Текст книги "Чернокнижник (Забытая фантастическая проза XIX века. Том II)"
Автор книги: Владимир Одоевский
Соавторы: Владимир Львов,Алексей Тимофеев,Алексей Емичев,Фаддей Булгарин,Николай Тихорский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)
Николай Тихорский
ЧЕРНОКНИЖНИК
Повесть
Говорили, что в этом лесу… издавна жил
и царствовал один злой волшебник или
чародей, кум и друг адского Вельзевула…
Карамзин
I
В одной комнате Вороньего терема, слабо освещенной сквозь раскрашенные стекла, у открытого окна сидел старик Ганка; из этого окна видны были обширные поля его владений; вдали, на конце горизонта, возвышались горы, покрытые мрачным, непроходимым лесом. Часто взоры Ганки останавливались на этом лесе или на дороге, терявшейся в отдаленности. Осень давно уже наступила; инде пожелтевшие листья дерев придавали еще более живописности лесам. Погода была прекрасная, и светлое утро делало большую противоположность его мрачной комнате. Как тихая погода, была покойна жизнь Ганки; но мысли его теперь были так мрачны, как своды его жилища. С легким шумом и скрипом, подобно стону умирающего, отворилась дверь кабинета, и его дочь, прелестная, как добродетель и невинность, вошла в комнату; тихо подкралась она к старику и поцеловала его в лоб; Ганка оборотился, улыбка мелькнула между бороды и усов, он пожал ее руку и посадил возле себя.
– Вы меня звали, батюшка? – спросила она.
– Да, дочь моя, – завтра наступит для тебя важный день; то есть, завтра приедет твой жених.
– Завтра приедет Арсеньев? Неужели, батюшка? Вы шутите!
– О, нет, нет! не говори мне об этом еретике, неблагодарном; я воспитывал его, как сына; он презрел наши обыкновения и уехал к немцам учиться их затеям. Я говорю об Юме – то есть, он твой жених; то есть, понимаешь ли?..
– Этот отчаянный старик, который только и говорит о войне и собаках!
– То есть, ты должна об нем говорить с почтением; я того хочу.
– Но, батюшка…
– Я не люблю, чтобы со мной спорили. Ступай в свою комнату и приготовляйся к завтрашнему дню.
Маша встала, слезы показались у нее на глазах, и она вышла.
– Все пройдет, – пробормотал Ганка. – Юм человек благородный, честный, то есть пренебрегает заморщиною; богат, степенен: чего же ей? Но…
Тут он взглянул на лес, поспешно встал и начал ходить по комнате.
– Эй! Григорий! – слуга вошел.
– Скажи, пожалуйста: точно ли угадывает будущее, то есть, что будет с нами, – колдун, живущий в лесу, который там синеется?
– Что и говорить, сударь! Не только угадывает, но даже показывает…
– Показывает! Что?
– Он вам покажет людей, которые за морем.
– Как?
– Я слышал от горничной нашей барышни, что Марья Петровна, бывши у него, видела Арсеньева.
– Арсеньева! То есть – то есть – моего воспитанника?
– Да, да!
– То есть – это плохо. Не знаешь ли ты к нему дороги?
– Как не знать! Стоит войти в лес, попасть к Красной горе, а там можно дойти по берегу речки.
– Смотри же, ввечеру; но не делает ли он какого вреда людям, то есть, не опасно ли?
– Вовсе нет.
– Смотри же, молчи, никому ни слова, то есть, чтобы никто не знал; а между тем, я прочту добрую проповедь дочери, то есть – можно ли брать на душу такой грех, то есть, водиться с чернокнижником!
Ночь наступила, темная (как всегда бывает осенью). Молодой путешественник, заблудившийся в Волчьем лесу, тщетно искал выхода; усталая лошадь не могла идти далее; незнакомец сошел с нее и пошел вперед.
Наряд на нем был смесь русского, тогдашнего (при Петре I), и немецкого; за поясом была пара пистолетов. Между дерев он увидел огонек; путешественник пошел туда. Это были развалины какого-то древнего строения; в одном окне оного, заваленного грудами камней, блистала свечка; подкравшись, он увидел почтенного старца, читавшего книгу. Тихо постучался он в дверь.
– Войди! – сказал слабый голос внутри.
Путешественник вошел в бедную, мохом обросшую келию.
– Здравствуй, Арсеньев! – приветствовал таинственный. – Впору ты приехал, – днем позже – ты потерял бы невесту.
Изумленный Арсеньев не мог ничего отвечать.
– Как вы меня знаете? – спросил он чрез несколько минут.
– Прежде, нежели ты вступил в этот лес, – я уже знал все, к тебе относящееся. Садись, и не заботься о лошади, ее накормят. Миша! – сказал он едва внятно, и громкий, пронзительный голос повторил в развалинах: «Миша!».
Мальчик лет четырнадцати, похожий более на чертенка, косой, со всклоченными рыжими волосами, вывороченными ногами – явился в комнату.
– Миша! Расседлай лошадь этого господина и принеси нам ужин.
Арсеньев пришел в себя.
– Я узнаю тебя, – сказал он, – ты мошенник, бежавший из Любека, где хотели сжечь тебя, как чародея и обманщика; ты был пойман в шайке разбойников и присужден к виселице. Ты ушел опять, сделался учителем алхимии; я истратил у тебя все деньги так же, как и другие товарищи, не научась от тебя ничему; ты был узнан.
– Молодой человек! Проникая в прошедшее, я узнаю, о ком ты говоришь, о Рельмане; но вспомни его, и смотри на меня! Есть ли какое сходство между им и мною: тот ниже ростом; у него рыжие волосы; лет тридцати; я называюсь… Потом, ты видишь мой рост – (он встал и выпрямился), – волосы у меня были когда-то черные, но теперь убелели от времени.
– Мошенник! я всегда тебя узнаю! Не ты ли переменял, смотря по обстоятельствам, имя, голос, цвет волос? Я изобличу тебя.
Он бросился на него и хотел сорвать накладную бороду.
– Дерзкий! Знаешь ли ты, что мне повинуются духи?
– Пустое! Знаю все твои уловки.
При этом слове, он схватил его и бросил на землю.
– Арсеньев! – сказал он жалостно, – вспомни, что твоя невеста идет замуж, и я могу тебе помочь.
Арсеньев пустил его.
– Арсеньев! обещаете ли вы мне награду и не изобличать меня, если я высватаю вам Марью Петровну?
– Молчание и двести рублей. Но объясни: что делается в доме Ганки?
– Старик ненавидит вас за то, что вы, по воле государя, уехали в Геттингенский университет. Юм сватается на его дочери.
– Этот старый черт! я…
– Его ожидают сюда завтра.
– А Маша?
– Маша помнит вас; недавно она была у меня; и я, признаюсь, желая снискать вашу милость, показал ваш образ известным мне способом.
– И это истина?
– Клянусь вам всем для меня священным.
Арсеньев протянул руку, и Лот, боязливо стоявший возле стены, подошел к нему.
– Пойдем ужинать, – сказал он, – я не так беден, как вы думаете.
Они вышли в другую комнату.
– О! И в самом деле: у тебя несколько стульев, картины, тюфяк с сеном. Стол, право, недурен, – продолжал он, садясь, – цыпленки, запеканка, молоко; как ты это все достал?
– Эту комнату с мебелью и со всеми чудесами, какие вы узнаете после, я нашел готовою. Здесь, когда-то, владетель замка содержал подобного мне…
– Обманщика, – ну, продолжай.
– Положим, так; с вами нельзя спорить; после него двадцать лет она была пуста; молва, что здесь носится дух умершего чародея, не позволяла никому бывать в ней, и все сохранилось, как видите. Я знал этот слух, и…
– Пользуешься легковерием глупцов?
– Да, по милости их, вы кушаете цыпленка…
– Красная скала горит! – сказал громкий голос в сводах комнаты.
– Останьтесь покуда одни, и не выходите за мною; кто-то идет сюда.
– Только не обманывай, слышишь, не то…
– Тс…
Ночь сделалась еще темнее; и в лесу было темно, страшно и сыро, как в могиле.
– Видите ли, сударь, огонек? это на красной скале! Тише, не разбейте лба! Никто не знает, кто его разводит; там внизу – вход в долину.
– То есть, куда мы идем! – но скоро ли будет конец? Я устал, дрожу, то есть перезяб, как собака.
– Сейчас, погодите. Огонь загорелся сильнее; это значит, что колдун не сердит.
– Дай Бог! чтобы мы не по-пустому проходились; вон еще огонек, это что значит?
– Это его комната. Слышите ли музыку?
– Кто это играет?
– А почем знать! Но вот мы у дверей; прикажете ли постучать?
Ганка кивнул головою; но дверь отворилась сама собой, и они вошли.
– Здравствуй, Ганка! – сказал Лот. – Ты пришел узнать судьбу своей дочери?
– Так точно, почтенный муж, я хочу знать: будет ли счастлива дочь моя?
– Положите на стол рубль, или более, – прошептал Григорий, – тогда он вам вернее скажет.
Ганка поклонился, пробормотал несколько несвязных слов, между коими можно было только разобрать: «то есть, то есть благодарность, то есть, то есть» и исполнил наставление слуги.
– Не думайте, – сказал Лот, – чтобы я нуждался в этой безделице; но я принимаю ее, как величайший подарок, как милость моего благодетеля, – благодетеля, коего прадед дал мне убежище в своей земле. Вы узнаете все; слуга ваш не может быть здесь.
Григорий вышел.
– Итак, вы хотите узнать судьбу вашей дочери?
– Да, почтенный муж, то есть, будет ли она благополучна за Юмом?
– За Юмом? Вы узнаете.
Но я считаю нужным описать его комнату.
В углу было что-то подобное камину, возле чугунная печь; по углам стояли две какие-то статуи; окна были с железными решетками; на столе, закрытом черным сукном, горели восковые свечи; на нем лежали: оловянный шар на ремне, обнаженный меч, волшебный жезл и книга.
Лот встал, посадил на кресла Ганку; очертил его мечом; взял оловянный шар, три раза бросил им в порог; потом стал посреди комнаты, сделал несколько кругов в воздухе волшебным жезлом и начал говорить на незнакомом Ганке языке.
Первое удивление старика был легкий удар; потом в сводах раздалась приятная музыка, и громкий голос сказал:
– Маша любит Арсеньева, он ее суженый; и, несмотря на твое желание, она не будет за Юмом, но за тем, кого любит.
– Как? То есть…
Ганка вскочил со стула; но в это время одна статуя медленно двинулась вперед и с поднятым жезлом стала перед Ганкой.
Старик сел опять на место, и статуя удалилась.
Лот протянул жезл – свечи погасли; среди комнаты явилась жаровня, из нее вышел легкий пар, который чрез несколько минут образовал две фигуры, похожие на Арсеньева и Машу, в брачных венцах.
– То есть… то есть, – закричал Ганка, и, в страхе забывшись, хотел встать, но все исчезло; зеленый свет наполнил комнату.
– Ни с места! – сказала другая статуя; Ганка упал на кресла; опять удар, музыка, все исчезло, свечи загорелись, и статуи стоят в прежнем положении. Опершись на меч, закрыв другою рукою лицо и дрожа всем телом – стоял Чернокнижник; когда он поднял голову, Ганка крестился и, как в лихорадке стучал зубами.
– Не бойтесь ничего, все прошло.
Ганка все еще не мог прийти в себя и смотрел по углам комнаты.
– Можно ли встать? – спросил он, – то-есть…
– Можете свободно.
– Где же мой человек?
– В сенях вы найдете его и провожатого, который выведет вас из лесу; не опасайтесь ничего.
Тихо поблагодарил старик обманщика и робко вышел из комнаты, оглядываясь при каждом шаге.
– Григорий, Григорий! – сказал он.
– Я здесь, сударь.
– А вот и провожатый, – завизжал Миша, освещая свое лицо фонарем.
Ганка отступил назад, ибо думал видеть еще одно из бывших явлений.
– Ха! Ха! Что это вы? Я, право, не черт и вас не съем. Однако ж, – (продолжал Миша, отойдя уже далеко от развалин), – господин Ганка! Если вы не дадите мне на орехи, то я… осторожнее – здесь камень, не разбейте носа!.. То я напущу на вас целую сотню чертей.
– Пожалуйста, не говори об этом, – теперь здесь так, так… то есть, странно…
– Дайте на орехи, или…
– Пожалуйста, молчи. И расточатся срази его.
– Да сколько ни читайте, все не поможет, если я вас брошу. Здесь ров, не оступитесь.
Ганка дал ему грош; но Миша не переставал шутить над ним.
II
– Признаюсь, ты порядочно проказничаешь, – сказал Арсеньев вошедшему Лоту. – Не знаю, как достало у меня терпения все это слушать и молчать.
– Я делал все для вашей пользы.
– Согласен; но твоя помощь мне что-то, право, не нравится.
– Как угодно! Идите завтра к Ганке, увидите его прием; увидите нового гостя; увидите развалины своего жилища, и – призовете меня.
– Увидим!
Они уже хотели идти спать, как вдруг дверь отворилась, и Миша вбежал с беспокойством в комнату.
– Батюшка! Батюшка! – сказал Миша. – Юм приехал.
– Тут еще нет беды!
– Он встретил нас на дороге, – я отошел в сторону, и потом тихо следовал за ним. Но мне есть дело с вами переговорить, – выйдите в другую комнату.
Лот возвратился чрез несколько минут; в нем заметно было беспокойство.
– Мне наскучила жизнь обманщика, – сказал он. – Если я высватаю вам Машу, обещайте дать у вас пристанище мне с бедным сиротою.
– Обещаю; но что это значит?
– Гм! Завтра узнаете. Но, ради Бога! что бы ни было с вами у Ганки – не горячитесь, и не говорите, что были у меня. Прощайте!
Солнце только начинало восходить, когда проснулся Арсеньев; но представьте его удивление, когда он увидел себя в пустой комнате, где не было никакого признака, чтобы в ней кто жил; он отыскал комнату, в которой происходило столько чудес, но и там ничего не было. Долго звал он Лота и Мишу; но никто не отвечал ему. Он оседлал свою лошадь, сел на нее и поскакал в Вороний терем.
В комнате, которую мы описали сначала, сидели Ганка и Юм.
– Да, – сказал Юм, – да, я отомщу обманщику, который набил тебе голову такою чепухой; да, и ты сам увидишь, что был обманут, – да.
– То есть, братец, ты ничему не веришь; но…
– Да, но ты обещал, попробуй исполнить, да, и если выйдет не по пророчеству обманщика, тогда мы будем смеяться.
– А если, то есть…
– Да, если выйдет по пророчеству, то я отказываюсь от невесты.
– Вот тебе моя рука. Сегодня помолвка. Но что ты сидишь все со мною, а с невестой не сказал ни слова; надо с нею больше говорить; то есть, девушки любят, когда мужчины с ними болтают: о их прелестях, о своих, то есть… чувствах.
– Да, брат, твоя правда; но я, признаюсь, не умею говорить с ними, только хочу польстишь девушке, – смотри, начну хвалить Стрелку или Звонишку; да, да.
– Ха! Ха! Ха! То есть, то-есть, у тебя только охота на уме …ха! ха!.. Иди же к дочери.
– Ну, изволь! Да, – (сказал он, остановись в дверях), – после обеда к обманщику.
– То есть, к колдуну? – Изволь!
Маша сидела под окном и плакала, смотря в даль, когда вошел Юм; он поместился возле нее.
– Какая сегодня прекрасная погода, – так начал он разговор.
– Да, – сказала Маша, стараясь скрыть слезы.
– Да, – отвечал он, – да… да… да…
Он долго твердил бы еще, не находя, что говорить, но тут пришла ему на мысль охота.
– Да, – продолжал он, – сегодня хорошо охотиться, – да?
– Да, – повторила в рассеянии Маша, всматриваясь вдоль по дороге.
– Да, да.
– Это он! – вскричала Маша, протянула в окно руки, слезы полились из ее глаз. – Это он! – продолжала она, и, забывшись, обняла Юма.
– Да, – сказал он, вырвался из ее объятий и бросился к дверям; к несчастью, Ганка подслушивал их разговор; не успел отойти и получил такой толчок в лоб, что растянулся на полу. Юм не останавливался, – сказал еще раз: да, перескочил через него и ушел; ибо Маша следовала назади, и он воображал, что она гонится за ним.
Ганка встал и потирал лоб, рассуждая: что это все значит?
Вдруг плач и радостные восклицания послышались в комнате, куда выбежала Маша; Ганка пошел туда, и что же увидел!..
Арсеньев и Маша обнимали друг друга; Юм кричал и сердился.
Ганка потирал лоб и думал: «Это недобрая примета».
– Батюшка! – сказала Маша. – Неужели вы не узнали Арсеньева?
И молодой человек бросился в его объятия.
– Еретик! – кричал отец. – Ты осквернил меня.
Арсеньев отошел и сказал с грустью:
– Мой благодетель отвергает меня!
– Батюшка! Он все тот же: он так же любит нас; он повиновался Царю.
– Ганка! Если ты забудешь данное тобою слово, то я распорю тебе эту шишку вместе со лбом, – сказал Юм.
– Ты кто такой? – спросил гордо Арсеньев. – Если не замолчишь, то я прострелю твое толстое брюхо.
– Арсеньев! – произнесла умоляющим голосом Маша. – Перестань, ради Бога!
– Арсеньев! – сказал Ганка. – Я люблю тебя; но не должен любить, ибо ты жил с еретиками. Не могу позволить тебе любить Машу, ибо она невеста их благородия (Юм поправил усы); не могу дать тебе пристанища, ибо опасно пустить волка в овчарню, то есть, тебя к Маше. Недаром эта шишка!
– Да, да, – твердил Юм.
– Итак, все прелестные мечты мои разрушились, – я не имею более отца, и Маша расцвела не для меня, – сказал с отчаянием Арсеньев. – Ах! Как горестно мое возвращение на родину. Простите! да ниспошлет нам Бог то спокойствие, которое вы похищаете у меня!
Чрез несколько минут, он скакал уже по дороге к ветхому жилищу своих предков. Там встретил его Лот, не в виде чернокнижника, но просто как слуга, и чрезвычайно удивил его, когда показал несколько со вкусом отделанных им для него комнат. Он расспросил его о встрече, сделанной ему Ганкой, и с довольным видом сказал:
– Не правду ли я говорил? но не отчаивайтесь, я помогу вам; обещайте мне только пристанище у вас и кусок хлеба.
Арсеньев обещал.
III
Печально закатывалось солнце за голые деревья, обнаженные рукою осени, и между вершин этих дерев и груды камней, лучи его, пробираясь в узкое длинное окно, заделанное железною решеткою, освещая слабо мрачные своды, падали на камин и рисовали его в тесном углу, подобно гигантскому остову.
Два человека с длинными черными бородами, в русских кафтанах, сидели на диком камне и всматривались в темные углы комнаты.
– Тьфу, черт, как я устал! Ушел, проклятый, и след простыл.
– Да полно, Ганка, озираться и читать молитвы, твой чернокнижник сам струсил, да…
– Нет, брат, что ни говори, а не быть добру, то есть, посмотри, что он с тобою сделает…
– Со мной! Увидим, – сказал Юм, сжимая рукоятку охотничьего ножа.
– Слышишь ли? – прервал его торопливо Ганка, подняв вверх нос и нюхая, как гончая собака, – то есть, серой пахнет.
– Ха! Ха! Ха! Да полно, Ганка, смешить; я, кроме сырости, ничего не слышу.
– А я, брат, так слышу!
– Да так-то немудрено видеть чудеса, о которых ты рассказывал.
– То есть, смейся, смейся… смотри… смотри… – закричал Ганка, пятясь за Юма.
И точно, вместо статуи, которая вчера подходила к Ганке, на пьедестале стояло что-то белое, похожее на Мишу, и дразнило языком Ганку.
Юм оборотился в ту сторону, но в комнате вдруг стало темно.
– Эй, брат! не шути, – сказал Юм, – да, не шути, не то…
Опять сделалось светло.
– Ну, Ганка, что же тебя перепугало?
Ганка протирал глаза; ибо, вместо Миши, прежняя статуя возвышалась на пьедестале.
– То есть, то есть, вместо этой статуи, я видел мальчика…
– Не эта ли статуя подходила к тебе вчера?
– Эта самая.
– А вот мы сейчас увидим; да…
Юм подошел к статуе и начал ее осматривать; долго не мог он ничего открыть, наконец, в пьедестале нашел ручку.
– Это что такое? Посмотри, Ганка; да, подойди ближе.
Ганка подошел к Юму и выглядывал из-за его плечей.
Юм поворотил пружину – статуя стала на одно колено; Юм поворотил опять – она наклонилась.
– Смотри! И я колдун. Да, брат, видишь ли, какой обман.
– То есть, то есть, это забавно, – и при этом слове, ободрясь, Ганка подошел ближе.
Юм поворотил – статуя сложила руки, Юм продолжал вертеть – статуя выпрямилась, потом подняла ногу, потом руку, и наконец, отвесила жезлом удар по спине Ганки, который в это время стоял близко, и, наклонясь, рассматривал пружину; старик закричал, присел и не смел поднять вверх головы. Юм хохотал, и вертел по-прежнему – статуя подняла опять руку, и Юм получил такой же подарок.
– Проклятая! – закричал Юм и толкнул ее ногою. Статуя и пьедестал с громом и пламенем провалились сквозь пол.
Ганка поднял голову, и, видя, что Юм чешет спину, принялся хохотать.
– Что, брат, то есть, досталось?
– И ты туда же смеешься, а сам, да, сам то же скушал.
Между тем, как Юм осматривал место, где провалилась статуя, Ганка взглянул на камин, – и что же: вместо дров, которые видны были в нем прежде, выглядывала оттуда голова Миши и дразнила старика.
– Смотри! Смотри! – закричал Ганка, указывая на камин.
– Ну, что там еще?
– Смотри! В печке опять тот же бесенок.
– Я ничего не вижу, кроме дров.
В печке точно были дрова, как и прежде.
– Ты бредишь, Ганка.
Юм оборотился к окну, и та же голова начала опять дразнить Ганку.
– То есть, то есть, брат, опять…
– А вот мы увидим, – сказал хладнокровно Юм, подходя к камину, в котором, как и прежде, видны были дрова.
– Ради Бога! не подходи близко, то есть, нас опять поколотят.
– Да, пускай попробует еще раз.
Юм был уже в пяти шагах от камина, как вдруг из-за дров выскочил заяц, бросился под ноги Юму и ушел в двери.
– Держи, Ганка! – закричал Юм, но Ганка сам бежал прытче зайца.
В эту минуту, где ни взялись две своры борзых собак, и пустились за русаком. Юм, страстный охотник, забыл и камин, и чернокнижника, бросился за собаками, атукая и свистя. Ганка, услыша его голос, оборотился, увидел собак, и, воображая, что они за ним гонятся, пустился бежать еще шибче.
Эта процессия долго находилась в следующем порядке: впереди заяц, далее, позади, Ганка, за ним собаки, а потом Юм; наконец заяц и собаки скрылись, Ганка от усталости упал, Юм запнулся на него и всею тяжестью своего благородия придавил будущего тестя.
– То есть, то есть, брат, у тебя нет ни совести, ни Бога, травить меня собаками.
– Да кто тебя травил, я и не думал; вольно тебе бежать прытче борзых. Ха, ха, ха!
– А собаки разве не твои?
– Да, брат, теперь только опомнился, ведь это мои собаки; да откуда их принесло нелегкое?
– То есть, брат, встанешь ли ты сегодня; мне тяжело.
– Да, брат, сегодня досталось. Как бы отыскать собак, а там опять к чернокнижнику.
– Нет, брат, воля твоя, я ни за что не пойду, то есть, моим бокам и то досталось.
Они встали; Юм начал скликать собак, а Ганка побрел тихонько домой.
IV
Несмотря ни на слезы, ни на горесть, ни на мольбы своей дочери, Ганка не переменил намерения; все, на что он согласился, была только отсрочка свадьбы на год.
В день помолвки Юма и Маши гостей было довольно, все веселились, и никто не обращал внимания на слезы невесты. При конце обеда, когда вино туманило и двоило предметы, среди залы явился Лот с длинною бородою; платье его перевивали серые змеи, а также и шапку.
– Чернокнижник! – шептали гости с ужасом.
– Ганка! – произнес он. – Помнишь ли ты время, когда принял и усыновил Арсеньева? Ты клялся быть ему отцом! Где твоя клятва? Ты отринул его за то, что он не хотел, подобно тебе, убегать спасительного просвещения. Ты сам усилил любовь его и своей дочери; не ты ли говорил ей: «Дочь моя! Люби его, он будет тебе некогда вместо меня». Не ты ли своими ласками награждал их взаимную нежность? – и теперь, когда эта страсть составляет всю их радость, надежду и жизнь – ты хочешь уничтожить ее для своих прихотей. Я пришел требовать твоего согласия на брак Арсеньева и Маши! отвечай!
– Я не могу, – то есть, я дал слово Юму!
– Я знаю, он откажется!
– Никогда, – закричал Юм, бросив на тарелку рака, – скорей вареные раки будут ползать и вода превратится в вино, – да, в вино, – нежели я откажусь! – да!
– Соглашайся же, Ганка! это все может случиться, и я уверяю тебя, что при малейшей опасности, Юм первым оставит свою невесту.
– О! Если я ее оставлю, тогда откажусь, да, тогда, а до того прошу убираться.
– Слабый смертный, ты забываешь, с кем говоришь!
– Знаю, брат, да, знаю! Не толкай меня, Ганка, я не побледнею от него, так как ты, да, – смотри, что я с ним сделаю.
Тут он соскочил с места и бросился к Лоту. В эту минуту раздался треск, шипение и каждый змей на его платье изрыгал огонь, так что чернокнижник, казалось, превратился в огненный столб. Юм отскочил от него и закрыл лицо руками, – огонь опалил ему бороду; гости разбежались, куда глаза глядели, а Ганка стащил со стола ковер (которым, по древнему обыкновению, покрыт был стол), скатерть (она слалась сверх ковра), и, закутавшись в них, лежал недвижим.
– Страшитесь моего мщения! – сказал Лот и вышел из комнаты.
На улице все видели, как огненный человек пролетел по полю и бросился с моста в реку.
V
Ночь покрывала природу. Снег большими охлопьями засыпал дорогу; ветер бушевал в полях; эта ночь не была темна, как могила, – нет, но беловатый свет метели представлял что-то беспредельное – без темноты и света, где взор не видел ни земли, ни неба и где человек на каждом шагу ожидал встретить гроб.
Эта погода застигла в дороге трех путешественников – то были: Ганка с дочерью и Юм. Первый читал молитвы, смотрел на дочь, как на безвременную жертву, и слезы лились по щекам его; он раскаивался, что решился отвезть ее в монастырь, дабы до свадьбы предохранить ее от козней чернокнижника, и твердо был уверен, что эту бурю наслал волшебник; он был готов в сию минуту отказать Юму, и даже забыл его саблю.
Маша, не имея надежды соединиться с своим любезным, была равнодушна к жизни; но видимая смерть ужасала ее.
Юм бранился, клял погоду, снег и ругал кучера.
Сани тихо подвигались вперед, лошади опустили головы, кучер бросил вожжи, ибо дорога была потеряна и не было надежды выбиться из этой пустыни.
Так провели наши несчастные странники четыре ужаснейших, самых длинных часа между надеждою жизни, и – отверстою могилою.
Наконец кучер сказал:
– Радуйтесь, сударь! Верно, из нас кто-нибудь счастлив: мы в лесу, лошади фыркают, они чуют жилье.
Юм высунул голову и закричал:
– Да, точно, направо виден большой огонь; поворачивай туда! – ну, слава Богу!
– Слава Богу! – повторили путешественники вместе.
– Не отгадаешь ли ты, где мы? – спросил Ганка у кучера.
– Хоть убейте, не знаю, – отвечал он, – постойте, налево, кажется, Красная гора, а это, где огонь горит, то место, где жил колдун.
– Колдун! – закричал Ганка. – Поворачивай назад, то есть, куда хочешь, только не туда.
– Помилуй, брат, – воскликнул Юм, – что ты, разве опять искать смерти? увидим, что он может сделать; да, увидим. От злых духов есть у меня крест, а от бездельников сабля; но вот мы остановились – идите за мной.
Он вынул саблю, пистолет и пошел вперед; за ним Маша и потом Ганка.
Комната была та самая, в которой гадал Ганка, чисто прибранная, с тою же мебелью; хотя в ней никого не было, но видно, что кого-то ожидали: две восковые свечи горели на столе, и в камине разложен был огонек.
– О! здесь хорошо! – сказал Юм. – Да. Где же хозяин?
Ответом было молчание.
– То есть, братец! перестань кричать, – видишь, как Маша боится.
Полчаса провели они в каком-то ожидании и тайном страхе; но, видя, что ничего нет ужасного, бесстрашный Юм велел принести водку и закуску, и принялся вместе с Ганкою пировать. Маша как будто что-то припоминала и делалась веселее, – она попросила воды, ей подали в стакане; Маша надпила его и поставила. Юм, развеселенный вином, взял стакан, попробовал, не холодная ли, потом поднял его вверх и сказал:
– Да, – вот теперь желал бы я, чтоб эта вода превратилась в водку. Ай!
– Что такое? – спросил Ганка.
– Меня кто-то ударил.
– Ха! ха! ха! ха! – раздалось в воздухе. Все перекрестились и, казалось, хотели увериться, что они обманулись.
Несколько минут прошло в молчании; наконец, Маша взяла стакан, хотела пить; но только поднесла к губам и с ужасом поставила на стол.
– Это вино! – сказала она.
– Вино! – воскликнул Юм, взял стакан, попробовал и уронил на пол. – Да, вино! – прошептал он.
Ужас увеличивался.
Вдруг Ганка закрыл лицо и, указывая на стену, шептал:
– Смотрите! Смотрите!
На ней носились, как тень, какие-то страшные лица.
В это время кучер принес закуску; он развязал салфетку, в которой были вареные раки, и они поползли по столу; кучер отскочил; Ганка стучал зубами; Юм протирал глаза, Маша становилась покойнее и покойнее.
– Два условия, назначенные вами, исполнились! – загремел голос. – Соглашайтесь на предложение Арсеньева, или страшитесь моего мщения!
– Соглаш…
– Молчи, Ганка! – воскликнул Юм, – или я тебе первому раскрою лоб! Да, я не соглашаюсь, и увижу, что можешь ты мне сделать! явись сюда! Попробуй моей сабли!
Он вынул ее и ударил по полу; она зазвучала, и эхо повторило этот звук.
– Итак, мщение!
– Мщение! Мщение! Мщение! – загудели и завизжали тысяча голосов; поднялся страшный вой, лай, мяуканье, ржание, гром, свист, и между этим слышалась приятная музыка; только эти слова можно было разобрать из песни, петой стройно:
– Странница! Тебя… невидимые… силы… все для твоего… мужайся…
Раздался ужасный удар, свечи и огонь в камине погасли.
На стене явилась огненная надпись: «Соглашайтесь, пока есть время!»
– Нет! – сказал Юм. – Ганка! Если ты согласишься или уйдешь, то я прострелю тебя.
Ганка не знал, что делать; он боялся оставить дочь, которая находилась, как будто, в обмороке, не менее, как и пистолетов Юма. Между тем, комнату наполнил зеленый свет, в котором являлись и исчезали разные мечтательные фигуры, вертясь около головы Ганки и Юма; первый кричал во все горло: «Да воскреснет Бог» и прочая, вмешивая иногда в молитву любимую поговорку «то есть», а второй махал саблею во все стороны, твердя тихонько: «да», и рубил один воздух.
Опять гром, опять темнота и надпись: «Соглашайтесь!»
– Нет! – кричал Юн.
Комната наполнилась голубым светом, невидимая музыка заиграла похоронный марш, и погребальная церемония потянулась мимо их; тени внесли черный гроб, поставили пред отцом Маши, открыли его – в нем лежал мертвый другой Ганка.
Живой Ганка забыл читать молитву и прятался за Юма.
Опять удар, – темнота, – надпись: «Последний раз требую: соглашайтесь!».
– Нет! – кричал Юм.
Красный свет страшно озарил комнату; явились два привидения: одно образ Юма, с длинными рогами; оно подходило к Ганке, вертело головою и хотело бодать его; тщетно Ганка пятился в угол, тщетно читал молитву, – страшные рога были уже возле его живота. Ганка собрался с духом, прыгнул и очутился у дверей. Между тем, к Юму подходило другое привидение – это была тень Арсеньева, вооруженная кинжалом, – отчаянный храбрец выстрелил в нее из пистолета, пуля пролетела насквозь, но тень приближалась ближе, – он чувствовал уже могильный холод, веявший от привидения, уже кинжал был у его горла. Юм не выдержал и опередил Ганку. Долго блуждал он по лесу в страхе, отчаянии и досаде; наконец, наткнулся на кого-то.
– Кто это? – закричал он.
– Я, брат! то есть, Ганка.
– Что, верно, пришлось нам умирать здесь?
– Я говорил тебе, то есть, откажись!
– Да, брат! Я не думал, чтобы… в…
– Согласитесь ли вы теперь? – сказал голос.
Они обомлели.
– Согласен я, – запищал Ганка, – то есть, на брак Арсеньева и Маши.
– Отказываюсь от своей бывшей невесты, да, отказываюсь! – ворчал Юм.
Эпилог
Вот сюжет для картины живописца, взятый из жизни семейства Ганки; это чрез год после описанных происшествий.
Время перед вечером; местоположение – хорошо обработанный сад; в отдаленности и в тени, садовник что-то прилежно работает; ему помогает рыжий, косой мальчик; читатель узнает в них Лота и его сына; ближе, на дерновой скамье, сидит Ганка, возле него пунш, он курит трубку и смотрит с сердечным удовольствием на юную чету – Арсеньев рисует портрет с своей также милой и прелестной жены, которая между тем:
На люльку опустясь,
Ни молвишь, ни дышать не смея,
Любуется плодом бесценным Гименея,
Любуется его улыбкою сквозь сон.
