Текст книги "Альберт Эйнштейн"

Автор книги: Владимир Львов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

Выслушав внимательно все, что было ему рассказано, Эйнштейн наморщил лоб. Слабая улыбка мелькнула на его губах. Он сказал:

– Ваш рассказ был поистине вдохновляющим. От него кружится голова. Но я хотел бы внести в эту цепочку смелых гипотез и проектов одно существенное дополнение. Было бы замечательно, если бы удалось посадить в вашу сверхдальнюю ракету комитет по расследованию антиамериканской деятельности in corpora и отправить его на туманность Андромеды. Однако при непременном условии, что билет будет взят только «туда», но ни в коем случае не «обратно»!

* * *

Газеты принесли известие о трагических событиях, разыгравшихся на Тихом океане: американские военные власти устроили очередное испытание своих бомб в районе островов Эниветок и Бикини. По-гангстерски, в нарушение всех правовых норм, обосновавшись в международных водах открытого океана, не утруждая себя точным научным расчетом последствий взрыва, они сделали свое черное дело. Слоем радиоактивного пепла, разнесенного ветрами, были отравлены воды океана, морские водоросли и рыбы, был превращен в опасную для жизни человека зону обширный район, прилегающий к берегам Австралии, Японии, Индонезии, Новой Гвинеи. Более трехсот человек, и в том числе двадцать восемь американских военнослужащих, заболели от радиоактивных излучений. Тяжело пострадало население небольших островов Маршалльской группы – Ронгелап и Утирик. Это произошло первого марта 1954 года. Минуло две недели, и к этим сообщениям добавилось новое – в японский порт вернулось рыбачье судно «Фукюрю-мару» («Счастливый дракон»). Сразу после того как бросили якорь, с борта были сняты двадцать три изнемогающих от страданий человека. (Один из них, радист Айкици Кубояма, умер через несколько месяцев.) В ночь на 1 марта «Счастливый дракон» находился в ста пятидесяти километрах от атолла Бикини. Не подозревая дурного, «рыбаки продолжали свой мирный труд – забрасывали сети и вытаскивали их на борт, полные трепещущей рыбы. Они не оставили своих сетей и тогда, когда через два часа налет серовато-белой, сеющейся сверху, едва заметной пыли стал оседать на палубе, на одежде, на коже… Они дышали этой пылью, они поглощали ее вместе с пищей в течение двух недель, и вот теперь они лежали на госпитальных койках Токио.

То, о чем предупреждал Альберт Эйнштейн – «радиоактивное отравление атмосферы», – претворилось в грозную реальность. Поступавшие с Маршалльских островов новые и новые сведения дорисовывали все более зловещую картину преступления, равного которому не было в истории человечества. Метеорологи американской военной службы, оказывается, за несколько часов до начала «эксперимента» предупреждали о том, что ветер западного направления был бы опасен для людей, находящихся на атолле Эниветок. Восточный ветер угрожал бы донести радиоактивную пыль до островов Ронгелап и Ронгерик. Ветер с юга должен был задеть острова Кваджалейн и Утирик, Перед самым взрывом ветер дул на северо-восток, но это не заставило организаторов приостановить испытание! Ветер сместился затем внезапно к югу и превратился в юго-восточный. Облака радиоактивной пыли понеслись к густонаселенным островам, и на некоторых участках атолла Ронгерик люди получили по 200 рентгенов (единиц) излучения, В других, к счастью пустынных, местах радиоактивная доза достигла смертельного уровня – 500 и даже 1 000 рентгенов. «Если бы, – гласило еще одно сообщение, – ветер повернул чуть-чуть дальше на юг, все люди, находившиеся на островах Элиджинау, Ронгелап и Ронгерик, погибли бы от излучения…»

Острова, о которых идет речь, были расположены в 160, 200 и 400 километрах от точки взрыва!

Пожелав познакомиться на месте с обстановкой «происшествия», председатель Атомной комиссии Соединенных Штатов мистер Страусе вылетел на самолете в район Маршалльских островов. Через несколько дней он вернулся в Вашингтон. Обступившей его толпе репортеров было предложено собраться на пресс-конференцию. Конференция состоялась на следующий день. «О'кэй! – сказал мистер Страусе. – Все обошлось благополучно. Мощность взрыва превзошла намеченную только в два раза. Я посетил заболевших туземцев на островах Ронгелап и Утирик. Они чувствуют себя неплохо. У них счастливый и довольный вид. Вероятно(!), их телесные повреждения носят поверхностный характер… Так как они не нуждались в деньгах, я подарил им десять свиней!»

Журналист, посетивший в эти дни Эйнштейна, и показавший ему номер газеты с нашумевшим интервью, задал вопрос по поводу испытаний в Бикини.

– Спросите об этом одиннадцатую свинью, – последовал ответ.

9

14 марта 1954 года мир отметил 75-летие Альберта Эйнштейна. В ответ на поздравление Американского комитета в защиту демократических прав он направил письмо со словами благодарности. К письму была сделана приписка:

«Те, кто ведет Америку к реакционной диктатуре, стремятся запугать и заткнуть рот всем, кто противится этому».

«Будем же непреклонны!»

«Необходимо оказывать всяческую помощь тем, кто нуждается в защите от инквизиции, кто отказывается давать показания и кто материально пострадал от инквизиции…»

Еще в одном послании – к обществу американских юристов – он писал:

«Права человека начертаны не на небесах, и борьба за эти права ведется тоже не на небе, а здесь, на земле… Запугивание коммунизмом привело к действиям, выставляющим нашу страну в смешном и отталкивающем виде. Как долго еще будем мы терпеть это положение? Как долго будет дозволено политикам, алчно стремящимся к власти, извлекать выгоды из этого положения?..»

Тогда же, узнав о преследовании, рабочего-коммуниста, корреспондента нью-йоркской газеты «Дейли Уоркер» Левенфельса, Эйнштейн послал ему письмо с выражением благодарности за присылку книги стихов. «Спасибо Вам за стихи», – говорилось в письме. – Когда Вы их творили, вероятно, Вам было легче переносить все то злое, что нынешняя история в американской общественной жизни причинила Вам…» Реакция обрушила на Левенфельса и других коммунистов драконовский «закон Смита». Их бросили в тюрьму. Эйнштейн направил новое письмо жене поэта-коммуниста. «Дорогая миссис Левенфельс! Меня глубоко взволновала и огорчила судьба Вашего мужа… Я считаю, что никто не должен быть наказуем за свои убеждения и за высказывание их вслух. Примите мое сочувствие. Ваш Альберт Эйнштейн».

«Сенатор из Висконсина» не замедлил откликнуться на все эти заявления. Лица, искушенные в приемах и обычаях маккартистской шайки, были встревожены процедурой, разыгранной на одном из заседаний комиссии в марте 1954 года. Представший перед Маккарти «бывший коммунист» Питер А. Грегис «показал под присягой», что в 1945 году он послал 21 доллар Эйнштейну для передачи Американскому комитету сторонников испанской свободы.

Грегис заявил, что, «рассматривая события в ретроспективном плане, он приходит к выводу, что Эйнштейн связан с подрывными организациями в этой стране». Итог «показаниям» Грегиса подвел сам господин Маккарти, высказавшийся в том духе, что «всякий, кто ведет себя так, как д-р Эйнштейн, есть враг Америки… С ним надо поступать так, как с каждым коммунистическим советчиком, который когда-либо появлялся перед нашим комитетом!»

Журнал «Рипортер» обратился по этому поводу к Эйнштейну с просьбой выразить свое отношение к новому приступу маккартистской свистопляски и к последствиям, которые она может иметь лично для него. Эйнштейн ответил: «Вместо того чтобы пытаться проанализировать эту проблему, я хочу выразить мои чувства несколькими словами: если бы я вновь был молодым и должен был бы решить, как построить свою жизнь, я не пытался бы стать ученым. Я скорее избрал бы специальность водопроводчика в надежде обрести ту скромную степень независимости, которую можно найти при нынешних обстоятельствах». Физик Артур Тауб из Иллинойса, не удовлетворенный этим ответом, спросил Эйнштейна: не является ли подобная позиция капитуляцией перед трудностями, отказом от борьбы, отказом от научного прогресса? Эйнштейн тотчас направил Таубу ответное письмо: «Вы полностью не поняли смысла моего замечания. Я хотел лишь сказать, что действия тех невежд, которые используют свою силу для террора, направленного против интеллигенции, не должны остаться без отпора… Спиноза следовал этому правилу, когда он отказался от профессорской кафедры в Гейдельберге и (в отличие от Гегеля) решил зарабатывать свой хлеб, не изменяя свободе своего духа…»

Но, заглушая бессильную злобу врагов, звучали все громче голоса друзей, голоса идущего вперед человечества.

В один из погожих осенних дней – это был в год, когда бешенство «холодной войны» приближалось к апогею, – в доме на Мерсер-стрит, 112 зазвенел телефонный звонок: «Мистер Эйнштейн? Вас вызывает Вашингтон». Ответом было сначала растерянное молчание, потом телефонистка услышала фразу на незнакомом ей языке, фразу, произнесенную стариковским голосом, в котором слышались отчаяние и тревога: «Вашингтон? Herrgott, was ist da jetzt wieder los!» («Господи боже, что там еще опять стряслось!»). Но тревога на этот раз была напрасной. Телефонный звонок извещал, что премьер-министр молодого индийского государства Джавахарлал Неру, совершавший в эти дни поездку по Америке, хочет повидать Альберта Эйнштейна. Через немного часов они уже беседовали дружески в саду перед домом на Мерсер-стрит. Эйнштейн вспомнил свое посещение Индии в двадцать втором году, свою дружбу с Тагором и с индийскими физиками, среди которых так много замечательных имен.

– Наша республика только что родилась, – заметил гость. – В эпоху иноземного господства наука наша искусственно подавлялась и не могла идти вровень с европейской.

– И все же, – воскликнул Эйнштейн, – Индия имеет ученых, работы которых могли бы сделать честь любой стране!

Он назвал имена физиков Рамана и Кришнана, астрофизиков Мегнад Саха и Чандрасекара, теоретика – исследователя космических лучей Хоми Баба. Не далее как этим летом профессор Баба оказал ему честь, поместив статью в специальном номере американского физического журнала, посвященном его, эйнштейновскому, юбилею… Они заговорили о Ганди и о статьях, написанных о нем Эйнштейном в тридцатых годах.

– Но есть еще нечто, что связывает меня особенно тесно с вашей великой страной, – сказал Эйнштейн, всматриваясь в тонкий, напоминавший вырезанную из темного камня камею, профиль гостя.

– Что? – спросил Неру,

– Наша любовь к миру и ненависть к войне, – тихо ответил Эйнштейн. И после паузы, в течение которой Неру с тревогой омотрел на его мертвенно-бледное, вдруг покрывшееся слабой краской лицо, хрипло, с усилием сказал: – Да, если они посмеют развязать атомную войну, я соберу весь остаток моих сил и этой дряхлой грудью зарычу, взреву, чтобы остановить преступление… И пусть они делают со мною, что хотят…

Это было осенью 1949, семидесятого года его жизни. А через пять лет, в день его семидесятипятилетия, хор дружеских голосов гремел еще шире, еще мощнее, еще свободнее.

Член Центрального Комитета Коммунистической партии Франции Жорж Коньо, выступая перед людьми французской науки, собравшимися на семинар, посвященный философским трудам Ленина, сказал:

– Мы приветствуем от всего сердца нашего великого Товарища в борьбе против реакции и обскурантизма, профессора Альберта Эйнштейна!

Среди полученных им в тот день поздравительных телеграмм была одна – от человека, который называл себя «ученикам», а Эйнштейна – своим «учителем» и «наставником», хотя был он возрастом старше и умудренней жизненным опытом, чем сам Эйнштейн. Имя этого человека давно вощило в историю. Альберт Швейцер – так звали его – получил энциклопедическое образование, имел ученые степени врача и инженера. В пору молодости в его распоряжении были богатство, успех, почести – все, чем наделяет своих баловней буржуазный мир. Он отказался и от одного, и от другого, и от третьего. Он отдал свою жизнь людям, притом самым обездоленным и самым угнетенным людям на этой планете! Он поселился в джунглях Французской Экваториальной Африки, там, где миллионы черных людей умирают от непосильного труда, голода и тропических болезней. Он стал отцом и другом этих людей. Госпиталь доктора Швейцера в Ламбарене, в сердце черного материка, как понимал сам Швейцер, был лишь ничтожным островком света в чудовищной пучине колониального рабства и угнетения человека человеком. Но важно было то, что этот островок существовал и продолжал существовать, несмотря на все попытки колонизаторов стереть с лица земли это живое напоминание об их преступлениях!

Ганди и Неру, советские ученые-эпидемиологи и французские прогрессивные врачи оказывали Швейцеру посильную материальную и моральную помощь.

Теперь восьмидесятилетний «отшельник из Ламбарене» телеграфировал Эйнштейну о своей полной и безраздельной поддержке дела всемирной борьбы за запрещение и предотвращение ядерной войны, за мир и мирное сосуществование людей на планете.

* * *

Нет, он не был одиноким странником в этом беспокойном мире, этот старый человек с изможденным лицом и с совсем уже белыми кудрями, окружавшими ореолом просторный, изрезанный морщинами лоб. На пороге семьдесят шестого года жизни он не был заперт в башне из слоновой кости. Он сражался на баррикадах разделенного мира.

Он сражался – и это было самое величественное – так же беззаветно и непримиримо на переднем крае борьбы в науке, борьбы, начатой им в 1905 году, продолженной в 1915 и не законченной, нет, далеко не законченной в 1955… К этой последней главенашего повествования мы и перейдем.

Глава восемнадцатая. Великий синтез

1

Как раз в то время, когда, вернувшись из дальних поездок, он поселился в Потсдаме на берегу тихого озера, история физики совершила свой новый революционный прыжок.

Весной 1924 года тридцатилетний парижанин, выходец из очень родовитой (принадлежавшей некогда к королевскому дому Бурбонов) семьи, посвятивший себя скромной профессии физика-теоретика, Луи де Бройль защитил свою докторскую диссертацию в Сорбонне, Ланжевен, научный руководитель де Бройля, послал корректурные гранки диссертации Эйнштейну. Ланжевен сделал это не потому, что сомневался в ее достоинствах. Взволнованный (или даже, как он писал, «потрясенный») ее содержанием, он хотел как можно скорее передать это содержание своему великому другу. Ответ не замедлил последовать: «Для привычного к рутине ума, – писал Эйнштейн, – диссертация покажется сумасбродной; при ближайшем рассмотрении – это полет гения…»

Мы должны вернуться опять на полстолетия назад и вспомнить доказанный Плаяком и уточненный Эйнштейном факт прерывной, «пульсирующей» структуры света, факт дробления света на мельчайшие порции – фотоны или кванты. Мы должны сопоставить этот факт с другим, резко противоречащим ему обстоятельством – непрерывной природой света как волнового «процесса, происходящего в электромагнитном поле Фарадея – Максвелла.

Путь к решению этой мировой загадки проложил Луи де Бройль.

Он не ставил целью свой работы ликвидировать, механически «примирить» это противоречие. Наоборот: он исходил из факта противоречивости явлений света, и, больше того, он распространил ее на обычное вещество.

Как рассказал недавно сам де Бройль, исходным толчком для его теории явилась мысль, брошенная Эйнштейном летом 1909 года на съезде физиков в Зальцбурге. Именно эта мысль, как помнит читатель, произвела глубокое впечатление и на Макса Планка, поделившегося тогда своим ощущением с Эйнштейном. Что же касается де Бройля, то в дни Зальцбурга ему не было шестнадцати лет, и он только готовился еще к приемным экзаменам в парижском университете – в Сорбонне…

В начале двадцатых годов, вспоминает де Бройль, он обнаружил в одном из полузабытых журнальных обзоров зальцбургский доклад Эйнштейна. Эйнштейн писал там о единстве и связи прерывных и непрерывных свойств света, и на вопрос о конкретной сущности этой связи предлагал ответить так: световые частицы – это «особые точки» колеблющегося электромагнитного поля, или, если прибегнуть к образному сравнению, нечто вроде «гребешков пены», вскипающих то здесь, то там на изборожденной волнами поверхности моря! Сравнение это, разумеется, весьма условно, поскольку электромагнитные колебания не являются колебаниями механического рода, но это сравнение подчеркивает важный общий момент: энергия любых волн не рассредоточивается равномерно в пространстве, а концентрируется в очагах, совпадающих с наибольшим размахом колебаний. Как следствие отсюда, закон движения очагов концентрации энергии определяется законом распространения волн. Волна – в частности, электромагнитная, световая – «ведет» свои «гребешки пены»! Чем больше размах колебаний электромагнитной волны, тем гуще рой квантов, обнаруживаемых в соответственном объеме пространства…

Не то же ли самое должно наблюдаться и в глубочайшей подоснове обычного, атомного вещества?

Так была создана в 1924 году «волновая механика», в которой атомы (и еще более мелкие «элементарные» частицы) стали рисоваться в одно и то же время как прерывные крупинки материи и как волны особого рода – так называемые «пси-волны», или «волны де Бройля».

Более законченное математическое оформление волновой механики было достигнуто, впрочем, лишь спустя два года Эрвином Шредингером в Цюрихе [78]

[Закрыть]. Тогда же, в 1926–1928 годах, реальность новых, предсказываемых теорией волн была подтверждена на опыте Джорджем Томсоном-младшим (сыном старого «Джи-Джи» Томсона), а также американцами Дэвиссоном и Джермером, – один из образцов научного предвидения, которые никогда не забудутся в истории науки!

Общее количество «механик», принятых на вооружение физикой, таким образом, достигло трех. Кроме классической механики Ньютона, дающей, напоминаем, закон движения крупных (по сравнению с атомами) и медленно перемещающихся тел, и кроме эйнштейновской механики, фиксирующей быстрые (приближающиеся к скорости света) движения, наука располагала теперь и «механикой Шрединтера – де Бройля», специально отражающей поведение мельчайших материальных объектов, таких, как атомы, электроны, ядра.

Эту множественность «механик» надо было рассматривать, естественно, как результат качественного многообразия физического мира, как отражение материи в разных областях и на разных ступенях объективно-реального мира.

Историческим успехом механики де Бройля – Шредингера [79]

[Закрыть]явился охват очень большого числа ранее не поддававшихся расчету атомных явлений, а также предсказание новых фактов, подтвердившихся на опыте.

2

Своеобразной и сразу же бросавшейся в глаза особенностью этой механики была, однако, важная неполнота сведений, даваемых ею о поведении отдельных атомных объектов.

Математический аппарат волновой механики оперирует и впрямь только вероятностями наступления атомных событий. Если вернуться к прежнему сравнению, этот аппарат не дает возможности уследить за «вскипанием» одного единичного «гребешка» на вершинах волн, но отвечает на вопрос лишь в среднем; указывает, каковы шансы появления гребешка в данном месте и в данный момент, если взять на круг большое число подобных событий. Математический аппарат атомной механики позволяет, скажем, вычислить вероятность радиоактивного распада любого атома в куске урана в течение ближайшей секунды, года или тысячи лет. Но точный момент этого распада остается тут неопределенным и вовсе не поддающимся расчету. Во многих случаях такое предсказание хода индивидуальных атомных событий вовсе и не требуется на практике. Но разве это снимает самый факт объективной реальности индивидуальных процессов, текущих в мире атома, и задачу проникновения в точный закон их протекания? [80]

[Закрыть]

Вот эта в высшей степени острая теоретико-познавательная ситуация и была предметом обсуждения на очередном – пятом – «сольвеевском» международном съезде ведущих физиков в сентябре 1927 года в Брюсселе; первый съезд, мы помним, состоялся в 1911 году в том же Брюсселе.

Эйнштейн ехал на съезд со своей оценкой создавшегося положения и высказал ее в своем выступлении.

– Ключ к пониманию волновой механики, – говорил Эйнштейн, – состоит в том, что эта механика дает коллективный законсобытий, происходящих в мире атома. Коллективный, или, как принято еще иначе говорить, статистический, закон – это закон, управляющий огромным множеством скрещивающихся друг с другом индивидуальных событий. Такой закон регулирует поведение коллектива как целого, оставляя в значительной мере неопределенным ход каждого единичного события в отдельности. Такова специфика всякой статистической закономерности, и волновая механика не составляет тут какого-либо исключения.

Одну из статистических закономерностей, относящихся к квантовой механике, напомнил Эйнштейн, вывел он сам и, независимо от него, индийский физик Шатьендранат Бозе не далее, как за три года до данного съезда – в 1924 году. Коллективный, а не индивидуальный характер законов квантовой механики, продолжал Эйнштейн, коренится как раз в том, что она учитывает не только прерывный, но и непрерывный аспект бытия материи. Она, эта механика, оперирует волнами, распространяющимися, несомненно, в некотором особом поле, а стало быть, она имеет ареной обширные участки пространства, а стало быть, в ее кругозоре находятся всегда большие количества «гребешков пены», большие скопления атомов, электронов, ядер… Следствие отсюда? Только одно. Надо расширять и углублять дальше теорию атома [81]

[Закрыть], выводя ее за рамкистатистико-вероятностных расчетов, преодолевая«неопределенности», ища – в дополнение к статистике – точныезаконы единичных атомных процессов, таких, как радиоактивый распад ядра или как полет электрона сквозь камеру Вильсона…

Эйнштейн окончил свою речь. Его поддержал Луи де Бройль. Против выступил единый фронт многочисленных теоретиков.

Картина была ясна. Рыцари «феноменологической» физики, эпигоны доктора Маха, претерпев столь сокрушительный урон в дни первых успехов на фронте атома и обанкротившись также на теории относительности, намеревались прицепить свою ладью к волновой механике. Неопределенность, непредсказуемость точного хода единичных атомных событий как нельзя лучше устраивала этих теоретиков. Возведя неопределенность в ранг абсолюта, отметая с порога поиски скрытой и управляемой точными законами подосновы атомного мира, «копенгагенская школа» – под таким названием выступал теперь неомахизм – могла пытаться убить двух зайцев одним ударом. С одной стороны, становились «возможными» мистические спекуляции на тему о беспричинности и о чистой случайности, якобы господствующих в атомном мире: раз позади расчетов вероятностей не скрывается никакого единичного закона, тогда и впрямь открываются ворота для индетерминизма, для «свободы воли электрона»! [82]

[Закрыть]И, во-вторых, отказ от выхода за рамки чистой статистики позволял подводить под эту статистику привычную субъективистскую базу. На месте единичных законов объективно-реального атомного мира водворялись «ощущения наблюдателя», «показания прибора» и весь знакомый инвентарь позитивистской физики…

История четвертьвекового засилья копенгагенской школы в зарубежной теории атома выходит за рамки этой книги.

Об этом засилье, о «тирании статистико-вероятностного метода» хорошо рассказал Луи де Бройль в своем памятном выступлении 31 октября 1952 года перед французскими физиками.

«…Долгое время, – сказал де Бройль, – я терзался вопросом о физическом истолковании формализма волновой механики. Я пытался искать реальный смысл двойственной природы атома, как волны и частицы… Но я натолкнулся на длительное сопротивление и враждебностьмногочисленных и знаменитых теоретиков… Не решаясь развивать дальше теорию (речь идет о теории, вскрывающей взаимосвязь между движением волны и перемещением единичной частицы. – В. Л.), я потерял мужество(je me decourageai) и присоединился к вероятностнойтрактовке волновой механики».

«Но сегодня я вижу, что эта, чисто статистическая трактовка препятствует дальнейшему прогрессу физики. Кроме того, она логически приводит к разновидности субъективизма, который сродни философскому идеализму, отрицающему физическую реальность, независимую от наблюдателя…»

Так говорил Луи де Бройль, стоявший в 1927 году плечом к плечу с Эйнштейном, затем «потерявший мужество», но через двадцать четыре года вновь обретший его и снова включившийся в борьбу за материализм в теории атома.

Что же касается Эйнштейна, то он в этом вопросе не терял мужества ни на один день, ни на один час! Отказавшись принять «чисто-вероятностную трактовку» волновой механики, он начал еще в двадцатых годах свою борьбу, – самую тяжелую и самую отважную, – борьбу, которая была логическим продолжением событий его юности – работ над броуновским движением и первых дней штурма реальности атома.

«В наших научных взглядах мы – антиподы», – писал он 7 ноября 1947 года в письме к своему старому европейскому коллеге и одному из лидеров копенгагенской школы М. Борну. «Ты веришь в играющего в кости бога, а я – в полную закономерность в мире объективно сущего…Большие первоначальные успехи квантовой механики не заставили меня поверить в то, что в основе природы лежат законы игры в кости!»

И в письме от 3 декабря того же года:

«Ты опрашиваешь, почему я убежден, что атомные объекты управляются, помимо статистических, также и точными каузальными законами?.. Я отвечу тебе: я чувствую это моей кожей. Свидетелем является мой мизинец (…Капп ich meinen Kleinen Finger als Zeuger beibringen)!»

Нет, он не верил в то, что «бог играет с миром «в кости», он ощущал всеобщую связь и закономерность, господствующие в физическом мире, он осязал их своей «кожей», каждой клеточкой своего существа естествоиспытателя-материалиста! И не было года – за четверть века, истекшую после сольвеевского съезда, – чтобы он не поднял голоса протеста, обрушивая разящую критику против замыкания атомной теории в статистико-вероятностных рамках, против раздувания роли случайности в атомном мире. Копенгагенская школа сопротивлялась отчаянно. При каждом удобном и неудобном случае – с трибуны съездов, со страниц журналов – ее теоретики отстреливались обильными «возражениями», «замечаниями», «антикритиками»… Все это описано самими деятелями копенгагенской школы в юбилейной книге, в седьмом томе так называемой «Библиотеки живущих философов» (Library of living philosophers), выпущенном в 1949 году к 70-летию Эйнштейна. Примечательная эта «Библиотека», заметим, известна тем, что издается на деньги Рокфеллера через посредство доверенного лица этой фирмы господина Шилпа, а основными авторами в ней являются наши старые знакомые из «венского кружка», перекочевавшие в тридцатых годах на подножный корм в Америку. Каждый из пухлых томов «Библиотеки» комплектуется из подходящих к случаю статей апробированного господином Шилпом содержания. Прилагается также фотографический портрет, биография и «заключительное слово», принадлежащие перу самого «живущего философа…». Что касается Эйнштейна, то по отношению к нему эта парадная программа оказалась выполненной не вполне гладко. Ознакомившись с написанными в его «честь» статьями, он пожал плечами и бросил кратко: «Вот обвинительный акт против меня!» В заключительных заметках, помещенных в конце тома, он написал: «… После тщетных усилий я окончательно вынужден признать, что образ мысли, содержащийся в некоторых статьях (данного сборника), настолько решительно отличается от моего собственного, что для меня просто невозможно сказать о них что-нибудь путное!»

А вот сердитое признание, содержащееся в другой статье, напечатанной в этом же юбилейном сборнике и принадлежащей перу лидера копенгагенской школы;

«Различие между подходом Эйнштейна и нашим подходом воздвигло препятствие к взаимопониманию… Сколько мы ни встречались и ни дискутировали… это не привело к согласованию наших точек зрения по теоретико-познавательным вопросам физики…»