Текст книги "Альберт Эйнштейн"

Автор книги: Владимир Львов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

2

Он рассказал об опыте Эрнеста Резерфорда, расколовшего 6 июня 1919 года ядро атома азота. Десять лет шел англичанин к этой цели, и вот она достигнута. Установкой для опыта, кстати, служили простой деревянный некрашеный ящик и крупинка соли радия! В те же дни Фрэнсис Астон в Кембридже – с помощью уже гораздо более сложного прибора – измерил, с точностью до третьего десятичного знака, веса атомных ядер ряда элементов. При этом оказалось, что в одной и той же клетке менделеевской таблицы может помещаться по нескольку сортов ядер атомов разного веса. Соотечественник Астона Фредерик Содди еще до войны придумал для этих атомов (и соответствующих им элементов) новое и довольно-таки непривычно звучащее название: «изотопы»!

– Но самое интересное, – продолжал Эйнштейн, – впереди. Прикинув с карандашом сумму масс ядер (и их осколков) до и после бомбардировки, Резерфорд и Астон нашли, что баланс не сходится! Еще до войны, впрочем, мой друг Ланжевен в Париже складывал веса четырех ядер водорода: 1,008+1,008+1,008+1,008=4,032. Он сравнил затем эту цифру с весом ядра гелия (состоящего как раз из четырех водородных ядер [43]

[Закрыть]) и обнаружил «утечку» в 0,032 единиц массы. Куда девалась эта разница? Она выделилась в момент слияния четырех ядер, выделилась вместе с энергией… Формула Е=тс ²приходит тут на помощь, и мы можем подсчитать эту энергию: 20 миллиардов калорий на литр водорода. В других случаях выделение массы и энергии должно происходить не при слиянии, а, наоборот, при распадении ядер. В опытах Резерфорда тоже выделялась (или поглощалась) энергия, но речь шла там, в этих опытах, не о литрах и даже не о миллиграммах расщепленного вещества, а об отдельных расколотых ядрах… Вы спрашиваете, не наступит ли день, когда человечество научится извлекать эту атомную энергию в большом масштабе? Нужно ли это? Есть ли смысл топить печь динамитом? Если мы научимся дробить атомы, эти миллиарды калорий ринутся на нас с безудержной силой! Все бомбардировки всех прошлых войн, взятые вместе, оказались бы детской игрой рядом с разрушительным действием атомов, содержащихся в двух-трех ведрах угля… Мой друг Пфлюгер пишет в своей статье по поводу моей теории, что «через сто лет мы еще поговорим об этом» (то есть о выделении внутриатомной энергии)… Я же думаю, что для человечества будет лучше, если этот прогноз окажется неверным. Пусть это не произойдет ни через сто, ни через двести лет!

– Вы пессимист, – сказал собеседник.

– Нет, я не пессимист, – откликнулся Эйнштейн. – Но я считаю, что человечество еще не созрело для энергии атома…

Он подвел собеседника к окну. Толпы голодных людей осаждали вход в булочную. Полиция, вооруженная ручными гранатами, разгоняла толпу. Вдали прозвучал сухой звук выстрела.

3

Чудовище кайзеровского рейха было повержено, но то, о чем с тревогой говорили они с Ролланом, произошло. Версальский мир был подписан, но не было мира, не было коллективной безопасности, не было разоружения. «Мир лживый и смрадный! – бросил в лицо версальским дипломатам Ромэн Роллан. – Дыхание, источаемое вашим миром, столь зловонно, что грозит отравить всю Европу…»

Германия была отравлена этой заразой. Белый террор, развязанный в стране после расправы со спартаковцами, окрылил реакцию. Монархические заговорщики во главе с Каппом попытались захватить власть, но рабочий класс выступил на этот раз сомкнутыми рядами, и всеобщая стачка парализовала жизнь в стране. Контрреволюционный путч захлебнулся. Этот ход событий заставил Эйнштейна задуматься над ролью народных масс в истории. «Это грандиозно! – восклицал он, показывая на остановившиеся трамваи, погасшие фабричные трубы и беспомощно замершие вагоны подземки. – Те, кто смог это совершить, – подлинные двигатели истории!»

Темные силы были оттеснены, но не добиты. Реакция, вскормленная на деньги Моргана и Круппа, выползала из подполья. Черный рейхсвер уже готовил кадры для реванша. Маршировали по улицам банды «Стального шлема», щелкали револьверные выстрелы наемных убийц «Консула» [44]

[Закрыть].

Могло ли все это коснуться теории относительности и Альберта Эйнштейна?

Это произошло.

Реваншисты, готовившие «пивной путч», деклассированный фашистский сброд и его идеологическая челядь, запомнили пораженческую позицию Эйнштейна в годы войны, его выступления против расизма, его борьбу за мир и братство народов.

Не он ли в декабре восемнадцатого года подписал вместе с Ролланом, Келлерманом и Голсуорси обращение к версальской мирной конференции, требовавшее «усилий по созданию такого мира, который не содержал бы в себе зародыша будущих войн»?

Не он ли 26 июня 1919 года вместе с Горьким и Барбюсом, вместе с Вайяном-Кутюрье и Рабиндранатом Тагором участвовал в провозглашении «декларации независимости духа», где говорилось о «людях-братьях», об «истине свободной и не знающей границ, не знающей расовых и кастовых предрассудков»? «Мир по горло сыт войнами, – заявил он тогда же сотруднику американской газеты. – Но земля не обретет мира, пока не восторжествует интернационализм. Интернационализм, как я его понимаю, включает в себя разумные отношения между странами, взаимопонимание и сотрудничество, без вмешательства во внутреннюю сторону жизни каждой страны…»

Наконец – и это было самое невыносимое для убийц Либкнехта и Розы Люксембург – он приветствовал Октябрьскую революцию, приветствовал молодую советскую власть и ее великого вождя. Кровавое злодеяние 30 августа 1918 года – выстрел контрреволюционной террористки в Ленина – заставило содрогнуться от гнева. Отложив в сторону корректуру третьего издания своей «Общедоступной теории», он написал тогда: «Люди этого склада, люди, подобные Ленину, являются совестью человечества!» Полгода не прошло, и горячая кровь народных борцов пролилась опять, на этот раз на мостовых Берлина… Розу Люксембург Эйнштейн знал хорошо, он преклонялся перед подвигом ее жизни. «Душа этой женщины была слишком чиста для нынешнего мира», – сказал он, когда ему принесли номер «Роте Фане», обведенный траурной рамкой.

В декабре 1920 года в Берлин по заданию Высшего совета народного хозяйства прибыл из Москвы профессор Николай Михайлович Федоровский наладить печатание технической и научной литературы для разоренной войной и интервенцией Советской страны. Федоровский – талантливый минералог, ученик Вернадского и Ферсмана – был представителем тех кадров дореволюционной партийной интеллигенции, которая совмещала труд в науке с работой в революционном подполье. Такими были Кржижановский, Красин, Шмидт, Штернберг… Федоровского семнадцатый год застал в Нижнем Новгороде лаборантом при кафедре минералогии и рудных месторождений. Большевистские организации Поволжья знали его как смелого и искусного руководителя. В партии был он с девятьсот четвертого года. В начале восемнадцатого года, избранный в члены ВЦИКа, Федоровский переезжает в Москву, создает вместе с Иваном Михайловичем Губкиным Горную академию, становится впоследствии крупнейшим организатором рудно-сырьевого дела в нашей стране. Владимир Ильич посылает его в Берлин. Задача, как уже говорилось, состояла в организации Бюро иностранной науки и техники, сокращенно БИНТ, при научно-техническом отделе ВСНХ. Во главе бюро становится Федоровский. В январе 1921 года состоялась его встреча с Эйнштейном. В воспоминаниях одного из свидетелей этой встречи записано:

«Свидание с А. Эйнштейном… Смелое и открытое доброжелательство (Эйнштейна) к нам. Приветственное письмо…»

Текст письма, переданного Федоровскому, гласил:

«Русским товарищам

От наших товарищей я узнал, что русские товарищи даже при настоящих условиях заняты усиленной научной работой.

Я вполне убежден, что пойти навстречу русским коллегам – приятный и святой долг всех ученых, поставленных в более благоприятные условия, и что последними будет сделано все, что в их силах, чтобы восстановить международную связь.

Приветствую сердечно русских товарищей и обещаю сделать все от меня зависящее для организации и сохранения связи между здешними и русскими работниками науки.

А. Эйнштейн»

Гость сидел в кресле перед Эйнштейном, немного сгорбившись и щурясь от яркого солнечного света, бившего через окно. Эйнштейн смотрел на него с удивлением: перед ним был большевик, первый русский большевик, которого он видел рядом ссобой! Так вот каковы эти люди, о которых рассказывал ему Роллан: «тесто Сократа, Кромвеля, Робеспьера…» Нет, пожалуй, сходства здесь не было ни с первым, ни со вторым, ни с третьим. История не повторилась и вылепила нечто совсем, совсем новое. Сильные костлявые плечи и руки, может быть тянувшие когда-нибудь баржу, ту самую, которая изображена на картине Репина. И бледный лоб ученого. Застенчиво улыбаясь, гость на хорошем немецком языке сказал, что солнце совсем ослепило и что он не ждал, что в Берлине зимой может быть такое солнце. Эйнштейн ответил, что в Берлине это бывает. Марго Эйнштейн заглянула в комнату и, поздоровавшись, быстро вышла. Она сказала потом, что выразить это лицо лучше всего можно было бы в темном камне, но даже и в камне было бы трудно – слишком много в нем скрытой внутренней силы.

Прощаясь, Федоровский сказал Эйнштейну, что среди первых научных и научно-популярных книг, готовящихся к изданию в Советской России, будет его «Частная и общая теория относительности».

– Насколько известно, Сергей Вавилов в Москве уже перевел ее с пятого фивеговского издания. Редактировать перевод будет петроградский физик Афанасьев. Книга выйдет в свет в Петрограде еще в этом, 1921 году. Не забудьте, – добавил Федоровский, – что страна наша после семи беспримерно тяжелых лет лежит в развалинах. Те немногие произведения, которые доходят до типографского станка, печатаются порой на оберточной бумаге. Для вашей же книги будет отпущена хорошая белая бумага. А она у нас на вес золота!

– Передайте от меня привет Ленину, – сказал в ответ Эйнштейн, пожимая на прощание руку Федоровскому. И добавил: – России надо помочь… Надо помочь ей в проведении ее великого социального эксперимента, который, по всей видимости, будет иметь решающее значение для всего мира!

Эти слова нашли путь к сердцам тех, кому они предназначались. Выступая от имени советских людей на страницах журнала «Коммунистический Интернационал» (в мартовско-майском номере за 1921 год), Анатолий Васильевич Луначарский ответил автору теории относительности:

«…Когда узнаёшь о горячей симпатии идеям коммунизма таких людей, как величайший физик нашего времени Эйнштейн, когда узнаёшь о позиции, занятой такими светилами интернационала ума и творчества, как Бернард Шоу, Ромэн Роллан, Анри Барбюс, Анатоль Франс… то приходишь к выводу, что интеллигенция, морально разбитая войной, истерзанная обнищанием средних классов, создает достаточную почву для этих самых больших умов и самых чутких сердец к переходу на правильную дорогу…»

Тогда же, весной двадцать первого года, состоялась беседа Эйнштейна с наркомом иностранных дел Г. В. Чичериным, посетившим Берлин. Как отметили зарубежные наблюдатели, «эйнштейновский научный гений был правильно оценен Чичериным, человеком высокообразованным в научной и философской области…».

Да, это было самоопределение ученого, нашедшего свое место на одной из сторон идейной баррикады, перегородившей тогдашний мир, и именно это самоопределение ума и сердца Эйнштейна сделало его мишенью для сил тьмы, выползавших из мрачных щелей послевоенной Германии.

4

Он был не одинок. Лига прогрессивных немецких интеллигентов «Новое Отечество» – Эйнштейн был ее почетным председателем – продолжала свою работу и навлекла на себя особую ненависть реакции смелыми разоблачениями подпольных банд.

«Два года убийств» – так называлась брошюра, выпущенная друзьями Эйнштейна в январе 1921 года в Берлине. Спустя немного времени эта книжка вышла в свет пятым изданием под названием «Четыре года политических убийств». Список жертв белого террора вырос за это время с 329 до многих тысяч. Брошюра называла палачей по именам. Некоторые из них – это относилось, в частности, к виновникам убийств деятелей Веймарской республики Ратенау и Эрцбергера – были арестованы…

Но Эйнштейн не был ни министром, ни депутатом, ни рабочим-революционером. Он был автором теории относительности.

И свора бешеных псов была выпущена против научной теории, касавшейся самых отвлеченных и самых сложных вопросов строения вселенной. Объектом погромных действий стал сам Эйнштейн и вместе с ним передовая наука.

В эту беспримерную кампанию включился пестрый сброд, состоявший из дюжины профессоров физики, из такого же количества реакционных «философов» и из совсем уже темных личностей – будущего окружения доктора Геббельса и его министерства пропаганды.

В августе 1920 года эта камарилья сорганизовалась официально, назвав себя «антиэйнштейновской лигой». Фактическим ее руководителей стал активист реакционного подполья Вейланд, а «духовным» главой – Филипп Ленард, некогда крупный физик-экспериментатор, бесславно окончивший свой научный путь пресмыкательством перед Гитлером и погромом немецкой науки. Ленарда поддерживал другой видный физик, Иоганнес Штарк (получивший, как и Ленард, Нобелевскую премию и тотчас же оборотисто пустивший ее в ход, купив на нее фабрику фарфоровых изделий!).

Первой крупной провокацией, затеянной этими деятелями, были антисемитские беспорядки, устроенные на лекциях Эйнштейна в Берлинском университете. Огромное стечение студентов – в аудиторию набиралось подчас до полутора тысяч человек со всех концов Германии и даже из других стран – создавало удобные возможности для провокаторов. За этим последовала серия митингов в зале Берлинской филармонии. «Гвоздем» их были выступления Ленарда на тему о теории относительности как «проявлении большевистского духа в физике». Обстановка во время этих сборищ была погромная. Никто из бесновавшихся слушателей при этом, по-видимому, не подозревал, что на одном из стульев в зале сидит сам Эйнштейн и следит, саркастически улыбаясь, за словесными фиоритурами, несшимися с кафедры. Только уступая отчаянным просьбам и слезам Эльзы, Эйнштейн вынужден был отказать себе в удовольствии этих посещений.

Вслед за митингами были пущены в ход зловонные бомбы из «литературного» арсенала. В качестве ископаемого следа этого темного периода дошел сборник «100 авторов против Эйнштейна» – небесполезный материал для историка, пожелавшего воссоздать, по методу Кювье, эту палеонтологию обреченных классов…

Незадолго до гибели министра Вальтера Ратенау – он был застрелен среди белого дня убийцами, спокойно уехавшими после этого на своем автомобиле (главной «виной» Ратенау считалось то, что он участвовал в заключении Раппальского договора с Советской Россией) – распространилось известие, что в списке ближайших жертв белого террора находится Альберт Эйнштейн.

Он продолжал заниматься своей работой и 27 ноября 1921 года выступил в Прусской Академии с докладом «Геометрия и опыт», привлекшим самую многочисленную аудиторию, когда-либо собиравшуюся в академии с времен Либиха и Гельмгольца.

Как раз в эти месяцы навестил Эйнштейна в Берлине юноша-студент, приехавший на скопленные гроши из Кракова, чтобы пополнить свои знания по теоретической физике, в которой он стал впоследствии признанным авторитетом и гордостью своей родины – народной Польши. Юношу звали Леопольдом Инфельдом.

«Долгое время, – читаем в воспоминаниях Инфельда – различными путями я старался попасть в университет, где преподавали Планк, Лауэ и Эйнштейн. Однако все мои попытки разбивались о стену враждебности к полякам. Кто-то посоветовал мне обратиться к Эйнштейну… Я сознавал, что это дерзость с моей стороны беспокоить Эйнштейна своими личными делами. Но попасть в Берлинский университет казалось мне тогда вопросом жизни и смерти.

Я позвонил к нему на квартиру.

– Профессор Эйнштейн дома?

– Да, дома, – ответил женский голос.

– Я студент-физик из Польши. Мне хотелось бы увидеться с профессором Эйнштейном. Может он принять меня?

– Разумеется. Лучше всего приходите сейчас.

Оробевший, глубоко взволнованный» празднично настроенный в ожидании встречи лицом к лицу с величайшим из современных физиков, я позвонил у дверей квартиры Эйнштейна на Габерландтштрассе, 5. Госпожа Эйнштейн пригласила меня в маленькую комнату, заставленную тяжелой мебелью. Я сообщил ей о цели своего визита. Она просит извинения – мне придется подождать, муж разговаривает с китайским министром просвещения. Я ждал. Лицо у меня горело от нетерпения и возбуждения. Наконец Эйнштейн открыл дверь, попрощался с китайцем и пригласил меня. Он был в черной куртке и полосатых брюках… То же самое лицо, которое я уже столько раз видел в газетах и журналах. Но ни одна фотография не могла передать блеска его глаз…

Я совершенно забыл всю свою старательно заготовленную речь. Эйнштейн дружески улыбнулся и угостил меня папиросой. Это была первая дружеская улыбка, которую мне довелось увидеть с момента приезда в Берлин. Заикаясь, я рассказал ему о своих затруднениях. Эйнштейн внимательно слушал.

– Я охотно написал бы вам рекомендательное письмо в Прусское министерство просвещения. Но это ни к чему не приведет.

– Почему?

– Потому, что я дал уже очень много рекомендаций. – Потом добавил тише, с усмешкой: – Они антисемиты.

Он на минуту задумался, шагая взад-вперед по комнате.

– То, что вы физик, упрощает дело. Я напишу несколько слов профессору Планку. Его рекомендация значит больше, чем моя. Так будет лучше всего!

Он стал искать бумагу для писем, которая лежала тут же перед ним – на письменном столе. Я слишком оробел, чтобы указать ему на это. Наконец он нашел бумагу и набросал несколько слов.

…Я попрощался. Такова была моя первая и на ближайшие 16 лет единственная встреча с Эйнштейном. Я убедился в простой истине: подлинное величие и подлинное благородство всегда идут рядом…»

* * *

Его здоровье было расстроено, и материальное существование внезапно оказалось перед катастрофой. Инфляция и обесценение марки – коробка спичек дошла до тысячи, а затем и до миллиона марок – ударили прежде всего по тем, у кого не было даже клочка земли под огород. К их числу принадлежал Эйнштейн. Он думал о своей семье – в 1919 году, после развода с Милевой Марич, он женился на Эльзе Эйнштейн. У Эльзы были дочери. Он заботился и о двух своих сыновьях, старший из которых уже кончал гимназию в Цюрихе… Университеты и академии многих стран наперебой приглашали его хотя бы на краткий срок. Издательства запрашивали о возможности издания лекций и докладов. После раздумья он принял решение. Он совершит поездку по этим новым для него городам и странам. Он посетит также и те места, с которыми был связан в юности. Но он не покинет навсегда Германию, как это советуют ему иные доброжелатели, не расстанется с ее наукой, с ее культурным очагом…

– Я останусь с вами, пока есть малейшая возможность, – сказал он Планку, выразившему беспокойство по поводу распространившихся слухов об отъезде Эйнштейна навечно из Германии. – Думаю, впрочем, что мне удастся пробыть здесь не больше десяти лет!

Планк удивился и принялся доказывать, что Вей-ланд и другие – ничтожное меньшинство немецкого общества, грязная пена эпохи поражения и национального кризиса.

– Я знаю, что это так, и именно потому остаюсь с германским народом. Передайте это членам академии…

Планк молча пожал ему руку.

Глава одиннадцатая. Пути странствий

1

Эренфест ждал его в Лейдене. Они с Альбертом были теперь на «ты», и в одном из писем, полученных от Альберта, Эренфест прочитал строки, которые не так-то легко было исторгнуть из замкнутой души друга: «Ты знаешь, как трудно мне приходится порой в человеческих отношениях. Знай же, что в твоей дружбе я нуждаюсь больше, чем ты в моей!..»

Лейденский университет теперь, когда Эренфест сменил в нем состарившегося Лоренца, стал одним из мозговых центров европейской теоретический физики. Этим он был обязан, конечно, кипению эренфестовской мысли, его умению продираться вместе со своими слушателями сквозь чащу самых сложных и самых противоречивых вопросов физики. Это требовало стремительных поворотов мысли и шло иногда в ущерб логической стройности изложения. «Природа не всегда повинуется законам школьной логики, – замечал по этому поводу своим студентам Эренфест и, энергично взмахнув рукой, добавлял – Jeder Konsequenz fuhrt zum Teufel» [45]

[Закрыть].

На втором этаже его домика, расположенного вблизи университета (дом Эренфеста был известен также под названием «лейденской банки»), имелась комната, где останавливались гости и оставляли на стене свои подписи. Там можно было встретить факсимиле Резерфорда, Планка, Бора.

К ним присоединился росчерк пера Альберта Эйнштейна.

Университет в Лейдене направил ему приглашение читать специальный курс в качестве почетного «гостящего профессора». Голландия была тихим и сравнительно благополучным островком среди военного пепелища Европы. Эйнштейн наезжал сюда время от времени, и Татьяна Алексеевна Эренфест с тревогой всматривалась каждый раз в обострившиеся, пожелтевшие черты его лица. Она усаживала его за стол, на котором были аккуратно расставлены сливки в фаянсовом кувшине, сыр, масло и его любимые хрустящие булочки с тмином. Тут же шумело и исходило паром пузатое металлическое сооружение, которое Эйнштейн называл «удачно придуманным физическим прибором»: самовар! Вышитое затейливыми узорами полотенце висело на спинке стула. Заметив впервые это полотенце, гость заинтересовался узором и сказал, что встречал нечто подобное в Сербии, а также в чешских домах в Праге. «Это память о России», – негромко откликнулась Татьяна Алексеевна, и Эйнштейн увидел, как увлажнились на мгновение ее серые спокойные глаза… Приходил профессор Вандер де Хаас, экспериментатор-физик из руководимой Камерлинг-Оннесом знаменитой «Лаборатории холода», и, едва успев поздороваться, начинал обсуждать итоги опытов, которые он считал важнейшим делом, своей жизни.

Идея опытов принадлежала Эйнштейну. В один из приездов де Хааса в Берлин – это было летом 1915 года – разговор зашел о примерах гениальных прозрений в науке. Де Хаас (находившийся с визитом у Эйнштейна) упомянул в этой связи об «элементарных магнитиках» Ампера. Французский физик рисовал образ атомов, вокруг которых обегают миниатюрные электрические токи. Всякий круговой ток равнозначен, как известно, магниту. Намагниченный кусок вещества с этой точки зрения представлялся роем атомов, выстроившихся своими магнитными осями параллельно в пространстве.

– Прошло почти столетие, – сказал де Хаас, – и магнитики Ампера перестали быть фантазией теоретика. Они облеклись в плоть и кровь, став электронами, кружащимися вокруг атомного ядра!

Один из собеседников заметил, что магнетизм атома обязан, вероятно, не только движению электронов по орбитам, но и вращению каждого электрона, подобно волчку, вокруг своей оси.

– Это можно проверить, – откликнулся Эйнштейн и тут же набросал на бумаге схему и расчет опыта.

В сосуде с откачанным воздухом надо было подвесить на волосной нити намагниченный железный стержень и затем внезапно его размагнитить действием высокой температуры. По ходу размагничивания электронные «волчки» (ранее располагавшиеся параллельно друг другу) будут разбросаны «как попало», и это изменит сумму моментов количества движения [46]

[Закрыть]в куске железа. Но никакое количество вращения, учит механика, не может возникать или исчезать бесследно. Пропавшая доля вращения должна быть компенсирована. Как? Только одним способом: стерженек должен начать крутиться во круг оси! Идея опыта привела в восторг де Хааса, и они договорились, что Эйнштейн произведет все необходимые вычисления, а голландский физик поставит эксперимент в Лейдене. Дело было сделано, и первые предварительные результаты удалось опубликовать еще в пятнадцатом году в Берлине. Теоретический прогноз оправдался блестяще: «гиромагнитный [47]

[Закрыть] эффект Эйнштейна – де Хааса» вошел отныне в учебники наряду с другими явлениями экспериментальной физики. Общее гиромагнитное действие удалось разложить позднее на две составляющие: одна была обязана орбитальным движениям, другая – вращению электронов. Новая глава физики, связанная вращающимся электроном, таким образом, была открыта, – факт, имевший неисчислимые последствия в науке об атоме…

Эренфест однажды встретил Эйнштейна сообщением о примечательном событии: из России дошло известие, что профессору Абраму Иоффе в содружестве с одним молодым физиком (Эренфест назвал его имя: Петр Капица) удалось повторить в Петрограде опыт с крутящимся стерженьком. Русские остроумно видоизменили схему Эйнштейна – де Хааса и получили результат не хуже того, который был достигнут здесь, в Лейдене. И сделали это русские, невзирая на гражданскую войну и блокаду, в лабораториях, где, говорят, пальцы коченеют зимой от холода и где приходится отогревать воду теплом собственного тела… Эйнштейн засыпал Эренфеста вопросами об Иоффе и Капице и не забывал поглядывать на Татьяну Алексеевну. Та слушала молча. Только бледность, разлившаяся на лице, да пальцы, теребившие бахрому скатерти, выдавали волнение. Россия! Несколько часов подряд они говорили об этой стране. Если такое возможно там в науке сегодня, то что можно ждать завтра?

5 мая 1920 года в актовом университетском зале Лейдена была объявлена первая лекция Альберта Эйнштейна на тему «Эфир и принцип относительности». Лекция поразила слушателей признанием реальности эфира. Из сотен и тысяч популярных статей и брошюр присутствовавшие в зале наслышались об Эйнштейне, как о «ниспровергателе» и «упразднителе» эфира. И вот с величайшим удивлением они услыхали из его уст:

– …Резюмируя, мы можем сказать, что согласно общей теории относительности пространство немыслимо без эфира. Действительно, в таком (пустом) пространстве не только не было бы распространения света, но не могли бы существовать расстояния и интервалы времени: в нем не было бы никаких физических явлений… Таким образом, в этом смысле эфир существует. Но нельзя представлять себе этот эфир состоящим из частей, к которым применимо понятие (механического) движения…

Это было прямое и ясное выступление физика-материалиста, утверждавшего, не боясь традиционного и одиозного для позитивистского лагеря слова «эфир», объективную реальность непрерывного материального субстрата световых и гравитационных явлений. Что этот эфир не имел ничего общего с наивной механической «средой» прошлых веков, разумелось само собою.

После этой лекции за Эйнштейном установилась в позитивистских кругах репутация человека, «говорящего сегодня противоположное тому, что он говорил вчера». Эйнштейн только посмеивался в усы, слушая эти брюзжания…

После Лейдена была Прага. Карлов университет – теперь уже чешский – встретил с любовью своего бывшего профессора. Был конец февраля 1921 года. Круглой формы, заполненный доверху зал «Урания» слушал затаив дыхание Альберта Эйнштейна. После окончания лекции произошел небольшой инцидент: какой-то юноша, бледный и взволнованный, прорвался сквозь толпу в тот момент, когда Эйнштейн собирался уже сесть в пролетку. Молодой человек оказался автором проекта взрывчатого устройства, работающего на ядерной энергии, разумеется, по формуле E=тс ².

– Успокойтесь, – кротко сказал ему Эйнштейн. – Я считаю этот проект неправильным в своей моральной основе. К тому же он, по-видимому, совершенно неосуществим технически…