Текст книги "Чернокнижник (Забытая фантастическая проза XIX века. Том II)"

Автор книги: Владимир Одоевский

Соавторы: Владимир Львов,Алексей Тимофеев,Алексей Емичев,Фаддей Булгарин,Николай Тихорский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Алексей Тимофеев
НЕВИДИМКА

Пожалуйста, господа, не ищите тут

ничего особенного… это просто —

шутка!

Верите ли вы, что есть духи?.. Нет… Неужели? Тем лучше! Знаете ли? – я сам этому не верю; я… тот самый я, который вечно живет в фантастическом мире, который весь – одно воображение… я не верю, что есть духи. Чудно, господа! Растолкуйте уж это сами. Скажу вам более. Знаете вы материалиста N.? Он боится остаться один в темной комнате. Слыхали вы о моем учителе логики? При виде покойника он прячется за поленницу. Знакомы вы с доктором R.? Он бледнеет при одном слове о привидениях.

А пока вы будете размышлять об этом, позвольте перенести вас на минуту в один небольшой городок С… губернии, – на мою родину. Вы не бывали там? Вы не слыхали даже об этом городе? Да? Но, может быть, вы знаете Нижний Новгород. Как не знать Нижнего Новгорода, – этого веселого, чистого Нижнего Новгорода, живого, шумного во время ярмарки, и утомительного, скучного, однообразного в другое время? Верст за полтораста от него есть небольшой, деревянный городок на горе, с трех сторон в лесу, – это тот самый, в который я сейчас приглашал вас. Вы не ошибетесь; вы узнаете его в одну минуту. Вы увидите пять-шесть прямых, заросших травою улиц, несколько разбросанных там и сям домиков, кучу драньем покрытых лачуг, четыре белокаменные церкви, полуразвалившийся гостиный двор, совершенно развалившиеся присутственные места, кучи сора на площадях… Да, да, – почтенный читатель, это он; это тот самый город, о котором мы сейчас говорили. Там живут точно такие же люди, как и мы с вами. Там есть и библиотека, и органы, и картины, и качели, и ясные дни, и ненастная погода… Дайте мне вашу руку; это моя родина! Я рад, я очень рад, я уже почти весел; теперь она передо мною, как на блюдечке. Вижу, чувствую, наслаждаюсь, готов расцеловать каждый столб, обнять каждую кучу сора, кинуться в объятия первому встречному. Это моя родина. Вижу ее за полторы тысячи верст, вижу и днем и ночью, – вижу наяву и во сне. О, вы не понимаете, что значит жить за полторы тысячи верст от родины! Вы живете дома; вам наскучило жить дома; вы рветесь на свободу; вы не знаете, что такое разлука. Для вас это только пустое, безжизненное, однообразное слово; вы только видели холодное прощание дворянского заседателя с ключницею, когда он отправляется в уезд по службе; вы только читали это слово в народном песеннике.

Я немного позадержал вас, почтенный читатель, не сердитесь. Виноват! Я вспомнил свою родину. Перенеситесь же туда!

На одном конце нашего города, на самом конце, возле церкви, есть небольшой, чистенький домик о трех окнах на улицу; с одной стороны пустырь, с другой пустырь, с третьей грязный двор, с четвертой улица. Итак, этот домик на самом краю города. Может быть, теперь это уже не то; но несколько лет назад вы не нашли бы описания вернее. Слушайте же! В этом маленьком домике некогда жила одна бедная старушка, внучка ее, 17-летняя девушка, и постоялец-дьячок, старый, начитанный. Я рассказываю вам не сказку, а быль, – происшествие, случившееся во время моей юности, которое, я думаю, и теперь еще иногда, за недостатком новостей, бывает предметом разговора в наших гостиных и залах, – не говорю уже о девичьих… и потому не лишнее будет, ежели я назову каждое из действующих лиц в моем рассказе по имени. Старушку звали Николавной, внучку, кажется, Парашей, а дьячка, дай Бог ему царство небесное, Моисеем Петровичем. Не верите, – так справьтесь!

В одну темную, ненастную осеннюю ночь; словом, – в одну из тех ночей, в которые добрый хозяин не выгоняет и собаки на двор, старушка Николавна услышала страшный стук в стену, шум, гам, крик, – словно целая ватага чертей собралась разнести дом по бревешку. Надобно сказать, что у нас народ пресмирный, шалить некому. Старушка проснулась, перекрестилась, заохала и побрела будить дьячка; а шум час от часу сильнее… Дьячок встал, сотворил молитву и вышел на крыльцо. Вдруг град камней и поленьев посыпался на бедного дьячка; дьячок назад, дверь на крючок и к образу. Николавна ни жива, ни мертва; шум не умолкает. Проснулась внучка, накинула на себя шубейку и прямо в дверь; Николавна не успела и ахнуть, побледнела, затряслась… Николавна хранила Парашу, как зеницу ока. Добрая!

Не прошло пяти минут, шум замолк; внучка возвратилась здрава и невредима. Что значит невинность! – «Еже сокры Господь от премудрых века сего, откры младенцам!» – сказал дьячок. «Господи помилуй, Господи помилуй!» – сказала Николавна. А Параша?.. Параша, не говоря ни слова, легла спать. Плутовка!

Все улеглись, Николавна не спит… чу! Кто-то ходит по комнатам, стучит сапогами, побрякивает. Николавна прислушивается, творит молитву, крестится; невидимка все ходит… поют петухи, – невидимка ходит; светает, по улице уже едут за водой, гуси просят корма, – невидимка, знай себе, ходит. Николавна не смеет пошевельнуться. Проснулся дьячок, проснулась Параша, – невидимка затих. На другую ночь то же, на третью опять то же; все в ужасе. На четвертую не спит и дьячок, не спит и Параша. Николавна перед образом; всю ночь горит свеча: невидимки не слышно. Перед утром свечу погасили – невидимка заходил снова. Служат молебен; невидимка не пропадает. В темном углу, за печкой, кажется, главная его резиденция. Параша слышала, там все что-то шевелится. К углу не смеет никто подойти: там так страшно!

Проходит неделя, проходит месяц, невидимку не выживут, к невидимке уже привыкли; Николавна уже с ним разговаривает.

– Кто ты, невидимушка?

– Мужичок, бабушка!

– Что ты никогда нам не покажешься?

– Испугаетесь, бабушка.

– Долго ли пробудешь у нас, невидимушка?

– Не знаю, бабушка.

И старушка крестится, дьячок читает молитвы, – а бедная Параша? О, ей совсем не страшно! Бабушка держит Парашу в руках, – с глаз не спускает. Выпало не с кем слова молвить; теперь, слава Богу, болтай хоть день и ночь. Днем невидимка сидит за печкой; ночью расхаживает по всем комнатам… Неугомонный!

Николавна делает ватрушки, – рассучила тесто, положила творогу, загнула ватрушку по краям, только что класть на лопату… Глядь, – ватрушка у Николавны на голове. Николавна бранится, невидимка хохочет, – Моисей философствует, Николавна слушает, разиня рот, Параша улыбается.

– Сон Навуходоносора предвозвещал разделение царства его на части, освобождение израильтян из рабства египетского, предвозвещающее освобождение рода человеческого из рабства греха и диавола, – говорит Моисей. – Ватрушка перевернулась наизворот, – это предвозвещает, что весь дом перевернется вверх дном.

– Господи, помилуй, Господи, помилуй меня грешную, – твердит Николавна.

– Не в том дело, Николавна, – говорит Моисей. – Все мы грешники, Бог наказывает, Бог и милует, Бог же и предостерегает. Не надобно все принимать запросто. Ничего запросто не делается. Ватрушка означает дом твой, творог – несчастие, голова твоя…

О, Моисей ученый человек; у Моисея на все готово толкование!

На другой день, как нарочно, у исправника вечеринка. Исправник никак не может согласиться, что ватрушку положил на голову Николавны сам невидимка; в голове Николавны должна быть электрическая сила; ватрушка наполнена магнетическою жидкостью… Тут скрываются величайшие таинства! Судья, отчаянный материалист, утверждает, напротив, что Параша видела руку, протянувшуюся из-за печки, схватившую ватрушку, положившую ее Николавне на голову. Исправник против этого. Невидимка должен быть существо духовное; тело есть существо видимое; рука есть тело; следственно, рука, которую видела Параша, не есть рука невидимки. Половина гостей принимает сторону судьи, другая сторону исправника, спор усиливается. Первые, для отличия от последних, принимают название партии серебряной пуговицы; последние, для отличия от первых, принимают название партии золотой пуговицы. Через неделю город делится на две половины, каждая половина на четыре секты, каждая секта на умеренных, отчаянных и бестолковых.

Дьячок отыскивает в какой-то старинной книге предсказание, что настанет время, когда люди будут видеть отдаленные звезды и не увидят ничего у себя под носом, будут иметь уши и не услышат своего ближнего… Настанет время, когда сердце покроется корою и головы дадут плод… Этого уже довольно! Весь город читает старинную книгу. В ней так верно предсказано происшествие с ватрушкою! Через три дня написано уже две дюжины толкований; из-за каждого толкования произошло двадцать четыре ссоры; из-за каждой ссоры сорок восемь неприятностей… Куда делось прежнее радушие, прежнее спокойствие, прежнее удовольствие!

Все, что умело писать, схватило перо; все, что имело сильные руки и крепкое горло, бежало состязаться в прениях.

В то время жил у нас один ученый, философ, мудрец, историограф, – назовите, как угодно! Он жил совершенно уединенно, пил одну воду и питался одними сухарями; поутру пел псалмы, перед обедом делал моцион, вечером считал звезды. Кажется, этого уже достаточно, чтобы сделаться мудрым, а кто может назваться мудрым, тому уже наверное ничего не стоит сделаться чем угодно, даже и историографом. По крайней мере, так судили у нас! Историк этот написал в своих записках так: «17 ноября в 10 час. 15. м. 42 с. пополуночи в К. было чудо. Одна бедная старушка делала пирожки (если бы он написал: делала ватрушки, история его была бы сказка. Что значит одно слово!); пирожки вдруг поднялись на воздух, облетели три разя вокруг головы ее и потом влетели в печку. Происшествие это взволновало все умы нашего города…» и т. д. Вот как пишется, господа, История!

Невидимка сделался главным предметом разговора всего города. О невидимке спорят, кричат, чуть не режутся; однако, никто не знает, что такое невидимка. Невидимка чихнет, – партии золотой и серебряной пуговиц бегут, с карандашом в руках, записывать минуту и секунду чрезвычайного происшествия; невидимка охнет, – предзнаменование; невидимка свистнет, – беда; у Николавны с печки упадет на пол серная спичка, бегут измерять длину протяжения, толстоту спички; начинаются вычисления, деления, умножения, раздробления… С невидимки снимают портреты, невидимка намалеван самой злой карикатурой. Все восхищаются сходством. Никто не видал невидимки.

До невидимки доходят эти слухи, а невидимка проказник. Дьячок подгулял у стряпчего на крестинах, пришел домой, уснул. Дьячку видится страшный сон: дьячка хотят жарить на сковороде. Темно, пусто, глухо, под самым носом огненная печь… Картина ада. Горе! Горе! Вдруг раздается громкий голос: «Возьми хозяйку свою и ступай вон; все остающееся здесь огонь есть, огнем погибнет! Смотри!» Дьячок вздрагивает, открывает глаза и видит над собою огромную звезду; дьячок что есть силы кричит.

На другой день по всему городу пронесся слух, что дьячку было предвещание. Открыто заседание. Партия серебряной пуговицы утверждает: поелику предвещание есть нечто духовное, невидимка также дух, с чем согласна и партия золотой пуговицы; первое предзнаменует добро, последний есть источник зла; добро и зло суть начала разнородные, противоположные, одно другое уничтожающие; следовательно, тут есть противоречие! Партия золотой пуговицы против этого. Духовное есть нечто невидимое, неосязаемое, неподверженное никакому чувству, видение же, напротив того, было видимо и слышимо дьячком Моисеем; следовательно, видение не есть нечто духовное! Спор усиливается; все кричат, никто не понимает друг друга; заседание оканчивается похвальным словом председателям.

Тогда у нас было страшное волокитство. Молодежь с ума сходила. Вы читали Всемирную Историю? Да! итак, вы знаете, что каждое столетие имеет свой отличительный характер, – век рыцарства, век открытий, век глупостей и проч., и проч. У нас в это время был век любви. Весь город был влюблен, – разряжен, раздушен, с утра до вечера порол галиматью, с вечера до утра шумел по улицам, по девичьим, по спальням… Мужья умирали от ревности, матери обмирали с досады, нянюшки дрожали от страха, девицы… Виноват! Искатели приключений росли, как грибы. Чуть вечер, – подымай любую кадку на дворе, любое лукошко на чердаке, под ними уже сидел кто-нибудь. Папеньки не ложились спать иначе, как обревизовав всю домашнюю утварь до последней бутылки.

Молодежь не унималась. Кто уймет ее! Имеете ли вы понятие о нашей молодежи, – веселой, буйной, удалой молодежи в палевом кафтане, с трубкою в зубах, с полштофом за пазухою!.. С этою-то молодежью надобно было иметь дело расчетливым, медлительным, добрым мужьям, всегда заваленным кипами журналов, всегда озабоченным настоящими и будущим; с этою-то молодежью надобно было вести войну хлопотуньям-хозяйкам, маменькам в букмуслиновых чепцах и ситцевых капотах! Молодежь делала чудеса. Надобно было видеть, как она лазила по трубам, бегала по крышам, рядилась оборотнями… Надобно было видеть это. К одной богомолке летал огненный змей, к другой черт и проч.

У Параши новый платочек, шелковый, с узорчатой каймою. Где взять такой платочек? Ей подарил невидимка. Невидимка услужлив; однако Николавна недовольна им. Уймется ли он когда? На невидимку жалуются полиции; но полиция уже напугана. Ее ли дело выгонять злых духов? Боже избави!..

Николавне снятся сны; у Николавны запала тоска на сердце. Параша нездорова; Параше день ото дня хуже… Бедная! Что с нею? Кажется, она день от дня полнеет.

Исчез невидимка. Куда? как? когда? Никто не знает. Ни слуху, ни духу. Весь город толкует о невидимке; весь город разделен уже на партии; согласия нет до сих пор; у Николавны невидимка с ума нейдет. Параша очень, очень нездорова… Как жаль, что я не невидимка!

21 Октября 1833.

Алексей Тимофеев
МОЙ ДЕМОН

«Взяла бы я тебя за уши, – да

хорошенько бы, да хорошенько бы».

Слова моей бабушки, по прочтении этой статьи.

У меня есть приятель, – самое неотвязчивое существо, какое только бывало когда в свете. Вы думаете, что это какой-нибудь товарищ детства, который привык ко мне, как к родному, или какой-нибудь двуличный ханжа, обкрадывающий меня разными невинными способами; или, наконец, какой-нибудь вертопрах, который, не зная, как одному убить время, избрал меня к тому орудием. Ни то, ни другое, ни третье, – почтенный читатель! Приятель мой самое странное существо в нашем мире. Вы никогда не имели и не будете иметь таких приятелей… И слава Богу! Кто же он? Как бы отвечать на это?.. Он, ежели хотите, и не человек, и не дух, и не тень, и не машина… Да, это какое-то совершенно новое, оригинальное, самобытное существо, не имеющее ни настоящего, ни прошедшего, ни тела, ни души, ни ума, ни воли; и – между тем, имеющее и настоящее, и прошедшее, и тело, и душу, и ум, и, волю. Повторяю еще, – приятель мой самое странное, самое чудное существо в нашем вещественном, неверующем свете. Он ужасно похож на меня, и между тем в нас нет решительно никакого сходства. Когда я смотрю на него – не я; начинаю всматриваться – я; всматриваюсь еще – опять не я; перестаю всматриваться, – опять я.

Приятель этот с некоторого времени не оставляет меня ни на минуту. И теперь… теперь, когда я пишу это, он здесь, со мною, – вот он! и между тем, поверите ли? – сих пор я не слыхал от него ни слова. Он говорит со мною одними знаками; и надобно признаться, разговор этот всегда так выразителен, что я понимаю его, как себя самого.

Этого мало, что приятель мой вечно со мною наяву; часто он является ко мне и во сне; – и до сих пор все еще не наскучил; и даже иногда я бываю очень рад его посещениям. Я говорю – иногда, потому что есть минуты… Вы сами знаете, каких минут ни бывает в жизни человека!!

Впрочем, надобно же наконец сказать, что за существо мой приятель… Однако, как же хотите вы, чтоб я сказал вам это, когда сам того не знаю?

Я зову его своим демоном. Довольны ли вы?

Я возвратился домой совершенно расстроенный. Измена Марии давила меня в гроб.

– Выкипит ли когда эта проклятая любовь? – сказал я, бросаясь на диван.

Голова моя пылала. Я приложил ее к стене и начал машинально расстегивать пуговицы своего сюртука. Мой демон сидел уже против меня. Мы посмотрели друг на друга.

– Как коварны люди! – сказал я глухим голосом. Демон улыбнулся.

– Как низки люди! – сказал я после некоторого молчания. Демон улыбнулся.

– Неужели, в самом деле, никогда не найду я существа, которое бы понимало меня! – сказал я почти в отчаянии. Демон взглянул на меня с недоумением, и – улыбнулся.

– Послушай, проклятый! – сказал я, придвинувшись к нему. – Изобрети мне какое-нибудь мщение, – мщение, которое бы ужаснуло и небо, и землю… которое бы прослезило и самый ад! Я хочу мстить… Я хочу терзать, резать, жечь… Научи, как это искуснее сделать!

Демон устремил на меня испытующий взор. По всем моим жилам пробежал огонь и остановился в горле. Я замолчал, дыхание мое сперлось, правая рука судорожно сжала ручку дивана и окоченела. Демон наклонился ко мне. Глаза его заблистали прямо над моими глазами; в мое лицо пахнуло вдруг могилой. Я вздрогнул, как в лихорадке. С чела скатилось несколько капель холодного пота.

– Прочь! Прочь! – закричал я задыхающимся голосом. – Мне душно!

Демон отступил назад, бросил на меня торжествующий взгляд и пошел вон из комнаты. Я пошел за ним. Мы вышли на улицу. Небо было ясно, на крышах белелись полосы только что выпавшего снега; улица кипела народом. Все это кинулось мне в глаза. Я несколько рассеялся. Демон заметил это, схватил меня за голову, повернул ее затылком вперед и потащил за собою. Я предался ему совершенно. Предо мною было одно уже прошедшее. Дома, люди, церкви, улицы, лошади, тротуары мелькали, как тени. Я шел, не зная куда. Вокруг меня толпилась какая-то пестрая, уродливая, фантастическая, безобразная толпа; со всех сторон раздавался глухой шум, прерываемый изредка пронзительным свистом и диким хохотом; я шел посреди этой – адской машины, не понимая, где я, что я. Предо мною тянулся длинный, бесконечный коридор, сплоченный из крестов, камней, будок, вывесок, кабаков, магазинов… и между всем этим сбродом время от времени мелькало изображение моей Марии и дразнило меня своею дьявольскою, коварною улыбкою. То вдруг все это превращалось в огромного змея и, свившись кольцом, устремляло на меня холодный, насмешливый взор; то вдруг рассыпалось в громаду развалин и начинало кидать в меня каменьями; то, наконец, превратившись в длинную, пеструю рукопись, расстилалось во всю длину, – и я читал на ней всю свою историю: первый разговор свой с Мариею о любви и счастии, первое ее признание, первое дружеское: прости! до завтра!… тут начиналась огненная неразрывная цепь восторгов, любви, клятв, обетов, поцелуев, объятий, наслаждений, надежд, сладостных слез, томной грусти, и вдруг измена… последнее слово выжгло мне все глаза… каждая его литера была или огненная змея, или огненное чудовище!

Я зажмурился. Все исчезло. Я очутился в какой-то пустыне; в каком-то мрачном, черном мире с багровыми, изодранными облаками, с желтым небом, облитым ядом и кровью. Все предметы носили на себе отпечаток ужаса и разрушения, и между тем, на каждом из них рисовалось юное, прелестное, цветущее лицо Марии!

Глаза мои вдруг открылись. Смотрю, – я в западных воротах Смоленского кладбища; мой демон возле меня.

О! надобно видеть картину, которая представилась тогда глазам моим. Надобно видеть эту белую, снежную равнину, облитую огненными искрами! и потом перерезанную во всю длину свою широкою, разноцветною гирляндою из крестов, освещенных яркими лучами заходящего солнца! Все кладбище казалось белою, тонкою скатертью, развернутою для какого-то пиршества. Души усопших, в виде прелестных гениев, увенчанных розами и лилиями, сплетясь руками, сидели на своих могилах… А там, за этою широкою, пестрою гирляндою возвышались угрюмые, печальные монументы и, подобно грозным призракам, задумчиво смотрели на своих юных собратий!.. В конце зимы, когда все еще спит в холодных объятиях мороза, когда вся природа погружена еще в мертвое, железное оцепенение, встретить вдруг юную, прелестную, живую весну, осыпанную цветами и зеленью, – и где же? – там, где все должно быть пусто, дико, однообразно; где и среди самого роскошного лета, среди самой цветущей, юной жизни, нет ни лета, ни жизни… на кладбище! О, надобно видеть эту картину, говорю я, чтобы вместить ее в душе своей!

Если бы я был в другом расположении духа, эта картина возвысила бы меня до самого неба. Но теперь… О, что я мог теперь чувствовать, кроме тоски, ревности, отчаяния, жажды крови и разрушения!.. Мой демон схватил меня за руку и повлек через могилы на средину кладбища. Я повиновался, как слабый ребенок.

Два крестьянина, напевая заунывную песню, копали кому-то могилу. Мы подошли к ним. Я сел на груду набросанной земли, мой демон стал против меня, и, сложив крестообразно свои руки, устремил глаза на дно могилы.

Мне казалось, что я пережил целую вечность. Каждая секунда последних четырех часов моей жизни растянулась на тысячи столетий. Душа моя столько перечувствовала в это время, что ей не оставалось уже ничего в здешнем свете. Последнее звено, соединявшее ее с жизнью – лопнуло; цель стерлась… Все, чем жила она в этом свете, все, что имела, что могла иметь в этом свете – исчезло невозвратно; остались только безжизненные, черные, обгорелые развалины… только полусгоревший костер, разрушенный внезапным порывом буйного ветра. Сколько надежд, сколько будущего счастия, сколько будущих блаженств сгорело на этом костре!

Вдруг лопата одного из могильщиков ударилась о что-то твердое.

– Гроб! – сказал могильщик, приподняв немного лопату.

– Копай правее! – отвечал равнодушно его товарищ, и они снова принялись за свою работу.

Я машинально взглянул на дно могилы и увидел высунувшийся из земли угол полусгнившего гроба. Один из могильщиков ударил по нему своею лопатою; земля осыпалась; гроб высунулся еще более. Могильщики задумались.

– Что нам теперь делать? – сказал один из них.

– Попробуем здесь! – отвечал другой, запустив свою лопату шагах в четырех от гроба.

Между тем, мой демон подошел к самому краю могилы. Могила вдруг с шумом обвалилась и открыла гроб совершенно. Казалось, он уже стоял тут несколько десятков лет.

– Вскройте крышку! – сказал я могильщикам.

Они посмотрели на меня и начали закидывать гроб землею. Я бросил им все бывшие в кошельке моем деньги. Крышка слетела… Предо мною лежала Мария. Те же черные волосы, те же роскошные, густые кудри, та же выразительность в лице, та же коварная улыбка на устах… недоставало только румянца, этого нежного, юного румянца, который так шел к черным, огненным глазам ее, всегда блиставшим искрами пламенной, неподдельной души.

Я взглянул на нее, и – остолбенел. Я забыл уже, что видел ее не более, как четыре часа тому назад, исполненною жизни и здоровья; но мне казалось странным, как могла она умереть прежде меня; умереть, не простившись со мной, не взяв меня с собою! Моя ревность кончилась; смерть заглаживает все. Я был уже так утомлен, так истерзан, так измучен, что не мог более ничего чувствовать, кроме своей потери, кроме этой тихой, безотчетной грусти, которая обыкновенно следует за бурными волнениями.

Мария была одета в белое платье; на голове ее лежал венок из белых роз. Казалось, она только что уснула… На правой руке ее блестело мое кольцо. Я спустился в могилу и наклонился к самому гробу. Могильщики, опершись на свои лопаты, стояли один возле другого и безмолвно смотрели в лицо усопшей. Безумцы дивились, как могла она так долго сохраниться от тления! Мой демон стоял в головах ее.

– Мария! Мария! – сказал я тихим голосом, – как безумно играла ты нашею судьбою!..

Из груди моей вылетел тяжелый вздох, – первый вздох во все время страдания!.. Грудь моя облегчилась; на глазах блеснули слезы. Я взял Марию за руку и… вдруг вся она рассыпалась… Я держал в руке своей холодную кость безобразного остова.

Гроб наполнился прахом, костьми и какою-то жидкостью. На месте ангельской, убранной цветами головки чернелся отвратительный, изъеденный червями череп; там, где были алебастровые пышные перси, – лежала безобразная груда костей; где вились прелестные, шелковые кудри, – валялась мочка всклоченных волос; там, где некогда горели черные огненные глаза, – теперь гнездились гробовые черви; где были полненькие, пухленькие ручки, торчали отвратительные когти…

Вот весь твой памятник, Мария! Все части твоего превосходного целого, которым ты так тщеславилась!.. Где же твое сердце, Мария, – это пламенное, живое сердце, которое всегда так билось, когда прижималась ты к груди моей? Где эта огненная, кипучая кровь, на которую ты мне всегда так простодушно жаловалась? Где вся душа твоя? – Неужели в этом отвратительном ничтожестве?..

Мария, Мария! воображал ли я когда, что обнимаю в тебе скелета!..

Мщение было достойно своего изобретателя. Я взглянул на то место, где стоял он; его уже не было. Проклятый! Он оставил меня в самую ужасную минуту!..

Я очнулся.

Бал уже начался. Комнаты кипели народом. Старики-юноши и юноши-старики играли в карты, молодежь прыгала, пожилые женщины сидели, сложа руки, и зевали; пожилые мужчины прохаживались по комнатам, официанты суетились; все были ужасно веселы!! Один я не знал, что делать от скуки.

Подхожу к карточным столам, – глубокое молчание, угрюмые, важные лица, неподвижные взоры, исписанное сукно и монотонные, технические возгласы… Откуда человек берет столько терпения, чтобы веселиться таким образом!

Иду к танцующим, – шаркотня, звон шпор, полуразговор-полушепот, румяные щечки, нафабренные усы, прерывистое дыхание… Девицы жеманятся, перебирают ножками, грациозно улыбаются, оправляют свои наряды, плывут, летят, вертятся, прыгают; мужчины вытягиваются, важничают, топают ногами, взбивают свою прическу, повертываются, охорашиваются, сыплют заученными остротами… И все это шумит, гремит, вьется, порхает, кружится, толкается, пляшет, беснуется… неизъяснимое наслаждение!

Приближаюсь к сидящим дамам… За десять шагов уже веет сном! А меня совсем не для сна сюда затащили!

Что делать? Куда идти: в буфет… иду в буфет; выпиваю стакан лимонада, – нет облегчения, выпиваю еще стакан, – все тщетно. Скука выглядывает со всех сторон, – из бутылок, из столов, из карт, из музыкантов, из гостей… Вина я не пью, жалко! Вино – душа балов. Поэтому-то они так и утомительны в хорошем обществе.

Выхожу из буфета. В дверях мой демон.

Я обрадовался этой встрече.

– Развесели как-нибудь!

Демон посмотрел на меня, нахмурился и – исчез. Я заметил, что он не в духе и уже раскаялся в своей неосмотрительной просьбе, как вдруг он снова явился предо мною с целым беремем[19]19
  Охапкой.


[Закрыть] человеческих черепов и самою сатанинскою улыбкою на лице. Смотрю вокруг, – половина гостей без голов… Я говорил, что мой демон не умеет шутить по-человечески.

– Что же из этого будет? – спросил я его в недоумении. Он указал на диван. Я сел, придвинул к себе круглый стол и ожидал развязки. Демон разложил по столу черепа и сел против меня. В комнате, кроме нас, не было ни души.

Мы начали:

№ 1. Череп кокетки. Посмотрим, что в этом черепе… Он так красив снаружи! Что это? Двадцать две заученные мины, 164.000 вздохов, миллион грациозных улыбок, три черных пятнышка, и – только. «Где же все ее победы и завоевания?» – спросил я демона. Он указал на самое дно черепа, и – я увидел несколько мыльных, разноцветных пузырей, которые тотчас же лопнули. Странно! Посмотрим, что будет далее.

№ 2. Череп ученого. Тут что? Десять тысяч систем и ни одной мысли. Ну, я это знал и прежде! – Дальше?

№ 3. Череп подьячего. А! Эту дрянь, я думаю, можно оставить в покое! – Известное дело, – чему быть в черепе подьячего, кроме взяток и законов!.. Впрочем, взглянем! – У! Какой черный… Нет, нет! Лучше в сторону! Что там еще?

№ 4. А! Череп моего задушевного друга и приятеля! Милости просим! Однако, посмотри, пожалуйста!.. У этого человека, кажется, совсем нет затылка. Боже мой, неужели у него два лица!! Я этого не знал еще! Хорошо! – На первый раз довольно. Придвинь-ка этот!

№ 5. Череп Поэта. Это довольно любопытно! Посмотрим, что за зверь сидит в этом черепе!

Но едва коснулся я до этого черепа рукою, как вдруг из него вылетело небольшое голубоватое пламя, озарило всю комнату необыкновенным светом, исчезло и оставило нас в каком-то прелестном, сладостном сумраке. Я взглянул с упреком на своего демона. Он вздохнул, я также… Череп выпал из руки моей и с глухим стоном покатился по столу.

№ 6. Череп Стихотворца… словарь рифм, несколько подготовленных экспромтов, 42 послания к ней, к другу, к трубке табаку, к моему гению, 200 начатых и неоконченных поэм, 5° холода, способность согреваться чужим теплом, и, наконец, на самом лбу клеймо токарной фабрики… Понимаю!

№ 7. Это что за череп? – У! Какой горячий! Нельзя и дотронуться! Посмотрим, что в нем такое! Дым, огонь, кипяток, пузыри, треск, шум, чепуха… Да тут и не разберешь ничего… А! Это череп 18-летнего юноши!

Это что еще? Неужели также человеческие головы? Боже мой, откуда ты набрал столько уродов?.. Понимаю, понимаю! – Это коллекция замужних и женатых!

№ 8. Череп старика. Хорошо, что не старухи! Ни за что бы не стал рассматривать! Ну, что такое в этом черепе? – Беспокойство, подозрение, страх, недоверчивость, мешок с золотом!.. Блюдо крема с ванилью и …82 года с половиною.

№ 9. Череп светского молодого человека… Французско-российский словарь, несколько страниц из новейших романов, напев какой-то песенки, модная прическа, два rendezvous и последняя кадриль…

Кстати!

№ 10. Череп светской девушки… Галопад[20]20
  Быстрый танец (также галоп).


[Закрыть], черные усы, аксельбанты, блондовое платье, завтрашний концерт, свадьба кузины, пять женихов и искусство сохранять цвет лица до глубокой старости…

№ 11. Череп… (вставьте имя вашего врага, добрый мой читатель!). Здесь просто нуль!

№ 12. Череп… какой красивый! Чей это? – А! Нашего общего знакомого, члена всех зал и гостиных, преданнейшего слуги встречного и поперечного… «Тут, наверное, чистый сахар на розовом масле!» – сказал я, протягивая к черепу свою руку. Демон коварно улыбнулся. Вдруг что-то зашипело, и в ту же секунду из черепа выставилась змеиная голова, вытянулась, посмотрела на меня, и – скрылась.

– Довольно! – воскликнул я, отодвигаясь в сторону, – этак, пожалуй, еще беду наживешь! Что нам теперь делать? Который час? Боже мой, еще нет и двух! Надобно же как-нибудь убить время!.. А! прекрасная мысль. Сварим из этих черепов похлебку! Ведь варят же румфордский суп[21]21
  Суп для бедных из крупы, кукурузы, копченой селедки (или картофеля), сухарей, воды и уксуса и т. п., придуманный американско-британским ученым, политиком и изобретателем Б. Томпсоном, графом Румфордом (1753–1814).


[Закрыть]. Кажется, хозяева их совсем не заботятся о своей потере, следовательно, мы этим никого не обидим. Достань скорее жаровню и кастрюлю!

Демон исчез и чрез минуту явился со всем нужным прибором.