадолюбивые родители мастерили для своих малышей фигурки из картона, я сидел в своей детской комнате в полной темноте и слушал как на лестнице раздаются чьи-то шаги. Может быть, только я один был таким чутким, потому что ни родители, ни соседи этого не замечали. Они продолжали с непонятным мне упорством резать салаты, протирать фужеры и хлопотать у духовки, как будто в этом был смысл праздника. Нет, его смысл в этот постороннем присутствии. Я представлял себе этого человека Дедом Морозом, вернее пытался это сделать, но у меня ничего не получалось. И тогда я прибег к хитрости: в тот момент, когда шаги затихли, я выбежал в прихожую и со всего маху, как стенобитное орудие налетел на дверь. Это чем-то походило на ритуальный танец. Если он Дед Мороз, то не сможет не ответить – "елочка зажгись" и все такое, но ответом была первозданная тишина, нарушаемая гулом лифта. "Кто мог вот так взять и уехать? – думал я. – Дед Мороз? Нет, вряд ли. Тогда кто же?" В этот момент на улице послышалась стрельба, это гремели фейерверки, выпущенные сразу с нескольких балконов. На какую-то секунду улицу озарил яркий свет, и редкие прохожие с радостным удивлением посмотрели на небо.

77.

Никого не хочу к себе подпускать. Просто сил нет, как не хочется. А в сущности, я ведь никому и не нужен. Это меня обнадеживает, радует и выводит из состояния депрессии. Пускай они говорят, а я буду помалкивать. Лукин: Я бережно отношусь к жизни и искренне радуюсь, когда кому-нибудь удается распознать это во мне. Лацман: Но это ведь, мой друг, имеет моральные последствия. Лукин: А может я просто хочу пожить по-человечески. Лацман: Ты? Хочешь? Лукин: Да. Лацман: При всем при том, что ты алкоголик, враг семьи, ненадежный партнер, никудышный друг – ты хочешь, чтобы это было понято и принято? Лукин: Ну да. Лацман: Странно, я всегда думал, что такие люди, как ты, не способны на подобные заявления. И ни к чему себя не устремляют, если уж имеют на себе такую ношу. Лукин: Нечему удивляться. Я сам о себе знаю гораздо больше, чем любой из моих родственников и друзей. Лацман: Но все-таки почти всегда находишься в состоянии легкого помутнения. Лукин: Это от плохой пищи. Скажи мне, если это тебя не обижает, где сейчас можно достать что-нибудь приличное пожрать, в каком магазине? Лацман: Не знаю, это не мое дело. Лукин: Вот то-то и оно. Лацман: Как? Разве можно, ссылаясь на недостатки общества оправдывать свою недозрелую сущность? Лукин: А ты не знал? Лацман: Знал, конечно. Догадывался. Пожалуй, в этом и есть моя оплошность. Лукин: Сам виноват. Лацман: М-да. Лукин: Ты тут постой, а? Я вернусь сейчас. Подожди. Лацман (меланхолично вдаль): Хо-ро-шо... Я буду ждать тебя...

78.

Изменчивость, которую я ни во что не ставлю. Приходят, рассказывают о себе, уходят. Тебе самому надо уходить. Дверь плотно на себя, два оборота против часовой, и вперед по коридору к лестнице. На лестнице совсем другой вид, совсем другой свет. Общий характер – захламленность. И все это на фоне теряющегося времени. Единственное сентиментальное чувство, которое я испытываю. Можно ходить сколько угодно долго. А жаль, что твое утрачено. Но терпимость безмерна. Забываешь обо всем и не становишься менее уязвимым. Кто я и зачем? – все больше тебя уязвляет, делает слабым, негодным ни на какие усилия.

79.

Я лежал на полу, подложив ладони себе под голову. И я же подошел к этому месту, мысленно пытаясь перешагнуть. Нет, я даже больше хотел сделать вид, что я хочу перешагнуть. На меня сразу прикрикнули из двух мест, я так же быстро взглянул по очереди в оба места и сам заорал что-то невнятное, уже глядя вперед. На мне были: расстегнутый полушубок и меховая шапка на затылке с завязанными ушами. Поэтому при каждом притоптывании с меня сыпался снег, который местами стал подтаивать. На меня, как на медведя, вышел Марат с пробирками в штативе и обратился ко всем присутствующим со смехом:

– Как вы думаете, почему он здесь орет, если он уже давно лежит совсем в другом месте? Все громко захохотали. Рассмеялся и я. На всякий случай. Действительно, я уже лежал в другом месте.

80.

Лишним было быть таким, какой я есть, неповоротливым в мешковатом костюме, медленно поворачивающим голову, глядящим на отставшего Лацмана выпученными глазами. Лишним было родиться, чтобы до моих лет не ощущать себя вполне... вполне сносным. Я несносен. Мне все время что-то не так. И боюсь себя в себе самом. То есть я знаю, что я страшный неумеха, увалень, не склонный к инициативе человек. Одни только проблески сознания. Мелкие, незначительные, не охватывающие даже малой части того времени, когда я чувствую. Вот с этим у меня все в порядке. С чувством.

– Направо, направо, – крикнул набегающий Лацман, я замешкался. Он недовольно подтолкнул меня, и мы пошли, куда шли.

81.

Я вывернул из груди лацканы, примерил погоны из плотного пластика. И оказался где-то впереди самого себя... Меня назвали "Линкольном" и, подумав, что речь идет об автомобиле, я с удовольствием развернулся и наехал на Лукина, который выставил вперед палец.

– Лукин! – об?явил я недовольно. – Вам что, здесь кто-то сказал стоять, грубым пальцем останавливая движение? Лукин оставил палец в исходном положении и после некоторой задержки ответил:

– Мне все равно, где мне стоять. Я лишь надеюсь, что вы не отберете у меня место. Я принял оскорбленный вид и попер в его сторону:

– Лукин! Я бы с удовольствием от этого отказался. Но почти всегда оказывается, что кто-то смотрит на меня с неодобрением, – сказал я. – Видишь ли, на меня часто обращают внимание, как на какого-нибудь младенца. Но я бы с удовольствием отказался от этого образа. Лукин замялся. А я спустил брюки и показал ему порезы на ляжках, обозначая медленным движением пальца их длину и серьезность. Тут же откуда-то слева затрепетал флаг королевства Лихтенштейн. Я растерялся, отступил на два шага назад и в следующую же минуту попросил у Лукина прощения за мою раскованную дерзость. На что он поспешил ответить гундением. Тут я обнаружил, что подкладка моей куртки выправилась под плотными пуговицами, а низ перестал топорщиться и натянулся еще больше, словно я и не пытался его оправить. Это швы дали свой незаметный прирост, пока мы с Лукиным ни на шаг не продвинулись. Бедный Миша!

82.

Червь, что ни говори, единственный столп всякого истинного порядка. К сожалению, единственный предмет, которым я занимаюсь, это изогнутость. Возможно, мне и повезло, что я устремился к этому. Странный предмет, если не сказать хуже. На дне нашего существа живут: эта странная потребность движение по дуге, и дуга как некий символ, обеспечивающий наше существование. При бытовом взгляде на эту проблему выходит, что самыми изогнутыми получаются раны и порезы на левой руке от лопнувших банок и соскочивших ножей. Пусть это такой способ осуществляться. Настоящего и действительного здесь немного. А уж подлинного и подавно нет... Банки лучше закатывать, а ножи и вилки хранить в специальном ящике. А что касается лонжеронов и фюзеляжей, то не ясно, кому они могли бы пригодится. В заветном месте каждый держит потаенную изогнутость. Моя совсем рядом.

83.

Лукин находился где-то между шкафом и входом в соседнюю комнату. Он то вертел головой, то в полузабытьи начинал выстукивать барабанную дробь кончиками пальцев. Я прошел мимо него с откровенным недовольством, потому что был голоден и немного расстроен, что не удалось добыть денег. Он состроил хитрую гримасу и сбоку посмотрел на меня. Я сел в кресло, на ходу вытаскивая из-под себя кота, и строго посмотрел на Лукина. Он молчал. Тогда, глубоко вздохнув, разговор начал я: – Почему ты сидишь без света? Хочешь выглядеть большим инвалидом, чем ты есть на самом деле?

– В темноте занятнее. Можно поболтать с самим собой, вернее, с какимнибудь воображаемым собеседником. И ничего не отвлекает, – ответил он.

– И с кем же ты разговаривал до моего прихода? – спросил я.

– Не помню. Но мне было хорошо. Это был подходящий собеседник, а главное, я блистал красноречием.

– О чем вы хоть разговаривали?

– Я ему что-то доказывал , очень убедительно, припоминая самые нужные слова. Мысленно ходил вперед-назад по этой комнате, как ты это обычно делаешь, когда читаешь мне мораль, и весьма обстоятельно растолковал ему суть какого-то вопроса. Что же в самом деле? Мне удалось это сделать. Я дотянулся до выключателя и комната ожила.

– Вот так я сразу вижу, что мы собрались в хорошем месте, – сказал Миша. – Знаешь, мне иногда кажется, что стены этого дома сделаны из бумаги.

– Так и есть, – согласился я. – Обои, пергаментные шторы.

– Нет, – категорически замотал он головой. – Нам подсунули какую– то лажу. Я весь день не могу согреться.

– Еще бы, – снова согласился я. – В такой же квартире я жил с родителями до 8 лет. Для меня это такая лажа, что хуже и не бывает. Соседи, которые были в моей памяти лет двадцать, почти все переместились в мир иной. Остались их дети, мои сверстники, которых очень странно после такого перерыва на том же самом месте. Начинаешь понимать, что большинство людей привязана к какому-то определенному месту, иногда всю жизнь так живут. Казалось бы, все это должно было стать негодным, ветхим, прийти к запустению. Но ничего подобного. До мозга доходит прописная истина, что жизнь продолжается. Люди рано утром идут на работу, мамы ведут детей в сад, дети идут в школу и так далее и тому подобное. Жизнь продолжается. Это драматичная банальность, которую я открыл только сейчас. Лукин живо выслушал меня и сказал:

– Ну ладно, помоги мне подняться. Я хочу добраться до ванной. Я вытащил его из-под кресла, взвалил на спину и вынес из комнаты.

84.

Марина была растеряна. Она ощущала тяжесть кринолина, а еще ей нельзя было поворачиваться. Вот это-то ее и смущало. Я стоял сзади и дышал ей в затылок, хотя, пожалуй, она этого не замечала. Я слегка затаился, делая вдох поверхностным. А невеста (чья же?), ничего об этом не зная, продолжала горевать из-за своей неподвижности. И на лице ее, дай Бог точности, уже была подавленность. Я стоял прямо и делал все, чтобы быть одному в ее присутствии. А она хотела, разумеется, обратного, чтобы я был один, но где-то рядом с ней. И стоило бы ей немного наклониться или присесть, как в сквозном свете я бы заметил ее крашенные локоны. О, это было бы для меня настоящим потрясением! И это было бы к стати теперь.

85.

Я выдвинутый среди стоящих фигур был очень нескладным, с заброшенными руками и со свернутыми коленями. Я выдвинулся совершенно случайно, по причине все той же отсталости, то есть мне только нужно было протянуть, сколько это возможно, время, забыв изначальный смысл своего выдвижения вперед. В этом стоянии впереди есть много уязвимости, холодный сквозняк гуляет по спине. Я поднимаю голову выше и серыми своими глазами и серебряным голосом вопрошаю: