Текст книги "Журнал «Если», 2009 № 07"

Автор книги: Владимир Гаков

Он очень жалел, что его путешествия в большей степени носят психологический характер и сводятся к общению сущностей. Ужасно хотелось увидеть бескрайние болота, о которых взахлеб рассказывали зауроподы, ледяные поля, о которых и после смерти тосковали задумчивые и неразговорчивые криолиты. Хотелось побывать на плазменных морях звезды Алголь, в пятимерном пространстве, где обитали нутрики. Впрочем, человеческой жизни не хватило бы на все путешествия, задуманные Даниилом, и он утешал себя мыслью, что это ему удастся после смерти – дальнейшее существование по всем признакам обещало быть вечным. Нет, братцы, стоило умереть, чтобы увидеть все это! Увериться в множественности миров, убедиться, что и на других мирах идиотов, портящих другим жизнь, хватает. Посмотреть на чужие трагедии и возвышения. Сравнить себя с питомцами иных миров. И смотреть, слушать, изучать, сравнивать, проверять, жалея лишь о том, что все открытия, сделанные тобой, станут достоянием мертвых. Этакая Книга мертвых Даниила Артемьева.

Разумные существа в чем-то похожи. По крайней мере, свои опознавательные символы появились у многих. Пространство в Потоке было заполнено различного рода конструкциями, преследовавшими единственную цель – дать знать собрату, что ты рядом и ждешь. И что интересно, понимали все друг друга без словарей. Наверное, так было угодно Высшему разуму, который их здесь собрал. Даниилу на этот самый Высший разум было ровным счетом плевать. У Разума были свои цели, а у него, Даниила – свои. За одно он был благодарен неведомому могущественному собрату – за то, что он их здесь собрал. Хотя бы и после смерти.

– Мастер Данила, не отвлекайся, – насмешливо сказал Гурнов. – Ишь задумался, головенкой закивал. Признаешь, что неведомый исследователь заполучил бездонный информационный кладезь?

Это Даниил признавал. Только не понимал, кому и зачем мог понадобиться кладезь, в котором давно не было чистой родниковой воды, а в бурой жиже плавало разное дерьмо, которое вкуса влаги никак не улучшало. Но, с другой стороны, исследователь не может рассматривать только хорошие стороны изучаемого явления, он просто обязан обратить внимание и на негативные.

А если это не чьи-то исследования, а форма загробной жизни? В это верилось с трудом. Природа рациональна, любое существование должно быть целесообразным. Но что мы знаем о целях бабуина, раскачивающегося на ветвях пальмы? Мы видим только очевидное и не в силах заглянуть в маленькую душу примата.

– Тепло, тепло, – одобрительно сказал Гурнов. – Когда я сидел в лагерях, я пытался понять логику вождя. Ведь не мог он верить в то, что вокруг него одни враги народа, не мог!

– Теперь-то чего уж проще, – засмеялся Даниил. – Здесь он где-нибудь, он же в один год с тобой помер. Найди, слейся, поговори. Это тебе раньше до него было, как до Бога, а теперь – запросто.

– А мне он неинтересен, – серьезно сказал Гурнов. – Я его понял. Не было в его поступках логики. Целесообразностью он руководствовался, как ее понимал. В его глазах цель оправдывала средства. Про слезинку ребенка он и не думал, сам, похоже, наплакался в детстве. Но ты, Данила-мастер, и в самом деле мастер зубы заговаривать.

– Я тебе вот что скажу. – Даниил помолчал. Мысль, пришедшая ему в голову, показалась совсем уж дикой, но он все-таки продолжил: – В нашем существовании может быть смысл, но только в том случае, если им обусловлено какое-то начало. Как тебе нравится такая гипотеза – все мы лишь тлеющий фитиль, от которого взорвется бомба?

Гурнов помолчал.

– Как сказал Нильс Бор, – наконец медленно проговорил он, – перед нами безумная теория. Вопрос в том, достаточно ли она безумна, чтобы быть верной? Ты ничего не замечаешь?

Мысленно Даниил проанализировал свои построения.

– Ничего, – сказал он. – А что я должен был заметить?

– Движение закончилось, – объяснил Гурнов. – Кажется, фитиль дотлел.

Только тут Даниил почувствовал, что стремительный полет завершился.

– Да, – сказал он. – И что из этого следует?

– В сообщество пора, – заторопился Гурнов. – Не нравится мне это состояние покоя!

– Глупости, – сказал усопший академик по фамилии Шейнис. – Ничего страшного. Рано или поздно любое путешествие заканчивается. Мы на конечной станции. Гурнов, вы романтик, вам бы только революции устраивать. Пока вас не было, мы провели консультации с другими сообществами. Понятно, это конечная станция. Чужие тоже приходят к подобному выводу. Так это и хорошо, теперь мы узнаем, чего ждать дальше.

Их внимательно слушали. Или делали вид, что слушают.

– Вам не кажется, что стало теснее? – поинтересовался Гурнов.

И Даниил сразу же почувствовал – точно, и в самом деле теснее становится, будь они все живыми существами, дышать бы нечем было.

– Так это естественно, – величественно молвил академик Шейнис. – Мы на конечной станции, а Поток еще не завершился. Нас становится больше!

– Знавал я одно местечко, где нас становилось больше, – вздохнул Гурнов. – Называлось оно камерой предварительного заключения. А потом, когда следствие завершалось, в камере просторно становилось, даже ходить можно было, без опаски на кого-то наступить.

– Вы пессимист, дорогуша, – тон у академика стал покровительственным. – Мне думается, ваши опасения напрасны. Высший разум…

– А разве я говорил о Высшем разуме? – невежливо перебил Гурнов. – Уважаемый академик, вам не кажется, что наш конечный пункт более походит на Чистилище. Разберутся и начнут нас отсюда отправлять по адресам. Хотелось бы знать, кто здесь в охране служит!

– Шуточки у вас, – недовольно буркнул Шейнис. – Но мы слились не для этого. Совершенно ясно, что нам предстоит встреча с кем-то, кто стоит в своем развитии неизмеримо выше нас. Академики предлагают выработать линию поведения, если хотите – обозначить протокол контакта. Нам предстоит нелегкая задача, мы должны показать, что достойны если не взаимопонимания, то того, чтобы нас внимательно выслушали.

– Вы думаете, кто-нибудь станет разбираться в этой дикой мешанине миров? – не выдержал Даниил. – Вы серьезно полагаете, что кто-то будет рыться во всем этом дерьме, выбирая достойное?

– Молодые люди, – сказал Шейнис. – Я вижу, вам нравится ниспровергать основы. Но это не для нас. Здесь собрались серьезные люди, с определенным складом ума…

– Погодите, – перебил его Даниил. – У меня всего один вопрос, господин академик. Что произойдет, если масса превысит критическую? Скажите, исходя из ваших академических представлений…

Шейнис молчал.

– Ох, и трахнет! – тихонько сказал Гурнов. – Так трахнет, Вселенной мало не покажется!

Видать, прав он был, прав. Критическая масса чревата взрывом. Даже если это критическая масса дерьма.

Додумать все это Даниил не успел.

Гурнов оказался прав – ахнуло так, что Вселенная содрогнулась. Сразу стало видно, что такое свет.

Яблоки

Ах, как они летели!

Гигантский фейерверк с разлетающимися в разные стороны искрами.

Даниил мчался в пустоту, уже понимая, что произошло. Господи! Только идиот не смог бы понять происходящее. Идиот или напыщенный, полный книжных истин тугодум, уверовавший в особую роль человечества в жизни Вселенной. Проще надо смотреть на происходящее, проще.

Слепящая искорка возникла совсем рядом, но Даниил совсем не удивился ей. Так и должно быть, именно так. Оплодотворение информации женским началом. Природа дуалистична, в ней все подчинено мужскому и женскому началу.

– Господи! – сказала она, когда две искры намертво соединились в пространстве. – Как было страшно!

Даниил промолчал. Она должна была выговориться.

Она выговаривалась долго. Она избавлялась от глупых собственных страхов, обвиняла, охаивала, кляла, потом начала рассудительно прикидывать, что будет дальше. Удивительное дело, она делала выводы, не имея никаких фактов. Непоследовательно она обвинила в случившемся Даниила. И вообще, она напоминала маленькую девочку, которая боится всего того, что находится вне ее самой. У Даниила возникло ощущение, что он идет по заснеженному полю, сжимая ладонью маленькую ручку в колючей варежке.

– Что это было? – спросила она, не переводя дыхания.

– Большой взрыв, – сказал Даниил.

– Я сама видела, что это был взрыв, – капризно возразила она. – Я хочу знать, что это было!

Господи, ну как ей объяснить, что ничего страшного не произошло, что просто в бесконечном пространстве рождается новая Вселенная, и все они просто ростки, обещающие поля звезд и планет. Информационные ростки, обещающие будущую жизнь.

Они неслись в пустоте. Свобода их полета была мнимой, конечный пункт их полета был определен алгоритмом, которому подчинялось все – от движения звезд в галактиках, до поведения амеб в утренней капле росы.

Вокруг дышал плазменный шар – косматый сгусток огня, из коего предстояло появиться их новому дому. Дому, в котором им предстояло стать неутомимыми строителями, ведь строить надо все, начиная с фундамента физических законов, где будет покоиться существование мира.

Тысячелетиями люди искали смысл жизни и не находили ответа на свои вопросы. А все потому, что не там искали. Смысл жизни был в самой жизни, которая этот смысл обретала после смерти индивидуума. Жизнь – это ученичество и сбор информации. Участие в вечном строительстве начинается после смерти.

Откуда-то издалека он услышал голос Гурнова.

– Поздравляю, старик! Ты уже все понял?

– Почти, – согласился Даниил, радуясь, что связь их не прервалась. – Я даже понял, что буду делать. А чем займешься ты?

– Пока я просто посмотрю, – сказал далекий Гурнов. – Помнишь, как там было: «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над Бездною; и Дух Божий носился над водою».

– Счастливо тебе, Дух Божий! – попрощался Даниил.

– Я не прощаюсь, – отозвался Гурнов. – А ты… Ты постарайся, чтобы на этот раз все было хорошо.

– Я постараюсь, – пообещал Даниил.

– Слушай! – капризно потребовали рядом. – Ты совсем не обращаешь на меня внимания. С кем ты разговаривал? И, кстати говоря, как тебя зовут?

А ее звали Евой. Надо же! Ее звали Евой!

– Что смешного? – обиделась она. – У нас в Польше девочкам часто дают это имя. Знаешь, когда я умерла, то ужасно жалела, что все так быстро кончилось. А потом оказалось, что ничего не кончилось, все просто стало по-другому…

– Артемьев, – скрипуче сказали издалека. – Это Шейнис из Центра Создания. Я требую, чтобы вы ничего не предпринимали самостоятельно. Только в соответствии с рекомендациями Центра, вы поняли меня, Даниил? Пусть хоть в этой Вселенной все будет научно обосновано.

– Отстаньте, – огрызнулся Даниил. – У меня… – тут он вспомнил о маленькой руке в колючей варежке и торопливо поправился. – У нас с Евой много дел. Прощайте, Шейнис!

Черная бездна открывалась перед ними. Бездна, которую предстояло заселить. И уже нашлись люди, которые пытались оседлать процесс созидания, накинуть на него уздечку. В любом движении всегда находятся люди, которые хотят быть первыми. Даже не первыми, а самыми важными – чтобы без них никто и никуда.

– Ты меня совсем не слушаешь! – обидчиво сказала Ева. – Так нельзя. Знаешь, Даниил – это слишком длинно. Можно, я буду называть тебя Дан?

Они летели сквозь пустоту.

Полет длился вечно, и они уже все знали друг о друге, две половники, соединившиеся в целое. Ян и Инь нового мира, которые не выбирали друг друга, выбор за них сделала сама судьба.

– А куда мы летим? – удивилась Ева. – Летим, летим… Слушай, нам давно пора остановиться!

Женщина всегда права. Особенно в том, что касается гнезда. Даже мудрый ворон не спорит с подругой, когда та начинает рвать волос из конского хвоста. Да и место оказалось неплохое – прямо на берегу молочной звездной реки, уже созданной остальными.

Они зажгли Солнце.

Потом они создали планеты вокруг него.

Потом они их заселили деревьями, травой и зверьем.

Осталось обрести тела, чтобы дать жизнь роду человеческому.

– И тогда мы сможем поцеловаться? – радостно удивилась Ева. – Данька, ну какой же ты медлительный и неповоротливый!

Обретя тело, она сразу же умчалась в чащу и вернулась оттуда с красными яблоками. Гибкая, длинноволосая, раскрасневшаяся. Глаза Евы сияли.

– Слушай, – сказала она. – Как здорово!

И критически оглядев Даниила, призналась:

– А все-таки ты не совсем такой, каким я тебя представляла!

«А теперь, Даня, держись!» – ухмыльнулся далекий Гурнов.

Геннадий Прашкевич
Другая история Вселенной

Если хочешь увидеть Куумбу, нужно встать спиной к чему-нибудь красному и перед этим с минуту обязательно смотреть на солнце. Затем нужно сложить ладошки перед грудью лодочкой и быстро повернуться вокруг себя 7 раз. И потом приоткрыть глаза. И тогда в просвет между ресницами можно увидеть, как Куумба бежит от одного края глаза до другого – яркая такая точка света. Если повезет, она остановится, станет умываться или еще что-нибудь вроде того. И уж совсем редкий случай – поманит лапкой или чихнет. Куумба живет за ушами у счастливых людей, там она спит, играет, занимается своими делами. Так что, выходит, в том, что ты видишь Куумбу, ничего хорошего нет, ведь счастливые люди про нее даже не знают.

Т.С.

Ира Летчик

БАЛЛАДА

 
На подошве Олимпа ночью одной
сидели влюбленные под двойной Луной.

Он сказал: «Я верен тебе всегда,
ты для меня как серебряная звезда».

А потом сказал в потоке лунного света:
«Жду от тебя, любимая, добрых слов или совета».

«Хочешь правду узнать? – сказала она. – Не могу я тебя любить.
Ты пространство Олимпа решил без меня покорить».

Так сказала: «Уйди, даже руку тебе не подам.
Между нами разлука равна световым годам».

Он ушел, и теперь только письма мои во сне
напоминают ему обо мне.
 

Фаина

Мне скоро пятнадцать, а я главные положения путаю.

Глухой

Вся Вселенная – в дырках. Как швейцарский сыр. Пылевые туманности, скрытая материя, черные дыры, «полости Глухого», конечно. Когда из Центра исследований исчезла любимая обезьяна Цикады – хульман, Цикада пришла ко мне: «Подумаешь, дырки!» И спросила: «Где хульман?» Я жестами показал: зря ты своему любимчику голову выбрила, природа не терпит пустоты. Бритая обезьяна чувствует себя неловко, показал я жестами, будет стесняться, а значит, прятаться. «Кого ей стесняться? У нас все свои».

Ну, не знаю. Увидев меня, обезьяны Цикады стесняются.

До появления в Центре исследований я изучал теорию направленного взрыва в колледже Маха, немного повредил Исторический портал, такое случается, – меня перевели в Индийский технический. Направленным взрывом я за пару секунд прочистил запущенные подвалы башен Сарджента, но главная просела. В дело вмешался доктор Микробус: «Интересно работаешь, Глухой. – Специально прилетел для этого в Варанаис. – Хочешь учиться в Центре исследований?» Я знал, что доктор Микробус наполовину живет в будущем, поэтому кивнул – хочу: «Только вы ведь меня тоже выгоните».

«Не факт».

Я обрадовался.

«Но звук взрыва ты сбавляй, Глухой».

Я жестами показал: зачем? Звук – это всегда красиво. Взрыв выжигает пространство, потом оно со страшной силой схлопывается. Все согласно природе.

«А ты не соглашайся с природой. – Доктор Микробус смотрел на меня из будущего. Наверное, видел что-то. – Сделай так, чтобы пространство не схлопывалось».

Вот и появились «полости Глухого».

Чимбораса

У Файки бонусов больше, чем у меня или у Котопахи, зато у нас нет родителей. Мамы никогда не было, и о папе ничего не знаем. Но мы не из жалкой пробирки, мы – из Главного резерва АБС. Огромное стеклянное здание в Столице – Ассоциация Банков Спермы. Сто двадцать семь этажей. Столько же под землей. Стекло в окнах особенное, с секретом: пропускает свет с замедлением. Над Столицей гроза, везде сыро и сумрачно, а по залам АБС прыгают вчерашние солнечные зайчики. Увидев нас, Ханна Кук первая догадалась: «Вы однояйцевые?» Я думал, Ханна прикалывается, но Котопаха подтвердил: всё чики-пуки, мы – однояйцевые! А на вид Ханна Кук дурочка по программе 13+. Так бывает с красивыми девочками. Мы с Котопахой решили: лето проведем на Марсе рядом с Ханной. Воспитанную девочку каждый может обидеть. Но доктор Микробус разделил лиценциатов на хульманов и лангуров. «Бесподобное зрелище!» От того, что доктор Микробус наполовину живет в будущем, в голове у него всегда что-то смещено, не все картинки накладываются одна на другую. «Квак? Квак? – за сто семь лет жизни он так и не научился выговаривать слово как. – Почему Чимбораса? Почему Котопаха? Вы же не эквадорские вулканы, другие имена есть?» Брат отжёг: «Котопаха!» Я отжёг: «Чимбораса!» Лиценциаты, заработавшие бонусов выше крыши, имеют право на любое имя. Это Ирке Летчик не повезло. Прилетела к отцу на орбитальную станцию Хубу, собиралась провести лето с нами, а на Марс врачи не пустили. С хульманами пошла Файка. В ухе смоллета, на левом плече крошечное тату – анютины глазки. Глухой, увидев Файку, чуть не заговорил. Она это почувствовала: «Слышишь, Глухой?» Он кивает. «Понимаешь, Глухой?» Он кивает. «Вот бы вывести на орбиту Марса спутник с огромными зеркалами». Глухой, конечно, слышит и понимает. «Ирка Летчик глянет в иллюминатор, а на Северной равнине выписано крупными буквами: ДУРА!»

Ханна Кук

На орбитальной станции даже робот Мик носил белый фартук. «Спасибо, что кушаете наши фрукты… Спасибо, что пьете наш вкусный крюшон…» – «На здоровье, Мик, только не путайся под ногами». – «Спасибо, что не сплевываете косточки на чистый пол… Спасибо, что не отталкиваете меня…» – «Да на здоровье, Мик, давай проваливай на кухню!» – «Спасибо, что не грубите…» – «Ну, ты скотина!» – сказал Рупрехт и выбросил робота из гостиной. Раздался визг и вбежала Файка: «Он меня трогал! Он меня трогал!» Юбочка в оборочках, кофта в горошек, ну, ножки, всякое такое. Трогать такую – крику не оберешься.

«Ого! К тебе уже роботы пристают».

«Он похлопал меня верхним щупальцем!»

«Ну и что? Он всех похлопывает по плечу!»

«Ага, по плечу! Достанет этот карлик до моего плеча!»

Глухой вскочил. Мы говорили о любви и славе, а у Глухого эти валентности заняты сплошным интересом к Файке. Рупрехт тоже вскочил. «Зацени! – крикнул он Глухому. – Древняя железяка, а туда же!»

Вдвоем они сбросили Мика в шахту, в которой стояли снаряженные зонды. Робот от непонимания ситуации залез в самый близкий, а зонд за ним захлопнулся.

«Готовность номер один!»

«Есть готовность номер один!»

«Отсчет!»

«Пошел отсчет!»

Под тиканье метрономов Рупрехт и Глухой, довольные, вернулись в гостиную. Крюшон разливали сами – Мика нет, а полевых роботов (духов) на станции Хубу нет. Файка успокоилась, показала нам место, по которому похлопал Мик. В момент, когда в атриуме появилась Ира Летчик, титановый пол станции медленно дрогнул.

«Ой, папа вернулся!»

«Нет, это Мик ушел».

«Там Мик?» – не поверила Ирка.

«А что такого?»

«Почему он там?»

«Приставал к Файке, зараза».

«Ну и что? Я вчера обновила ему центр удовольствий».

«Вот он сразу и залетел».

«Он же заикаться начнет!»

Когда зонд вернули, мы некоторое время присматривались: начнет бедный Мик заикаться или не начнет? «Спасибо, что я снова с вами», – сказал робот, прижался к стене и мелко затрясся.

А за иллюминатором, в черном пространстве, пронизываемом всеми видами излучений, бесшумно расцвела чудесная новогодняя елка. Вся в огнях, в хлопушках – я такой красоты не видывала. Это Мик отстрелил такое чудо со страху. Такая у них мораль на Марсе.

Глухой

Только я уснул, как заявился пятнистый паук – символ взрывников. Приподнял тонкие лапы, заглянул в закрытые глаза. Говорить ничего не стал – догадывается, что хорошему взрывнику глухота не мешает. А может, сердился, что никак не можем отыскать для Файки марсианского Сфинкса. Файка верит в Сфинкса, уши всем прожужжала. Но лучше бы отыскать еще одну Делянку Сеятеля. Если Аскрийские ледники взорвут, единственное местонахождение смоллет в Солнечной системе исчезнет, вместе с парами воды насытит будущую атмосферу Марса. А смоллеты – это не останки какого-то там бывшего организма, а, может, начало совсем другой жизни. Какой?

Даже доктор Микробус не знает. Чудесные микроскопические пирамидки и капельки неясного назначения. Нанообразования объемом с бога. Я одну смоллету подарил Файке. При повороте головы смоллета в мочке ее уха волшебно вспыхивает, иногда с непонятным замедлением. Губы у Файки вырезаны, как по лекалу, на ножках меховые унтики. Колени голые, живот голый, на попе много пушистых хвостиков. Днем температура на Марсе редко поднимается выше десяти градусов по Цельсию – смотреть на ее голый живот страшно. А хочется.

Фаина

Потом из метанового тумана выступила каменная фигура Ма Це-ду. Раскосые глаза смотрели за горизонт, руки сложены на груди, у массивных ног – виртуальные фанзы, храмы, ажурные мостики, в окнах невысоких домов – морщинистые личики. Кто-то машет рукой, кто-то трясет косичками, а толку? Ничего коснуться нельзя. Правда, китайцы упертые. Они построят настоящие города, надышат атмосферу, статую Ма Це-ду покроют чешуей из белого мрамора и позолоченной бронзы. Появятся мухи – у китайцев нет ничего ненужного. В младшей группе с нами учился китаец с бурятским именем Хутухта. Он говорил, что любит Ма Це-ду больше, чем рис. Еще у него жили три ежа зеленого цвета. Я вспомнила про Хутухту как раз потому, что пыльную, перепаханную китайскими вездеходами дорогу перебежали три зеленых ежа. «Пинай их!» – крикнул Котопаха. Чимбораса пнул. Нога прошла сквозь ежа. Старички и старушки в окнах обрадовались, стали кивать быстро-быстро, как фарфоровые игрушки, а в разрывах метанового тумана вновь проявился величественный Ма Це-ду. У его ног камни поросли пестрыми грибами, «…два тигра, два тигра…» Котопаха и Чимбораса – настоящие хульманы. «…бежали быстро, бежали быстро…» Даже я поддержала их любимую песенку. «…у одного нет глаза, у одного нет хвоста…»

«Файка!»

«Чего тебе?»

«Увидишь череп, не трогай».

«Не пугай меня. Какой череп?»

Котопаха обернулся: «Ты меня спрашиваешь?»

«А кого же еще?» Связь у нас замкнутая: каждый слышит каждого, но сейчас получалось так, будто только я одна слышала Котопаху.

«Увидишь череп, не дергайся!»

«Котопаха, ты о чем?»

Он тоже не понял: «Это ты о чем?»

И посоветовал: «Глухой, перепаяй Файке контакты!»

Глухой подтянулся ближе. Он меня в обиду не даст. Он или дальтоник, или я, правда, чудо. Мы с ним составляем карту «Настоящий Марс». Глухой все время предлагает поместить на карте мое изображение, но я против: я же родилась на Земле. Другое дело – марсианский шестигранный кратер. В Солнечной системе все кратеры круглые или овальные, других не бывает, а этот шестигранный, как головка болта. Солнце начинает пригревать – головка «болта» темнеет, из серенькой превращается в алую…

«Файка, не трогай череп!»

«Ты чего, Котопаха? Какой череп?»

Котопаха повертел пальцем у виска. Даже страшно.

Цикада

«Как блаженна ты, цикада, ты живешь в ветвях деревьев, ты сыта одной росинкой».

Я-то сыта, а вот Косте плохо. Он знаменитый композитор, его пьесы слушает вся Солнечная система, а когда мой топик разлезся, Костя сам отдал мне свою рубашку. А то они с Рупрехтом стали на меня оглядываться. Ханна Кук не оглядывается, а Костя и Рупрехт оглядываются. Настоящие лангуры. У Рупрехта – цейлонская косичка, у Кости – красная набедренная повязка. Рубашка, конечно, оказалась длинной, я остановилась, подтыкая полы за пояс, и Рупрехт нагло заявил: «Ты как эбеновая статуя». Не знаю, что он имел в виду, на всякий случай я встала так, чтобы над моим левым плечом светился нежный серпик Земли. У меня грехов нет, переживать пока не за что, но в правом уголке губ появилась первая морщинка. Рупрехт говорит – это от сильных чувств. Я часто смеюсь или страдаю. А я, правда, ни о чем не могу говорить спокойно. В Центре исследований я рассказывала лиценциатам, почему нас решили разделить на лангуров и хульманов. Это мои любимые обезьяны, я с ними много работаю. Ханна Кук скептически поджала губки, но хульманы и лангуры все равно распространены по всей Индо-Малайской области. Они живут на склонах Гималаев, в сухих зонах Индии и Шри-Ланки, в дождевых лесах Ассама и Индокитая, в мангровых болотах Малакки и Калимантана. «Вот как надо приспосабливаться к условиям, – посмотрела я на Костю, потому что он глаз не спускал с Ирки Летчик. – Лангурам и хульманам везде хорошо. У них округлые головы, укороченные морды, длинные конечности. Ведут себя с достоинством, – со значением посмотрела я на Костю. – А еще у них особенный воздушный горловой мешок. От этого голоса лангуров и хульманов красиво вибрируют. Шерсть нежная, а на головах – шапочка с козырьком, и ресницы синие…»

Пока я так объясняла, с дерева спустился настоящий лангур – шерсть нежная, на голове шапочка с козырьком, подошел к Косте, обнял мягко его за плечи и стал моргать синими ресницами.

«Чего это он?»

«Принял тебя за зеркало».

«Какое я ему зеркало?»

«Он, Костя, все понимает. Он музыку любит».

«Ты, Цикада, с ума спрыгнула, – сказал Костя. – Не может зверь любить музыку».

Ханна Кук

Такая у них мораль на Марсе.

Костя

«Комаров смешить», – так Ирка Летчик сказала про мою скрипку. Сперва забыла ее на Лунной базе, потом сказала: «Подумаешь, остался без инструмента». Я обалдел от ее слов. «Поднимемся на гору Олимп, поводи руками, ты же артист. На Марсе это всем все равно. Поводи руками, будто смычком, а звук потом запишем на Хубу».

Я тогда впервые почувствовал во рту привкус пережаренного лука.

А сейчас все отдает этим противным запахом, зря Цикада говорит, что такого быть не может. Да, знаю, в искусственной оболочке сьютелла человек напрямую включен во все процессы. Да, знаю, человек в сьютелле не может испытывать жажду и голод, его не могут донимать никакие запахи. Но я-то чувствую. Я мучаюсь. Скрипки нет, и рябые облачка в небе кажутся копчеными курами. «Страстное дитя», – ненавижу, когда Ирка так говорит. По условиям эксперимента, связи у нас нет ни с Землей, ни с Луной, ни с Марсом, ни с орбитальными станциями, а Ирка почему-то оказалась на связи. «Помнишь пирожки с вишневым повидлом?» Я говорю: «Отключись, Ирка, а то нас с маршрута снимут!» А она будто не слышит. «Помнишь, как вкусно стряпала мама, когда мы с тобой летали на Кольский?» – «А ты помнишь, что забыла на Луне мою скрипку?» – «Страстное дитя!» Только потом дошло: Ирка, правда, меня не слышит. Просто до высадки на Марс тайком забила сенсорный центр моего сьютелла своими письмами, наставлениями, стихами, угрозами, пожеланиями. Мерзлая пыль, черные камни, рыжие пески, Плеяды над головой – как пожар, Фобос несется навстречу Деймосу, а для меня от всего несет пережаренным луком.

Цикада

Однажды я видела садик. На Земле, за Полярным кругом. Там росли карликовые березки. Ростом вершка в три, не больше, а над ними – мухоморы в горошек. Я решила: это дача Сеятеля. Сеятель везде, и он нигде, он – мега и нана, почему такому не иметь дачу за Полярным кругом? Был поздний вечер. Я накувыркалась за день, сидела на подоконнике в Центре исследований и вспоминала садик. Мои лангуры и хульманы тоже накувыркались. Доктор Микробус разыскал меня по громкой связи: «Цикада, я кривой от перегрузок, левый глаз ничего не видит, хромаю, и голоса нет». Я ответила: «Клёво! Приходите к нам такой!» Он пришел и сел рядом на подоконник. Он весь день перед смоллетами прогонял сжатый воздух сквозь духовую трубу. Говорят, Чарльз Дарвин, сделавший нас родственниками хульманов и лангуров, тоже играл на трубе перед живыми тюльпанами. Так мы сидели, молчали, смотрели на звезды в окне, потом доктор Микробус заглянул в мои мысли и вздохнул: «Подумаешь, звезды далеко! Все равно все там будем».

Обезьяны, услышав такое, зашумели.

«Они у тебя, Цикада, многое понимают».

«У них, – подтвердила я, – богатая интуиция». А про себя подумала: лангуры и хульманы не живут наполовину в будущем, как вы, доктор Микробус, им кувыркаться приходится. И уточнила: «Если все там будем, значит, и Глухой?»

Лангуры и хульманы, услышав про Глухого, застонали. Зачем им звезды и вечность, если рядом опять будет Глухой? Доктор Микробус нас понял. Древним людям, объяснил он, всегда хотелось самим и поскорее добраться до новых мест, а остальные – чтобы отстали. У Глухого очень развиты некоторые древние чувства. Горы и моря, острова и проливы древние из эгоистических устремлений называли именами только своих королей, королев и императоров. «А вот сама-то ты, Цикада, чьим именем назовешь действующий вулкан, если откроешь такой на Марсе?»

Я обрадовалась: «Уж точно не именем Глухого».

«Ну, это я понял. А чьим все-таки именем?»

«Может, именем моих китайских подружек».

Обезьяны на ветках одобрительно загудели.

«А много у тебя китайских подружек?»

Я посчитала в уме: «Девять».

«Тогда тебе придется здорово потрудиться».

«Ну и что? Они того стоят. Они правдивые девочки».

«А квак их зовут?»

«Динь Линь».

«Это одну так зовут. А я про всех спрашиваю».

«А вот и не одну, – еще больше обрадовалась я. – У меня девять китайских подружек, все очень правдивые, и всех зовут Динь Линь».

Чимбораса

«Ой!» – заорала Файка.

А чего «ой»? Череп не видела? Ну, блестит, ну, пустые глазницы, ну, височная кость обкрошена.

«Женский!»

«Почему женский?»

«Красивые женщины часто теряют голову».

«Так она еще и красивая была? – удивился Котопаха и, опустившись на корточки, осторожно обдул с черепа песок. – Всё чики-пуки. Зубы отсутствуют. Альвеолярные отростки атрофированы. Помнишь, Файка, в солярии Центра исследований жила гиббонша Соня? Ее током ударило, она стала ходить, как паук. Странный череп: нёбо плоское, никаких швов – или заполированы, или их вовсе не было. У гиббонши Сони с черепом тоже были всякие непонятки, ее самцы люто боялись. Эта «красавица», – подул Котопаха на череп, – ничуть не краше. Скуловая дуга тонкая, в костной стенке – неясные отверстия, черепная коробка истончена. Sulci arteriae meningeae mediae. He гиббонша, так старуха…»

«Не трогай череп!» – крикнула Файка. Она первой увидела изменения. Так она потом говорила. Не знаю, я сам не видел. Я смотрел на Файку, на ее хвостики и анютины глазки. Она и Глухой потом утверждали, что череп под пальцем Котопахи начал таять. Сперва медленно, потом так быстро, что однояйцевый Котопаха отпрянуть не успел. Череп таял, как мороженое в жаркий день, и Котопаха с ним таял. Камни, пески, железная пыль – ничего ни с чем не происходит, а череп и однояйцевый оплывают, как шоколадные фигурки. Правда, приколами Котопахи меня не удивишь. Он всегда любил исчезать. Если не туда, то отсюда.

Костя

Найти бы ровер «Бигль-2».

Конечно, «Бигль-2» был, скорее, небольшой стационарной лабораторией.

Зато на таких аппаратах лет сто назад использовали интересные музыкальные заставки, может, такие аппараты где-то и сохранились. Марс маленький, зато укромных мест на нем много… Зря я отправился на Марс. Мне не везет в играх и путешествиях. Когда сажусь играть в «космического сапера», первым кликом попадаю по «бомбе». А если не попадаю, то открываю «шестерку». Доктор Микробус на Земле посматривал на меня загадочно, но в итоге решил: «Хороший тестер вам тоже понадобится».