Текст книги "Книга судеб Российской Федерации"

Автор книги: Владимир Фильчаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Фильчаков Владимир
Книга судеб Российской Федерации

Пивная «Ячменный колос» славилась тем, что в ней все было «по-советски»: неуютно как на вокзале, грязно как в хлеву, пахло дешевым пивом, селедкой холодного копчения и сырым луком. В зале стояло с десяток высоких столиков, уставленных пивными кружками, усыпанных рыбьими костями и облепленных посетителями как мухами. Столики освещались дневным светом сквозь давно не мытые стекла высоких окон. За стойкой властвовала Петровна, дородная женщина лет сорока пяти, хмурая и неприветливая, в грязном халате, именуемом «белый» и в грязном колпаке того же цвета. Она немилосердно не доливала пиво, заполняя кружки пеной, швыряла сдачу как подачку и бубнила себе под нос что-то неприветливое. Еще совсем недавно здесь вовсю разбавляли пиво водой, и только визит какой-то комиссии положил этому конец. Заходили сюда конченые алкоголики, бродяги, студенты, спившиеся интеллигенты и другие личности, коих государство наше поставило в самый низ социальной лестницы.

За столиками можно было наслушаться высокоученых бесед на вполне отвлеченные темы, споров о политике (здесь в два счета могли объяснить, почему нынешний президент плох для современной России), о гастрономии, о вкусной и здоровой пище и много-много других поучительных разговоров. Но оживленно в пивной становилось только через час после открытия, пока же собеседники вяло переговаривались, накачиваясь пивом. Среди прочих посетителей выделялся коренастый молодой человек, черный, бородатый, с длинными кудрявыми волосами, в кожаной курточке и линялых джинсах. Рядом с ним тянули пиво два бомжа затрапезного вида. Молодой человек явно кого-то ждал, поглядывал грозно, и бомжи не решались вступать в беседу.

И вот дверь открылась, и в пивную вошел низкорослый мужчина лет тридцати, бесцветный, непримечательный. Посмотришь на такого, отвернешься, и не сможешь вспомнить – ни каков он из себя, ни во что одет, ни что написано у него на лице. Он вошел бы совершенно незаметно, если бы черный молодой человек не начал махать руками и кричать: "Петя, Петя!" Петя заметил его, кивнул головой, подошел к стойке, подождал, пока Петровна наполнила пеной две кружки, и присоединился к приятелю. Бомжи с готовностью потеснились, с любопытством поглядывая на новенького.

– Ты здесь? – отрывисто произнес Петя, пожимая приятелю руку. – Давно?

– С открытия. Тебя жду.

– Да вот, прикинь, – Петя отхлебнул пива, поморщился. – До сих пор не выплатили гонорар за январскую статью.

Он заметил исступленно любопытные глаза одного из бомжей и отвернулся.

– Это про проституток-то? – спросил молодой человек.

– Да нет, – Петя поморщился. – Про проституток другая. За ту я получил, да и в другой газете совсем. Это про депутата одного.

– Компромат? – ахнул приятель.

– Ты что, родной, я компроматами не занимаюсь, это Витька Голубев, по его части. Легкий пиар, ненавязчиво так. Нет, ну обещали же!

Он стукнул кулаком по столу, кружки подпрыгнули и зазвенели. Бомжи глядели уважительно.

– Слушай, Леха, я на мели совсем, – принужденно произнес Петя, кося глазами. – Подкинул бы сотенку взаймы, а?

– Да не вопрос, старик, – Леха полез за бумажником, и на глазах у изумленных бомжей передал приятелю стодолларовую бумажку, которую тот тут же спрятал.

– Спасибо, дружище, – сказал Петр, конфузясь. – Я как только, так сразу.

Возникла неловкая пауза. Кто из нас не знает, каково это – просить взаймы, а также каково давать взаймы – оба чувствуют себя не в своей тарелке. Паузу неожиданно прервал маленький бомж с испитым лицом, носящем следы интеллекта:

– Я извиняюсь, молодые люди, – сказал он смущенно. – Можно вопрос?

– Ну? – хором отозвались приятели.

– Вот вы сто баксов ему заняли, извиняюсь, не знаю имени-отчества... – бродяга замолчал, ожидая, что ему представятся, но Алексей не назвал себя, и бродяга продолжал: – Это ж какие деньжищи! Мне бы на месяц хватило!

– Брось, отец! – брезгливо поморщился Алексей. – Это ты сейчас так говоришь, а получи сто баксов, пропьешь в три дня.

– Ну уж, в три дня! – засомневался бомж. Его товарищ тоже с сомнением покачал головой. – Но у меня не об этом вопрос. Вот для вас сто баксов, как в ранешние времена пятерка – занял приятелю до получки, и не страшно. А сколько пива можно было откушать на эту пятерку! Я к тому, что на сто долларов-то пива можно и поболе выпить. А? Да не здесь, а в хорошем баре. Я к тому – почему вы здесь?

– Нравится нам тут, отец, – ответил Алексей. – Не спрашивай – чем, объяснить не могу. Как-то здесь... располагает. Да и дешево. А сто баксов, они на другое пригодятся. Ты вот что, батя. У нас тут с товарищем дело, нам обговорить надо. Ты слушать слушай, только не мешай. Лады?

– Какой разговор! – бродяга всплеснул руками. – Какой разговор. Мы понимаем, что ж, не люди, что ль?

– Есть новостюшка одна, – сказал Алексей Петру. – У телецентра пикетик странный образовался. Стоят молча, с плакатами. У одного мегафон, он иногда речевки выкрикивает, но редко. Мент там у них для охраны. По всему – пикет санкционирован властями. Чинно, благородно.

– Что за плакаты? – заинтересовался Петр.

– Да дурдом какой-то! – Алексей смущенно почесал голову. – Перестаньте делать из нас идиотов. Это про телевидение, что ли?

– Интересно, интересно, – проговорил Петр. – Когда появились?

– Да сегодня только. Наши уж спускались, брали интервью. Сегодня в новостях сюжет будет, если выпускающий не выкинет ради чего-то стоящего.

– Вот что, отцы, – Петр повернулся к бомжам. – Вы бы отошли, а? Нам обговорить надо без свидетелей.

– Ну что мы, не понимаем, что ли! – бродяги ретировались, прихватив среди своих пустых кружек полную кружку Петра.

Тот не заметил.

– Знаю я этих грязнуль, – прошептал он Алексею. – Слушают, слушают, что по пивнушкам говорят, да несут в ФСБ. Или ментам. Это ты хорошую идейку подбросил. Репортаж изнутри. Что за акция, кто за ней стоит, кто финансирует. Статья получится что надо. Спасибо, друг. За мной должок.

– Свои, сочтемся, – довольно пробубнил Алексей, пряча глаза в кружке. – А ты что же, внедряться будешь?

– Ну да. Морду тяпкой, плакат какой-никакой намалюю вечером, и вперед. Что твои? Вышли, побазарили, поснимали, скажут пару слов в эфире – ни уму, ни сердцу. А я всю подноготную раскопаю. Только мне поглядеть на них надобно. Издалека, чтобы мордой не мелькать. Поехали?

Они вышли из пивной. На их место тут же стянулись знакомые нам бомжи, быстро слили остатки пива в свои кружки, и, довольные, остались допивать.

* * *

На площадке перед телевизионным центром стояли семь человек. В руках у них были самодельные плакаты из толстого ватмана. Маленький старичок в проволочных очках и с куцей бородкой, одетый в поношенный плащ мышиного цвета и мятую фетровую шляпу держал лист, на котором было написано: «Долой дьявольские сериалы!» Старичок поминутно шмыгал носом и сморкался в грязный платок неопределенного цвета. При этом он ставил лист на тротуар, от чего низ листа сделался черным от грязи. Другой старичок... Нет, этого старичком назвать никак было нельзя. Старик. Высокий, статный, широкий, с орлиным носом, одет хорошо, почти дорого. На нем была мягкая куртка явно не китайского происхождения, безукоризненно отглаженные брюки и ботинки на толстой рифленой подошве. Голову венчала шляпа пирожком. Эта шляпа портила впечатление. Все бы хорошо – вальяжный господин около семидесяти лет, в здравом уме и твердой памяти, с плакатом, призывающим телевидение не делать из нас идиотов, но... несолидная шляпа придавала старику несколько легкомысленный вид. Однако взгляд старика был твердым, даже жестким, он поглядывал на прохожих с этакой даже удалью, мол, мне палец в рот не клади, хоть я и пенсионер.

В двух шагах дальше стояла женщина с красным лицом, полная, крепкая, по ней сразу было видно, что она всю жизнь занималась перетаскиванием тяжестей – каких-нибудь шпал, бревен, или, не дай Бог, чугунных болванок. Одета она была бедно, в плащ на два размера меньший чем нужно, отчего он туго обтягивал мощное тело и топорщился где только можно. Под плащом, по случаю холодной погоды, было надето множество шерстяных вещей, в том числе самовязаный красный свитер, вылезающий во все щели. Голова покрывалась пуховой шалью, подделанной под Оренбург. На ногах женщина носила войлочные бахилы и толстые черные рейтузы. Держа в руках лист с надписью "Не дадим изуродовать наших детей!", женщина пританцовывала на месте, смотрела недружелюбно.

Дальше стояли молодые люди, он и она, лет по восемнадцати, худые, замерзшие, в тонких курточках, джинсах и высоких шнурованных ботинках, которые на молодежном жаргоне называются "говноступами". У них даже прически были одинаковыми, мальчишескими, и парня от девушки можно было отличить только по лицам. У девушки было очень одухотворенное лицо, романтическое, склонное к поэзии, разглядыванию луны теплыми летними вечерами, бесплодным мечтаниям, вздохам и ахам. Парень выглядел более практическим, зыркал глазами по сторонам, шипел от холода, периодически начинал прыгать, бегать на месте и вести бой с тенью, в то время как девушка, хоть и выглядела замерзшей, но попыток энергично согреться не предпринимала. Их плакаты требовали прекратить позор в виде телевизионных шоу, заполонивших экраны в последнее время.

Дальше стояла старушка, божий одуванчик, одетая в пальто, модное лет сорок назад, поеденное молью и временем, войлочные боты и какую-то шляпку, приколотую к седым волосам шпильками. Таких бабушек можно видеть в московских музеях, где они с позапрошлого века работают смотрителями. Своим плакатом старушка извещала, что требует вернуть нам наше старое телевидение.

И последним пикетчиком был молодой человек лет двадцати семи, высокий, сутулый, хмурый, с мегафоном на ремне через плечо. Несмотря на холод, куртка на нем была расстегнута. Он ходил перед пикетом, заложив руки за спину, иногда останавливался, и жестяным голосом кричал в мегафон тексты с плакатов. Вид у него при этом был недовольный, словно его принудили кричать под страхом увольнения со службы. Неподалеку стоял снедаемый тоской милиционер.

Что такое шесть градусов? Тепло это или холодно? Бегущие мимо прохожие могли с уверенностью сказать, что тепло, но пикетчикам так не казалось. Они стояли у здания телецентра уже два часа и успели основательно озябнуть. Высокий старик часто поглядывал на часы, видимо чего-то ожидая.

– Второй день стоим, – ни к кому не обращаясь, брюзгливо сказала женщина в плаще. – И что?

– Антоновна, сегодня обещали сюжет по телевизору, – сказал молодой человек с мегафоном.

– И что? – повторила Антоновна.

Молодой человек пожал плечами, презрительно посмотрел на двери телецентра и отошел.

– И ничего, – Антоновна заглянула одним глазом в свой плакат, сплюнула на тротуар. – Хоть бы одна сволочь вышла, поинтересовалась, чего нам нужно-то.

– А чего нам нужно? – спросила одухотворенная девушка.

– Но-но! – строго сказала Антоновна. – Мы знаем, чего нам нужно.

– Но никому не скажем! – хохотнул юноша, похожий на девушку.

Антоновна зыркнула на него, покачала головой.

– Етит твою мать! – сказала она через минуту. – Полтора часа до обеда.

У нее в руке невесть откуда появилась тонкая фляжка из нержавеющей стали, она отвинтила крышечку, что-то прошептала в воздух и отхлебнула.

– И-и, эх! – глаза у нее заслезились, она вытерла рот рукой и бережно спрятала фляжку за пазуху. Оглянулась на товарищей по акции и сурово молвила:– Вам не предлагаю, свое надо иметь.

В это время совершенно незаметно к пикету подошел знакомый уже нам Петр. Подмышкой у него был рулон бумаги. Он стал с краю, со стороны старичка в очках, быстро развернул рулон и закинул веревочку, прикрепленную к нему, на шею. Оказалось, что к бумаге были приделаны деревянные рейки, которые не давали листу сворачиваться, и его можно было не держать в руках. Это событие осталось совершенно незамеченным, и только через две минуты молодой человек с мегафоном наткнулся на Петра.

– Оба-на! – громко сказал он, раскрыв рот. – Это еще кто?

Пикетчики повернулись к Петру, тот жалко улыбнулся и пожал плечами.

– "Телевидение на мыло!" – прочитала Антоновна его плакат.

– Сочувствующий, – тихо произнес старичок в очках.

– Интеллигент? – грозно спросил высокий старик.

– Эээ, – промямлил Петр, – можно сказать, да.

– А можно сказать, и нет? – допытывался старик.

– Ну, собственно...

– Что вы мычите, молодой человек? – старик гордо вскинул голову, отчего его орлиный профиль четко проявился на затянутом серыми облаками небе. – Вы стыдитесь быть интеллигентом?

– Ну вот еще! – возмутился Петр, оглядывая каждого по очереди. – Горжусь этим.

– Потомственный? – продолжал пытать старик.

– Да что ты пристал, Михалыч, к человеку? – сказала Антоновна. Она подошла и стала рядом с Петром. Оказалось, что она одного с ним роста. Ткнула пальцем в плакат: – Что это у тебя? "На мыло". Ты что, на футбол пришел, что ли?

– Но у вас же то же самое... – робко ответил Петр.

– То же, да не то же, – Антоновна наставительно подняла палец. – Что значит – "на мыло"? Ну, судью там, это понятно – мясо, все-таки. А как ты телевидение на мыло переработаешь?

– Но это же фигурально!..

– И, милый, фигурально, оно тоже надо уметь. Да. Телевидение – это... это...

– Целое дело, – подсказал юноша, бодро притоптывая на месте.

– Во! Целое дело. Точно, птенчик! Целое дело. И как же его на мыло? Нет, голубчик, ты не прав. Надо что-то другое, покрепче, и чтоб рабочий и крестьянин понял. Нет, спору нет, он и про мыло поймет, не дурак ведь. Но, тут интеллигент может завыкобениваться, – Антоновна кивнула на старика, который тут же гордо отвернулся.

– Как скажете, – Петр перевернул плакат другой стороной, и стала видна надпись:

"Ударим пикетом по растлевающему влиянию телевидения!"

– Ага, – с сомнением произнесла Антоновна. Она обхватила подбородок рукой и разглядывала плакат Петра как картину в музее. – Про растлевающее влияние – это ты хорошо загнул. Прямо как в былые времена, ага. Тлетворное влияние запада, хе-хе! Короче так. Сегодня перепишешь. Слушай сюда, повторять не буду. "Долой тлетворное влияние телевидения!" Во! Ну чуешь же, чуешь, что я права?

Петр с готовностью кивнул головой.

– Меня зовут Аза Антоновна. Можно просто – Антоновна. А тебя как?

– Петр.

– Ага, Петруша. Очень, так сказать, приятно.

– И мне приятно.

– Ладно, не на балу у предводителя. Еще бы ножкой шаркнул! Вон мужик, видишь? Который тебя про интеллигента спрашивал? Это Семен Михайлович. Рядом снусмумрик стоит – Родионыч. Божий одуванчик – Оксана, между прочим, Арнольдовна. Это тебе не хухры-мухры. Вот кто потомственный интеллигент, гы-гы. Мама-папа, дедушка-бабушка, и так далее. И все были умные. Эти двое, молокососы, Ванька и Машка, а парень с матюгальником – это, значит, наш пионервожатый, гы-гы. Его Егором кличут. Бить врагов и комаров будь готов! Всегда готов! Вообще-то, откуда ты взялся, такой? Мы чужих так-то не принимаем.

– Да я вчера проходил мимо, увидел вас. Подумал – а ведь верно! Делает из нас телевидение полных идиотов, делает! Еще как! Я недавно поймал себя на мысли...

– А не надо, – перебила Антоновна. – Не надо себя ловить. Ловить тебя милиция будет, гы-гы. И лекцию о вреде ящика нам не надо читать, мы и так дюже грамотные. Сочувствуешь – стой. Место не купленное, еще сотню таких поставить можно. Стой, коли надумал. Холодно вот только. У тебя выпить есть? Что? Нету? Ну, паря, вижу я, одет ты не больно по погоде. Курточка тонкая, брючишки тоже. Гляди на меня – я вон как шар надутая, на мне как на капусте – одежек немерено, ан и я озябла. Если бы не водочка... – она достала фляжку, огляделась. – А ты не гляди так, не гляди. Свое надо иметь. Я тебя угощу, ты, значит, хлебнешь, и что останется? На донышке? Нет уж, дудки!

– Так ведь я ж взаймы, – удивился Петр. – Сбегаю в магазин и верну сполна.

– А, ну, коли так, то на, глотни. Э,э,э! Стоишь-то всего ничего, а присосался как пингвин! Ты, голубчик, совесть-то имей.

– А что это вы меня голубчиком называете?

– Во! А чего?

– Да ну. Как-то это... Голубчик... голубой...

– Ну вот! – вмешался в разговор Семен Михайлович, который внимательно прислушивался. – Вы, нынешние, совсем ума решились. У вас теперь и небо голубым назвать нельзя, сразу ассоциации с педерастами. Голубую рубашку наденешь, они смотрят косо и за спиной шушукаются. А голубые глаза куда девать будете? Другое слово подберете? Вон у Машеньки глазки голубые, – он слегка поклонился, Маша в ответ кокетливо наклонила голову. – И что теперь? Голубчик им не нравится! Повылазило педерастов, куда ни плюнь, обязательно в петуха попадешь. Вы даже гордиться стали тем, что не такие! Вас, говорят, десять процентов, а кругом одни педерасты!

Он плюнул всухую и отвернулся.

– А что вы на меня-то показываете? – возмутился Петр. – Я, что ли, педераст?

– Ладно, ладно, – командным голосом сказала Антоновна. – Правда, Михалыч, ты чего наезжаешь-то? Он, что ли, виноват?

– И он в том числе! – сказал Михалыч, правда уже тоном ниже.

– Нет, а я то в чем?.. – Петр даже задохнулся от возмущения. Он подумал минуту и сказал спокойно: – Ты, папаша, фильтруй базар, а то за педераста можешь и огрести.

– Что? – насмешливо произнес "папаша". – Огрести? Уж не от вас ли, молодой человек?

Петр снял плакат, передал его в руки Антоновны, которая заметно наслаждалась происходящим, подошел вплотную к Михалычу и, глядя снизу вверх, раздельно произнес:

– Еще раз намекнешь про педерастов, яйца оторву.

И он схватил Михалыча за яйца и крутанул. Старик охнул, присел, глаза у него выкатились.

– Ну, ты понял, да? – Петр отпустил старика, тот так и остался в согнутом состоянии.

– Что, Михалыч, больно? – участливо поинтересовалась Антоновна, с трудом сдерживая смех. – А сам виноват. Сколько раз я тебе говорила, что язык твой враг, а? А ведь и правда оторвет, с него станется. Куда ты потом, без мужских причиндалов-то? Только в богадельню, гы-гы.

Михалыч только злобно сверкнул глазами, но не на Петра, а на товарищей по пикету, которые радостно улыбались.

– Вообще-то, – подал голос старичок в очках. Голос оказался у него почти фальцетом. – Вообще-то насилие не есть лучший аргумент в споре.

– А что? – радостно подхватила Антоновна. – Что является лучшим аргументом в споре?

Она подняла кулак, обтянутый ветхой перчаткой, осмотрела его со всех сторон. Кулак был впору здоровому мужчине.

– Ну-ну, продолжай, Родионыч, что замолк-то? Как должен вести себя мужчина, который совсем не педераст, когда его в глаза почти назвали педерастом? А? Молчишь, Родионыч?

– Михалыч, ты извини, – сказал Иван, – но я тебя тоже не одобряю.

Егор поддакнул, кивнул головой.

– Во! – заорала Антоновна. – Во! А что наша красавица скажет?

Маша только стрельнула глазками и улыбнулась.

– А вы, Арнольдовна?

Старушка сильно вздрогнула, словно слова Антоновны ее разбудили.

– Видите ли, – сказала она хорошо поставленным голосом бывшей оперной певицы, – я не одобряю ни того, ни другого. Я поясню. Семен Михайлович был, конечно же, не прав, дав понять, что допускает принадлежность молодого человека к людям нетрадиционной сексуальной ориентации. А молодой человек был не прав в том, что возмутился и опустился не только до угроз применения физической силы, но и эту самую силу применил. В то время как нужно было ответить едко, остроумно, так сказать, бить словом, а не руками.

– Во! – обрадовалась Антоновна. – Вот Арнольдовна – человек. Вон как рассудила. Оба, значит, не правы. А мы с тобой, Петруша, значит, в луже сидим. Эх, мне бы только сказал кто, что я... ну, словом, это... – Она опять осмотрела свой кулак со всех сторон. – Ну, вы понимаете. Мокрого места не оставила бы, гы-гы. Погоди, погоди! Арнольдовна, а как бы вы ответили? Ну, так сказать, в пример нашей молодежи, чтоб руками поменьше махать.

Оксана Арнольдовна опять вздрогнула, подумала минуту и сказала:

– Примерно так: "Кто больше всех разглагольствует о гомосексуализме? Разве не сами гомосексуалисты?"

– Во! Во! – Антоновна взмахнула руками, отчего ее плакат слетел с шеи и упал на тротуар.

– Но, простите, – с достоинством отозвался Семен Михайлович. – В ваших словах нет правды. Откуда следует, что только гомосексуалисты говорят о гомосексуализме?

– А ниоткуда! – радостно закричала Антоновна. – Ниоткуда не следует. Но вот тебе, Михалыч, так ответили, и уже ты вынужден защищаться. Видал? – она повернулась к Петру. – Вон как надо было! А ты – за яйца.

Петр пожал плечами.

– Ну, я же говорю, Арнольдовна – человек. Умна, ох умна! Я бы вот ни за что не додумалась. А у нее – образование. Интеллигент. А мы чуть что – руками махать да по мордасам бить. Одно слово – чернь.

– Не принижайте себя, голубушка, – с достоинством сказала Оксана Арнольдовна.

– А я и не принижаю. Я правду говорю.

Разговор прервался. Все стояли молча, и только Егор расхаживал взад-вперед и оглашал окрестности механическим голосом из рупора. Петр с удовлетворением заметил, что он выкрикивает слова и с его плаката.

И тут на площадку перед телецентром, уставленную автомобилями, подъехал старый автобус, не то рыжего, не то желтого цвета, весь заляпанный грязью.

– О! – вскричала Антоновна. – Обед подоспел.

Пикетчики деловито свернули плакаты и залезли в автобус. Петр потоптался в нерешительности перед дверью, потом обратился к пожилому усатому водителю:

– А можно я у вас тут погреюсь?

– Конечно можно! – закричала из глубины Антоновна. – Залезай, Петруша!

Пикетчики расположились на потрепанных сиденьях. В руках у них были алюминиевые миски и ложки. Пожилой мужчина в офицерских сапогах, галифе и короткой белой курточке разливал густой красный борщ из фляги. Борщ был на дне, и флягу приходилось наклонять.

– А ты кто, болезный? – обратился он к Петру.

– Сочувствующий он, – встряла и тут Антоновна. – Ты бы, Тимофеич, налил парню пожрать.

– Не предусмотренный он у меня, – Тимофеич сокрушенно покачал головой. – На довольствии не стоит. Чем могу только – так хлебом. Хлеба женщины мало едят, а им полагается столько же, сколько мужчинам. Хочешь хлеба, болезный?

– Нет, не хочу. А чего это я болезный?

– Замерз сильно. Как цуцик.

– Никакой я не цуцик, – обиделся Петр. – Я в столовой пообедаю. Заодно и...

Он показал Антоновне знаками, как свинчивает крышечку и пьет из фляжки.

– Ага! – обрадовалась та, со страшной скоростью доедая борщ, в то время как остальные едва приступили. – Давай-давай. Хороший парень, я ж говорила.

Петр вышел из автобуса, поежился. Он не успел отогреться, но смотреть, как пикетчики с аппетитом едят армейский борщ, было невыносимо. Почему Петр решил, что борщ армейский, он не смог бы объяснить толком. У автобуса были вполне гражданские номера, водитель выглядел сугубо штатским, только галифе и сапоги кашевара могли настроить на милитаристский лад, но этого было недостаточно.

Петр свернул за угол, быстро достал трубку мобильного телефона, набрал номер.

– Алло, Леха? Слушай, старик, что хочешь делай, но к вечеру я должен знать, кому принадлежит автобус "ПАЗ", оранжевый, номер ЭН пятьсот семьдесят семь Вэ Ка. Старик, нужно позарез. Ты говорил, у тебя знакомые в ГАИ есть. Ну, постарайся, Леша, я тебя умоляю. Ну да, по тому делу. Спасибо, старик. Жду.

Петр пошел в кафе через квартал от телецентра. Кафе было с претензией на высший класс, поэтому дорогое. Здесь Петр, наконец, согрелся, тем более что заказал сто граммов водочки. С аппетитом отобедав, он посидел еще минут десять, потом нехотя встал, пробормотал что-то про тяжелую журналистскую долю, и поплелся к телецентру. По пути он зашел в гастроном, купил бутылку водки, спрятал за пазуху.

Автобуса уже не было. Пикетчики стояли подобревшие, поглядывали благожелательно, даже Семен Михайлович. Егор, очевидно, уехал с автобусом, остальные были на месте. Мегафон Егор оставил Антоновне, и та с удовольствием вопила, прислушиваясь к своему искаженному голосу. Милиционер морщился, но не вмешивался. Кстати, это был уже другой постовой.

– Во матюгальник! – радостно обратилась Антоновна к Петру. – Хочешь вякнуть что-нибудь? Не хочешь? Странный ты какой-то. Мне вот всегда интересно. Компьютер увижу – дай мне кнопочки потыкать, мышку за хвост подергать. Телефон сотовый – тоже. Матюгальник – дай поорать. А ты... Не скучно тебе жить-то?

– А что? В мире полно других вещей, которые мне интересны.

– Ну-ка, ну-ка. Каких это?

– Ну, – Петр неожиданно смутился. Действительно, каких? Произнес с досадой: – Да черт его знает, каких! Не до того как-то. Все работаешь, работаешь, некогда взгляд поднять, на звезды поглядеть.

Они поглядели на небо, все такое же серое и невеселое.

– На звезды, говоришь, – Антоновна вытянула толстые губы в трубочку, причмокнула. – Это хорошо, на звезды. А ты где работаешь, Петруша?

Вопрос был самый что ни на есть невинный и ожидаемый, но Петра он захватил врасплох. Он замешкался с ответом, отчего-то покраснел и промямлил:

– Да я в компьютерной фирме работаю.

У Антоновны на мгновение сделалось постное лицо, но тут же опять стало добродушным.

– Компьютеры починяешь, что ли? Или программист?

– Да и того, и другого понемножку, – ответил Петр. Он решил отвести огонь от себя. – А вы, как я понял, из одной конторы? Обедают вас, привозят-отвозят.

– Ну да, ну да, – согласилась Антоновна. – Из одной. И знаешь, как контора называется?

Она знаком велела Петру приблизиться и таинственно прогудела ему почти в ухо:

– Ке Ге Бе.

– Что, серьезно?! – ахнул Петр.

– А что, вполне, – значительно подмигивая, ответила Антоновна. – Сейчас и тебя завербуем, и будешь ты сексот, гы-гы. Причем к сексу это отношения не имеет, гы-гы-гы.

Петр невольно отодвинулся.

– Молодой человек, – с досадой сказал Родионыч, – не слушайте вы ее! Она нагородит вам с три короба, потом не разберете, где правда, где ложь.

– Как это нагородит! – возмутилась Антоновна. – Да как у тебя язык-то повернулся, такое ляпнуть?

– А так! – старичок раскраснелся, очки у него покосились, он поправил их пальцем, но не расчитал, перекосил в другую сторону, снова поправил. – Какое Ке Ге Бе? И запаха его нет!

– Да ты чего раздухарился-то так? – сказала Антоновна несколько даже испуганно. – Это я впервые вижу, чтоб Родионыч... Успокойся, родной, я ж пошутила.

– Вы пошутили, а молодой человек всерьез примет. И что тогда?

– Во! – подхватила Антоновна. – И что тогда?

Родионыч стушевался. Мало того, в его глазах мелькнул испуг. Он отвернулся, и постепенно переместился на другой край пикета, подальше от Антоновны.

– Да нет, – сказал Петр, наблюдая перемещения Родионыча. – Я шутки хорошо понимаю, с юмором у меня проблем нет.

– Это хорошо! – Антоновна повернулась к нему, заглянула в глаза. – А то есть такие, знаешь, ему скажешь, что снег черный, а он начинает доказывать, что нет, белый. А он на самом деле грязный, гы-гы.

Некоторое время стояли молча. Антоновна прикладывалась к мегафону, оглашала окрестности отсебятиной. Так, например, она сказала: "Долой тунеядцев от телевидения!" и "Даешь прошлое вместо будущего!" Молодые люди ворковали, и это сильно напоминало голубиные танцы. Ваня ходил вокруг Маши, заглядывал в глаза, что-то непрерывно говорил, что-то такое, смешное только двоим. Маша хихикала, стреляла глазами и жеманилась, как только могла. Оксана Арнольдовна, казалось, спала с открытыми глазами, потому что не шевелилась длительное время. Старики о чем-то тихо беседовали. Постовой куда-то подевался, возможно, отлучился в туалет. И тут у пикета оказались два новых действующих лица. Молодые парни, подвыпившие. Один, как водится, понаглее, другой более мирный, все время урезонивал приятеля. От них за версту несло дешевым крепким пивом.

– Ха! – сказал тот, что понаглее. – Вы чего это тут, – ик! – стоите? Чего это у вас тут понпи... понаписано? Вам что, телевидение наше не нравится? Гена, гляди, им телевидение наше не нравится.

– Да ладно, Паха, пойдем.

– Нет, погоди. Стоят тут, значит, с плакатами, протестут... проститут... – твою мать! – протестуют.

– Молодой человек, – с достоинством сказал Семен Михайлович. – Шли бы вы, проспались.

– Чего? – с готовностью заорал молодой человек, размахивая руками. – Чего ты сказал? Да ты кому это сказал?

– Паха, ну пойдем. Тут ментов полно, огребем по полной. Пошли.

– Да погоди ты! Он на меня прыгнул. Ты видал, он на меня прыгнул.

– Аза Антоновна, – сказала Оксана Арнольдовна, почти не разжимая губ. – По-моему, словами здесь ничего не добьешься.

– Это точно! – с готовностью отозвалась Аза Антоновна. – Эй, голубок!

– Ты кому это? – повернулся Паха. – Ты мне?

Петру показалось, что Антоновна слегка стукнула парню по груди согнутым пальцем, но тот вдруг задохнулся, выпучил глаза и буквально упал на руки приятелю, который глянул испуганно и потащил обессилевшее тело друга прочь от пикета.

– И где этот мент? – озабоченно спросила Антоновна, надевая плакат, который сняла перед этим.

– Тетя Аза из спецназа, – засмеялся Иван, а Машенька глупо хихикнула.

– Но-но! – строго сказала Антоновна, причмокивая толстыми губами.

Петр почувствовал, что перед ним открылась одна из тайн, которую ни в коем случае открывать не хотели. Он внутренне подобрался и осторожно сказал на ухо Антоновне:

– По этому поводу надо выпить, – и многозначительно похлопал себя по груди.

– Во! – обрадовалась та. – Это именно то, что сейчас нужно! Как в рекламе, помнишь? Ну, этот, Стиморол, ага. Я до сих пор гадаю, а что ему было нужно-то, парню, что он к девкам приставал? "Знаешь, что мне сейчас нужно?" "Не знаю, а что?" "А потрахаться". "Я так и думала, ну пойдем". Так, что ли? Короче, ежели бы он с самого начала Стиморолу нажевался, он бы ту, красивую, оприходовал, гы-гы. Жевала я этот Стиморол. Слюны – полон рот. Ну, сплюнула. Батюшки мои! А слюна-то синяя-синяя! Так эта ж синева мне вовнутрь шла! С тех пор не жую, нет. Пусть буржуи ее жуют, скорее сдохнут, гы-гы. А ты что стоишь, касатик? Как пень, прямо! Ты наливай, наливай!

И она сунула Петру свою пустую фляжку. Хорошо, что бутылка оказалась с дозатором, иначе Петру ни за что не налить в узкое горлышко ни капли. Он передал фляжку Антоновне, та запрокинула голову, и присосалась надолго. Петр, не долго думая, тоже стал пить из горла.

– Ии-эх! – крякнула Антоновна, умильно глядя на Петра. – Хороший ты парень! И зачем ты с нами связался? Сидел бы себе дома, смотрел телевизор... Погоди, погоди! Ты ж говорил, что работаешь в фирме одной. Ну? А, отпуск. Ну, понятно тогда. Нет, друг, отпуска так не проводят, нет. Отпуска проводят у теплого моря, с девками, да с винишком каким. А ты – в пикет.