Текст книги "Торговец жизнью"

Автор книги: Владимир Фильчаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

Я внутренне сжался, ожидая ответа. А потом понял, что она не отдает отчета в своих желаниях и захочет того, чего захочу я. Я сел на кровать, обхватил голову руками и застонал.

– Глупый, – прошептала она, обнимая меня. – Какой глупый. Скажи, чего хочешь ты, и я сделаю наоборот.

Я вздрогнул, вгляделся в зеленые глаза. Неужели она понимает? Но этот финт тоже не пройдет! Даже если она сделает наоборот, никто не может гарантировать, что именно этого я не хотел... Я еще крепче обхватил голову и принялся раскачиваться из стороны в сторону.

– Я... не знаю, чего хочу, – выдавил я из себя. – Если б знать!

А ведь так можно и с ума сойти, подумал я отстраненно. Нужно что-то предпринимать! Но что?

– Я хочу пойти один, – замороженным голосом произнес я. – Останься.

– Хорошо, – покладисто согласилась Лада, но в ее глазах я заметил бездонное разочарование.

– Я вернусь, – трусливо и ненатурально сказал я.

Она холодно покивала, отвернулась. Потом смяла бумагу, на которой писала, и швырнула в корзину для мусора. Я хотел что-то сказать, даже открыл рот, но понял, что слов у меня нет. Подхватил рюкзак...

– Куда же ты в ночь? – с силой сказала Лада. – Переночуй.

Я беспомощно взглянул в темное окно, где в стекле отразилась моя физиономия, показавшаяся мне страшной, глупой и карикатурной. Рюкзак выпал из рук, а я так и остался стоять. Лада тихо вышла из комнаты.

В голове был вихрь из мысленных обрывков, сюда же залетели музыкальные фразы из произведений, исполняемых трактирным скрипачом. Полный сумбур. Я повернулся к столу, за которым сидел Борис, присел напротив.

– Мда, – протянул Борис

– Помоги, а? – попросил я.

– Я уже не могу помочь тебе, – он покачал головой. – Да и раньше не мог. Теперь я уже не твой опекун.

– Борис, подожди! – взмолился я. – Не оставляй меня. Я так хочу!

– Ну, если ты так хочешь... – Он усмехнулся.

– Пожалуйста... – я поднял голову. – А могут ли мои желания не исполняться?

– Еще как! – Борис снова усмехнулся, взглянул с иронией. – Стоит только захотеть.

– Вот черт! – я с силой стукнул кулаком по столу.

Борис исчез. Вошла Лада, посмотрела пустыми глазами. Бедная девочка! Она ведь любит меня, а я, сволочь, так с ней поступаю. Я подскочил к ней, обнял и зашептал на ухо:

– Ты пойдешь со мной?

– Да, да, да! – она что есть силы прижалась ко мне.

– Тогда завтра, утром, как только взойдет солнце.

* * *

Утром, встав пораньше, я отправился искать Надю, чтобы попрощаться, но нигде не мог найти. Я встретил Ивана Артемьевича, он выглядел хмурым и не выспавшимся, смотрел неприветливо. На вопрос «где Надя?» глянул так, словно хотел сказать: «Да провались ты, бродяга хренов! Не дам я тебе своей жены, и не мечтай!» Я не стал расспрашивать. Может быть, это к лучшему, что нам не удалось попрощаться? Я чувствовал себя виноватым как перед Надей, так и перед ее мужем. Я гнал от себя назойливую мысль о том, что Надя все-таки давно погибла в катастрофе, что на самом деле это была не она, а только видимость, воссозданная мной. Мысль упорно возвращалась, как голодный комар, которому нужно позарез напиться крови и умереть.

И вот мы с Ладой идем, взявшись за руки, по лесной дороге, навстречу солнцу, которое просвечивает сквозь частокол сосен, дышим обжигающим свежестью воздухом, смотрим на небо и молчим. Я изредка поглядываю на Ладу, стараясь, чтобы она не замечала моих взглядов. Она рада. Тому, что идет со мной вместе. Прекрасному сентябрьскому утру. Прохладе. Накатанной дороге. Милая моя девочка! Она даже не спросила, почему я вдруг сорвался с места, где было спокойно, уютно, прибыльно, и пошел в неизвестность, положившись на дорогу, которая куда-нибудь обязательно выведет. Она все понимает, умница, и мне рядом с ней так хорошо. Как я мог только допустить мысль, чтобы она осталась в Красноянске?

Мы шли очень долго, солнце поднималось все выше, становилось теплее. Но набежали тучи, небо стало грозить дождем. И вот посыпалась водяная пыль, словно кто-то очень большой брызгал изо рта. Мы надели плащи, и пошли дальше. Тучи вскоре улетели, их прогнал западный ветер, солнце снова принялось за работу и старалось вовсю. К полудню мы проголодались, нашли поваленное дерево и пристроились обедать. Обед состоял из копченой грудинки, сыра, вареных яиц и домашней колбасы.

– Послушай, – я первым нарушил затянувшееся молчание. – Почему ты идешь со мной?

Лада усмехнулась так, что мне стало ясно – почему.

– Нет, ты не поняла, – я проглотил большой кусок, запил водой из фляги. – Можно ведь было не потакать мне, а заставить остаться. Так делает подавляющее большинство женщин.

– А ты хорошо знаешь женщин? – Лада пытливо заглянула мне в глаза.

– Немного знаю. Достаточно, чтобы сказать, что ты могла бы попытаться задержать меня, убедить остаться. Ты даже не спросила, почему я хочу уйти.

– Да, не спросила, – Лада обгладывала свиное ребрышко. – А зачем спрашивать?

– Как зачем? Чтобы привести доводы против.

– Знаешь, дружок, – Лада зашвырнула ребро в кусты, – я не из подавляющего большинства.

Ты такая, какой я тебя хочу видеть, обреченно подумал я. Ты не можешь выйти за рамки моих желаний. Это-то и бесит меня больше всего. Разве я хотел такой любви? Приказал – и тебя любят одна, вторая, третья... Прикажу другим – станут любить не меньше. Какое раздолье!

Я смотрел на Ладу, и внутри у меня все переворачивалось. Во мне клокотала злость, неудовлетворенность, неясное желание как-то исправить создавшееся положение, что-то изменить, сломать, переделать... Лада тоже наблюдала за мной. Очевидно, мысли отражались у меня на лице, потому что она нахмурилась и сказала:

– Что-то ты не нравишься мне, дружок. Тебя что-то гложет, даже не гложет, а пожирает изнутри. Я не буду просить тебя рассказать все, поделиться со мной своей печалью. Захочешь – расскажешь. Не захочешь – так тому и быть.

Лучше бы ты послала меня подальше, – подумал я. Встала, пинком отбросила остатки обеда, плюнула мне в лицо и ушла назад. На кой черт я тебе сдался? Ведь пропадут чары, и ты увидишь, что тащишься за человеком, который тебе совсем не нужен, который изменял тебе, и который относится к тебе совсем не так, как ты того заслуживаешь. А чары скоро пропадут, потому что я уже хочу этого. А если я чего-то хочу, это происходит. Открой глаза, девушка! И беги от меня, беги!

– Закрути для меня диск, – неожиданно попросила Лада.

Я очнулся от мыслей, устыдился и испугался их – а ну как она и впрямь бросит меня? Mens agitat molem. Как это верно сказано!

Я раскладывал шарики и хотел, чтобы Лада без объяснений, без долгих разговоров поняла, в какой зависимости от меня находится. Пусть знает! Я раскрутил диск и тут же остановил его.

Лада смотрела на меня широко раскрытыми глазами, и мне казалось, что зелень льется из них, заполняет все вокруг, и что я вот-вот захлебнусь в ней как в болоте. Мне стало страшно. Через меня словно пропустили слабый электрический ток – мускулы мелко задрожали, щеку свело, и я бессильно отвернулся от этих глаз.

– Брось меня, – прошептал я.

И тут же подумал о том, какую глупость совершил. Легко ли мне было узнать, что я не живой человек, вольный делать все, что захочет, а марионетка чей-то воли? Как я чувствовал бы себя, если бы мне рассказали, что я существую только благодаря кому-то? Мне рассказывали об этом, и не раз, когда говорили о Боге, но я не верил в Бога, и не верил в рассказы, а тут...

Я встал и пошел в лес, не разбирая дороги. Продирался сквозь кусты, ломал ветки, меня хлестало по лицу, а я даже не уклонялся, не закрывался руками... Земля вздыбилась передо мной и я стал взбираться по крутому склону, цеплялся за кустики травы, легко вылезающей с корнями из рыхлого песка, я лез и лез, вверх, вверх, вверх... Я уйду от тебя, Лада. Это ради твоего блага. Оставшись без меня, ты перестанешь поступать по моей воле, станешь самостоятельной и поймешь, что шла не за тем человеком. Не ищи меня. И прости...

Я шел и шел, очень долго, пока совершенно не выдохся. Остановился, чтобы перевести дух. Я уже заблудился, или еще нет? Меня окружали мощные сосны. Я обнял одну из них, прислонился к шершавой и прохладной коре, и простоял так очень долго. Потом услыхал чьи-то шаги за спиной, резко обернулся.

– Лада?

Больше выговорить я ничего не мог. Она смотрела на меня зелеными глазами, и я испугался, что приворожен к этой женщине, и мне от нее никуда не деться...

– Ты как здесь? – спросил я.

– Гуляла, – ответила она, слегка улыбаясь, опустила на землю мой рюкзак. – Знаешь, очень сильно захотелось быть с тобой рядом. Я очень навязчива?

Я не ответил, медленно сел, привалившись к стволу, смотрел на нее снизу вверх. Мне не убежать от нее. И не потому, что я не хочу этого по-настоящему. А потому, что этого не хочет она.

Лада тоже села, не сводя с меня глаз. Я медленно произнес:

– Ну и как ты относишься к тому, что узнала?

Она фыркнула, улыбнулась.

– Чушь это все. Не более чем еще одна версия таинственной катастрофы, наряду с пришельцами, швыряющимися кометными ядрами и гигантским бегемотом, потоптавшимся по земле и испарившимся. Что это ты себе вообразил? Кто тебе сказал, что ты на такое способен?

Действительно – кто? Борис, который не существует на самом деле? Или Рацна, который, по выражению того же Бориса, не более чем миф? Впрочем, неважно, кто сказал, важно, что я это знаю. Пусть Лада считает, что я ошибаюсь. Ей так легче.

– Ладно, подруга, – сказал я. – Давай выбираться отсюда.

– А что выбираться? Дорога – вот она.

Значит, я сделал круг и вернулся туда, откуда ушел. И вообразил, что Лада смогла захотеть что-то так сильно, что ее желание исполнилось. Глупец!

– Где заночуем? – равнодушно спросил я.

– Солнце еще высоко и можно идти. Слушай, а давай вернемся, а? На постоялом дворе тепло и уютно, сходим поужинаем, и спать. А? Ночевать в лесу что-то не хочется. Зашли мы, конечно, далеко, но если поторопиться, то к ночи успеем.

Я рассеянно кивнул. И мы пошли обратно.

Мне все равно. Теперь-то я понимаю, от кого хотел уйти. От Лады, Нади и Жанны. Но от них не уйдешь. Не так просто сделать то, против чего восстает твое подсознание. Невозможно отказаться от способности переделывать мир по своему усмотрению. Я, во всяком случае, на такое не способен.

– Знаешь, – сказала Лада, и я вздрогнул от неожиданности. – А этот мир совсем не так плох. Ты смеешься надо мной, когда я высказываю коммунистические убеждения, а твой мир получился именно таким. Смотри сам. Нет сильной и всеподавляющей власти. Потому что нет преступности. Ну, практически нет. Это же совершенно идиллический мир! Все несчастья сосредоточились в Сибирске и его окрестностях. Здесь же – тишь, да гладь, да божья благодать. Люди работают себе, зарабатывают хлеб насущный и им хорошо. Они почти забыли, что было до катастрофы. Все на свете можно забыть, ведь так? Ну, не забыть, так хотя бы, затолкать на верхние, труднодоступные полки памяти. У людей нет правительства, которое можно было бы ругать и на которое можно сваливать все свои беды. Нет внешней политики, потому что нет ни врагов, ни друзей. Мир разделился на страны, которые не воюют, которые не знают друг о друге, не знают, существуют ли они еще. Нет ни телевидения, ни радио, ни транспорта. Мы не знаем, что происходит в Америке и в Африке, но ведь, по большому счету, разве нам на это не наплевать? Всеобщего равенства не достигнуто, но к этому никто и не стремится, потому что это идеал, а идеалов не достигают, на них только молятся. Ты, конечно, скажешь, что коммунисты-то как раз были за сильную власть, и железной рукой гнали человечество к счастью, которого сами не понимали и не представляли, в какой стороне оно находится. Да, это так, но те коммунисты жили в совершенно другом мире! А здесь почти социализм.

– Вот именно, почти, – проворчал я. – Скорее – общинный строй.

– И чем он плох?

– Он плох тем, что для него понадобилось стереть с лица земли три четверти человечества. Или даже больше.

– Что случилось, того не изменишь, – Лада пожала плечами. – Значит, так было надо.

– Вот как? Надо. Очень просто. Надо и все. Этого достаточно! Ах, коммунисты! Как это знакомо! Надо убить миллионы человек – убьем. Легко! Ну хорошо. Тогда было надо коммунистам для поддержания совершенно противоестественной власти. А сейчас – кому?

– Неважно, кому. Миру. Природе. Людям. Богу, наконец.

– Я не верю в Бога.

– А тебе не обязательно в него верить. Его существование от этого не становится менее вероятным.

Я даже остановился, посмотрел на Ладу. Кто это говорит? Она или я? Чьи это мысли?

– А ты веруешь? – спросил я и посмотрел испытующе.

Она помялась и нехотя ответила:

– Скорее да, чем нет. Мне трудно сказать. Я не религиозна. Просто мне кажется, что над нами кто-то есть. И не потому, что он нас создал, – она гневно сверкнула глазами, – а потому что он все видит и все знает.

– Странно, – я покачал головой. – Коммунисты обычно не веруют в Бога.

– Какие коммунисты? Те, которые были раньше – да, не верили. Но оглянись! Теперь совсем другие времена!

– Но совсем недавно, – помнишь? – ты заявила Прасковье, что ты атеистка и не веришь в Бога.

– Я так сказала? – Лада смутилась, покраснела. – Слушай, я тогда была злая, голодная и могла наговорить все что угодно.

Нет, определенно я в сумасшедшем доме! Иначе просто не может быть. Я так глубоко погряз в своем безумии, что выбраться оттуда мне не помогут ни доктора, ни новейшие патентованные средства. Неужели я так никогда и не очнусь?

– Не смотри на меня так, – попросила Лада. – Прямо как Борис.

Вот. Она знает Бориса. Откуда, позвольте спросить?

Мы пошли дальше. В Красноянск мы вошли глубоким вечером, когда ночь оставила только слабую полоску света на западе. Я не хотел видеть Надю, мне казалось, что если мы встретимся втроем, Лада обязательно все поймет. В вестибюле никого не было. Я зашел в конторку и взял ключ от своего номера. Мы поднялись наверх, и устало растянулись на кроватях.

Я подумал, что Лада – идеальная жена для меня. Еще бы! Она ни словом не упрекнула меня в том, что я потащился куда-то прочь от города, блуждал по лесу, бросив ее на дороге, и показал ей то, чего она не должна была знать. Или это только сейчас, до замужества? Став законной супругой, она изменится, станет пилить меня почем зря, упрекать во всех грехах, растолстеет, будет пить чай из блюдечка, на голову наденет бабский чепец и начнет ругать современную молодежь? Я замотал головой, чтобы вытряхнуть такие мысли.

Еще я подумал, что мне нужно отказаться от возможности выполнения желаний, как намекал Борис во время последней встречи. Просто нужно захотеть. И я захочу! Жить и не понимать, кто с тобой разговаривает, живой человек или ты сам с собой – это ужасно. От этого можно рехнуться. И Надя... Где она? Ее нет. Куда она подевалась? Исчезла, как только я перестал хотеть ее видеть? Или она еще существует? А где Андрейка? Его тоже нет. Надя и сын погибли в катастрофе. Черт!

Я не хочу быть создателем! Не хочу! Не хочу!!!

– Исполнено! – сказал я себе и тихо засмеялся.

* * *

Я проснулся и долго не мог понять, где нахожусь. Надо мной был белый, с синевой, потолок. Я повернул голову и увидел такую же белую стену, с пупырышками известки. Лежать было неудобно. Я поерзал и ощутил, как сквозь тонкий матрац мне в спину впиваются прутья панцирной сетки. Я лежал на металлической кровати. Под головой у меня был камень. Я повернулся и увидел, что никакой это не камень, а подушка с грязной наволочкой, сбившаяся в тугой ком. Я сел, протер глаза, оглядел комнату. Посередине стоял круглый стол без скатерти, с гнутыми ножками, на одной из которых ножом было искусно вырезано «Нина». На столе лежали какие-то книги, стояла чашка с недопитым чаем, валялась алюминиевая чайная ложка и хлебные крошки. Еще в комнате был потрепанный шкаф с зеркальными дверцами, небольшой старый телевизор в этажерке с книгами и раритетный ламповый радиоприемник, с черным лаковым верхом и желтой лицевой панелью. У комнаты имелось единственное окно с высоким подоконником и облупленной рамой.

Я все понял. Это и есть реальность, от которой я убежал. Вот и случилось пробуждение! Я сидел на кровати в своей комнате, где живу уже шесть лет после развода. Да-да, был такой факт в моей биографии. Мы поженились рано, на третьем курсе университета. Мне казалось, что я любил ее. Ну да, ее звали Нина, и это я автор надписи на ножке стола. Почему, спрашивается, я не срезал ее? Для чего оставил, причем на видном месте, которое сразу бросается в глаза при пробуждении? Возможно, пожалел стол. И потом, какое мне дело до этой надписи? Нина оказалась совсем не такой, какой была во время моего ухаживания. Куда делся кроткий ангел с воздушными ресницами, глазами цвета неба и милым детским голоском? Конечно, я тоже оказался не подарком, я сознаю. Я не понял, что моя свобода как-то вдруг закончилась, и я стал словно наручниками прикован к трехкомнатной квартире, в которой, кроме нас, проживала еще и теща. О, теща! Это тихий генерал в юбке. Она имела вид невинной овечки, приведенной на алтарь заклания брака своей дочери. Она смотрела на меня как на жестокого варвара, ворвавшегося в их гнездышко с улицы. Часто она закрывала глаза, словно боялась, что я могу разбить одну из ее любимых ваз, стоявших повсюду, в самых неожиданных местах. Но однажды я поймал на себе такой взгляд, что понял – дремлющий в теще генерал меня только терпит до поры, до времени, ждет часа, когда можно будет рявкнуть начальственным голосом сакраментальное "вон".

В общем, семейная жизнь не сложилась. Нина слишком любила свою маму, чтобы предпочесть ей меня. Развод был бурным. Меня вышвырнули из квартиры, и я заметил торжествующий взгляд тещи перед тем, как за мной с грохотом захлопнулась дверь.

Я испытал облегчение. Нина ушла из моей жизни, как кошмар, мучивший меня целых два года. Слава Богу, детьми мы обзавестись не успели. И вот я один, в убогой комнатенке два с половиной на три метра, в коммуналке, в которой еще семь таких клетушек.

Утро, и мне надо собираться на работу. Опоздать никак нельзя, потому что начальник, старый хрен, страшно не любит, когда приходят не вовремя. Нет, был бы я начальником, мне было бы все равно. Какой толк в том, что все приходят вовремя и битый час сидят, ни черта не делая? Женщины рисуют свои лица, мужчины обсуждают вчерашний футбольный матч... Нет, я не хочу здесь! Здесь пусто, бедно и скучно. Я хочу туда, в гостиничный номер, где у меня есть чудесная девушка по имени Лада, где я едва ли не всесилен, и могу управлять собственной судьбой. Что нужно сделать, чтобы вернуться? Я не знаю. Меня вдруг пробирает ужас, мурашки бегут по коже, и в животе становится холодно. Ты не хотел быть создателем? Так получи!

Я закусил губу. Неужели я лишился всего по собственному желанию?

Я кое-как оделся и выбежал из дому. Снаружи шел дождь, причем я знал, что дождь идет уже три дня и три ночи, и не собирается переставать. У меня не было зонта, и очень скоро я промок насквозь, даром что на мне был плащ. Холод сковал меня, я шел, сгорбившись и ни на кого не обращая внимания. Очень скоро я понял, что иду совсем в другую сторону. Мне ведь нужно на службу! Я остановился, посмотрел по сторонам и не узнал места. Меня окружали высокие здания. Я почувствовал себя в колодце, задрал голову к небу и увидел, как из серой клубящейся массы мне на лицо падают капли.

Эта часть города была разрушена при катастрофе! – сказал я себе и хотел побежать, как меня окатила с ног до головы проехавшая мимо машина. Мне показалось, что это был тот самый BMW, который мы нашли с Витамином на дороге. Скорей отсюда! Бегом!

Я бежал и бежал, начал задыхаться, мне не хватало воздуха. Мокрый плащ сковывал ноги, путался, я остановился, сорвал его и бросил. Вот оно, сумасшествие! Я остановился, пораженный этой мыслью. Дружок, посмотри на себя со стороны. Мокрый настолько, что вода стекает ручьем, лицо дикое, глаза больные, в голове заноза. Нет и речи о том, чтобы явиться в таком виде на службу. Домой? Тоже не хочется. Так куда? Туда, где лес, поле, деревянный город и покой. Покой, который так нужен исколотой голове.

Врешь! Нет там покоя! Жуткие мысли о том, что никого, кроме тебя там нет. И пусть! Пусть я там совсем один, пусть люди существуют только в моем воображении. Они реальны? Разве ты можешь сказать, что поцелуи Лады не настоящие? Никогда. Как и поцелуи Нади. Где в том мире Нина и ее приснопамятная мама? Их нет там. Где там дурацкая работа, на которой тебя не ценят, и где тобой командует закомплексованный старый коротышка с нереализованными амбициями Наполеона? Там свобода. Свобода, о которой так много говорили и писали лучшие представители человечества, и которую никто не видел, не ощущал и не обонял по-настоящему.

Город перешел в пригород, меня окружали частные деревянные дома, почерневшие от времени. Покосившиеся заборы, мусор на улицах, прилипший к земле под струями воды, унылые лица прохожих, спешащих по своим маленьким делам, кажущимся им большими и важными.

Во что превратился мир до катастрофы? Я не помнил тогда, когда Борис задал этот вопрос и не смог ответить. Нет-нет, здесь ни при чем разврат, охвативший человечество, падение нравов, подмена вечных понятий фальшивыми телевизионными и всепоглощающая жажда наживы. Какое мне до этого дело? Мир – это я. И этому миру до катастрофы было плохо. Больно, скучно, одиноко. Мир перестал быть привлекательным, манить в неизвестные дали, поражать воображение происходящими событиями. Мир стал хандрой, и мне стало тесно в нем. Я не хотел быть хандрой, я хотел жить, радоваться, смеяться, наслаждаться и страдать. Да, страдать можно, если страдание, выпавшее на твою долю, чередуется с наслаждением, печаль – с весельем, а грусть – с душевным подъемом. Но когда в жизни осталось одно только большое страдание, когда не видно просвета, и знаешь, что в конце пути тебя ровно ничего хорошего не ждет, тогда хочется повеситься, и неизвестно что удерживает тебя от этого шага. Вот во что превратился мир до катастрофы. Теперь я знаю. И, черт возьми, если мне не удастся вернуться в Красноянск, я за себя не ручаюсь!

Ненавистный город остался позади, отвалился, исчез. Я шел по дороге и считал телеграфные столбы. Дождь кончился, подул ветер и высушил мою одежду и волосы. Я шел вперед с маниакальным упорством, и знал, что вон там, за поворотом, увижу деревянный Красноянск. И когда увидел его, то совсем не удивился, а только вздохнул с облегчением.